Текст книги "На скалах и долинах Дагестана. Среди врагов"

Автор книги: Федор Тютчев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Старик Панкратьев на седьмом небе от восторга, он не надышится на них обоих и только и мечтает о свадьбе, которая ввиду еще слабого здоровья Ивана Макаровича отложена до лета".

О себе Зина писала, что она "очень скучает. В крепости тоска смертельная, делать, в сущности, нечего, даже хозяйства никакого нет. Отец выписал мне по моей просьбе много книг, но до сих пор они еще не получены. От нечего делать усиленно занимаюсь французским языком, я убедилась, что в глазах многих знание женщиной французского языка дает ей огромное преимущество и составляет главное достоинство".

Прочитав это место, Спиридов невольно улыбнулся. Намек был слишком прозрачен. "Это она про княгиню Елену, – подумал он, – не могла не съязвить. Люблю за это".

Оканчивалось письмо горячими пожеланиями скорого избавления от плена.

Спиридов несколько раз прочел письмо от начала до конца. Несмотря на его местами насмешливый тон, оно дышало любовью и горячим, искренним сочувствием к несчастью, постигшему Петра Андреевича. Это сочувствие было ему тем отраднее, тем дороже, чем невыносимее была его жизнь; оно, как яркий луч солнца, прорезывавший черную мглу, осветило и оживило его, придало ему силы и бодрости.

"Славная девушка, – подумал Спиридов, – сердечная, умная и не плакса. Другая бы при подобных обстоятельствах такой бы плач на реках вавилонских развела бы, что только держись, а она молодцом, ободряет да шутит…"

Спиридова охватило страстное желание поскорей ответить на это письмо. Иван, согласно своему обещанию, принес бумагу и карандаш, и Спиридов с жаром принялся за работу. После долгого вынужденного бездействия писание письма доставляло ему высокое наслаждение. Он писал, пока позволял свет, скупо проникавший в узенькое окошечко, и исписал кругом целых три листа писчей серой бумаги. Все, что испытал он за эти четыре месяца, все свои душевные ощущения, страдания, перенесенные им в гундыне, надежды и сомнения, – все это вылилось из-под его карандаша свободно и плавно, как никогда. Под впечатлением одиночества, заброшенности и глубокой признательности за ее сочувствие Спиридов, незаметно для самого себя, придал письму особенно дружеский тон. Присущая сдержанность и осторожность на этот раз оставили его, и он заговорил с Зиной таким языком, каким не говорил еще до сих пор.

Иван взялся доставить письмо не позже, как через неделю.

– Смотри, не попадись, – предупредил его Спиридов.

– Не беспокойтесь, – усмехнулся тот, – не попа дался до сих пор, так теперь и подавно не поймают.

XIV

Однажды, в начале февраля, Петюня проснулся чрезвычайно встревоженный. Глаза его были заплаканы, и по лицу текли крупные капли слез.

Увидев его в таком состояния, старик Арбузов чрезвычайно встревожился и принялся расспрашивать о причине его огорчения.

– Я и сам не знаю, дедушка, – отвечал уныло мальчик, – сон мне страшный приснился. Вижу я, зверь какой-то огромный да страшный прибежал, схватил меня и потащил. Я давай кричать, а он ухватил меня за горло зубами и давай грызть… А ты, дедушка, тоже тут, а только ничем помочь мне не можешь, потому на цепи сидишь. Махаешь руками, плачешь, а оборонить меня от зверя тебе никаким образом нельзя. Дедушка, – добавил мальчик, – страшный этот сон не к добру, чует мое сердце, что не к добру.

– И, полно, голубчик, постарался утешить Петюню старик Арбузов, – напротив, слезы во сне – это к радости. Может, Бог даст, генерал за нас вступится, Каина то нашего урезонит, чтобы он, значит, денег прислал и нас отсюда вызволил.

– Нет, дедушка, не к тому этот сон, помяни мои слова. Недаром сердце ноет, а сердце – вещун, чует оно беду неминуемую.

В голосе мальчика было столько безнадежной тоски, что, слушая его, даже у Спиридова защемило сердце, а бедный старик Арбузов совершенно растерялся и только вздыхал и крестился, повторяя скороговоркой слова приходивших ему на память молитв.

До полудня, однако, ничего не случилось.

Тем не менее состояние духа мальчика нисколько не изменилось к лучшему. Он по-прежнему сидел нахохлившись и то и дело испуганно поглядывал на Тверь, точно ожидая оттуда себе беды.

Его тревога сообщилась дедушке и Спиридову, которые так же, как и Петюня, сидели в тревожном ожидании чего-то ужасного, что должно было неизбежно случиться именно сегодня.

Вдруг дверь отворилась, и в сопровождении сторожей, нескольких мюридов, Ташав Хаджи и Агамал-бека неторопливой походкой вошел тот самый перс, который приезжал за купцом-армянином.

Увидев его, Петюня затрепетал всем телом и бросился к дедушке.

– Дедушка, вот он, зверь то мой! – завопил он не своим голосом. – Боюсь! боюсь! Не отдавай меня, дедушка, милый, хороший, не отдавай!

Арбузов помертвел весь и, широко открыв глаза, с ужасом уставился на перса.

Воцарилась мертвая тишина, нарушаемая только отчаянными, душу раздирающими воплями мальчика.

Войдя в туснак-хан, старый перс, Ташав-Хаджи и Агамал-бек прямо направились к Петюне. Увидя их подле себя, мальчик сразу затих и спрятал голову в колени дедушки, только крепче прижался к ним, не смея повернуть головы. Перс что-то коротко сказал. Два нукера подошли к Арбузову и, надев на него ошейник с цепью, замкнули ее у стены. Старик был так ошеломлен, что даже не сопротивлялся.

Приковав его, те же нукеры грубо схватили мальчика и поставили его перед персом. Тот несколько минут пристально его разглядывал, затем, не довольствуясь этим, для чего-то раскрыл ему рот, ощупал пальца ми десны, помял живот и провел ногтем по спинному хребту, потрогал колени, икры и после всего этого с решительным и как бы слегка раздражительным видом обратился к Ташав-Хаджи с несколькими резко сказанными фразами.

Ташав-Хаджи слегка повел насмешливо углами губ и поднял брови, но промолчал.

Перс заговорил снова. На этот раз Ташав ответил ему. Завязался спор, продолжавшийся несколько минут. Наконец перс, сердито сверкнув глазами, направился к двери, после чего Агамал-бек, бывший все время безмолвным свидетелем, заговорил горячо и убедительно, обращаясь то к Ташаву, то к остановившемуся посреди комнаты персу.

Ташав долго слушал Агамал-бека, потупив голову и задумчиво поглаживая рукой свою подстриженную бородку. Наконец, очевидно, убежденный доводами оратора, он сделал энергичный жест плечами и, обратясь к сторожам, почтительно стоявшим у дверей, резким голосом отдал им короткое приказание. Те быстро подошли к Петюне, и не успел он опомниться, как руки его были связаны и сам он перекинут через плечо, точно барашек. Только теперь оцепенение, охватившее Арбузова при входе татар, покинуло его. Он заметался на своей цепи и страшным, задыхающимся голосом закричал:

– Слушайте, вы, душегубы, куда вы хотите вести мальчика?

Никто из присутствующих даже и не взглянул на него, и все двинулись к выходу вслед за нукером, несшим на своем плече горько рыдавшего Петюню.

– Стойте, ироды, стойте, анафемы! – ревел Арбузов, прыгая на цепи как старый лохматый пес, про стирая вперед свои руки. Он был ужасен. Всклокоченный, бледный, с перекошенным лицом, с глазами, налитыми кровью, тяжело, прерывисто дыша, он неистово потрясал цепью, силясь разорвать ее и оглашая своды мрачной темницы нечеловеческими воплями.

Петюню вынесли. Последний раз издали донесся его душу надрывающий вопль:

– Дедушка, дедушка!..

Арбузов собрал все свои силы и бешено потряс цепью, но цепь не поддалась; тогда, потеряв всякую надежду, он с глухим стоном, как подкошенный, свалился на земляной пол лицом вниз и в бессильной ярости и отчаянии принялся губами и ногтями рыть и грызть землю.

У Спиридова при виде такого нечеловеческого страдания холод пробежал по телу и волосы шевельнулись на голове: так страшен был Арбузов в эту минуту.

Спустя полчаса в тюрьму снова вошел Агамалов.

– Эй, ты, собака, вставай, – толкнул он ногой Арбузова, – за тебя выкуп прислали.

Арбузов вскочил, словно его подбросило.

– А Петюнька, разве его со мной не отпустят? – спросил он прерывающимся голосом, боязливо вглядываясь в лицо армянину.

Тот злорадно рассмеялся.

– Нет, твой мальчик в Персию поедет. Его купил этот старик-перс, он ему очень понравился еще тогда, когда в первый раз приезжал в этот аул. Твой мальчик красивый. Персы любят таких, – сказал армянин насмешливо и цинично сверкнул глазами.

– Но как же, вы получаете за нас выкуп? Стало быть, должны отпустить нас обоих.

– Мы бы и отпустили, если бы за вас прислали столько, сколько требовалось, но на ваш выкуп прислано лишь пять тысяч. За эту цену решено отдать только одного тебя, за мальчика же Ташаву купец-перс заплатил три тысячи.

– Постой, скажи Ташаву, я дам двадцать. Понимаешь, двадцать? Пусть оставит мальчика у себя, не обижает его, кормит хорошенько, бережет, а меня отпустит за те пять тысяч, которые вам прислали. Через два месяца я вернусь сюда и привезу двадцать тысяч. Понял?

– Понять-то понял, но только все это напрасно, пустые слова. Мальчик уже продан, деньги получены, о чем же теперь и толковать? Ташав-Хаджи не баба и у него не два языка. Слово его твердо.

– Ну а без мальчика мне и свободы не надо, так и скажи твоему Ташаву. Пусть деньги, присланные за меня, назад пойдут, я не хочу уходить из плена.

Агамалов злобно усмехнулся.

– Глупая старая чакалка! – произнес он. – Неужели ты воображаешь, что, наслушавшись твоей брехни, Ташав-Хаджи откажется от получения пяти тысяч? Если ты не захочешь идти добровольно, тебя свяжут, бросят на арбу и повезут туда, где дожидаются уполномоченные с русской стороны с выкупными деньгами; тебя сдадут им, получат выкуп, а после, если хочешь, ты можешь вернуться к нам опять, в гундыне места хватит.

Сказав это, Агамалов презрительно плюнул и вышел. Спиридов принялся уговаривать Арбузова покориться.

– Послушайте, не упрямьтесь. Поезжайте скорее, собирайте деньги, и тогда вы можете поехать в Персию и там выкупить своего мальчика.

– Но как я узнаю, где он будет находиться?

– Это легко. Николай-бек знает этого перса, через него вы легко узнаете, куда увезут Петюню. Это единственный выход. Сопротивлением же вы ничего не достигнете.

Арбузов глубоко задумался.

– А пожалуй, вы и правы, – сказал он наконец, несколько успокоившись. – Послушаюсь вас, и авось Бог поможет мне.

– Наверно даже, – поспешил утешить его Спиридов.

С отъездом Арбузова и исчезнувшего Петюни Спиридов остался в туснак-хане один, и это одиночество, особенно первое время, приводило его в отчаяние. На беду, и Николай-бек, и Иван куда-то исчезли, так что Петр Андреевич был лишен и последнего утешения – перекинуться с ними несколькими словами.

Гундыня тоже опустела. За убийцу горца родственники внесли близким убитого пеню, и его выпустили на свободу.

Страшно медленно потянулось время для Спиридова. Целые дни он, как зверь в клетке, метался из угла в угол, боясь только одного: чтобы не сойти с ума.

Наконец, к величайшей радости Петра Андреевича, в один из дней, когда тоска грызла его с удвоенной силой, в туснак-хан вошел Николай-бек.

Увидя его, Спиридов даже вскрикнул от радости и, отдаваясь первому порыву, бросился к нему на шею и крепко обнял его, чему Николай-бек даже немного удивился.

– Здорово же вы тут стосковались, если мне как брату обрадовались! – усмехнулся он. – Ну, здравствуйте, как живете-можете?

Только теперь Спиридов заметил, что левая рука Николай-бека была на перевязи и на ходу он слегка прихрамывал.

– Что с вами? – спросил Спиридов, глазами указывая на перевязку. – Ранены?

– Слегка, – угрюмо отвечал Николай-бек, – через неделю совсем заживет. Рана не беда, беда, что дела наши плохи.

– А что?

– Русские идут к Хунзаху. Генерал Фези надул нас; мы ждали его через Гимры и Койсубу. Шамиль нарочно собрал гумбетовских и койсубулинских старшин на совещание, и они поклялись занять Ка рабахский мост на Аварском Койсу и удержать его до приезда наших партий, которые Шамиль поскакал собирать; но пока старшины судили и рядили, Ахмет хан Мехтулинский по приказанию генерала Фези занял мост и отбросил наши слабые силы. Теперь Фези уже находится в Аварии, и хотя дорога ему предстоит тяжелая, но зато ни один выстрел не встретит его до Хунзаха. Шамиль взбешен и рвет на себе бороду, но ничего не поделаешь, Авария, по крайней мере в настоящем году, выскользнула из наших рук.

– Отчего же такая неудача? Ведь вы говорили, что шамилевские полчища готовы к бою.

– Готовы-то готовы, но беда в том, что собирать их трудно. Собьешь в одном месте, русские идут по другому пути; кинешься туда – они изменят направление. У них отряд в одних руках, а у наших сотня начальников, или, вернее сказать, все начальники… Нет, плохо с недисциплинированными войсками. Шамиль и сам это видит, а как их дисциплинируешь, такую вольницу!

– Да, трудно. Вот и выходит, – прав я был, предсказывая неудачу шамилевскому делу, – сказал Спиридов.

– Ну, это мы еще посмотрим, – упрямо возразил Николай-бек, – цыплят по осени считают.

Спиридов на этот раз не захотел спорить.

– Ну, прощенья просим, домой идти надо. Хотел только навестить вас, узнать, как поживаете.

– Скверно. Скучно очень.

– Погодите немного, может быть, скоро лучше будет, – загадочно произнес Николай-бек и, не давая дальнейших объяснений, протянул руку Спиридову. – Ну, до свиданья пока, завтра приду, потолкуем. Ах да, – вспомнил он, знаете, Петюня-то помер ведь.

– Помер? Как так?

– А так, как помирают. Били его очень шибко в дороге за то, что сильно тосковал и не хотел ничего есть. Умный народ – плетью к еде приохочивают.

– Ах, звери! – произнес Спиридов. – Жаль мальчонку, смышленый был, тихий.

– Да уж, зверье, – согласился Николай-бек и вышел из туснак-хана.

Сакля Николай-бека помешалась на одном из уступов крутой горы, на которой амфитеатром был расположен аул Ашильты. Она была выстроена, как и большинство сакль, двумя этажами, причем фасад ее представлял узкую арку. При нападении неприятеля арка эта легко могла быть забаррикадирована, и тогда сакля со своими верхними окнами-бойницами представляла небольшую цитадель, весьма удобную для самообороны. Одна половина сакли состояла из двух больших комнат: кунацкой и рядом с ней комнаты хозяина, где он находился, когда желал быть один или в обществе самых близких ему людей. Другая половина сакли, больше первой, представляла из себя ряд небольших клетушек, в которых жил женский персонал и дети, а также была устроена спальня хозяина. Внизу, в нижнем этаже, представлявшем из себя один общий сарай, стояли лошади Николай-бека, сложены были седла и конское снаряжение. Там же, но в другой половине, помещались ближайшие нукеры, которых было всего трое: Иван, один нагаец и один крымский татарин из беглых солдат. Остальные нукеры и часть наездников из сотни николай-бековской обитали в соседних саклях, образуя, таким образом, как бы маленькую самостоятельную общину в ауле.

Был тихий июньский вечер. У открытого окна небольшой комнаты, помещавшейся в угловой башне николай-бековской сакли, на мягком волосяном Матраце, обтянутом шелковой материей, полулежала молодая женщина. Несмотря на сильную худобу, ввалившиеся щеки, обтянутые скулы и острый подбородок, в лице женщины легко можно было заметить следы былой красоты. Одета она была, как одеваются богатые татарки, в шелковую рубаху, такую же юбку и суконную чоху, обшитую галуном. Вопреки татарскому обычаю, ни на шее, ни на голове молодой женщины не было никаких украшений, русые волосы ее были заплетены в толстую длинную косу, единственным украшением которой служила голубая лента. Подперев голову локтем, молодая женщина задумчиво смотрела в окно, из которого развертывалась перед ней красивая панорама. Меж ду столпившимися со всех сторон желтовато-серыми скалами зеленела небольшая долина с сверкающей по ней речкой. Далее чернел густой лес, сзади которого снова подымались серые громады гор; вершины их, принимая причудливые формы, похожие на развалины титанических построек, каких-то башен, крепостных стен и куполов, уходили в голубое безоблачное небо, сливаясь мало-помалу в одну общую волнующуюся на горизонте линию. За этими горами начинаются русские владения. Если подняться на крышу, то в очень светлый день можно разглядеть далеко-далеко, на склоне одной из вершин, русскую сторожевую башню; ниже нее расположен форт, но его из аула не видно; только когда дует оттуда ветер, доносится иногда едва уловимое ухом буханье пушечных выстрелов, которыми гарнизон форта попугивает появляющиеся время от времени перед ним шайки беспокойных горцев.

Вот и теперь молодая женщина ясно различает среди царящей кругом тишины слабые раскаты как бы далекого грома, и эти звуки невольно теснятся в ее мозгу. Она живо представляет себе то, что там происходит теперь. Широкая стена форта усыпана усаты ми, молодыми и старыми лицами солдат; лежа один подле другого и просунув ружья между зубцами, они спокойно и неторопливо, внимательно целясь, стреляют то залпами, то в одиночку. Артиллеристы суетятся подле орудий, время от времени извергающими целые клубы сероватого дыма; как стальная цепь, лязгает картечь и с визгом и воем несется в пространство, сея на пути своего следования смерть и ужас. Офицеры в сюртуках нараспашку, в фуражках или папахах спокойно распоряжаются, расхаживая между солдатами, сами наводят орудия и зорко следят за тем, что происходит впереди крепости, а там, как муравьи из встревоженного улья, копошатся сотни лезгинских всадников. С гиком и воем кружатся они вокруг стен, то стремительно подскакивают к ним, то, вспрыснутые дождем свинца, мчатся обратно, рассыпаясь во все стороны, подобно воробьиной стае. Пешие, с кинжалами в зубах, собираясь в кучки, пытаются то там, то здесь вскарабкаться на стену. Иногда им это почти удается, некоторые достигают края верхней площадки и с дикими воплями устремляются, махая шашками, на солдат, но всякий раз в ответ на вопли "Алла! Алла!" несется грозное русское "ура", солдаты смыкаются плотнее друг к другу и, ощетинившись штыками, яростно набрасываются на горцев. Происходит непродолжительная схватка, и как падают спелые яблоки с веток яблони, так один за другим валятся мюриды со стен крепости, проколотые насквозь молодецкими ударами штыков.

"Где теперь Николай-бек? – думает молодая женщина. – Неужели там, где гремят выстрелы и льется кровь?"

Последнее время, уступая ее настойчивым просьбам, он начал при всяком удобном случае уклоняться от личного участия в боях с русскими. Дуня замечает, что в нем происходит сильная борьба. Прежней свирепости и охоты к нападениям на русских не осталось и следа. В набеги он перестал ездить и больше старается быть подле Шамиля, наблюдая издали за ходом боя… Всегда, впрочем, так поступать нельзя, и бывают случаи, когда ему приходится для возбуждения отваги в своих бросаться в самую кипень боя. Недавно еще он был ранен в руку и ногу штыковыми ударами и едва не попался в плен. Если бы не Иван, Филалей и несколько мюридов, бросившихся ему на выручку, русские, наверно, успели бы захватить его… При мысли о том, чем бы это могло кончиться, у молодой женщины сердце сжимается от боли.

Четвертый день как Николай-бек выехал из дому и нет о нем известий. Последнее время он был очень сумрачен. Дела Шамиля плохи. Она это знает. Русские заняли Хунзах, укрепились там и идут на Ашильты.

Шамиль выступил к Тилитле, и теперь там надо ожидать кровопролитной битвы, которая решит участь не только Ашильты, но и Ахулью. Отбросит ли Шамиль русских? Едва ли. Все время свято надеявшийся на успех Николай, уезжая с Шамилем под Тилитлю, был угрюм, и по лицу его легко можно было заключить, насколько была слаба в нем уверенность в победе. "Может быть, он уже и убит?" – размышляет молодая женщина, и при этой мысли ей становится нестерпимо страшно.

Вдали застучали подковы быстро скачущей лошади. Женщина встрепенулась и прислушалась. Через минуту стук подков отозвался совсем близко, прогремел под аркой и замер.

– Здравствуй, Дуня, – ласково проговорил Николай-бек, входя в комнату. – Ну, как себя чувствуешь?

Молодая женщина повернула к нему голову, и на исхудалом лице ее выступили яркие пятна. Она ласковым, любящим взглядом посмотрела в лицо Николай-беку и слабым, прерывающимся голосом тихо произнесла:

– Плохо, кашель замучил.

Словно в подтверждение этих слов, она вдруг громко раскашлялась. Долго, мучительно долго кашляла она, вся извиваясь на матрасике, охая, вскрикивая и давясь хлынувшей из горла кровью. Лицо ее побелело, как бумага, и на лбу выступили крупные капли холодного пота. Николай-бек, осторожно ступая, подошел к больной и остановился против нее, не спуская с Дуни печального, встревоженного взгляда. Заметив, что она, задыхаясь от кашля, шарит подле себя рукой, он догадался и, взяв небольшой медный кувшин, наполненный кумысом, поднес его к губам молодой женщины. Та с трудом, ежеминутно отрываясь, чтобы перевести дух, припала воспаленными губами к краю кувшина. Сделав несколько глотков, Дуня успокоилась, но, утомленная приступом сильного кашля, она бессильно вытянулась на матрасике, закинув свою голову на подушку. Несколько минут она лежала так, молча, с трудом перевода дыхание. Высохшая грудь ее то подымалась, то опускалась под тонкой материей сорочки, а по всему телу пробегала судорожная дрожь. Николай-бек опустился подле больной на разостланный на полу ковер и, взяв ее руку в свою, молча и пристально устремил на нее тревожный взгляд.

– Ну что, как там у нас, что наши? – едва улови мым шепотом произнесла Дуня.

– Плохо, – коротко ответил Николай-бек. – Шамиль отброшен, генерал Фези подходит к Ашильте, дня через два будет здесь.

Дуня ничего не сказала, но на лице ее промелькнуло неопределенное, скорбное выражение. Наступило молчание.

Больная лежала неподвижно, закрыв глаза, с трудом переводя дыхание; в груди ее что-то клокотало; время от времени она делала глубокий вздох, причем острая грудь ее выпячивалась, а сквозь слипшиеся губы вырывался слабый стон.

Ночь, без сумерек, как это всегда бывает на юге, почти сразу сменила день. Луч месяца, но не такого тусклого и мутного, как на севере, а ослепительнояркого, истинного брата солнца, целым снопом фосфорического света ворвался в комнату и осветил лицо молодой женщины и согбенную над ней фигуру Николай-бека. Торжественная тишина царила кругом. Чуть-чуть посвежевший воздух наполнился ароматом ночи.

На вершинах, как огненные глаза неведомого чудовища, вспыхнули сторожевые костры горцев. Легкие, прозрачные, как дымка, облака проносились по небу, и тень от них причудливыми фигурами отражалась на белой, залитой лучами месяца стене комнаты.

Где-то уныло загукал филин и, словно вторя ему, завыла голодная собака.

– Слышишь? – едва шевеля губами, произнесла Дуня. – Это они мою смерть чуют. Скоро, скоро конец… – Она помолчала и, переведя дух, снова заговорила: – Что ж, пора… я рада… видит Бог, рада… Ты не сердись на это, не в обиду тебе говорю… Тебя я любила, сам знаешь, очень любила, но все-таки спасибо Господу Богу, что вспомнил меня и послал по мою душу… Тяжело мне было здесь… невыносимо тяжело… сам видел…

– Я тебе предлагал сколько раз вернуться назад, ты отказывалась, – печальным тоном произнес Николай-бек.

– Верно… отказывалась. Да и понятно… Что мне было делать… там, у своих. Отец умер, мать уехала… жених бы и глядеть не стал, зачем я ему такая… опозоренная… да и не люб он мне больше… Знакомые все хоть и пожалели бы, а все же чуждаться начали бы, потому я для них татарская полюбовница, ничего больше… Нет, какое уж тут возвращение; а главное, тебя было жаль. Видела любовь твою и сама люби ла… своей охотой уходить сил не было, совесть не позволяла доброй волей покинуть тебя одного с твоим горем… ну, а теперь не мое хотение, а Божье, не сама ухожу – Бог берет…

Николай-бек слушал слова больной, произносимые слабым, натруженным голосом, и лицо его делалось все сумрачнее и угрюмее.

– На горе взял ты меня, – продолжала Дуня, себе на горе. До меня тебе легче было… не видел ничего, а теперь прозрел, и страшно тебе, и выхода у тебя нет… Впрочем, есть один, я сегодня думала, не знаю, согласишься ли.

– Какой? – буркнул Николай-бек суровым тоном, за которым скрывалось терзавшее его душу горе.

Уходи на Афон и поступай в монахи, или в Иерусалим… там никто не знает, да к тому же турки и не выдают наших беглецов… право, послушайся меня… Бог милостив, может быть, и замолишь грехи свои тяжкие. А… что молчишь? Или не по сердцу совет мой?

– Не гожусь я в монахи, – угрюмо усмехнулся Николай-бек, – не вижу в их житье никакой святости, да и безделье их претит мне… Нет, я уж как-нибудь иначе.

– Я так и знала, что не захочешь, – тяжело вздохнула Дуня, – твое дело, поступай как знаешь…

Надолго воцарилось молчание.

Каждый из них был погружен в свои собственные думы. На этот раз первый заговорил Николай-бек.

– Видишь, Дуняша, я думал прежде, что Шамилево дело выгорит, станет он тут владыкою, и пойдет жизнь другая… разбои и убийства прекратятся, вместо кровавой канлы устроят суды, народ приучится к труду и начнет богатеть, заведется торговля, горские племена соединятся в один народ и заключат тесный договор с Россией, по которому мы обязуемся не только не беспокоить ее окраины, но даже в случае войны ее с Турцией и Персией помогать ей всеми своими силами. Наших мальчиков мы посылали бы в русские корпуса и устроили бы войско по образцу русских… Прошло бы лет 50, и из дикой, разбойничьей страны возникло бы небольшое миролюбивое, но в то же время сильное государство, сильное своей неприступностью и мужеством своего народа… Если бы все это исполнилось, я мог бы быть совершенно спо коен, совесть не стала бы упрекать меня, и я нашел бы мир душе моей… Но беда в том, что все эти мечты пошли прахом… я изверился в Шамиле… и не столь ко в нем самом… он великая умница, но горцы наши ни к чему, они храбры, но близоруки, не понимают своей выгоды, раздроблены и не умеют действовать сообща. Вместо того чтобы стремиться к единению, они разбиваются на отдельные шайки, каждый аул дерется за себя одного, и потому русские их бьют… Если русские поймут наконец, что надо делать, усилят вдвое, втрое свою армию и сразу двинутся не сколькими большими сильными отрядами с большим количеством пушек в Дагестан, они в несколько не дель сломают упорство Шамиля.

– Я женщина, и то давно предсказывала тебе это, а ты не верил. Почему же, если ты теперь сам видишь скорый конец Шамиля, почему же не уходишь, пока не поздно?

– К чему? Или ты думаешь мне так жизнь дорога? Если бы ты осталась жива, я еще подумал бы устроиться как-нибудь по-новому, по-хорошему, а теперь для чего и голову морочить себе… Во всю мою жизнь я только и любил двух людей – отца моего да тебя, Дуняша. Отец умер, ты умираешь, стало быть, и мне пора… Когда окончательно уверюсь, что моя затея прогорает, – брошусь на штыки, и вся недолга…

– Нет, это не так, – слегка качнула головой Дуня, – совсем не так… Смерть без покаяния, без молитвы – нехорошая смерть… Вот хотя бы про себя сказать… сама смерть зову… рада ей… а в то же время горько на сердце, ох, как горько… Горько, что умираю без покаяния, без причастия… Кабы батюшка мог прийти… благословил бы… напутствовал бы, я и не знаю, как бы рада была; тогда мне смерть, словно мать родная, желанная показалась бы… правду говорю… а теперь? Как подумаю, что ожидает меня не могила христианская, молитвой освященная, а яма, в которую зароют меня как падаль, без креста и молитвы, без свечей и ладана, даже без савана, так сердце и рвется на куски… О, думала ли я когда о таком конце!.. Некому и отходную прочесть… Ты ведь, чай, не умеешь? – спросила она с тревогой и затаенной надеждой.

Николай-бек отрицательно покачал головой.

Дуня тяжело вздохнула.

– Ну, пусть, как Богу угодно, он видит… не по своей вине… Его святая воля… Помолюсь сама, как умирать буду… я и то все молюсь… лежу одна-одинешенька и все молитвы читаю… Авось Бог сочтет их за что-нибудь.

При последних словах из ее глаз выкатились несколько крупных, тяжелых слезинок и медленно поползли по щекам.

Николай-бек почувствовал, как в горле его что-то защекотало, и он поспешил отвести от лица Дуни свой затуманившийся взгляд.

"Вот она, казнь за все мои злодеяния, – думал он, – началась… что-то еще ожидает впереди…"

В эту минуту ему вспомнились несколько таких же полонянок, захваченных им и его шайкой в набегах на русские поселки и проданных в Турцию и Персию.

Сколько их было за все пять лет, он наверно не помнит. Штук десять, если не больше. Можете быть, некоторые умерли, и, умирая так же вот, как и Дуня, в чужой басурманской стороне, без покаяния и духовного утешения, они проклинали его холодеющими устами, проклинали в последние свои минуты… Дуня не клянет, она любит, она давно простила, но и то каждое ее слово бьет по его душе, как удар молота, в каждом – ему слышится грозное обвинение за непоправимое зло, какое он нанес ей.

XV

Русские под начальством генерала Фези быстро подходили к Ашильтам. После семнадцатидневного марша, беспримерного в летописях войны по тем трудностям, какие им приходилось преодолевать, русские войска 29 мая заняли Хунзах, столицу Аварии. Жители, над которыми Шамиль, как злой коршун, уже распростер было свои крылья, встретили русских радушно, как своих спасителей. Укрепив Хунзах и оставя в нем гарнизон из 5-ти рот при 4-х орудиях, генерал Фези, дав своим войскам всего только пять дней отдыха, 3 июня двинулся на селение Ашильты с расчетом сначала разгромить этот аул и затем взять и разрушить стоявший за ним и считавшийся неприступным аул Ахульго, резиденцию самого имама, где находились вся его семья, казна, боевые запасы и склады оружия.

Не желая подвергать Ашильты и Ахульго бедствиям блокады, Шамиль, собрав цвет своего воинства, занял аул Тилитлю в том расчете, что генерал Фези, оставив в стороне Ашильту, нападет на него. Но Фези был опытный кавказский вояка и не пошел в расставленную ему Шамилем ловушку. Он прекрасно понимал, что штурм Тилитля не принесет ему никакой пользы, а только понапрасну выведет из строя множество людей, чем ослабит и без того не сильный отряд, которым он командовал и которому предстоит совершить еще много трудных подвигов. Выходя из этого соображения, Фези, не обращая внимания на Тилитли, продолжал свое наступление к Ашильтам, а чтобы обеспечить свой фланг от нападения Шамиля, выставил против него подполковника Букчиева с тремя батальонами, пятью орудиями, командою казаков и казикумыхскую и мехтулинскую милицию. Видя, что русские, заняв позицию перед Тилитлей, не предпринимают, против своего обыкновения, никаких нападений, Шамиль сначала недоумевал, и только когда посланные во все стороны лазутчики привезли ему известия о фланговом движении генерала Фези прямо на Ашильту, имам понял, что он одурачен. Он пришел в ярость и тотчас же отдал приказание двинуться на отряд Букчиева, чтобы, сломив его, напасть на тыл генерала Фези. Не решаясь днем атаковать хорошо защищенную позицию русских, горцы дождались ночи и с 7-го на 8-е стремительно обрушились с втрое большими силами на русских.