Текст книги "Записки военного врача"

Автор книги: Федор Грачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Старик прислонился к спинке старого дивана и устало закрыл глаза. Казалось, что он уснул.

Но нет. Минуту спустя Иона Рафаилович открыл глаза:

– Надо, чтобы после нас люди лучше поняли значение этих дней. Им-то будет виднее. С горы времени…

– Почему такие мысли! «Успею ли?», «После нас?».

– Я спускаюсь в долину Иосафатову[1]1
  Библейский образ, означающий приближение к концу жизни.


[Закрыть], – очень тихо произнес журналист. – Никуда не денешься… Смерти бояться не надо. Ибо когда мы есть – ее нет, когда она есть – нас нет.

– Иона Рафаилович! Ну к чему ваши траурные афоризмы?

– Это Эпикур сказал. И мысль правильная. Я принадлежу к числу людей, которые часто видели смерть рядом. За мою долгую жизнь много поубивало людей. Ох как много! И я не боюсь умереть. Но пока жив, хочется говорить за тех, кто уже не может этого сделать…

– Я думаю, вам надо бы отдохнуть.

– Отдыхать мне некогда! Боюсь, что не успею. Сейчас каждый прожитый мною день – это дар природы. Этим надо пользоваться, если хочешь быть достойным такого дара…

Первого февраля поздно вечером раздался телефонный звонок.

Говорил Савицкий: нулей к Ягунову!

Спустился вниз.

– Петр Устинович, по какому поводу «пулей»?

– Не знаю. Но чую, Ягунова опять всколыхнула какая-то идея.

Наши размышления прервал резкий звонок над дверью начальника госпиталя. Пронзительный и нетерпеливый. Ягуновский. Он подбросил Савицкого со стула.

В кабинете были Луканин, Зыков, Кугель и еще какой-то незнакомый мне мужчина.

– Главное, чтобы все было весело и доходчиво, – говорил Ягунов. – Смех ведь обладает хорошей профилактической и лечебной способностью…. Дай бог памяти, кто это утверждал, что смех значительнее и глубже, чем думают? – Ягунов нетерпеливо потирал ладони.

– Гоголь, – подсказал Кугель. – А Луначарский говорил, что смех не только признак силы, но сам – сила.

– Вот-вот! Эту силу и надо направить против врага! У Савицкого весь репертуар нашей самодеятельности. Посмотрите, Иона Рафаилович. Там многое, думаю, вам будет полезно. Проверено в нашем клубе.

– Постараемся сделать как можно веселее! – заверял Кугель.

– Этого я и хочу! – согласился Ягунов. И ко мне: – Знакомьтесь: Константин Александрович Кардабовский, художник. Речь о спектакле ко Дню Красной Армии. Константин Александрович будет работать над декорациями и вкупе с Ионой Рафаиловичем напишет одноактную пьесу. Костюмы достанет Зыков. И вы с Савицким поможете авторам. Покажете главную аудиторию, клуб и прочее. Ясно? Вопросы есть?

– Нет.

– А сейчас время позднее, – посмотрел на часы Ягунов. – Товарищам надо устроить ночлег. Они, конечно, устали, отмахали от Политехнического до нас километров десять…

Авторам будущей пьесы отвели приемный покой. Мы узнали, что художник Кардабовский работал вольнонаемным санитаром госпиталя в Политехническом институте. Он настолько ослаб, что получил больничный лист.

Кугель и Кардабовский легли спать. А на утро не встали. Сказались километры вчерашнего пути. Они были помещены в шестое отделение, в восьмую палату. У Ионы Рафаиловича началось воспаление легких. Но на другой день ему стало как будто легче.

– Пустяки! Мы еще поскрипим! – утверждал старик.

Работы было много. Я лишь урывками навещал Кугеля и Кардабовского. Около них всегда находился народ.

Девятого февраля я поднялся к Кугелю, чтобы передать две школьные тетради, которые он просил для работы над пьесой.

Иона Рафаилович лежал, закрывшись с головой одеялом. На прикроватной тумбочке – раскрытый том Теодора Драйзера. Прочел подчеркнутую карандашом фразу:

«Не нужно быть слабым. Только тот побеждает, кто жестокой действительности противопоставляет жизненную волю».

– Он просил разбудить его через час, – предупредил меня Кардабовский. – Он нам только что спел несколько арий из классических опер. Сожалею, что вас не было…

В палату вошла медицинская сестра со шприцем.

– Глюкозу товарищу Кугелю, – сказала она.

Я открыл одеяло. И вздрогнул. Кугель был мертв.

Эта смерть настолько не вмещалась в мое сознание, что в первый момент я просто не поверил. Неужели нет больше этого энергичного журналиста, влюбленного в жизнь, в людей, в весь добрый мир? Нет больше человека, не мыслившего своей жизни вне связи с великой героикой обороны Ленинграда?! Он ходил по земле осажденного города, уверенный в победе над врагом, стремился нести людям доброе, умное слово журналиста.

Через час медсестра шестого отделения принесла мне незаконченную статью и записную книжку Кугеля, найденные под его подушкой.

Статья под названием «Теория академика Павлова на практике». А сверху адрес: «ТАСС, Социалистическая, 5, тов. Тасину».

Переплет записной книжки Кугеля сильно потерт. Теперь ее уже не будут тревожить руки владельца, «чернорабочего литературы».

С большим вниманием перелистываю странички, но, увы, для меня в них много «белых пятен». Почерк абсолютно неразборчив. Буквы порой напоминали какие-то закорючки. Записи совершенно не поддавались прочтению. Поспешные, короткие, обрывистые строчки. Они служили старику вехами, по которым только у него самого могли возникнуть отчетливые, цельные представления. Кое-что все-таки удалось разобрать. В том числе несколько кратких, весьма своеобразных по форме, но удивительно верных замечаний о людях нашего госпиталя.

«Ягунов. Думает во все стороны. Запас энергии, огромен. Мотор сильный. Зажигание отличное. Тормоза слабее.

Луканин. Обыкновенный в необыкновенном. Сдержан и щепетилен. По-чеховски вежлив. Он лучше, чем кажется. Знает, с какого конца едят спаржу.

Вернигора. Горячая душа. И кипящая кровь, как у всех бойцов морской пехоты.

Долин. Верный паладин своего учителя И. П. Павлова.

Махиня. Большой. Настоящий рыцарь без страха и упрека. Мужественный. Сделать очерк для „На страже Родины“».

Тщательно просматривая книжечку, я нашел и такую запись: «„Пискаревка“. Закопали живую: Екатерина…» А фамилия неразборчива, ясна только вторая буква – «а». А первая не то «г», не то «ч».

Очень притягательна была эта интригующая запись. Должно быть, поэтому я ее и занес в свой блокнот.

Через несколько дней после смерти Кугеля я отправил его записную книжку в Союз писателей на улицу Воинова.

Где она теперь – неизвестно.

Живой труп

аинственную запись Кугеля удалось расшифровать только через восемнадцать лет.

Вот как это произошло.

Девятого мая 1960 года в составе делегации Балтийского морского пароходства я присутствовал на Пискаревском кладбище, где погребены сотни тысяч ленинградцев, погибших во время блокады.

У входа на кладбище воздвигнуты два двухэтажных павильона. В них музейные залы с реликвиями ленинградской эпопеи.

За павильонами широкая, выложенная массивными плитами площадка. В центре ее, обрамленном полированным гранитом, сегодня должен вспыхнуть вечный огонь.

Выдался погожий, солнечный, день. Тысячи ленинградцев пришли сюда в День Победы, чтобы поклониться праху родных и близких.

Скоро начнется митинг. Все ждут негасимого огня с Марсова поля. Факел оттуда пронесут через весь город. Вечный огонь на кладбище зажжет токарь Кировского завода П. А. Зайченко.

Участники обороны Ленинграда беседуют между собой:

– А помнишь?..

– А знаешь?..

Мы сидим на скамейке. Мы – это механик парохода «Жан Жорес» Владимир Яковлевич Маслаков, секретарь парткома Балтийского морского пароходства Дмитрий Кириллович Зотов, я и милиционер, фамилию которого не помню.

– Да-а… Тяжелое было время, – говорит милиционер. – Много было страданий, горя и ужаса. Мне вот, например, известно, что здесь чуть-чуть не закопали живую женщину…

– Ну, это, наверное, из легенды! – усомнился Маслаков.

– Не легенда, а быль. Женщина жива и по сей день.

И тут я вспомнил таинственную запись Кугеля, на которую я не раз натыкался в своем блокноте.

– Как ее фамилия? – спросил я.

– Забыл. Если вас это интересует, могу познакомить с моим другом. Он знает. И, кстати, он сейчас здесь…

Меня, конечно, не пришлось упрашивать. Товарищ нашего собеседника, Иван Алексеевич Коробов, подтвердил этот факт. Мало того, оказалось, что Коробов – сосед этой женщины по квартире. Зовут женщину – Екатерина Кирсановна, а фамилия – Галкина. Но я и теперь не верил в историю с заживо погребенной. Мне казалось это чистым вымыслом. И на другой день я отправился по адресу, который мне дал Иван Алексеевич Коробов.

На пороге меня встретила невысокая худенькая женщина.

Объясняю цель моего прихода. Галкина пригласила меня в небольшую комнату.

– Говорите, что не верите? – началу Екатерина Кирсановна. – А я и сама иной раз думаю – было ли такое? С ума чуть тогда не сошла. Но хотя и прошло столько времени – ничего я не забыла. Тогда мне было тридцать восемь лет. В начале войны я была на оборонных работах под Ленинградом. До глубокой осени. Потом вернулась на завод. В конце января сорок второго года шла с работы домой. Попала под сильный обстрел. Бегу скорее в подворотню. Что случилось потом – не помню…

Галкина поправила скатерть на столе, тщательно разгладила ее край и продолжала:

– Когда очнулась – темень. А вокруг лежат люди. Стала я барахтаться… Громко закричала: «Отодвиньтесь! Вы же меня придавили!» Еле-еле выползла. Лежу, а где – и сама не знаю. Подходит какая-то женщина с фонарем в руках и говорит мне: «Не бойтесь!» Помогла мне встать. Я вся дрожу от страха, зуб на зуб не попадает… Подошли еще несколько человек. Спрашивают мою фамилию, кто я такая. Я сказала. Поднесли фонарь, я вижу – в траншее покойники. Много покойников… Мне рассказали, что меня подобрали на улице среди убитых при обстреле. И вместе с ними привезли на кладбище.

Жутко мне стало. Я упала.

Очнулась – лежу на койке. Спрашиваю: «Где я?» Мне отвечают: «В больнице Коняшина», Ощупываю себя вот так… Руки, ноги – целы. Ран нет. Но в голове бум-бум! Все ходит перед глазами вверх тормашками. Потолок, палата…

В этой больнице я находилась больше трех месяцев. Выписалась уже летом. На улице тепло, а я иду в валенках и полушубке. В той одежде, в которой попала в больницу.

Потом я поступила опять на работу на свой завод. Вот и все. Старики мне говорят – жить тебе теперь, Катя, два века! Вот и живу. Работаю…

Так была расшифрована запись Кугеля в его блокноте.

Что же дальше?

тром 30 января Дарья Васильевна разбудила меня в ординаторской.

– Идите скорее в третью палату! – торопливо шептала она. – Скорее! Терентьев приказал долго жить… Иван Тимофеевич…

Рана минометчика осложнилась сепсисом. Врачи делали всё возможное, чтобы спасти Терентьева, а вот смерть все-таки одолела его.

Я вошел в палату. Терентьев лежал покрытый простыней. Санитары хотели было положить его на носилки.

– Подождать! – властно потребовал вдруг побледневший Вернигора.

В палате напряженная, гнетущая тишина. Краснофлотец медленно, с трудом поднялся на костылях. Поднес руку к горлу.

– Встаньте все, кто может! Дорогие мои товарищи! – Голос Вернигоры дрогнул. – Умер Иван Терентьев… Он был солдат… хороший человек! Храбро сражался с фашистами. Жизни своей не пожалел и спас своего командира. Не каждый может решиться на это! Возьмет теперь Ваню мать сыра земля… Прощай, друг!

Смолк староста, пряча глаза под густыми сросшимися бровями. Щеки и подбородок вздрагивали. Он лег на койку, уткнувшись в подушку…

Санитары бережно положили Терентьева на носилки, не снимая простыни с умершего.

Ушел из жизни человек большого мужества и великого подвига. Одну только строчку вписал Терентьев в историю защиты Ленинграда! Но какую! Не раздумывая, прикрыл он своим телом командира, когда тому грозила опасность. Что может быть выше этого прекрасного воинского самопожертвования!

Прожит еще месяц. Самый тяжелый, самый голодный. В госпитале умерло сорок раненых. В стационаре лежало тридцать шесть человек: врачи, медицинские сестры, политруки, обслуживающий персонал. Из них в январе умерло четыре человека.

В городе по-прежнему трескучие морозы.

В конце января встретил в коридоре медицинскую сестру седьмого отделения Клавдию Михайловну Тамаеву, студентку пятого курса Института железнодорожного транспорта.

Она две недели лежала в госпитальном стационаре. Истощенная, похудевшая Тамаева, напрягая последние силы, работала над дипломным проектом.

– До свидания, Федор Федорович! Я уволилась…

– Почему?

– Надо защищать дипломный проект.

– Когда?

– Через два дня.

– Хватит силенок?

– Уверена!

Вскоре я узнал, что Клавдия Михайловна защитила дипломный проект, и даже на «отлично».

В феврале начались метели.

– В такую погодушку в самый раз охотиться за «языками», – рассуждали раненые.

Зима с каждым днем сдает свои позиции. Последние морозы. Чуточку теплеет солнце. Днем на припеке С карнизов иногда падают капли.

Одиннадцатого февраля ленинградцам в третий раз увеличили хлебный паек. Повысились нормы питания и для раненых.

Улучшились и условия госпитальной работы: есть свет, тепло и вода. Ожили рентгеновский кабинет, клиническая лаборатория и частично физиотерапевтическое отделение. Но все же недоставало медикаментов и перевязочного материала.

Начавшаяся в январе эвакуация раненых через ледовую дорогу Ладожского озера продолжалась и в феврале. По сравнению с январем эвакуированных было в три раза больше.

– Всего хорошего, дорогие доктора! – обнимал всех Вернигора. – Большое вам спасибо за лечение и заботу! И тебе, тетя Даша, большое спасибо! – благодарил матрос санитарку Петрову. – Что бы мы без тебя делали? Пропали бы! Ей-богу пропали! Прощай, голубушка!

– Будет болтать-то! – смущенно возражала Петрова. – Давайте-ка присядем по русскому обычаю – перед путь-дороженькой!

Присели.

– Володечка, а ты пиши! – всхлипнула тетя Даша. – Как ты там… устроишься-то?..

– Обязательно! Вот такое будет послание! – развел руками Вернигора.

– Три фута под килем! – пожелал я этому большому дитяте.

– Есть так держать!

– Куда теперь, Владимир?

– Вы знаете, я один, как якорь на грунте. Подамся служить на маяк. Может, возьмут?.. Ближе к морю. Без него мне ведь нельзя!

– Входи в автобус с правой ноги, – советовала Дарья Васильевна. – Тогда все будет хорошо! Верная примета!

– А мне как быть? Правой-то ноги у меня нет, – вопрошал Вернигора.

– А ты с костыля, с костыля! – Санитарка чистосердечно верила в разные приметы. Но многие придумывала сама, смотря по обстоятельствам места и времени.

Эвакуируемые садились в автобус. Мы стояли у ворот и смотрели им вслед. Дорога сделала крутой поворот. Автобус скрылся за углом. Тетя Даша вздохнула, но ничего не сказала…

Эвакуация раненых – весьма трудоемкая и ответственная работа. Каждую историю болезни, «этот грустный слепок с чьей-то жизни» (цитирую слова писательницы Галины Серебряковой), – каждую историю болезни надо тщательно закончить. В ней должен быть эпикриз – обоснованное и обстоятельное диагностическое заключение о состоянии здоровья раненого.

А тут выяснилось, что иссяк запас бумаги. Эпикризы приходилось писать на упаковочной бумаге для махорки, которую Зыков раздобыл на табачной фабрике имени Урицкого. Немного обрезков бумаги удалось достать в типографии «Печатный двор».

Мы прощались со старыми ранеными и принимали новых. Было заметно, что дистрофия в армии пошла на убыль. Но в результате недостатка овощей и фруктов у раненых появились симптомы авитаминоза. Витамин С у нас был в ограниченном количестве. Мы стали усиленно проращивать горох.

Кто-то из врачей прочел в книге о дрейфе в Арктике «Георгия Седова», что судовой медик А. П. Соболевский таким горохом предохранил экипаж от цинги. И мы успешно воспользовались опытом Соболевского – горох-то ведь у нас был. Вскоре наша инициатива получила «прописку» во всех госпиталях Ленинграда. Здесь не лишним будет упомянуть, что любое ценное предложение какого-либо госпиталя быстро принималось «на вооружение» другими госпиталями. Один пример. Мы применили лечение ран методом фумигации, заимствованном из госпиталя в текстильном институте, – копчения ран дымом.

Производилось это при помощи простого аппарата, изобретенного профессором Козловским, который работал хирургом в этом госпитале.

Основа такого метода лечения ран заключается в том, что дым содержит химические вещества, обладающие противогнилостными обеззараживающими свойствами.

На первых порах наши раненые относились к такому лечению с недоумением, иронией, заявляли, что, мол, копчение хорошо только для рыбы и мяса. Но потом они убедились в своей неправоте. Фумигация ран дала хорошие результаты.

Кстати, надо отметить, что госпиталь в текстильном институте был примечателен еще и тем, что в нем сотрудники кафедры химии занимались изготовлением противотанковой воспламеняющейся жидкости для бутылок. Удивительно, но факт!

В день Красной Армии мы наперебой читали газету «На страже Родины». Там был опубликован приказ войскам Ленинградского фронта. За образцовую организацию медицинской помощи раненым награждены пять человек из нашего госпиталя: Ягунов и Луканин – орденами Красной Звезды, Долин и Зыков – орденами «Знак Почета», старшая медицинская сестра госпиталя Божич – медалью «За боевые заслуги».

Кроме того, командование военно-воздушными силами Ленинградского фронта наградило Долина, который был консультантом авиаврачей фронта, именным оружием – бельгийским браунингом.

Шашлык Давтяна

ще в январе госпиталь принял большую группу дистрофиков. Все они были в состоянии частичного или значительного истощения. Одни очень худы – кожа да кости, другие – с одутловатыми лицами, большими животами, отекшими ногами.

Никто из нас толком не знал, как надо лечить дистрофиков. Ведь в мирное время не приходилось встречаться с такой болезнью.

– Хлебушка им побольше да супа – вот и все лечение! – говорили санитарки.

Так думали не только санитарки. Учитывая истощение этих больных, многие врачи полагали: корми хорошо – и больной быстро поправится. Но тут врачи столкнулись с парадоксальным явлением: если у одних больных был повышенный аппетит, то у других – пониженный. И даже – отвращение к пище. Разительное несоответствие! Голодные, а не едят! Невероятно! Что же делать?

Врачи, медицинские сестры всё это ясно видят, но ничего не понимают. Я листал страницу за страницей учебника «Лечебное питание» – теперь уже не для Ягунова, а для себя, – но ответа не нашел. Видимо, объяснений нужно было доискиваться не в учебниках. И я решил посоветоваться с начальником медицинской части Долиным.

– Вы должны знать основы павловской науки о физиологии и патофизиологии высшей нервной системы, – начал профессор.

Дальнейшие объяснения Александра Осиповича больше походили на лекцию. При этом Долин пользовался такой специальной терминологией, в которой я плутал словно в дремучем лесу, ибо мой багаж знаний по физиологии был мал.

– У академика Павлова можно найти ответ на эту загадку. У истощенного человека, дистрофика, ослабленный организм, с нарушенным процессом обмена веществ. Понятно?

– Да…

То, что я понял из этой «лекции», заключалось в следующем. Мучительное ожидание еды у дистрофиков повышает пищевое возбуждение, вызывает чрезмерную напряженную деятельность органов пищеварительной системы, что приводит к излишней и напрасной трате энергии ослабленного, истощенного человека. В этих условиях физиология диктует щадящий режим – дробное питание. На основании опытов лаборатории Павлова, пища в небольших дозах является щадящей мерой, ибо уменьшает частоту чрезмерного нервно-психического пищевого напряжения и не требует высокого тонуса желудочно-кишечного тракта. И чем короче интервалы между приемами еды, тем лучше.

Долин предложил кормить дистрофиков не три раза в день, как обычно, а шесть.

Так и было сделано. Этот метод дробного питания дал очень хорошие результаты. Снизилась смертность. Такие больные после лечения направлялись прямо в свою часть, минуя БВ – батальоны выздоравливающих.

Дистрофики выделялись чрезмерной нервностью, повышенной раздражительностью и капризностью. Эта высокая возбудимость могла быстро смениться полусонным состоянием. Лечение их было нелегкой задачей и требовало большого внимания и терпения.

У нас лежал командир картографической части Ленинградского фронта капитан Арутюн Давтян. Диагноз: алиментарная дистрофия в тяжелой степени. Врачи не имели никакой надежды на его выздоровление. Давтян ничего не ел. Пища, даже дробными, небольшими порциями, вызывала у него отвращение. Капитан лежал неподвижно, вытянув поверх одеяла исхудавшие руки с шелушащейся кожей, и только изредка пил морс маленькими глотками.

На третий день своего пребывания в госпитале Давтян стал просить, чтобы ему приготовили шашлык. Он убеждал врачей, что поправится, поев хоть один раз шашлык. Обязательно поправится! Он в этом уверен!

Я доложил его просьбу Долину.

– Отлично! – обрадовался Долин. – Значит, больной верит в свое выздоровление! От шашлыка? Пусть! Надо любыми мерами поддержать его убежденность! Это тоже может служить лекарством. И притом, запомните, очень мощным, так сказать сильнодействующим…

Значит, нужен шашлык. Но где взять баранину? В наших условиях – это задача невыполнимая. Пошел к Ягунову.

– Достать! Обязательно! – воскликнул Ягунов. Он нажал кнопку звонка.

В кабинет вошел Савицкий.

– Петр Устинович, сейчас же, пишите на склад просьбу от госпиталя. Срочно нужен кусочек баранины! На шашлык тяжелобольному офицеру! Двести граммов. Нет, четыреста. С запросом. Тогда дадут двести. И начпрода ко мне! Пулей!

– Понимаю!

Мгновенно появился начальник продотдела Полозов.

– На моей машине – быстро на склад! Необходим кусочек баранины. Не достанете – глаз не показывайте! Действуйте! Немедленно! Быстро!..

Обычно медлительный, человек олимпийского спокойствия, Полозов на сей раз не идет, а буквально бежит к машине.

– Кварацхелия! Давай, братец, на все четыре колеса!..

Тем временем повар предлагает Давтяну нечто вроде импровизированного плова. Есть у него «в загашнике» немного пшенного концентрата. Но больной не хочет этого «плова». Шашлык! Только шашлык!

Вернулся Полозов – баранины на складе нет. Куда еще обратиться? Поиски привели нас с Полозовым в «Асторию», где был городской стационар для дистрофиков. Стали просить баранину.

– На шашлык? – удивились там. – Вы что, с ума сошли?!

– Что будем делать? – тяжело вздохнул Полозов. – С какими глазами вернемся к Ягунову?

– Не волнуйся! Еще не все потеряно! Кварацхелия, в госпиталь!

В пути мы написали записку:

«Александр Осипович! С бараниной катастрофа! Были в „Астории“. Отказали. Помогите нам в беде!»

– Передай эту записку сейчас же Долину! – просим шофера. – Скажи – мы в машине…

Долин не заставил себя долго ждать. Через несколько минут он уже сидел с нами. В «Астории» после пространно убедительных доводов начальника медицинской части вняли нашей просьбе – дали двести граммов баранины. И даже кусочек бараньей почки.

Есть баранина! Будет шашлык. Ну, о лимоне, который полагается к шашлыку, думать нечего. Его заменили лимонной кислотой из нашей клинической лаборатории.

Теперь дело за луком. Где его взять? Выручили шефы – дали луковицу из фонда ботанического сада.

Все это положили на стол перед поваром Смирновым. Старик потер руки и заулыбался: это вам не ржаную кашу готовить, тут он себя покажет!

Шашлык вышел на славу! Давтян оживился и с жадностью съел несколько маленьких кусочков. Кормили больного с перерывами. Последний кусочек он съел перед сном.

Утром больной почувствовал себя лучше. С этого дня Давтян стал есть и поправляться.

Что же это? Чем же все-таки объяснить такой эффект у безнадежно больного Давтяна? Могут быть разные суждения, но верно только одно, о чем рассказал нам Долин на лекции: психологический настрой больного может в определенных условиях иметь решительное влияние на исход болезни.

Вскоре капитан Давтян был эвакуирован из госпиталя. А в июне на столе в ординаторской лежал конверт. «Ленинград, 34. Почтовый ящик 164-а. Военврачу Грачеву Федору Федоровичу».

На конверте три штампа. Один: «Проверено военной цензурой. Ленинград». Два других почтовые: «Тихвин. 7. VI. 42» и «Ленинград. 18. VI. 42».

Письмо большое, поэтому привожу здесь только некоторые строчки.

«Здравствуйте, уважаемый Федор Федорович!

Пишет Вам больной Давтян А. А., к которому Вы проявили большую заботливость в области питания дистрофиков.

Федор Федорович! Я очень признателен Вам и приношу Вам благодарность и скажу, что Ваша работа в области питания имеет важное значение для больных, оно является очередным толчком, попутно с лечением.

Имейте в виду, я еще раз подтверждаю, что благодаря шашлыку, который Вы преподнесли в первых числах апреля, я ожил. Это будет для меня знаменательным.

С приветом больной А. Давтян.

4. VI. 42. Тихвин».

Ответить Арутюну Амбарцумовичу я не мог. Обратного адреса не было. И для меня Давтян затерялся на дорогах войны.

Но вот через двадцать три года после окончания войны дома раздался телефонный звонок.

– Это квартира доктора Грачева? – спросил мужской голос.

– Да.

– Федора Федоровича?

– Да…

– Вы не представляете, кто с вами говорит?

– Нет.

– Давтян. Арутюн Давтян!

– Прошу прощения, не помню…

– Тогда по-иному. Шашлык в госпитале помните? Умирающему дистрофику…

– Ой, Давтян!

– Он самый! Здравствуйте!..

Мы, конечно, встретились. На сей раз Давтян угощал меня шашлыком.

– Арутюн Амбарцумович, да как вы узнали мой номер телефона?

– Очень даже просто. Прочел в «Вечернем Ленинграде» ваш очерк «Командировка за светом» и сразу же – за список абонентов телефонной сети. Вот и вся недолга…

Оказалось, что Арутюн Амбарцумович живет и работает в Ленинграде по своей гражданской специальности – инженером-геодезистом.