Текст книги "Записки военного врача"

Автор книги: Федор Грачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

– Сколько на здании госпиталя водосточных труб?

– Понятия не имею, – ответил начальник КЭЧ.

– Плохой ты хозяин, Ефим Сергеевич. Садись… Труб у нас – сорок четыре. Мы собрали вас для очень короткого разговора, – продолжал комиссар. – Завтра надо снимать все водосточные трубы. Они нужны для печей-времянок. Иван Алексеевич, сколько ты подобрал печников из раненых?

– Двадцать, – доложил Зыков.

– Хорошо. Время не терпит. Будем работать по сменам. Не сомневаюсь, что мы сложим печи. И как можно скорее. Максимум – пять дней…

– Это невозможно, – доказывал Сидоров. – Одного кирпича сколько надо достать! А глины, песка! Подумать только!..

– Успокойся, Ефим Сергеевич! Может быть, ты и прав. Но я хотел бы знать, что скажут нам другие специалисты? – повернулся комиссар в сторону, где сидели легкораненые.

Один из них, не торопясь, посмотрел на ладони своих рук, как бы ища в них советчика, и ответил:

– Знамо дело, это трудно – в пять дней… – И потом сказал как отрезал: – Но раз надо, сделаем, товарищ комиссар!

– Спасибо вам!

Утром стены госпиталя были облеплены люльками.

– Давай! – кричит старший хирург госпиталя Шафер, сидя в люльке.

Его люльку подтягивают на веревке. Поднявшись до карниза, хирург начинает по частям снимать водосточную трубу, звенящую от мороза.

А рядом покачиваются в люльках на лютом морозе хирург Муратов, политрук Богданов, художник Сулимо-Самуйло, дворник Семеныч и другие «кровельщики».

– Федор Георгиевич, почему меня не пускают снимать трубы? – огорченно вздыхает стоящая внизу Горохова. – Какой же я начальник отделения, если мои люди работают, а я…

– Нельзя, Валентина Николаевна, – втолковывает ей Луканин. – Работа тяжелая. Ваши руки нужны для операций.

– А Муратов? А Шафер?

– Они мужчины.

В те же часы к госпиталю подходили машины, груженные кирпичом, который медицинские сестры и санитарки добывали из разрушенных зданий.

За два дня все водосточные трубы были сняты, но стационар госпиталя пополнился тремя обмороженными.

Двадцать печников из выздоравливающих раненых приступили к делу. Отогревая дыханием руки, они старательно колдовали над составом глины, аккуратно укладывали кирпичи. Волновались, торопились: им ведь предстояло вдохнуть тепло в госпиталь.

За три дня в палатах установили девяносто шесть добротных печей. Водосточные трубы пошли на дымоходы. Они были выведены в форточки окоп.

Вечерами, в часы досуга, вокруг этих печей собираются легкораненые, врачи, медицинские сестры, санитарки. Здесь проводятся политинформации, читки газет, люди обсуждают положение на фронтах, делятся своими раздумьями. Говорили и о любви, о семьях, о давно прочитанных книгах, о довоенных фильмах, о войне… В это тяжелое время весь наш коллектив, все мы – врачи, медицинские сестры и раненые – были как одна семья, сплоченная всеобщим уважением и доверием.

В декабре контуженный батальонный комиссар Кузнецов написал в госпитальную газету «За Родину»:

«Такое постоянное общение и единение с вами, дорогие товарищи, морально поддерживает нас. А успешное лечение зависит не только от врача, но и от душевного состояния больного».

У огонька печурок раненые вслух читали долгожданные весточки от семей с Большой земли. И в каждом – стремление оградить раненого от невзгод семьи в эвакуации. Об этом, как правило, ни слова.

Вспоминается одно письмо, полученное весной сорок второго года раненым связистом Николаем Поповым. «…Что касается Андрея, то управы на него нету, – громко читал он в отблеске огня из раскрытой печки. – Уж такой характер – весь в тебя. Недавно явился из садика с синяком под глазом и шишкой на лбу. Оказывается, дрался с „фашистами“».

В письмо был вложен любительский снимок шестилетнего «активного бойца». Мальчик был в военной форме, сшитой по росту: шинель, фуражка, погоны, петлицы.

Фотография ходила по рукам раненых. Каждый держал снимок бережно, как малую птаху. Смотрел, вертел, давая оценку.

– Да, молодец! Эх, обнять бы такого!..

– Братцы! Очень похож на моего Петьку!

– Без отцов растут… Что поделаешь – война!

А на обороте фотографии – три надписи:

«Папа, убивай немцев! Андрюша».

«Товарищ цензор! Эти каракульки нацарапали вместе с сыном. Если карточка выпадет из конверта, отправьте, пожалуйста, ее по адресу: Пятигорск, Теплосерная ул., д. 36, кв. 4. Е. Л. Поповой. Буду очень благодарна».

Просьба была понятна. В ней завуалированное беспокойство матери: не изымут ли эту фотографию.

И сбоку надписи краткий ответ: «У нас ничего не выпадает». Чуть выше – штамп: «Просмотрено военной цензурой. Ленинград. 160».

Много с тех пор утекло воды. Но время сохранило фотокопию с этого снимка.

Госпиталь продолжает работать в напряженной обстановке осажденного города. Бедам, кажется, не будет конца.

Госпитальные запасы топлива тают с каждым днем, дрова для печей выдают предельно скупо. Ходячие раненые спят в шапках, поверх одеял – шинели.

В палатах понемногу исчезают стулья, табуретки, прикроватные тумбочки, доски из-под матрацев. Раненые называют это «приварком» к дровам. С этим «приварком» запаса дров должно хватить до середины января.

И все-таки раненые строго выполняют постановление старостата палат: из дровяного пайка от каждого отделения ежедневно выделяют по два полешка для отопления «оранжерейной» палаты.

События одного вечера и ночи

осле работы, в дни, установленные по строгому графику, в главной аудитории госпиталя начинала свою работу научно-практическая конференция врачей.

Сегодня я опоздал к началу на три минуты. Дверь закрыта. Опоздал – пеняй на себя. Однако мне повезло. Врач Зинаида Светлова подошла со свертками диаграмм. Постучалась в дверь.

Я попытался юркнуть на конференцию за спиной Светловой. Но не тут-то было. Это заметил Ягунов:

– Грачев! Вы почему опоздали и вошли без разрешения?

– Виноват!

– После конференции явиться ко мне! Садитесь.

В аудитории как бы прошелестел ветерок. «Будет мне бенефис», – подумал я. Это слово «бенефис», с легкой руки Савицкого, вошло в терминологию госпиталя. Под ним понимали ягуновский «разнос».

На трибуне начальник седьмого отделения хирург Горохова. Тема ее доклада: «К методике тренировки ходьбы раненых в тазовой повязке с целью подготовки их к эвакуации».

Очень важный и актуальный вопрос. Дело в том, что лечение переломов бедра проводилось по общепринятому принципу щадящей терапии – дать больной ноге полный покой гипсованием до пояса. Но для этого требовалось лежать продолжительное время: от двух до шести месяцев. Такое длительное лежание сопровождалось довольно часто неприятным осложнением: жизненный тонус раненых падал, мышцы атрофировались, терялся аппетит, психика была в состоянии депрессии.

– Какое там самочувствие! – жаловались раненые. – Лежим бревно бревном! И конца-края не видно…

И вот теперь Валентина Николаевна Горохова предлагает учить раненых ходить раньше принятых сроков. Тем более что условия перевозки по Дороге жизни позволяли эвакуировать только тех раненых, которые в пути могли хоть немного передвигаться и сидеть. Схематично говоря, метод Гороховой сводился к следующему: медицинская сестра спускала загипсованную ногу раненого на пол. Больной садился. После тренировки в сидячем положении раненого ставили на костыли – приучали ходить по ровному полу, а потом и по лестнице.

Конечно, предложение Гороховой было смело и необычно. Да и сами такие «ходоки» чувствовали себя неуверенно, боясь сломать ногу. А часть из них относилась к такому методу даже с возмущением. Командование госпиталя, руководствуясь существующими нормами и показаниями, не разрешило эвакуировать раненых в тазовом гипсе. Подготовка их оставалась прежней – длительной. Но Горохова продолжала такие тренировки на своем отделении. Кто был прав? Раненые, командование госпиталя или хирург Горохова. Об этом речь позже.

Несмотря на то что конференция закончилась поздним вечером, «бенефис» от Ягунова я получил…

А в полночь меня разбудил работавший в нашем госпитале Владимир Андрианков:

– Сколько у вас патронов к нагану?

– Двадцать.

– Быстро одевайтесь!

– Что случилось?

– Есть предположение – немцы выбросят десант…

Для охраны госпиталя каждую ночь назначался караульный патруль. В эту ночь он был усиленный.

В числе других я облачился в валенки, полушубок, шапку-ушанку, теплые рукавицы. Поверх полушубка кобура с наганом.

Мой маршрут по Менделеевской линии. От госпиталя до набережной Невы и обратно. Смена – через час.

Ночь. Непробиваемая тьма. Лишенные света дома. Гулкие и размеренные звуки метронома – бьется сердце Ленинграда.

От лютого мороза потрескивают деревья. Сугробы снега. Стынут лицо и руки. Постепенно мерзнет тело. Мышцы словно бы костенеют. Стараюсь двигаться быстрее, но согреться, конечно, невозможно. Так проходит час.

У госпиталя – долгожданная смена.

Стакан горячего морковного чая без сахара – и на койку. Ночью снился десант. Немцы стреляют в меня, но всё мимо, всё мимо…

Бомба

едьмого декабря занятие кружка по изучению истории партии прервала воздушная тревога. Руководитель кружка Евгения Виленкина схватила со стола конспекты и побежала в перевязочную, а врачи – каждый на свое место.

Опять прерывистое нудное гудение моторов в вышине, залпы зениток. Опять завыли сирены в госпитале. Надо переносить раненых вниз, в полутемное бомбоубежище.

В одном из отсеков бомбоубежища натыкаюсь на… заседание Ученого совета исторического факультета. Идет защита кандидатской диссертации.

Диссертант – офицер. В свое время защита была назначена на 23 июня 1941 года. Но шел второй день войны, и было не до того. А на шестом месяце войны уже стало «до того».

Фамилии диссертанта не помню. Кажется, это был военный юрист первого ранга. Он прибыл прямо с переднего края, с винтовкой за спиною. Ему дали отпуск на шесть часов.

В бомбоубежище – ни стола, ни кафедры, ни аудитории. Сидят только члены Ученого совета и официальные оппоненты.

Защиту диссертации я не дослушал. По крыше госпиталя забарабанило: посыпались «зажигалки». Я выбежал во двор, поднялся по темной лестнице на чердак. Вместе с другими начал орудовать лопатами и щипцами. «Зажигалки», распространяя зловоние, летели с крыши в снег.

Над нами гул моторов. Залпы зениток.

Пушкинская площадь усеяна кострами. Горят зажигательные бомбы, озаряя своим светом бойцов МПВО.

– Сейчас начнут жарить фугасками, – говорит политрук Московкин. – Знаю их повадки. Подожгут, осветят, а потом бомбят.

На Московкина зашикали со всех сторон:

– Типун тебе на язык!

Но политрук оказался прав. Так и случилось. Совсем близко воздух прорезал нарастающий свист падающей бомбы.

– Ложись! – крикнул Луканин.

Раздался глухой удар. Но взрыва не последовало. Второй удар. Султан огня позади госпиталя, а где – не разберешь! Третий взрыв…

Утром выяснилось – вторая бомба грохнула в Малую Неву. Около моста Строителей зияла громадная полынья с большими зазубринами. От нее по снежному покрову льда тянулся длинный след выброшенного со дна реки черного ила.

Третья бомба взорвалась на территории ботанического сада университета.

А первая бомба упала напротив главного входа в наш госпиталь, у столовой университета. Сто сорок шагов от нас. Точно выверено. До ноября мы ведь питались в этой столовой.

Бомба ушла глубоко в землю и не взорвалась. Специалисты утверждали – бомба замедленного действия.

Опасное место немедленно огородили и сделали предостерегающие надписи. Движение транспорта направляется в объезд Менделеевской линии, кружным путем. Все жители ближайших к столовой домов временно покидают свои квартиры.

На командирском совещании было предписано раненым ничего не рассказывать. Но уже к вечеру весь госпиталь знал, что рядом лежит невзорвавшаяся фугаска. На место падения бомбы пришел саперный отряд МПВО. Рыли двое суток в мороз и метель. Все это время мы жили словно на дремлющем вулкане. А саперы работали медленно – не было сил. К тому же они очень осторожно выкапывали землю, работая с точностью ювелиров. Неловкое движение, случайный удар могли вызвать страшный взрыв.

На третий день стало известно: они докопались до корпуса бомбы и обезвредили взрыватель. Жители окрестных домов и мы в госпитале с облегчением вздохнули. Опасность миновала!

Саперы продолжали работать, им теперь оставалось извлечь и увезти корпус бомбы.

Внезапно раздался оглушительной силы взрыв. Госпиталь содрогнулся. С треском лопалась в окнах фанера. С потолка сыпалась штукатурка. В коридоре – топот ног, крики людей.

– Носилки! Скорее!

В приемный покой принесли тяжелораненого сапера. Множественное ранение мелкими осколками. Жизнь едва теплилась в изуродованном теле, человек лишен малейших признаков сознания.

Считанные минуты решали судьбу сапера. Только переливание крови могло стать верным помощником врачей. А флаконы с кровью – на втором этаже, в операционно-перевязочной! Бежать туда некогда!

– Эдя! Скорее! – зовет начальник приемного покоя.

Эдя Львовна – донор первой группы. Ее кровь можно переливать всем.

Золотницкая ложится на стол. Проходит четверть часа – кровь донора перелита раненому.

И вот чуть шевельнулись веки сапера. Прерывистый голос:

– Уми… раю…

Но он не умер, Егор Михайлович Куракин. Семьдесят пять суток боролись хирурги за жизнь сапера. И врачи вышли победителями. Егор Михайлович выздоровел.

«Днем у нас шумно»

асад госпиталя по Менделеевской линии принял на себя всю силу удара взрывной волны полутонной бомбы.

Сорок два окна трех этажей были начисто выбиты. Мороз ворвался в палаты раненых.

На скорую руку бросились закрывать окна одеялами, досками из-под матрацев, шинелями и ватниками.

Через два дня экспертиза установила: фугасная бомба имела не один взрыватель, а два. Наши саперы впервые столкнулись с таким видом бомбы.

Но что делать с окнами: стекла выбиты, нужна опять фанера. И как можно скорее. В палатах холодно, очень холодно!

Опять в Лесной порт. Поехал на легковой машине. Это старенький «газик». Ему давно пора на свалку. Машина чихала, кашляла.

Даже опытные шоферы нашего госпиталя отказывались от такого драндулета. Одному лишь Николаю Кварацхелия удавалось «выжать» из этой «Антилопы-гну» все, что было возможно.

Наказ мне такой: если результат поездки будет положительный – сразу звонить из управления Балтийского пароходства. Там и ждать. Пришлют грузовую машину.

С Кварацхелия направляемся в пароходство. Поднимаюсь на третий этаж.

В кабинете Н. А. Хабалов и М. П. Панфилов. Первый – начальник пароходства, второй – его заместитель. У стены две койки.

Рассказываю о цели приезда. Прошу позвонить управляющему Лесным портом Черковскому.

– Телефонной связи сейчас с ним нет, – говорит Хабалов. – Сеть повреждена бомбежкой.

– Поеду к Черковскому…

Меня предупреждают: днем можно попасть под обстрел, порт работает только ночью.

– Здесь ведь передний край обороны, – уточняет Панфилов.

Спускаюсь к Кварацхелия. Он лежит под машиной. Что-то случилось с «Антилопой-гну».

– Скисла, стерва! Теперь и за час не управиться…

– Стой здесь до моего возвращения…

Главные ворота порта повреждены снарядами. На территории – дзоты и доты, траншеи, блиндажи. Зенитная артиллерия, пулеметы.

Группа людей разрывает лопатами снег.

– Что вы ищете? – спрашиваю снегокопателей.

– Все, что съедобно…

Вижу: кто-то стоит на коленях около дороги и шлюпочным топориком отрывает из снега какую-то железяку. Человек обернулся. Боже мой! Да ведь это Павел Пастерский, старший механик, с которым я плавал на теплоходе «Андрей Жданов».

Как он похудел и постарел! Пергаментно-бледное, осунувшееся лицо. С землистым, серым оттенком. Изборожденный морщинами лоб. Тусклые глаза, как будто обведенные тушью. «Остаточная трудоспособность», по выражению врачей.

– Паша? Ты ли это?

– Я, – глухо ответил Пастерский. – Как видишь… В натуральную величину. – И улыбнулся сухими, обескровленными губами.

– Что ты тут делаешь?

– «Андрей Жданов»… Нет его больше… – с горечью сказал Пастерский. – А я получил новое назначение – бригадир по монтажу блок-станции.

Моряки Балтийского пароходства решили собрать блок-станцию для снабжения электроэнергией Канонерского судоремонтного завода.

– Двигатель мы нашли. В отделе снабжения пароходства, – продолжал Пастерский.

– А при чем эта железяка, которую ты откапываешь?

– Не железяка, темнота! А кусок трубы, – недовольно отозвался Пастерский. – Для двигателя еще много надо… Вот и разыскиваем по всему порту. Подбираем, носим, переделываем… Есть только скелет, – объяснял Паша. – Надо в него вдохнуть жизнь. Понимаешь?..

Я понял только одно: в самого бригадира надо было «вдохнуть жизнь».

Иду дальше. Вот и Лесной порт, «лесное царство». До войны через него экспортировались лесоматериалы во многие страны мира. Сейчас здесь много снега. А там, где раньше у причалов стояли пароходы и шла напряженная погрузка, в небо подняты стволы зениток, дальнобойных орудий, прикрытых маскировочными сетями.

Разыскал управляющего Черковского. Марка Наумовича я хорошо знал. Ему за пятьдесят. В первую империалистическую войну служил в артиллерийском дивизионе, был награжден тремя Георгиевскими крестами.

– Как вы тут живете? – спрашиваю Черковского.

– Работаем и воюем. Как и все.

– Где семья?

– Жена в Куйбышеве. Борис на фронте – командир зенитного орудия…

В комнату вошел мужчина лет тридцати. В ушанке, полушубке, подпоясанном солдатским ремнем. Широкоплечий, плотно сбитый крепыш. От всей фигуры веяло физической силой, большим запасом прочности. Мужественное, покрасневшее от мороза лицо излучало добродушную улыбку. Чуть припухлые губы, крылатый разлет бровей. Внешность, которая привлекает с первого взгляда и надолго запоминается.

– Уф! – тяжело вздохнул он, снимая рукавицы. – Лопат мало, Марк Наумович. А снега много…

– Наш защитник, Корзун Андрей Григорьевич, – говорит Черковский. – Обожди, Андрей, я быстро вернусь.

Черковский куда-то уходит.

– Товарищ военврач, курево найдется? – застенчиво спрашивает Корзун.

Вынимаю кисет с махоркой. За самокрутными цигарками узнаю, что Корзун служит в батарее артиллерийской бригады, которая вместе с моряками из прославленного отряда острова Ханко держала оборону Лесного порта.

– Днем у нас здесь шумно, – говорит Корзун.

Слово-то какое простое – «шумно». Здесь не «шумно», а смерть витает на каждом шагу! Враг совсем рядом. По прямой всего четыре километра. И куда ни глянь – следы от осколков бомб и снарядов.

Вернулся Черковский.

– Вот и накладная готова. Только лучше приезжайте за фанерой ночью, – советует он. – Днем могут накрыть.

Темнеет. Обратно удачно «голосую» попутной грузовой машине, покрытой брезентом.

На снежных ухабах машину трясло и подбрасывало, будто корабль на штормовой волне.

– Как жизнь? – спрашиваю водителя.

– Вот как эта дорога! Неровная. Сегодня жив, а завтра нет…

Кабина пропитана кисловатым, терпким запахом.

– Что везете?

– Бараньи кишки. На обработку. Говорят, их можно есть…

Кварацхелия ждет меня. Ему удалось исправить «Антилопу-гну». Звоню Ягунову – наряд на фанеру получен. Ответ: сейчас пришлют грузовую машину. Быть у телефона. А Кварацхелия – в госпиталь.

Теперь есть возможность поговорить с друзьями. Спрашиваю Панфилова о судьбе теплохода «Андрей Жданов».

– Он хорошо послужил, – отвечает Михаил Петрович. – Сделал восемь рейсов и доставил из Кронштадта более пяти тысяч раненых.

– А когда он погиб?

– Одиннадцатого ноября. Подорвался на двух минах. На траверзе Таллина, когда шел на Ханко.

– А экипаж теплохода?

Погибли двое. Остальные обязаны жизнью отваге старшего механика Пастерского.

– Где сейчас балтийцы?

– Разбрелись кто куда. В народном ополчении. Партизанят в тылу врага. В навигацию были на Ладоге… В Борисовой Гриве. Много на Севере, на Каспии, Дальнем Востоке. Обеспечивают работу пароходов по перевозке стратегических грузов из Америки…

– «Луга» наша тоже погибла, – сокрушается Хабалов.

«Наша» потому, что я с Николаем Алексеевичем плавал на этом пароходе.

– При каких обстоятельствах?

Хабалов рассказывает. 28 августа «Луга» вместе с другими судами пароходства вышла из Таллина. Около полуночи наскочила на плавучую мину. Через пробоину хлынула вода. Судно начало быстро погружаться в воду. Триста раненых в трюме и медицинский персонал – все погибли…

На заделку фанерой каждого окна госпиталя выделено по два человека. Им охотно помогали легкораненые.

Толстая фанера плотно закрыла окна. Надолго ли?

Окончание этой работы совпало с радостным известием: удар наших войск в снегах Подмосковья развивается успешно.

Политруки проводят подробную информацию среди раненых.

В приемной начальника госпиталя при свете «летучей мыши» внимательно слушаем доклад доцента Геронтия Валентиновича Ефимова – «Положение на фронтах». Еще бы! Такое волнующее сообщение Совинформбюро:

«После перехода в наступление с 6 по 10 декабря частями наших войск занято и освобождено от немцев более четырехсот населенных пунктов».

Началось! Враг откатывается от столицы! Это поможет и Ленинградскому фронту. А пока – «наступление на берегу Невы успеха не имело». Трудно было нашим воинам в то время: силы для прорыва не хватало.

На стене приемной висит карта Советского Союза, на которой красной чертой обозначено расположение наших войск. Около карты стоит Г. В. Ефимов, опираясь на толстую указку, как на посох, – слаб от истощения.

Ему задают вопросы. Он отвечает. Тихо, но внятно.

Прежде чем продолжить дальше рассказ о тех днях, хочется поведать о судьбе артиллериста Андрея Григорьевича Корзуна, с которым я встретился у Черковского в Лесном порту.

Уже после войны, будучи главным врачом поликлиники Ленинградского морского торгового порта, я присутствовал на митинге у здания управления Лесного порта, посвященном открытию мемориальной доски в честь отважного защитника Ленинграда А. Г. Корзуна.

О его подвиге рассказал собравшимся секретарь парткома Лесного порта Арнольд Иванович Савин.

Вот как это было. 6 ноября сорок третьего года немцы ожесточенно обстреливали территорию Лесного порта. Дальнобойное орудие 6-й батареи, где служил Корзун, немедленно открыло ответный огонь. Началась артиллерийская дуэль. Гитлеровцы обрушили на батарею шквал огня. Один за другим падали у лафета артиллеристы орудия. И наконец остался только Корзун.

Но и один в поле воин. Гвардеец сам подносил снаряды, заряжал и стрелял. Осколком он был тяжело ранен и потерял сознание. Очнувшись, он увидел горящий ящик с боеприпасами. Сейчас возникнет взрыв. Собрав последние силы, Корзун пополз и успел полушубком накрыть огонь. В это время новый осколок снаряда смертельно ранил бесстрашного бойца.

Андрей Григорьевич Корзун был похоронен на территории Лесного порта, рядом с павшими от артобстрелов, бомбежек и голода. Потом его прах захоронили в Дачном.

Мужественному воину Корзуну посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза. А одна из улиц Кировского района Ленинграда названа его именем.