Текст книги "Записки военного врача"

Автор книги: Федор Грачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Никакого чуда, конечно, не было. Народ пришел на помощь. Рабочие заводов, домохозяйки, учащиеся школ, студенты и преподаватели университета, депутаты районного исполкома, райком партии. Организовать госпиталь помогали свыше двухсот человек.

Принять раненых!

акой приказ был получен утром 17 сентября из фронтового эвакопункта. На фронте – кровопролитные бои.

К госпиталю одна за другой подходят санитарные машины.

Кровь… Стоны…

Первая история болезни. Командир роты 463-го стрелкового полка лейтенант Николай Федорович Белянкин. Тридцать восемь лет. Осколочное ранение правой поясничной области.

Заполняю историю болезни очередного раненого. На носилках краснофлотец Максим Александрович Кожевников. Боец морской пехоты. Голова забинтована по самые брови. Белизна повязки резко оттеняет бронзовый загар лица.

– Не найдется ли курева, товарищ военврач? – спросил Кожевников.

Я вынул портсигар. Раненый осторожно, двумя пальцами, взял «беломорину».

– Где вас поцарапало?

– С Пулковских высот мы…

– Ну, как там?

– Тяжело… Но устояли, будут помнить! Вот отремонтируемся, еще добавим!

– Доктор, – говорит сосед Кожевникова, – Максим – мой корешок. С одного корабля. Просим поместить нас в одну палату.

Раненые, раненые, раненые…

– А у вас что? – спрашиваю бойца с забинтованной головой.

– У меня – пустяки.

«Пустяки» – ранение в нижнюю челюсть…

На носилках лежит солдат. Он молчит. Не произносит ни одного слова.

– Кто вы?

Раненый только шевелит губами. Беспомощный, ничего не выражающий мутный взгляд. Он не слышит и не говорит. Целы руки, ноги. Но тяжелая контузия. Теперь он – глухой и немой.

Ему дают лист бумаги с вопросом: «Ваша фамилия?» Контуженый с большим трудом выводит карандашом частокол из палочек. Он разучился писать.

Заполняю историю болезни еще одного раненого. Поначалу он показался мне подростком. Измученное, бледное лицо, окровавленная повязка на шее. Глаза – молящие о помощи. Взгляд такой, что просто сердце разрывается. Но это не подросток, а девушка. Каротина Мария Федоровна. Двадцать три года. Медицинская сестра Кронштадтского морского госпиталя. Пострадала при бомбежке госпиталя.

Каротину немедленно несут в операционную, к профессору Бушу, у нее осколочное ранение, проникающее в пищевод.

Что означало для нас – принять раненого?

Из приемного покоя на носилках на второй этаж – три лестничных марша. Туда и обратно – шестьдесят шесть ступенек. А на третий этаж? Еще больше! Потом, по длинному коридору, сто метров – в сортировочно-перевязочную. Проделав раз тридцать без передышки такой маршрут, носильщики обессилели. На смену штатным санитарам пришли работники всех отделов и служб госпиталя. Потом явились политруки во главе с комиссаром Луканиным. Их сменили палатные медицинские сестры, санитарки, врачи.

А раненые все прибывали и прибывали.

Увидев около госпиталя много санитарных машин, на помощь устремились студенты и служащие университета. С носилками им приходилось иметь дело впервые.

Я работал в паре с помощником начальника продовольственного отдела Всеволодом Ангеловичем Сулимо-Самуйло, художником по профессии.

У нас подкашивались ноги, кружилась голова.

Несем раненого, но уже не вдвоем, а вчетвером: с помощью санитарки Дарьи Васильевны Петровой и медицинской сестры Евгении Михайловны Виленкиной. Раненый очень высок, плечист, могучего телосложения. Отдыхая на площадке лестницы, узнаем: его зовут Григорий Степанович Махиня. Он пулеметчик. У него осколочное ранение обоих бедер.

В этот день госпиталь принял двести раненых.

Когда мы вместе с хирургом Коптевым работали в сортировочно-перевязочной, вошла медицинская сестра Евгения Михайловна Виленкина.

– В этом помещении, – сказала она нам, – была наша аудитория. Я работала здесь доцентом кафедры политической экономии. Еще первого сентября я читала лекцию студентам исторического факультета. А теперь – здесь мой пост…

Коммунистка Виленкина в войну с белофиннами работала перевязочной сестрой в госпитале. Теперь ее знания проверил очень опытный старший хирург Шафер. Экзамен она выдержала отлично, хотя и не имела медицинского образования. Ее муж, Евсей Миронович Зеликин, доцент кафедры философии, ушел добровольцем в народное ополчение, воевал в части, которой командовал полковник Красновидов, начальник военной кафедры университета.

Девятнадцатого сентября в госпиталь поступило более четырехсот раненых. Прием происходил беспрерывно почти сутки. Работа врачей очень затруднялась воздушными тревогами. Их было шесть.

Около полуночи Долина срочно вызвали в Институт экспериментальной медицины. На утренней врачебной конференции мы его не увидели и начали тревожиться. Появился он в полдень и рассказал, что с ним случилось.

Возвращался утром из института. В сером клетчатом спортивном костюме, светлом берете, коричневых крагах, начищенных до блеска. На Большом проспекте Долина остановил какой-то мужчина:

– Вы кто?

– Врач…

– А ну пройдемте!..

– В чем дело?

– Скоро узнаешь! Иди вперед!

Человек довел его до ближайшего патруля.

– Вот, товарищи, проверьте документы. Явное дело – шпион!

Документов у Долина не оказалось. Второпях забыл в другом пиджаке. Его повели в милицию. По дороге оба патрульных держали руки на кобуре пистолетов, и косо посматривая на костюм сопровождаемого. Встречные прохожие оглядывались на «шпиона». Позади себя он слышал весьма нелестные реплики.

И вот Долин доставлен «по назначению». Личность начали выяснять только днем. Конечно, сразу же все стало на свое место.

– Костюм, товарищ профессор, необходимо сменить, – улыбаясь, посоветовал Долину начальник 48-го отделения милиции. – Обязательно! А чтобы вас снова не задержали, отправлю вас на милицейской машине…

В этот же день Долин облачился в военную форму. И профессор прямо-таки преобразился. Военный костюм так пришелся ему по плечу, будто он не первый день в армии.

Впечатление не обмануло. Вскоре нам стала известна биография Александра Осиповича.

Он родился в бедной, многодетной семье, в Бессарабии. С двенадцати лет работал в типографии, в аптеке. Днем – работа, ночью – книги. Экстерном добыт аттестат зрелости и одновременно – звание аптекарского ученика.

После Долин – фармацевт в Николаеве. Здесь его застала Октябрьская революция. И мирный, такой тихий и молчаливый провизор неожиданно для всех бросает аптеку и идет добровольцем в Красную гвардию.

– От красногвардейца до комиссара Высшей артиллерийской школы командного состава Красной Армии – таков путь двадцатитрехлетнего Долина.

Наступил мир, и коммунист Долин – студент медицинского факультета Московского университета. На четвертом курсе – встреча со своим бывшим командиром, легендарным Г. И. Котовским, на съезде воинов-бессарабцев.

Университет окончен. Аспирантура. Научная деятельность. Позднее он в Ленинграде. Руководство лабораторией в нервной клинике физиологического отдела Всесоюзного института экспериментальной медицины.

Ознакомившись с работами Долина, академик Павлов представляет его к ученой степени доктора медицинских наук без защиты диссертации.

И вот – новая война. Профессор отказывается от эвакуации в тыл, остается в осажденном Ленинграде и вступает в армию народного ополчения. Но теперь Долин не «человек с ружьем», а ученый-физиолог, начальник медицинской части крупного военного госпиталя.

Третья палата

о время моего обхода в палату на костылях вошел раненый. Под распахнутым халатом виднелась матросская тельняшка.

– Принимайте новосела! – представила сопровождавшая его Дарья Васильевна.

– Пехота, здрасьте! – сказал он. – Ну как жизнь, кашка!

В скуластом лице, в ясных, слегка прищуренных глазах, во всем облике этого крепыша была какая-то особая удаль. Ловко орудуя костылями, он подошел к свободной койке.

– Не слышу ответа! – окинул он взглядом палату. – Что же мне, ушами хлопать? Или здесь глухонемые?

– Как тебя величать, мы не знаем, – ехидно отозвался минометчик Пряхин, – но такой новосел нашему забору двоюродный плетень…

Поведение прибывшего раненого, его тон были явно неуместны. Я хотел было сделать ему замечание, но меня опередил Павлов.

– Вот что… морская душа, – сказал он, – такой гусь – не к нашему берегу.

– А ты кто такой?

– Староста палаты. Павлов моя фамилия.

– Ну и что с того? – пренебрежительно бросил краснофлотец.

– Ненько моя! Да звидкиля ты такой взявся? – подал голос Григорий Махиня. – У нас своего начальства до биса!

– Закрой иллюминатор, браток! – усмехнулся новичок. – Я двугривенный пальцами сминаю!

– Ой, диду, щоб на тебе щастье напало! – отозвался Махиня. – Чи ты бачив оци штуковины? На них можно покластись! Будьте певни! Я этим кулаком фрица на тот свет отправил!

– Без пересадки?

– Прямехонько!

– Цэ дило! – с восхищением заметил матрос. – А тютюн ма?

– Имеется! – Махиня подал матросу пачку «Севера». – Цыхарки вищого сорту… – Говор у Григория Махини мягкий, движения неторопливы. Григорий Степанович – великан. Могучего, кряжистого телосложения. Ростом – выше двух метров. Вес – сто десять килограммов. «Центнер с гаком», как выражается он сам.

Григорий Степанович, конечно, знал свою силу, и когда я с ним здоровался, он брал мою руку так осторожно, что я не чувствовал его пожатия.

Махиня – пулеметчик из народного ополчения. Поступил в госпиталь после одного из ожесточенных сражений на Пулковских высотах.

Гитлеровцы во что бы то ни стало хотели там овладеть деревней Кокорево, а затем прорваться к Пулковской обсерватории. Бой возник яростный. Враг лез напролом, бросался в атаку за атакой. На четвертой атаке у Махини кончились патроны. Когда дело дошло до рукопашной, Махиня прикладом винтовки, как дубиной, молотил фашистов, пока сам не был тяжело ранен.

В палате его в шутку звали Малюткой. Для этого «малютки», до пояса окутанного гипсом, с трудом подобрали койку.

Сорокалетний Махиня покорял своей скромностью и даже застенчивостью. За ним закрепилась репутация добродушного и отзывчивого человека. Гладко выбритая голова, голубизна глаз, спокойный и глуховатый голос с украинским «га» – все это в сочетании с могучей фигурой придавало ему некоторое сходство с одним из запорожцев на знаменитой картине Репина.

Неизвестно, чем кончился бы разговор Махини с морячком, но тут в палату вошла медицинская сестра Клавдия Лобанова. В руках шприц.

– Григорий Степанович, приготовьтесь!

– Черноглазая, в какое место колоть будешь? – озорно спросил морячок.

– Не в то, в которое бы вам следовало!

– А мне и туда вжаривали! Вот такой иглой! – развел руками матрос.

– Тогда в язык надо…

– Ой, сестрица! – взмолился Махиня, подобрав одеяло до подбородка. – Пуще смерти боюсь!

– И не стыдно! – увещевала Лобанова. – Такой большой – нате вам! А ну, давайте-ка!.. Ну, что? Ведь не больно?

– Солнышко ты мое, Клавдюша! – На лице Махини радостная, почти детская улыбка. – Не больно! Чаровница!

Бойкого на язык моряка звали Владимиром Вернигорой. Старшина первой статьи, боец морской пехоты, он был тяжело ранен в кровопролитных сражениях на Приморском плацдарме. К нам был переведен из другого, пострадавшего от бомбежки госпиталя.

Вернигоре надо идти на соллюкс, а он упрямится.

– И слышать не хочет, – доложила мне Лобанова.

Пришлось пойти в палату.

– …но зато под Петергофом мы из них такой лучины нащипали, не забудут! – рассказывал Вернигора раненым. – Дали жару!..

– Товарищ Вернигора, на соллюкс!

– Сейчас, доктор! Сейчас! – засуетился краснофлотец, заметно волнуясь.

Это и понятно. Бинты и марля присыхали, а для физиотерапевтической процедуры их надо снимать, что причиняло раненым большую боль.

И каждый раз, когда для такой процедуры в палату за кем-нибудь приходила медицинская сестра, раненые сочувственно смотрели товарищу вслед, словно провожая его на подвиг.

Зная нервозность матроса, я пошел вместе с ним на процедуру.

– Здравствуйте, товарищ! – приветливо обратилась к Вернигоре начальник физиотерапевтического отделения врач Руновская.

– Добрый день, Анна Федоровна!

– Опять будете авралить?

– Да как не авралить? Боюсь! Честное слово! Ох как боюсь!..

– Постараемся, товарищ старшина, чтобы не было больно.

– Ложусь в дрейф! – Вернигора крепко обхватил кушетку руками. – А вдруг и на этот раз не выдержу и начну ругаться? – приподнял голову матрос.

– «Вдруг» исключается. Разве вы не давали мне слово? А?

– Был такой разговор. Ну хорошо, начинайте! Полный вперед! – скомандовал Вернигора.

А сам побледнел. На лице бисеринки пота… Глаза сузились и потемнели. Матрос страдал молча.

Здесь я позволю себе забежать вперед и сказать, что боли раненых при снятии повязок во время физиотерапевтических процедур волновали врачей. Как уменьшить число перевязок? Задумались над этим, и в конце концов решение было найдено: стали воздействовать процедурами не на рану, а на здоровый соседний участок. Повязка при таком способе не снималась, рана излишне не травмировалась. Кроме того, значительно сокращалось расходование перевязочного материала.

Проводив Вернигору в палату, я пошел в ординаторскую и там увидел незнакомого военного врача третьего ранга. В его стройной фигуре с широко развернутыми плечами угадывался хороший спортсмен.

Черные и очень густые брови, сдвинутые у переносицы, тонкие, сжатые губы придавали лицу врача спокойное и, пожалуй, суровое выражение.

– Муратов Петр Матвеевич. Назначен начальником вашего отделения, – сказала мне Горохова.

Познакомившись с врачами, Муратов сразу приступил к делу: вместе с нами начал обход палат всего отделения.

Вернулись мы в ординаторскую часа через два. Муратов был чем-то недоволен.

– Давайте условимся называть раненых по имени-отчеству или по фамилии, а не словами – «больной»: «больной», «больной» – такой унылый рефрен не способствует выздоровлению…

Потом он выбрал из папок ординаторов с десяток историй болезней и стал проверять их, делая какие-то пометки в блокноте.

– Надежда Никитична! – обратился Муратов к Наумченко. – Прошу вас, подойдите ко мне. Садитесь. Почитайте вслух вот эту запись в истории болезни, сделанную вами в приемном покое.

Наумченко начала читать, а когда закончила, Петр Матвеевич спросил:

– Знаете, сколько на это потребовалось времени?

– Нет.

– Вы затратили две минуты.

– Но я же обязана делать эти записи? – недоумевала Наумченко.

– Но вы очень многословны: где ранен, бытовые условия части, санитарное состояние района. В медицинской документации надо фиксировать только то, что касается правильной диагностики и лечения. Я бы записал значительно короче, секунд на тридцать.

– Секундная экономия, – не сдавалась Наумченко.

– А если вам придется работать в такой обстановке, где дорог каждый миг? Что тогда? Сколько раненых принял наш госпиталь в первый день?

– Двести.

– Вот и помножьте двести на тридцать секунд. Экономия – час сорок минут. Можно это время использовать на помощь другим раненым?

– Можно.

Муратов взял другую историю болезни.

– Вот и вы, товарищ Грачев…

«Дошла очередь и до меня», – подумал я. Но в это время в репродукторе раздался ровный, но обеспокоенный голос:

– Внимание! Внимание! Говорит штаб местной противовоздушной обороны города. Воздушная тревога! Воздушная тревога!

Сигнал немедленно продублировали по госпиталю. Истошно завыли местные сирены. Было семь часов тридцать минут вечера. Вот уже несколько дней подряд немцы в это время пунктуально принимались бомбить Ленинград.

– Опять! – схватилась за виски Кувшинова. – Боже мой!

– По местам! Раненых в бомбоубежище! – распорядился Муратов.

Схватив с вешалки противогаз, он выбежал из ординаторской.

На улице забухали зенитки. Донеслись глухие разрывы бомб.

– Первое носилочное звено! – кричал в коридоре политрук Скридулий. – Второе носилочное звено!..

Санитары, медицинские сестры и врачи несли тяжелораненых в бомбоубежище. Едва разместили людей по отсекам, как сильный удар потряс здание. Потух свет.

– Кажется, где-то около нас, – послышался женский голос.

– Да… метров сто, не больше, – прикидывал кто-то в темноте.

Чиркнули спичками. Заработали «жужжалками» – карманными фонариками.

В отсеке появился начальник бомбоубежища Тихомиров с «летучей мышью».

– Куда легла? – спросили одновременно несколько человек.

– Кажется, в мост Строителей…

После отбоя воздушной тревоги Муратов получил приказ: к утру перевести наше отделение из третьего этажа на второй, чтобы ускорить переноску тяжелораненых в бомбоубежище во время налетов.

Переезд закончился на рассвете. Стали располагаться в новой ординаторской из двух смежных комнат: в маленькой – Муратов и я, в большой – Горохова, Наумченко, Кувшинова и Звоницкая.

Пришли Ягунов и Долин.

– Еще одно такое переселение, и руки отвалятся, – заметила Наумченко.

– Ваше отделение, Петр Матвеевич, теперь будет называться восьмым, – сказал Ягунов, как бы не слыша реплики Наумченко. – Развертываем еще два отделения. Сегодня ожидается много раненых.

– А вы, Валентина Николаевна, – обратился Долин к хирургу Гороховой, – назначаетесь начальником седьмого медицинского отделения. Зайдите ко мне через полчаса.

В дверях Ягунов обернулся:

– Кто переутомился, пусть немедленно подаст рапорт. Направлю… на Южный берег Крыма!

И, бросив косой взгляд на Наумченко, вышел.

Солдат Павлов и тетя Даша

 операционной негромкие возгласы:

– Кохер!

– Ножницы!

– Палочку с йодом!

– Салфетку!..

Все, что просит Муратов, ему быстро подает операционная сестра Ирина Тертышникова, студентка третьего курса медицинского института.

Петр Матвеевич оперирует спокойно. В войну с белофиннами он был начальником хирургического отделения военного госпиталя. Потом работал в клинике профессора Самарина, в больнице имени Ленина.

До поздней ночи наши ординаторы под руководством Муратова, у которого золотые руки, удаляют неглубоко засевшие осколки, накладывают гипс, делают сложные перевязки.

Какую радость испытала Наумченко, когда впервые самостоятельно удалила небольшой осколок из ступни раненого.

– Смогла!

Надежда Никитична Наумченко, которую раненые называют доктор «Вот и всё», – самый молодой врач в нашем отделении. Как только раненые начинают стонать или кричать, Надя неизменно говорит:

– Сейчас все пройдет! Вот и всё, детка!

Накануне войны Надежда Никитична закончила Педиатрический институт. Однако детей лечить Наде не пришлось: началась война, и она оказалась в военном госпитале.

В моем ведении две палаты. В одной из них вызывает тревогу Павлов, с которым я встретился еще в приемном покое.

– Малость ногу попортило, – сказал он тогда.

Эта «малость» оказалась осколочным ранением в левый коленный сустав.

Степан Иванович Павлов – старый кадровый рабочий и солдат. Он дрался с немецкими полчищами® первую империалистическую, сражался в гражданскую войну. Несмотря на свои пятьдесят пять лет, старый солдат Степан Иванович в третий раз встал на защиту Родины.

Старший по возрасту в палате, он пользовался любовью и уважением. Раненые ласково называли его Папаней.

Сердечное отношение к Папане началось с рассказа о том, что ему «очень повезло в добровольческом пункте», куда он явился на второй день войны.

Там Павлову отказали:

– Отец, в ваши годы в армию – нельзя!

– Кто же спорит! – согласился Павлов. – Но я не в армию прошусь, а в народное ополчение. Что же я – не народ, что ли?

Аргумент Павлова сработал.

Степан Иванович – человек редкого обаяния и простоты. Если в палате возникали споры и разногласия, Павлов всегда умел мягко и тактично все «поставить на свое место».

Состояние здоровья Степана Ивановича ухудшалось. В палате с нескрываемой тревогой наблюдали за ним. Он без стона и крика переносил трудные перевязки, а ночами молча лежал с открытыми глазами. На бледном, осунувшемся лице выделялась русая бородка, запорошенная сединой.

– Доктор, – шепнул мне Вернигора во время обхода, – товарищи просили узнать: будет жив Папаня иль как? Шаль его, хороший старик.

Дела Павлова были плохи, но от операции он отказывается: почему-то решил, что такой операции ему не выдержать. А левый коленный сустав опухал. В полости сустава гнойный выпот. Павлов часто терял сознание. В бреду звал жену, командира части, сына. Иногда кричал и ругался.

– Кричи, милый, кричи! – по-матерински жалела его санитарка Дарья Васильевна. – Так тебе легче будет. Я-то знаю…

Но легче не становилось. Павлов слабел на глазах.

– Плохи мои дела, – тихо говорил старик.

В перевязочной Павлова внимательно и бережно осмотрел Муратов.

– Болит нога?

– Грызет… Моченьки нету…

– Осколок надо удалить, – мягко сказал хирург. – Обязательно!

– Вам виднее, – тяжело выдохнул раненый. – Только боязно мне, Петр Матвеевич…

– Понимаю. Перед операцией так бывает с каждым. Но вы не бойтесь! Все будет хорошо.

– Спасибо, ангел ты мой!

Много ли надо больному человеку? Искорку надежды. И она зажглась от слов Муратова.

Степана Ивановича отвезли в палату.

– По-моему, Павлову надо ампутировать голень! – безапелляционно сказала Наумченко.

– Вы в этом уверены, Надежда Никитична?

– Убеждена! У Павлова ведь…

– Ваши суждении слишком поспешны! – прервал Муратов. – Хотелось бы вам посоветовать, даже если вы будете маститым хирургом, – не спешите с ампутацией. Не забывайте, что ампутацию следует производить, сто раз подумав, если ты абсолютно убежден, что иного выхода нет.

Петр Матвеевич вместе с нами еще раз смотрит рентгенограмму коленного сустава Павлова. На снимке видно – внутрисуставного перелома нет. В слизистой сумке сустава – осколок.

– Да-а, – после некоторого раздумья произносит Муратов, – коленный сустав – большая сумка со многими, так сказать, «комнатами»…

И тут же объясняет, что это за «комнаты» и в какой из них находится осколок.

– Надо сохранить ногу Степану Ивановичу, – говорит начальник отделения. – Подготовьте Павлова к операции, – обратился он ко мне. – Встанете на наркоз.

И к Кувшиновой:

– А вы, Евгения Павловна, будете помогать.

С Кувшиновой мы зашли к Павлову. Он был совсем плох. Посмотрел на нас проницательным взглядом.

– Помирать, значит? – с щемящей тоской спросил старик. – На Пискаревку?..

– Что вы, Степан Иванович! – склонилась над ним Кувшинова. – Поживем еще!

– Нет! Мне сказали…

– Кто?

– Даша…

– Нашли кому верить!

Много дел у санитарки. Переложить раненого. Накормить. Умыть, поправить подушку, одеяло. Это – ее обязанность. А ласковое слово, теплое человеческое участие – это от души. Это не каждый умеет.

Дарья Васильевна умела. Вечно чем-нибудь занятая, с ласковым торопливым говорком, она являла собой поистине образец трогательной заботливости и внимания к своим подопечным.

И раненые очень уважали Петрову – «тетю Дашу».

Но тетя Даша, «знаток всех болезней», страдала одним недостатком: она любила ставить свои «диагнозы», помимо врачей… «Ежели захрипел – значит, помрет. Стал есть – пойдет на поправку. Шумно дышит – быть беде. Посинел – в землю просится…» Кроме того, Дарья Васильевна стремилась быть в курсе всех событий, которые ее совсем не касались. Тетя Даша поставила «диагноз» и Павлову: антонов огонь… Помрет!

Неизвестно, каким образом ее «заключение» стало ведомо Степану Ивановичу.

Павлова на каталке доставили в операционную и положили на стол. Он с тревогой посмотрел на врачей и еще больше заволновался, когда его левую руку и правую ногу привязали к операционному столу манжеткой и широким брезентовым ремнем.

– Что же вы меня привязываете? – чуть дрогнувшим голосом спросил старик. – Я ведь не убегу!..

– Так надо, Степан Иванович, – ласково сказала Кувшинова. Она встала напротив Муратова, а он склонился над Павловым и вдруг озорно подмигнул: не волнуйся, мол, все будет хорошо!

Раненый испуган ярким светом, обстановкой операционной: хирургические инструменты, запах эфира, вода, люди в белых халатах и марлевых масках, делающих их похожими друг на друга.

Смотрю в лицо Степана Ивановича. Вздрагивает седоватая бородка, В широко раскрытых глазах – страх и надежда.

– В атаки ходил, а вот сейчас страшнее! – признался Степан Иванович.

– Не бойтесь, Павлов! – успокаивал его Муратов, обрабатывая йодом кожу коленного сустава. – Сколько вам лет?

– Пятьдесят пять…

– Вы в какой губернии родились?

– В Костромской…

– Да ну! Я ведь тоже костромич.

– Земляки, значит! Усыплять будете?

– Да. Так лучше. Вы где ранены?

– На Невской Дубровке…

Муратов знал и раньше о возрасте Павлова. Знал о том, где был ранен Степан Иванович. К тому же Муратов родом вовсе не костромич, а горьковчанин. Но он понимал состояние пожилого бойца. Вопросы хирурга сводились к одному: отвлечь раненого от его тревожных дум. Это была своего рода психоанестезия.

Я закрыл лицо Павлова маской, но он рванулся, стараясь сбросить ее, и закричал:

– Ногу отрезать не дам! «Какой губернии…» Знаю я эти губернии! Ты мне зубы не заговаривай – не обманешь! Лучше с ногой помру! Отцепляй от стола!

– Что вы, Степан Иванович, никто и не собирается отрезать. Мы только осколок вызволим. – Петр Матвеевич мягко ощупывал колено. Темно-коричневое от йода, оно стало похоже на большой каштан.

– Обманываешь?

– Честное слово!

– Ну, смотри! Я верю…

– Считайте, Степан Иванович! – сказал я, давая наркоз.

– Раз, два, три… Четыре, пять, шесть, – шептал Павлов. – Семь, восемь… Девять…

– Так! Считайте дальше! – подбодрял Муратов.

– Девять, десять!.. Один… Три… Восемь… Двенад… Четырнадцать. Тридцать. Двадцать два… Маня, холодно… закрой форточку! Ты не плачь… Андрей, обходят гады!..

Раненый сделал глубокий выдох, и сразу наступило расслабление всех мышц. Он дышал ровно, спокойно. Кувшинова приподняла руку Павлова. Она упала как плеть. Я сдвинул маску, посмотрел зрачки и кивнул Евгении Павловне.

– Павлов спит! – доложила Кувшинова.

Муратов пальцами в желтых прозрачных перчатках определил анатомические участки будущего разреза.

– Скальпель!

Петр Матвеевич работал спокойно, уверенно. Кратко и четко говорил, что делает. Он учил нас хирургии не только на теоретических занятиях и советами на консультациях. Он закреплял эти знания показом работы у операционного стола.

Время тянется очень медленно. Но вот в руках Муратова небольшой осколок. Еще немного – и операция – будет закопчена.

Однако лицо Павлова бледнеет. Пульс становится неправильным, слабого наполнения. Дыхание частое, поверхностное. Посинели крылья носа, побледнели губы. Зрачки расширены. Пульс уже нитевидный. Исчез!

– Петр Матвеевич! Пульс не прощупывается!

– Снять маску!

Смерть? Нет еще. Коллапс – внезапно возникшая острая сердечно-сосудистая недостаточность. Один шаг до страшной черты.

– Камфору под кожу!

Проходит тридцать секунд, бесконечных секунд. И каждая может стать последней. У нас появилась тревога: возраст – пятьдесят пять лет – союзник плохой!

Сердце! Бейся! Ну! Скорее!

– Пульс?

– Не прощупывается!

– Кофеин внутривенно!

Проходит томительная операционная минута. Что для хирурга минута? Она может решить все!

– Пульс? – снова приглушенно, негромко спросил Муратов.

– Нет…

– Эфедрин под кожу!

Еще тридцать секунд грозного состояния! И вот он – первый вдох! Второй! Третий! Бледное, обескровленное лицо порозовело. Пульс еще слабый, потом лучше, лучше. Сердце бьется равномерно, без перебоев.

Грань между жизнью и смертью миновала! Операция прошла успешно.

Муратов глубоко вздохнул. На лбу – крупные капли пота.

– Ногу мы спасем! – сказал он, снимая перчатки.

Павлову на ногу наложили гипсовую повязку.

Осторожно перекладываем его на каталку и везем в палату вместе с Дарьей Васильевной.

– Ну как, тетя Даша? – спрашивает Вернигора.

– Все обошлось! – сказала санитарка. Сказала так, словно она сама делала эту операцию. – Разве я не говорила?

– Вона как! Что ты предсказывала, мы знаем! – добродушно засмеялся краснофлотец.

– Обидел тебя бог духом кротости! – не осталась в долгу Дарья Васильевна.

Павлова положили на койку. Вскоре он открыл глаза. Дрогнули ноздри. Затрепетали веки. Он как-то еще неуверенно огляделся по сторонам, словно внимательно рассматривая что-то для себя значительное, чего раньше не замечал.

Густые брови вразлет легонько шевельнулись. Потом он бережно провел пальцами по загипсованной ноге. И, не веря, – еще раз. Он ощупывал ногу, как слепой. Цела!

– Не обманули!

– Как самочувствие, Степан Иванович?

Старик поправил одеяло. В уголках губ чуть заметная улыбка.

– Повоюем еще, товарищ доктор!

– Папаня, а ведь с тебя приходится! – радостно воскликнул Вернигора.

– Обязательно!

Вечером в ординаторскую явилась Дарья Васильевна Петрова:

– Папаня осколочек посмотреть хочет.

– Какой папаня? – строго спросил Муратов.

– Известное дело какой – Павлов. Из третьей палаты…

– Запомните, Дарья Васильевна: у нас нет папаней. У раненых есть фамилии. Ясно?

– Понимаю.

– Осколок возьмите, пусть посмотрит. А теперь, кто вам сказал, что Павлов умрет?

– Кто? Дык у Пап… у него – антонов огонь. Такие завсегда умирают. Я уж знаю! – авторитетно заявила тетя Даша.

– Я вам в следующий раз такой антонов огонь пропишу за вашу болтовню, небу будет жарко! Сами ухаживайте за Павловым. С вас спрошу, если ему станет хуже!

– Не сомневайтесь, Петр Матвеевич, все сделаю! – уверяла растерявшаяся санитарка.

А хирург и не сомневался. Муратов уверен: за каждым движением Павлова будет наблюдать тетя Даша.

Минут через двадцать Петрова остановила меня в коридоре:

– Зовут вас в третью палату. Пить чай… Очень приглашают…

Дарья Васильевна торжественно внесла в палату кипящий самовар. На конфорке красовался заварной цветастый чайник. Это был тот самовар, что принесла старушка до открытия госпиталя. Дотошная тетя Даша нашла его на складе.

Самовар действительно ворковал, как голубь. Вся светясь добротой хозяйки, Дарья Васильевна разливала чай в кружки и разносила раненым.

Вернигора играл в шашки с Махиней. Матрос то и дело подсмеивался над пулеметчиком. Они громко спорили.

– Доктор, вы играете в шашки? – спросил меня Махиня.

– Имею некоторое представление…

– Скажите, пожалуйста, за «фук» берут шашку?

– По-моему, нет.

– Что я тебе говорил! – обрадовался Махиня.

– Ладно, будем без «фука».

Вскоре он проиграл партию.

Удрученный проигрышем, Махиня попросил гитару. Взял несколько аккордов. Потом возникла знакомая мелодия «Рэвэ та стогнэ Днипр широкый». И непонятно было: то ли гитара рассказывает пулеметчику что-то очень близкое и дорогое, то ли сам Григорий делится с ней своими задушевными мыслями.

На столе воркует самовар. Мы пьем чай, ведем разговор о боях, о событиях на фронтах, о будничных происшествиях в госпитале. О житье-бытье, о том о сем…

Сахар на столе. Но раненые пьют чай вприглядку. По предложению Павлова сахар берегут для ребят подшефной школы. Завтра они посетят госпиталь. Будут и у нас на отделении.

Степан Иванович заканчивает свой рассказ, как он был ранен на Невской Дубровке, при форсировании Невы.