355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Федор Чешко » В канун Рагнаради » Текст книги (страница 7)
В канун Рагнаради
  • Текст добавлен: 29 сентября 2016, 01:34

Текст книги "В канун Рагнаради"


Автор книги: Федор Чешко



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

И старый Косматая Грудь, помешкав, тяжело проковылял следом.

Хранитель сжал ладонями лицо и замолк. Толпа стыла в напряженном ожидании.

Они вышли не скоро. Небо успело поголубеть, и трескучее факельное пламя поблекло в зыбком свете едва родившегося дня, когда они вышли, наконец, из Хижины Убийцы Духов. Вышли, остановились у входа, странно и пусто глядя на исходящую нетерпеливым любопытством толпу. А потом Косматая Грудь разлепил бескровные трясущиеся губы, прокаркал глухо:

– Войте, царапайте лица. Священный Нож Странного покинул нас...

Слитным протяжным стоном ответила на ужасную весть толпа, и снова смолкла, внимая: заговорил Каменные Плечи:

– Косматая Грудь стар, потерял язык. Говорит не то, что думает его голова. Убийца Духов – там. Он есть. Не ушел, не покинул – перестал быть Убийцей Духов. Перестал быть убийцей. Звенящий Камень стал просто камнем. Плохим камнем, мягким. Как песок...

Он медленно опустил голову, медленно поднес к лицу скрюченные пальцы, и его глухой, едва слышный вначале голос сорвался вдруг яростным воплем:

– Кто защитит Настоящих Людей от Злых, которые вокруг и везде?! Чем наши Духи будут сражаться со Злыми?! Чем будем мы убивать тени немых, когда они придут ночью сосать кровь?! Мы больше не Люди – мы падаль, падаль, падаль и трупоедам не долго ждать наших костей!!!

Он впился ногтями в лицо, и плечи его – могучие, каменные плечи тряслись от рыданий, и Люди с ужасом глядели на него и молчали.

А потом толпа дрогнула, шарахнулась в ужасе, когда с безумным оглушительным ревом Каменные Плечи отнял руки от изодранного, залитого кровью и слезами лица и медленно двинулся на Хранителя:

– Ты!.. Вонючая падаль! Трупоед, нахлебавшийся гноя! – раздирающий уши рев сменился сдавленным сиплым шипением, злобным и жутким. – Не уберег... Не сохранил... Хранитель...

Каменные Плечи чуть ссутулился, рука его медленно заползла в складки укутавшей торс огромной пятнистой шкуры, напряглась, вздулась буграми мускулов, сжав невидимую рукоять...

Но случилось странное.

Хранитель не испугался, не побежал. Он даже не встал на ноги, сидел, обжигая бешеным взглядом нависающую над ним смерть, и мелкие острые зубы его щерились в усмешке, не менее злобной, чем свирепое шипение, которым давился Каменные Плечи.

Но не только злоба была в ней, в этой усмешке, было в ней и что-то еще. Что-то, чего не могло быть в этот ужасный миг.

Радость.

Каменные Плечи запнулся, умолк, недоумевая, и в наступившей тишине зазвенел голос Хранителя:

– Каменные Плечи поносил Духов. Было. Назвал их вонючими. Было. Воины слышали. Бил меня – Хранителя Оружия Духов. Воины видели. Было.

Он вскинул руки, завыл:

– Духи наказали Настоящих Людей за то, что совершил Каменные Плечи! Убейте его, убейте! И Духи простят! Чтобы камень звенел опять – убейте! Раскройте уши, вы, стоящие здесь! Духи велят вам: убейте!!!

Люди задвигались, загомонили, и гомон их стремительно нарастал и креп. Каменные Плечи спокойно рассматривал неистовствующую толпу, брезгливо морщился. Он не знал страха. Но разве это защита – бесстрашие? Разве защита те несколько воинов, что сгрудились вокруг, заслоняя от прочих, нашедших, наконец, виноватого? Мало их, верных, слишком мало... Остальные, еще вчера бездумно повиновавшиеся, хотят убить. Почти все воины – хотят. И все женщины, которые не знают охоты и боя, которые всегда, всегда верили Хранителю, а не ему – все они хотят его смерти.

А Хромой будто и не слышал озверелого рева вокруг, стоял недвижимо, глядя на все еще сжатый в руке запятнанный красным нож. Его толкали – он не замечал. Он думал. И вдруг рявкнул так громко, что услышали все:

– Нет!..

Толпа замерла. Хромой поднял голову, увидел множество обращенных к нему лиц, увидел, как глаза Хранителя вспыхнули истерической ненавистью. А Каменные Плечи скривился в мрачной улыбке, буркнул насмешливо:

– Погодите меня убивать. Пусть сперва Хромой скажет. Хромой умный. Вдруг скажет потом: "Зря убили". Как исправите? А если скажет: "Хранитель прав, убить надо было Каменные Плечи" – исправить легко. Я один, вас много – убьете быстро... – Он тихонько захихикал, довольный шуткой.

Но Хранитель взвизгнул:

– Зачем слушать лай трупоеда, если Духи велели: "Убейте?!"

И толпа снова задвигалась, забурлила в крикливом споре – слушать Хромого или не слушать? Одни говорили одно, другие – другое, но никто не мог хорошо объяснить, что же нужно делать теперь. И чем больше было разговоров, тем больше путались и злились говорящие.

Косматая Грудь ударял себя кулаками по облезлой макушке, в бессильной злобе глядя на готовую начаться драку каждого со всеми. Успокоить, заставить замолчать, заставить сделать нужное... Как? И кто может заставить? Каменные Плечи может, Хранитель может. Не хотят. Хотят перегрызть друг другу шеи. А кроме этих двоих – кто? Может быть он, Косматая Грудь? Ведь было время, когда Племя слушалось стариков. Было. Многие помнят.

Он крикнул, закашлялся, снова крикнул. Не слышат. Слабый старческий крик тонет в оглушительном гвалте множества могучих глоток. Косматая Грудь изо всех сил закусил беззубыми деснами губу, и вдруг, сквозь застилавшие глаза слезы, разглядел невдалеке неуклюжую громаду – Большой Тамтам. Лицо старика радостно сморщилось: он понял, что надо делать.

Остервенелый многоголосый галдеж смолк мгновенно, как только натянутая до каменной твердости кожа Тамтама ответила утробным гулом на немощные удары иссохших кулаков. Косматая грудь выждал несколько мгновений, упиваясь всеобщим вниманием, заговорил:

– Раньше Настоящие Люди знали: умные должны говорить, глупые молчать и слушать. Теперь говорят все. Почему? Может быть, в Племени все стали умными? Нет. А может быть, наоборот? Может, Настоящие Люди стали глупыми, и сказать умное некому? Тоже нет. Я скажу, почему говорят все. Потому, что забыли старое. Потому, что глупые забыли, что должны слушать. А умные – что должны говорить. Я скажу: пусть говорит Хромой. Хромой умный. Странный раскрывал для бесед с Хромым закрытый для прочих рот. Так было. Хромой ходил в Долину Злых. Даже сам Странный умер, не дойдя, а Хромой – дошел, и убивал Злых Звенящим Ножом, и вернулся. И принес Нож Племени. Никто не скажет о Священном Ноже Странного лучше, чем Хромой. Пусть говорит.

И Хромой сказал:

– Духи не брали Нож. Нож украл Щенок.

Толпа негодующе взревела, но грохот Большого Тамтама снова оборвал ее рев, и в навалившееся на Людей тяжелой каменной тишине Косматая Грудь прокаркал:

– Мало сказал. Говори еще.

И Хромой заговорил опять. Он говорил медленно, путано, надолго замолкал, но никто не осмелился понукать и подгонять его. И он сказал все, что хотел, не сказал только про Закатный Камень.

А когда Хромой умолк и больше ничего не стал говорить, Косматая Грудь прохрипел:

– Войди в Святилище. Посмотри, узнай, этот ли глупый камень точил ты для Щенка?

Хромой пробыл в Святилище совсем недолго, выходя буркнул невнятно и мрачно:

– Этот.

И снова – тишина. Только частый чуть слышный плеск мелких озерных волн, да крики крылатых – далекие и печальные. А Настоящие Люди молчали, медленно, тяжело осознавая случившееся.

А потом Каменные Плечи тряхнул головой, словно отгоняя непрошеный сон, впился насмешливым взглядом в бледное лицо Хранителя, в бегающие его глаза:

– Хромой сказал: "Щенок хотел амулет". Щенок – глупый. Сам не придумывает, повторяет услышанное. От других услышанное. Хранитель, э?

Хранитель молчал, бескровные губы его тряслись. Он злобно глянул на Каменные Плечи и отвернулся. Тот продолжал:

– Кто-то сказал Щенку: "Амулет сделает сильным. Совсем такой амулет, как Нож Странного, но из мягкого камня". Хранитель, э? Кто сказал?

Хранитель схватил себя за волосы, закачался из стороны в сторону, замычал, как от боли в зубах, и вдруг взвизгнул:

– Хромой виляет языком! Не было! Три заката не ел, не спал, не делал нужное – делал глупое, для Щенка делал. Хромой – для дрянного Щека! Врет. Или заболел головой, совсем заболел!

Каменные Плечи вопросительно глянул на Хромого. Тот понурился:

– Мой язык не виляет. Было, как сказал. Зачем делал? – он развел руками. – Очень просил Щенок. Плакал. Жалко.

Про Закатный Камень Хромой говорить остерегался. Нож Странного забрали, положили в Святилище. Не хотел отдавать – заставили, сказали: "Надо. Нужен Племени". Вдруг опять скажут такое, заберут, отдадут этому, с костями в волосах? Лучше молчать. Поверят и без Закатного Камня.

А Косматая Грудь смотрел, слушал, помаргивал растерянно. Потом потихоньку стал пятиться от Тамтама – в толпу, где все. Он понял: кончилось. Каменные Плечи не виноват, его не будут убивать, будут слушать. И Косматую Грудь теперь никто не заметит. Жаль. Ему понравилось...

Каменные Плечи тем временем отвернулся от Хранителя и зорко всматривался в толпу. Наконец нетерпеливо рявкнул:

– Не вижу! Где? Щенок – где?

Некоторое время толпа бурлила и горланила вразнобой: искали Щенка. Но здесь, у Святилища, его не было, а бегать искать по Хижинам никому не хотелось. Всем было интересно здесь. А потом из толпы, тяжело дыша, отмахиваясь от свисающих на глаза волос, выдрался Безносый, закричал:

– Нет Щенка! Я ночью следил, видел: Щенок плыл к берегу. Стонал. Потом бежал по берегу. Очень быстро бежал. Держался за голову. Потом – не знаю. Потому, что стал визжать этот, – Безносый ткнул пальцем в сторону Хранителя. – Я подумал: "Немые режут". Побежал туда, где визжит. Больше Щенка не видел...

– Побежал туда, где визжит?! – Каменные Плечи заскрежетал зубами. – Я сказал тебе ночью быть на мостках! Зачем? Чтобы ты бегал подвывать каждому ублюдку, которому среди ночи приспичит визжать?! Нет! Я сказал тебе следить! На мостках! Ночью! А кто где завизжит, я сказал следить другим не тебе! Зачем ты убегал? Чтоб немые переплыли там, где узко, чтоб забрались на мостки?! Чтоб незамеченными вошли в Хижины убивать спящих?!!

Безносый стремительно юркнул в толпу, спрятался за спинами других, потерялся из глаз. Каменные Плечи сплюнул, досадуя на глупого, прерывисто вздохнул, буркнул угрюмо:

– Хромой виноват, что пропал Нож. Не хотел сделать зло Племени, но сделал. Сделал зло – пусть сделает добро. Пусть поймает Щенка, вернет людям Убийцу Духов.

Люди загалдели было одобрительно, но снова смолкли в недоумении, когда хрипло заорал Хранитель:

– Нет! Хромой вилял языком, говорил то, чего не было! Не верю Хромому! Нельзя пускать одного: убежит! Безносый тоже виноват – пусть идет с Хромым, пусть следит за Хромым!

– Пусть... – равнодушно махнул рукой Каменные Плечи. Ему было одинаково.

Кошка говорила быстро, глотала слова – ей надо было успеть сказать очень многое, пока Хромой выбирал оружие, пока он рылся в шкурах, выискивая свою любимую, которую всегда брал на долгую охоту. А снаружи уже топтался Безносый, задевал стену древком копья, нетерпеливо сопел. И Кошка говорила, говорила, тыкая пальцем в углы Хижины:

– Он вот здесь лез. Подплыл, резал ремни, которыми жерди привязаны. Там резал, и вот там – тоже резал... Потом раздвинул жерди. Полез в Хижину к нам. Ты его ударил. А кто он, который лез убивать? Щенок?

Хромого всегда восхищало это кошкино умение – узнавать. Ее вздернутый нос постоянно шевелился от любопытства, умудряясь везде и всюду вынюхивать для своей хозяйки интересное. И скрыть от нее что-нибудь было невозможно. Вот и сейчас тоже. Ведь Кошка все утро просидела в Хижине, не выходила. Но знает все, что говорили возле Святилища. Знает не хуже Хромого, который там был. Как смогла? Сама не знает – как. Но смогла.

И теперь уверяет, что ночью к ним в хижину лез Щенок. Потому, что Безносый видел: Щенок плыл, а тот, который лез, он ведь упал в воду. И еще потому, что Безносый видел: Щенок держался за голову, стонал. А Хромой ведь бил его в голову – его, который лез...

Хромой никак не мог найти среди всякого хлама Породителя Огня. Злился, бурчал, что Щенок сдох бы от страха, приди ему в голову напасть на него, Хромого; но Кошка не соглашалась: Щенок с Ножом Странного – это совсем другое, чем просто Щенок. Кто мог захотеть, чтоб Хромой молчал о том, что сделал для Щенка? Щенок, кто еще! А лучше прочих молчат мертвые. Они ведь долго молчат – всегда.

А когда Хромой все нашел и потянулся к пологу – выходить, Кошка сказала вдруг:

– Я пойду с тобой.

Хромой остолбенел, смотрел растерянно, как она торопливо наматывает на себя шкуру за шкурой, заталкивает в мешок недовольно сопящую Прорвочку...

– Пошли!.. – Кошка забросила мешок за спину, решительно направилась к выходу. Хромой молча поймал ее за плечи, развернул лицом к ложу, легонько наподдал пониже Прорвочки. Кошка топнула на него, фыркнула задиристо:

– Все равно пойду!

Хромой потеребил нижнюю губу, спросил встревоженно:

– Заболела?

– Нет, – Кошка шмыгнула носом. – Не заболела. Боюсь одна. Тут в Хижине – боюсь. Опять придет убивать – кто защитит?

Хромой совсем запутался. Ведь сама говорила: ночью приходил убивать Щенок. Тогда зачем бояться? Ведь Хромой идет его ловить, поймает еще до заката – это же Щенок, его не поймать трудно. Или Кошка думает, что не Щенок лез ночью сквозь пол? Тогда зачем говорит: Щенок?

Но спрашивать некогда: Безносый ждет. Хромой хмыкнул, энергично поскреб макушку. Кошка ждала. В глазах ее – жалобных, просящих – стояли слезы. Наконец Хромой решил:

– Со мной не пойдешь. Пойдешь в Хижину Однорукой. Будешь там, пока не вернусь.

Он резко повернулся и, отшвырнув полог, выбежал из Хижины.

Место, где Щенок вылез на берег, они нашли быстро, и камыши, изломанные продиравшимся Щенком – тоже. Труднее было отыскать его следы дальше, на равнине, и еще труднее оказалось не потерять их.

Щенок прятал следы. Он старался идти только по невысокой густой траве, петлял, несколько раз брел по руслу мелководных ручьев...

Слепящее поднялось уже высоко, стих утренний ветер, выцветала небесная голубизна, креп, наливался силой душный звенящий зной, а они все шли и шли, и конца не было видно этой погоне. Щенок уходил вслед за Слепящим, и приметы усталости еще не читались в его следах.

А потом следы вывели на болотистую лужайку, которую Щенок не смог или не захотел обходить, и они увидели, наконец, четкий отпечаток его ноги, и что-то странное привиделось в этом отпечатке Хромому.

Он присел на корточки, долго вглядывался, трогал пальцами, а Безносый тяжело сопел, отплевывался у него за спиной. И Хромой понял. Медленно выпрямляясь, оборачиваясь к Безносому, он тихо сказал:

– Здесь шел не Щенок.

Он взглянул на Безносого и увидел его вздернувшееся в размахе тело, волосы, взметнувшиеся над перекошенным искаженным лицом, запекшуюся свежую ранку на лбу... И еще он успел заметить стремительно рушащуюся ему на голову дубину.

Гложет, терзает, рвет. Спину и плечи. И затылок. Кто-то огромный огромная пасть, сухая, шершавая. Лижет, лижет, обдирает, гложет спину, плечи, затылок... Что это? Перестал? Он ушел, этот, огромный? Нет. Снова все то же. Снова и без конца.

Почему не страшно? Почему не хочется биться, кричать, рваться из этой гложущей пасти, из этого алого мрака, который вокруг, который давит и душит? Почему не хочется стряхнуть с ног то, что впилось, больно ломает щиколотки? Не надо стряхивать: отпустило само. И что-то ударило по пяткам, и сразу утих этот, гложущий спину. Но не ушел, притаился рядом, готов снова схватить...

Болит голова. Наверное, раскололась, наверное, разгрыз этот, огромный. Разгрыз, выпил то, что внутри. И Хромой больше не будет умным...

Что это?! Почему так ярко, так больно? А, просто открылись глаза...

И тут Хромой вспомнил. И понял все. Потому, что увидел рядом спину широкую, блестящую потом; и увидел затылок, там, высоко-высоко, рядом со Слепящим... Это Безносый. Не было того, огромного, который глодал; был Безносый, волок за ноги по каменистой земле, по жесткой траве... Теперь приволок. Куда?

Хромой вспомнил исковерканное злобой лицо, кровавое пятно на грязном, всегда прикрытом свесившимися космами лбу. Ночью приходил убивать не Щенок. Приходил Безносый. Не сумел убить ночью – стал убивать днем. За что? И что это ревет, гремит, отвлекает, мешает думать?

А огромная спина повернулась, и с бесконечно далекой высоты, из-под Слепящего, сверкнули налитые кровью глаза. Всмотрелись, вспыхнули страхом и злобой, и откуда-то снизу взмыла запятнанная красным дубина, взмыла, нависла над головой, готовая рухнуть...

Без воли, без желания Хромой согнул ноги, мельком поразившись, какие они легкие и послушные, и все дотлевающие в измученном теле силы вложил в удар – удар пятками по напрягшемуся, выпяченному животу Безносого. Тот вскрикнул, нелепо взмахнул дубиной и вдруг исчез. Совсем исчез, будто и не было его никогда. Только еще несколько мгновений слышен был его вой, оборвавшийся странным звуком – и все.

Хромой осторожно опустил ставшие вдруг невообразимо тяжелыми веки. А когда поднял их вновь, вокруг почему-то было темно, и холодные скорбные звезды нависали над лицом, как нависала раньше дубина Безносого. Они были белыми-белыми, эти звезды, они были огромными и тяжелыми – вот-вот сорвутся, упадут, размозжат, раздавят... Хромой застонал, забарахтался: перевернуться, спрятать лицо, не видеть...

Он перекатился на бок, потом лег на живот, утопил лицо в холодной росной траве. И долго лежал, не двигаясь, силясь понять, почему вокруг все не так, как было. Ушел знойный день, и Слепящего нет на небе. Но что-то осталось. Этот странный звук, не то – рев, не то – гул. Он был, и он есть. И боль. Тупая ноющая боль в голове – она не ушла, осталась. И слабость осталась тоже.

А потом боль в голове сделалась нестерпимой, и пришлось вынуть мокрое лицо из травы, снова открыть глаза. И совсем-совсем близко оказались два огромных мерцающих глаза, черный шевелящийся нос, весь в темных пятнах, и широкий язык, слизывающий их, эти пятна...

Большой трупоед? Лизал кровь с головы? Принял за падаль? Бешеная ярость – не страх, не желание жить, а именно ярость обрушилась вдруг на Хромого, захлестнула цепенеющий разум жаждой убийства. Он дернулся с сиплым взревом, впился зубами в морду трупоеда, в его мягкий и скользкий нос. И трупоед завизжал жалко и жалобно, шарахнулся в ужасе, оставив кусок кровоточащего мяса в зубах Хромого. И вдруг исчез. Исчез внезапно и странно. Как Безносый. И его раздирающий уши визг окончился тем же непонятным звуком, что и вопль Безносого.

Давящийся бешеной ненавистью Хромой понял только: убежал. Враг, которого хочется изорвать в клочья, кровавой грязью размазать по траве убежал. Догнать! Вкус крови на губах оживил притаившиеся в теле остатки силы, и Хромой пополз, вонзая скрюченные пальцы в густые травы, не думая и не видя, куда он ползет. И вдруг почувствовал, что трава и земля, по которым он полз, ползут вместе с ним – все быстрее и быстрее, и надоевший уже, прилипчивый, как грязь, рев вдруг окреп и лавиной рванулся в уши.

А потом был мягкий удар, тупой волной хлестнувший вдоль всего тела.

А потом пришла темнота.

Он хотел одного, только одного. Он очень хотел понять: умер он или жив? И если жив, то почему?

Что-то сырое и мягкое леденило лицо, что-то упруго и мягко обволакивало тело пронизывающим холодом – раз за разом, волна за волной, и в такт этим волнам накатывался и спадал негромкий шелестящий звук. И был еще один звук – ровный и неизменный, властный тяжелый гул. А больше не было ничего. Можно было разлепить ноющие веки, увидеть то, что вокруг, но страшно, страшно смотреть, узнавать, пока не понятно то, главное...

Хромой смутно помнил: падение, гулкий всплеск промозглой воды, и стремительный, злобный поток подхватывает, швыряет в непроглядную черноту, на осклизлые валуны, и мозжащие удары о них все сильней, все чаще...

Что это? Что? Новый звук. Сквозь шелест, сквозь гул, сквозь медленные удары в груди. Слабый, едва ощутимый стук, неровный и частый. Или его нет, или это тоже воспоминания? Ведь он очень похож на что-то, этот стук... На что? И потребность осознать, отделить то, что есть, от того, что было когда-то, но не может существовать теперь, совершила ненужное, нежелаемое: безвольно разомкнулись воспаленные веки, и в глаза тяжело ударил мутный утренний свет.

Медленно, очень медленно сквозь радужную муть, сквозь навернувшиеся на глаза слезы проступали зыбкие тени окружающего, обретали форму и прочность – серый, зализанный волнами песок (совсем близко, у самых глаз); и сами волны, неспешные, с клочьями грязной пены; и высокие каменные обрывы; и сжатые ими полоска неба и остервенелый поток, щерящийся им же изгрызенными камнями...

Хромой вспомнил и понял. Понял, куда и зачем волок его Безносый, и понял, куда потом Безносый исчез, и куда исчез трупоед, и куда свалился он сам. А еще он понял, что Духи спасли его, Хромого, вынесли в тихий заливчик, на песчаный плес, не дали потоку убить о камни.

А еще он понял, что Духи не любят злых. Потому, что совсем недалеко (протяни руку – тронешь) лежал Безносый, и лицо его было вздувшимся, черным, мертвым. Ведь так не бывает, чтобы в потоке погиб сильный, а полумертвый Хромой остался жить? Не бывает. Но Духи добры. Не любят плохих, любят Хромого.

Двигаться не хотелось, хотелось снова закрыть глаза, заснуть и не просыпаться больше. Но далеко, там, на Озере – Кошка. Хочет снова видеть Хромого, хочет чтоб жил. И Прорвочка... Кто накормит, кто защитит, приласкает, если он заснет навсегда? Если Духи оставили жизнь – нужно быть благодарным. Нужно не умирать. Иначе – зачем?

Хромой шевельнулся, двинул руками. В утратившем чувствительность теле нашлось достаточно сил, чтобы ползти. Подальше от воды, от ее промозглого холода, выпивающего остатки жизни...

Он полз и полз – задыхаясь, обливаясь потом, полз, пока голова не уперлась во что-то твердое, и ползти дальше стало нельзя. Поднял голову, всмотрелся, понял: Безносый. И поразился, как много времени и сил ушло на то, чтобы добраться до этого, которого можно было тронуть рукой. Падаль... Сдох, но все равно мешает – ползти и жить... Хромой с ненавистью плюнул в мертвое лицо, скривился от внезапной боли, переждал бешеные удары в груди и в висках. И снова пополз – в обход падали, дальше, дальше. Куда? Он не знал, не понял еще, что властно зовет его единственный из слышимых звуков, оставшийся непонятным – тихий и частый стук, который не исчез, который окреп, стал громче, отчетливей...

Слепящее поднималось все выше. Хромой чувствовал спиной его обжигающие лучи, чувствовал, как оживает согревающееся тело. Это было бы хорошо, если бы не просыпалась в многочисленных ушибах и ссадинах множащаяся, гложущая боль. А потом снова будто плеснули на спину холодную сырость.

Хромой замер, с натугой приподнял голову, увидел черноту впереди и камень по сторонам. И над головой тоже нависал камень. Пещера? Да.

А манивший его стук гремел теперь совсем близко, совсем знакомо. И Хромой вспомнил, уронил голову, уткнулся лицом в прохладные замшелые валуны, заскулил в безнадежной тоске. Потому, что все было зря. Зря полз, зря цеплялся за то, что казалось остатками жизни. Он ошибся – Духи не были добры, не спасли. И Кошка не дождется его: он в Заоблачной Пуще.

Почему, почему, за что? Почему Духи забрали его сюда так внезапно и глупо? Зачем насмехались, зачем показали падаль Безносого? Зачем позволили верить?

Горькая беспросветная жалость – жалость к Кошке, к себе – сдавила горло, выплеснулась тихим надрывным воем, и пещерное эхо подхватило его, этот вой, усилило, понесло отголоски в темную глубь. А там, в глубине, стих, наконец, дробный стук камнем по камню, и родился новый звук тяжелые торопливые шаги. Громче, ближе... А потом был изумленный вскрик, и на запекшиеся кровью и грязью космы Хромого легла тяжелая рука Странного.

В маленьком очаге тихонько потрескивает хворост, легкий голубоватый дым приятно щекочет ноздри.

Хромой осторожно поставил горшок, вытер губы ладонью. Омерзительный вкус выпитого сводил челюсти мучительной судорогой, и в горле стоял гадкий комок, но Хромой терпел, изо всех сил борясь с тошнотой. Он уже знал: это пройдет. Скоро. Сейчас.

Странный сочувственно глянул через плечо, снова отвернулся к огню, буркнул:

– Не скули. Больше не будешь пить. Хватит. Здоров.

Сколько времени Хромой здесь, в пещере? Слепящее успело только зайти, взойти и снова зайти. А Хромой уже здоров. Затянулись раны и ссадины, сошли синяки, и кровь снова кровь – не вода. Странно? Нет. В Заоблачной Пуще не бывает иначе.

Хромой напряг вновь ставшее послушным и гибким тело – нигде не болит. Хорошо... А Странный горбится, неотрывно смотрит в огонь. Совсем, как раньше, когда он не был Духом, когда жил с Людьми. Старики говорили: "В Заоблачной Пуще каждый станет таким, каким жил". Старики не врали. Странный здесь совсем такой, каким помнит его Хромой. И еще говорили старики: "В Заоблачной Пуще каждый делает то, что любил, прежде чем умер". Старики – умные. Много знают. Прежде, чем умер, Странный любил выбивать камнем непонятное на стенах пещеры. Здесь – тоже. А еще Странный всегда любил говорить непонятное. Наверное будет говорить и здесь. Но может, здесь Хромой поймет все? Ведь он теперь тоже Дух...

Хромой нахмурился, до боли закусил губу: какая-то мысль мелькнула и исчезла. Быстро исчезла – не успел запомнить, успел только понять: это хорошая мысль, нужная. Самая нужная сейчас. Надо снова начать думать. Может она снова придет, эта мысль? Он думал... Да, думал, что старики умные, много знают о том, как бывает в Заоблачной Пуще. Очень много знают – все... Вот оно, вот! Почему старики все знают о Заоблачной Пуще?!

– Странный... – голос Хромого дрогнул, рот от волнения пересох. Странный, можно вернуться назад, где Люди? Отсюда – можно?

Странный неторопливо обернулся, лицо его скривилось. Он сердится?

– Отсюда... Откуда, Хромой? Ты и я – где мы теперь?

– В Заоблачной Пуще, – Хромой недоумевал. – Зачем спросил? Знаешь лучше меня – дольше был Духом... Почему смеешься?

– Я рад, – Странный отвернулся. – Рад, что ты не стал глупее понимаешь все.

Он помолчал, потом вдруг спросил:

– Почему ты здесь, Хромой? Кто разбил твою голову? Кто убил этого, который был там, у воды? Я видел его раньше, в Племени. Тогда его звали Безносым. В Племя пришла беда? Говори.

Хромой говорил долго. Он путался в словах, часто перебивал себя, возвращался по тропе рассказа назад – вставить забытое... И когда умолк, наконец, рассказав все, Странный долго выжидал: может Хромой вспомнит еще? Нет, не вспомнил. Тогда Странный мотнул головой, спросил хмуро:

– Зачем тебе знать, есть ли дорога к людям из Заоблачной Пущи? Хочешь назад, к Кошке?

Хромой кивнул, покусал губы:

– У нас маленький. Зовем Прорвочкой. Еще сосет... – он шмыгнул носом, отвернулся торопливо, спрятал от Странного навернувшиеся на глаза слезы. Тот не заметил, не стал насмехаться, спросил:

– Думаешь, есть дорога... Почему?

– Старики знают, как бывает в Заоблачной Пуще. Значит, был такой, который вернулся, рассказал. И еще: Странный приходил к Хромому и Кошке. Так было, – он судорожно вздохнул. – Расскажи дорогу. Плохо быть Духом. Не хочу.

Странный улыбнулся:

– Значит, теперь ты – Дух?

Хромой скривился досадливо:

– Спрашиваешь и спрашиваешь... Зачем, если знаешь сам, знаешь лучше? Трогал меня руками. Они твердые, теплые. Живой не почувствует тебя, ты Дух. Я – чувствовал. Значит, тоже Дух. Скажешь: "Нет"? – Хромой выждал немного. Ухмыльнулся. – Не скажешь. Не можешь сказать, потому что правду говорю.

Странный подпер голову кулаками, проговорил неожиданно:

– Плохо живет Племя. И будет жить еще хуже. Люди стали убивать Людей. Долго теперь будут убивать – всегда.

Хромой не понял:

– Безносый сдох – некому убивать. Э?

– Безносый не сам придумал убивать, – Странный хмыкнул. – Научили. Нет Безносого, научат другого.

– Кто? Научили – кто?

Но Странный молчал, только морщился, глядя в огонь, и алые отсветы скользили по его лицу.

Новая мысль вдруг поразила Хромого. Он подполз к Странному, схватил за плечо:

– Не хочешь рассказать дорогу? Не рассказывай. Отведи. Приди к Племени, научи найти Убийцу Духов, найди того, кто сказал Безносому: "Убей". Люди не смогут сами...

Странный сильно потер ладонями лицо, глянул в просящие глаза Хромого. Странно глянул, никто еще так не глядел. Потом улыбнулся – горько, как старый:

– Хорошо. Пойдем. Пойдем, когда взойдет Слепящее.

Морщась, переждал шумный восторг Хромого и опять сказал непонятное:

– Ты можешь вернуться. Ты не Дух – живой. Человек.

Хромой захлопал ресницами:

– Почему?

– Потому, что не умер.

– Почему не умер? Убивал Безносый. Только щенок не убьет дубиной сзади сверху. Безносый не щенок – воин. Не убил... Убивал поток, долго убивал, об камни. Не убил. Безносого убил, убил сильного. Недобитого – не убил. Целую жизнь – съел, кусочек – не смог. Так бывает?

– Бывает, – Странный смотрел с непонятной ласковой жалостью. – Ты ведь был у Людей Звенящих Камней, Хромой. Они выпустили тебя, позволили жить. Ты им нужен. Они тебя берегут. Сделали так, что с тобой не случается плохое. Случается только хорошее. Они могут так.

Хромой напряженно думал: обманывает Странный или нет? Не придумал, спросил:

– А почему ты будто живой, если я трогаю? – Он вдруг растерялся. Или ты – тоже не Дух, тоже живой?..

Странный засмеялся тихонько:

– Духа трудно отличить от живых. Ощупью нельзя. Другим отличаются, внутри.

Хромой еще подумал, потом спросил:

– Но я – живой?

– Да, – Странный снова отвернулся к огню. – Ты – живой. Успокойся.

Когда они поднялись на Плоскую Гриву, и впереди, до самого горизонта, заиграла веселыми бликами гладь Озера, Странный остановился.

– Дальше пойдешь один, – он глянул мельком в огорченное лицо Хромого, перевел взгляд на Хижины, чернеющие среди озерного блеска. – Не скули. Слушай. Пойдешь, скажешь: "Дух Странного покинул Заоблачную Пущу. Готов снизойти в Хижины, помочь Людям, наказать желающих зла. Если Люди хотят слушать Странного, пусть скажет Большой Тамтам". Запомнил? Тогда иди.

Хромой побрел медленно, оглянулся. Странный стоял, крепко расставив ноги, похлопывал себя по ладони короткой массивной дубинкой. Дубинку эту Хромой заметил еще в пещере. Странная она была, эта дубинка. Такая тяжелая, что Хромой – молодой сильный воин – не смог удержать ее, когда рассматривал, уронил на камень, сломал. Не дубинку сломал – камень.

Хорошая дубинка. Тоже, наверное, Убийца Духов. Но не из Звенящего камня – из непонятного... А раньше, пока Странный был жив, такой дубинки у него не было. Нашел в Заоблачной Пуще? Или сделал? Если сделал – как, из чего? Не забыть, спросить... Но это потом, не сейчас.

Хромой встряхнулся всем телом, будто вылез из холодной воды, отвернулся от Странного, быстро пошел к Хижинам, повторяя слова, которые должен сказать Людям.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю