Текст книги "В канун Рагнаради"

Автор книги: Федор Чешко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

– Почему боишься меня?

– А почему ты вилял языком? – Хромой смотрел исподлобья, голос его дрожал от обиды. – Почему говорил, что ты – Дух? Давно, до прошлой зимы, у Речного Жала, заставил меня поверить, что умер. Заставил плакать. А сам не умирал, жил. И я ходил в долину Злых один, и мне там было страшно и больно. А ты не пошел со мной, обманул чтоб не идти...

Странный закусил губу, прищурился:

– Ты видел меня мертвым, нашел мой Нож. Значит, я умер там, где ты нашел мой череп и мой Нож...

– Нет, – Хромой отчаянно замотал головой. – Кто видел твой череп, пока ты был жив? Никто его не видел, потому что он тогда был головой, не черепом. А ты отрезал свои волосы, прилепил их к чужому черепу, не к своему. Потом убил Корнееда. Положил возле него череп. Нож положил, не пожалел. Я увидел, подумал: "Корнеед убил Странного." А ты был живой.

– Но ты видел: Каменные Плечи убивал меня, но не мог убить. Он ранил, но раны заживали. Сразу заживали, как не бывает. Кто может так, кроме Духа?

Хромой шмыгнул носом:

– Ты. Ты смог так. Но ты не Дух, ты живой, – он вздохнул, будто всхлипнул. – Тени. Когда Каменные Плечи бил тебя копьем, тень копья не касалась твоей тени. И тень его копьеца не касалась твоей тени. Значит, Каменные Плечи не ранил тебя, бил мимо. Значит, ты заставил всех увидеть то, чего не было. Как заставил меня там, на Речном Жале...

Странный криво усмехнулся, спросил:

– Кто, кроме Духа, умеет заставлять всех видеть то, чего не было?

Хромой искоса глянул на него:

– Кто, кроме тебя, умел делать из грязи горшки? А ловить рогатых в хитрые ямы? А убивать маленьким копьецом, далеко убивать – кто это умел? Кроме тебя – кто? Никто. Только ты умел, учил всех. И старый Шаман подумал: "Странный не человек – Дух". И принес тебе жертву – голову немого принес. А ты взял эту голову – вот так взял и ударил Шамана. Головой немого ударил. Много зубов ему выбил – совсем мало потом осталось у Шамана зубов. И ты сказал: "Я – человек. Как вы, только умнее". Было так? Или скажешь: "Хромой – глупый, забыл"?

– Нет, не скажу. Так было.

Странный помолчал, потом неожиданно произнес:

– Можешь перегрызть мне шею, если про тени догадалась не Кошка.

– Не стану грызть, – Хромой потупился. – Кошка догадалась.

– Умная... – Странный вздохнул. – Пусть так. Пусть я плохой, вилял языком, заставил тебя плакать. Тогда зачем ты крался за мной?

Хромой затряс головой, часто-часто зашмыгал носом:

– Ты не плохой. Делал плохо, очень плохо делал – пусть... Я знаю, и Кошка знает – Странный хороший, добрый. Не могу сказать... Слова глупые, нет таких, какие нужны сейчас...

Странный слушал, молчал. А потом сделал непонятное: протянул руку и потрепал Хромого за волосы. Хромой шарахнулся было, заморгал растерянно, и вдруг заскулил, уткнулся лицом в грудь Странного.

Они недолго стояли так. Хромой опомнился первым, отстранился, обтер ладонями мокрое лицо. Потом глянул на Странного и отвернулся, чтобы не видеть его глаз. Они смущали его, эти глаза, он не понимал их. До сих пор только Кошка умела так смотреть на него. И еще – давно, очень давно, много зим назад – так смотрела на него жилистая седая женщина, которую Хромой почти забыл, которую боялся вспоминать из-за безысходной тоски, таившейся там, во мгле полузабытого.

А потом Странный тряхнул головой и стал прежним. И голос его стал прежним – твердым, жестким:

– Ты не сказал, почему побежал меня догонять, Хромой. Ведь не для того, чтобы рассказывать, какой я плохой и хороший сразу?

– Нет, – Хромой все еще боялся заглянуть в глаза Странного. – Хотел спросить. Как ты узнал, что твой нож украл Каменные Плечи?

Странный пожал плечами:

– Тот, кто взял Нож, был умный. Сумел украсть не своими руками. Не только украсть сумел, сумел узнать, что будет потом, сумел сделать, чтобы потом было так, как нужно ему... Кто в Племени мог все это? Ты? Кошка? Вы не умеете делать зло. Кто еще?

– Каменные Плечи... И Хранитель.

– Хранитель... – Странный усмехнулся. – Хранитель не мог. Хранитель не знал, что Голова Колом уйдет следить за немыми, не знал, что будет след, который прятали. И еще... Стал бы Безносый слушать Хранителя, делать, что тот сказал?

Хромой помотал головой:

– Нет. Безносый был воин. А Хранитель не для воинов говорил, для женщин. Какую траву есть, когда болит в животе, какую воду нельзя пить такое говорил. Маленьких рожать помогал... А воины не рожают. Было: когда стал Хранителем, хотел говорить и воинам. И были такие воины – хотели слушать. А потом Каменные Плечи сказал: "Хранитель умеет прогонять Злых. Пусть прогоняет зло из воинов, делавших плохо. Пусть наказывает". И Хранитель стал наказывать. Стал для воинов хуже немого. Кто из воинов забудет боль, за которую нельзя отомстить? Таких воинов нет. Кто из воинов ни разу не делал плохо? И таких тоже нет. Все воины злились на Хранителя. Очень злились...

– Вот видишь, ты все понял сам.

Странный помолчал, потом заговорил снова – тихо, печально:

– Знаешь, как жалко было убивать Каменные Плечи? Очень жалко было. Очень умный был, далеко видеть умел. Ведь нарочно придумал, чтобы Хранитель наказывал воинов. Боялся, что воины станут слушать Хранителя сделал, чтоб ненавидели... Жалко было убивать, но не мог я его оставить живым.

Он очень плохой был, много зла мог сделать Племени. Он уже сделал большое зло, не своими руками сделал – чужими. Ты запомни, Хромой: если делает не своими руками, значит – плохой, очень плохой, самый плохой. И еще запомни: когда дерутся такие, как Каменные Плечи, больно Щенкам и Безносым. Потому, что Каменные Плечи дерутся не руками – Щенками и Безносыми они дерутся. И Хромыми – тоже. Ты помни это, помни всегда!

Он замолчал, поднял воспаленный взгляд к воспаляющемуся закатным заревом небу. И Хромой тоже запрокинул к небу хмурое лицо, завыл тоскливо и тихо. Там было пусто, в небе. Там не было ни туч, ни крылатых – только щемящая песня прозрачных неярких красок, только беспредельная бездонная пустота. Страшно... От этой пустоты, от одиночества, ею рожденного, от слов Странного – тоска и страх...

А потом Странный сильно толкнул в плечо – раз, другой:

– Перестань выть, воин!

Хромой перестал. Он с силой растер лицо, глубоко вздохнул – резкий холодный воздух обжег в груди. И страх ушел. Ушел так же непонятно, как и нахлынул.

Странный улыбнулся, спросил:

– О чем еще ты хотел говорить?

– Не говорить, – Хромой помялся. – Просить хотел. Научи показывать то, чего нет. Научи делать так, как ты делал сегодня. Научишь?

Странный медленно покачал головой. Хромой заморгал, обиженно скривил рот:

– Почему не хочешь учить? Почему боишься стать совсем добрым? Всегда учил, теперь не хочешь... Почему?

Он смотрел на Странного, ждал ответа. Но Странный молчал. Хромой досадливо дернул плечом:

– Не понимаю. Ты – Странный, делаешь только странное. Учил, теперь не хочешь учить. Говорил: "Вилять языком плохо." Потом сам вилял языком. Говорил: "Отведу тебя в Долину Звенящих Камней". Потом сделал так, что я один пошел. Хитро сделал – Звенящего Ножа не пожалел. Зачем? Не хотел идти? Тогда зачем говорил: "Пойду"? Я не просил. Не понимаю. Не люблю не понимать, плохо, не хочу...

Странный слушал его, хмурился, кусал губы. Потом заговорил неторопливо, задумчиво:

– Понять хочешь? Хорошо. Слушай, я попытаюсь рассказать тебе. Может, поймешь... Ты был в Долине Звенящих Камней, ты видел Злых – тех, странных, облитых серым. Ты помнишь их? Помнишь, я говорил тебе: "Они не люди – тени людей, которые не здесь"? Давно, очень давно я был тенью одного из Людей Звенящих Камней. Он думал вместо меня, я делал вместо него, и так было долго. Но потом он умер, и я перестал быть тенью. Я стал человеком и смог думать сам. И я думал. Я понял: Люди Звенящих Камней – трупоеды.

Они делают плохо всем: Настоящим Людям и немым, и тем, кто живет у Горькой Воды, и тем, кто живет еще дальше, о ком ты не знаешь, кого никогда не увидишь – всем, даже Злым из Долины Злых, своим теням. Это они, Люди Звенящих Камней, сделали этот мир – Горькую Воду, Синие Холмы, ваше Озеро, Реку, Долину Злых, и много-много других рек, озер, долин и холмов. А потом они сделали тех, кто стал теперь Настоящими Людьми, немыми и остальными, и поселили их в этом мире. А потом они сделали свои тени и поселили их в Долине Злых, чтобы делать этому миру зло. Потому что Люди Звенящих Камней могут жить хорошо, только когда плохо другим. Потому, что они – трупоеды.

Я понял: можно помочь вам – Людям, немым, всем. И для этого стал выбивать знаки в пещере. Я думал: потом, через много-много зим, когда ты станешь стариком и умрешь, и дети детей твоих детей станут старыми и умрут, и дети детей их детей – тоже, когда живущие в этом мире станут умными и сильными, они найдут мою пещеру, увидят мои знаки и узнают все о Людях Звенящих Камней. Узнают все, чтобы суметь уничтожить трупоедов, не дать им снова украсть у этого мира его силу и ум. Так я думал. Но мне не везло. Тени, которые не стали людьми, нашли мою пещеру, стерли знаки, пытались убить меня. Я успел убежать, пришел в Племя... Дальше ты знаешь.

Да, я вилял языком, заставил тебя думать: "Странный мертв". Я знал: ты придешь в Долину, и Злые узнают все, что знаешь ты – они умеют это. Узнают, что я умер, перестанут искать. И я смогу закончить то, что начал. И снова мне не повезло. Ты узнал, что я жив. Теперь узнают и Люди Звенящих Камней...

Странный замолчал, отвернулся. Хромой энергично скреб затылок, пытаясь понять:

– Почему Злые узнают, что ты живой? Я не скажу.

Он осекся, услышав горький смешок Странного:

– Ты не понял, Хромой. Ничего не понял. Злые не станут спрашивать тебя. Они заглянут в твою голову, узнают все, что ты помнишь. Они уже сделали так – тогда, в Долине Злых. С тобой сделали, с Кошкой...

– Больше не смогут! Со мной, с Кошкой – не смогут сделать так, Хромой схватил Странного за руку, заглянул в глаза. – Мы больше не пойдем в Долину Злых. Я не пойду, Кошка не пойдет. Как Злые смогут заглянуть в голову, которая далеко?

– Смогут... – глаза Странного были тусклыми, усталыми. – Тогда, в Долине, Злые сделали так, что теперь могут отличить тебя и Кошку от прочих, могут следить. Даже когда вы далеко. Они не станут ждать – придут к вам сами.

Хромой грыз палец, тихонько поскуливал. Он хотел, очень хотел понять то, что говорил Странный. Хотел, но не мог. Он понял только, что Странному плохо и страшно сейчас, что ему нужно помочь... Как помочь?

А Странный все говорил:

– Я устал, Хромой. Я не смогу снова начать то, что делал так долго, так тяжело. Я устал делать бесполезное. Я устал бороться с Людьми Звенящих Камней. Их множество – я один. Они могучи – я слаб. Каждый из них мудр, и они умеют соединять свою мудрость, а я... Я, наверное, совсем глупый...

Хромой беззвучно пошевелил губами, потом спросил:

– А могут Злые заглядывать в головы трупам?

Странный изумился:

– Нет... А зачем?..

– Тогда я знаю, – Хромой радостно захихикал. – Знаю, как помочь. Ты меня убьешь. И Злые не смогут смотреть у меня в голове, не узнают, что ты живой... Только ты быстро меня убивай, не больно...

Он замолчал, испуганно уставился на слезу, сползающую по щеке Странного. Странный умеет плакать?! Неужели он так боится Злых?! Он, сильный, умеющий убивать быстро и много, – он плачет от страха! Значит, Злые очень-очень страшные...

– Ты хороший, Хромой... – Странный отвернулся, голос его непонятно дрогнул. – Но твой язык проворнее головы. Меня видел не только ты. Кошка видела, все Настоящие Люди видели... Убивать всех? Чтобы немые заскакали от радости – этого хочешь?

Хромой наморщил лоб, протянул задумчиво:

– Немые обрадуются – плохо... Не хочу такого.

Странный улыбнулся, посмотрел так, что Хромому снова захотелось уткнуться ему в грудь:

– Не хочу тебя убивать, Хромой, не буду убивать. И не вздумай сам убить себя. Ты – хороший, а смерть хорошего не приносит добра. Смерть хорошего – это радость Злых. Он глянул на Слепящее, уже окунувшее край в Озеро, вздохнул:

– Я слишком долго жил, Хромой. Я устал жить. Устал, потому что моя жизнь не принесла добра вашему миру. И не принесет. Потому, что Люди Звенящих Камней и их тени сильнее меня. Там, в пещере, в которой ты разыскал меня, я успел выбить все знаки, какие хотел. Может быть, Злые не найдут их, эти знаки... Буду думать, что не найдут, потому что на большее у меня не осталось силы. Я устал, Хромой, я слишком устал. Пойдем...

И они пошли. Странный торопился, шарил нетерпеливым взглядом по быстро темнеющим травам. Хромой едва поспевал за ним, пытался понять. Странный сказал: "Я устал". Что он ищет теперь? Место, где можно спать? Он не найдет, не здесь надо искать. Надо идти к Плоской Гриве. Там есть пещеры. Сказать?

Хромой не успел заговорить. Странный остановился, он нашел то, что искал – маленький ручеек, на глинистых берегах которого не росла трава.

Хромой недоуменно глянул на рыжую, истоптанную копытами рогатых землю, на длинные четкие тени – свою и Странного – чернеющие на этой земле... Зачем Странный пришел сюда?

– Пусть Злые радуются: они победили, – Странный говорил тихо, во влажных глазах его дрожали отблески закатного зарева. – Мой путь был слишком долгим, Хромой. Здесь он закончился. А чтобы ты не подумал, будто я снова хочу заставить тебя плакать зря... Вот моя тень Хромой. Смотри на нее, смотри хорошо.

Хромой пожал плечами. Тень... Обычная тень, длинная, вечерняя. Зачем смотреть? Уже много раз видел... Вот она шевельнулась, подняла руку, коснулась шеи... Повторяет движения Странного? Ну и что? Это – тень, тени всегда повторяют движения, они ничего не умеют сами...

Он понял, что происходит, только когда услышал глухой булькающий звук, и тень Странного стала медленно укорачиваться, расплываться терять форму... С отчаянным воплем Хромой обернулся, метнулся к Странному: остановить, помешать, отобрать Нож...

Поздно. Он успел только подхватить оседающее тело, бережно положить его на холодную осклизлую глину.

Несколько мгновений Хромой стоял на коленях, тупо глядя, как вспоротая шея Странного заплывает темной дымящейся кровью. Потом со внезапной надеждой припал к залитой липким груди: может быть...

Нет. Странный сумел убить себя не хуже, чем умел убивать других. Хромой выпрямился, постоял, сжав ладонями мокрое от слез лицо, поскулил тоскливо и тихо. Потом нагнулся вновь, с трудом вынул из неподатливых мертвых пальцев Звенящий Нож, потянул из-за пояса Странного непонятную дубинку.

Ручей был совсем рядом. Грязная медленная вода с тяжелым плеском приняла брошенное, всколыхнулась ленивыми кругами и успокоилась. Хромой пусто и слепо смотрел, как неторопливо вытягиваются по течению клубы поднявшейся мути...

Странный не хотел оставлять свое оружие Настоящим Людям, он сказал: "Рано". Хромой сделал так, как хотел Странный.

4. ПРОБЛЕСКИ

Из-за дальних лесов медленно и невесомо выплывала луна. Костер потух, только алые огоньки дотлевали в остывающем пепле. И чем слабее становилась агония умирающего огня, тем плотнее придвигалась наглеющая темнота, странным образом уживающаяся и со звездным множеством, ярко роящимся в небе, и с наливающимся недоброй силой лунным сиянием. Оно было холодным, это сияние, оно щемило сердца муторной беспричинной тоской, навязчивой, как зубная боль.

Виктор зябко передернул плечами:

– В старину луну называли волчьим солнышком. Правильно называли. Другие мнения есть?

Никто не ответил. Думать о луне и о меткости старинных названий не хотелось – и без этого было о чем подумать.

Они долго сидели молча, силясь осознать, уяснить для себя рассказанное. Потом Наташа тихо спросила:

– Вить, а в папке Глеба... Там про все это написано? Про все, что я рассказала?

Виктор помотал головой:

– Не про все. Там нет истории с пропавшим ножом. И вообще... Там у Глеба в основном его мысли. А о самих проникновениях там мало. Про Петровские времена и монахов – тоже не все. Только самый конец, как взрывали пещеру...

Антон швырнул на угли сухую сосновую лапу – она закурилась легким дымком и вдруг взметнулась высоким гудящим пламенем и суетливой россыпью искр. Яркие алые блики легли на лица, исказили их нелепо и странно. Может быть поэтому в голосе Антона почудилась непривычная, такая несвойственная ему резкость:

– Знаете что, голуби, кончайте пудрить нам извилины! Или немедленно выкладывайте все, что знаете, или я пошел спать. А то ваше поведение подозрительно смахивает на издевательство. Витька, ты кончай скалить зубы, трупоед несчастный! Нехорошего тебе в рот...

Наташа тяжело поднялась на ноги, отступила на пару шагов от костра. Виктор встревоженно смотрел на нее:

– Ты куда?

– К обрыву. Там сейчас красиво, наверное: луна, скалы, река... Наташа говорила естественно и спокойно, вот только голос ее едва заметно подрагивал. – Не бойся, глупый, это же близко совсем... А ты им расскажи пока. Ты им все-все расскажи...

И Виктор рассказал. Рассказал про Глеба, и про папку его, и про болезнь, и как Глеб научился управлять своими снами, и что из этого вышло. Рассказал об отце игумене и о том, как взрывали пещеру – эту пещеру раньше, давно. Даже о новгородском сне рассказал, чтобы понятны были аналогии страстно увлекавшегося средневековым севером Глеба.

А Наташа все это время стояла над обрывом (достаточно близко, чтобы слышать говор, но слишком далеко, чтобы различать слова). Там действительно было красиво, но красота эта казалась дикой и неестественной привычному к урбанистическим пейзажам глазу.

Лунные отсветы превращали отвесный скальный гранит в нечто зыбкое, нереальное; лунный свет искажал перспективу, обманывал неискушенное зрение, и неглубокий речной каньон оборачивался вдруг беспредельным провалом в невообразимо далекое и непостижимое, манящее – в то, во что превратило лунное сияние бурлящую воду. Гул потока, кажущегося теперь неподвижным, едва ощутимое подрагивание скал под ногами, ставшая вдруг золотым сиянием невидимая днем мельчайшая водяная пыль... Привидения скал... Призраки деревьев... Обман. Нелепая выспренняя иллюзия. Надругательство над наивностью чувств.

Когда Виктор замолчал, Наташа вернулась к костру. По лицам Антона и Толика было видно, что рассказ произвел на них впечатление, однако впечатление несколько иного рода, чем она ожидала. Толик стесненно теребил свой нос, поглядывал искоса то на нее, то на Виктора, и во взглядах этих сквозило нечто, весьма напоминающее жалость. Антон энергично поскреб бороду, заговорил – рассудительно, веско, вдумчиво:

– В общем, я понял так: имеются некие существа (то ли пришельцы, то ли очень злые упыри – хрен их знает, кто), которые хрен знает когда и хрен знает зачем сотворили землю и людей. При чем с одной стороны хотели, чтоб созданная цивилизация прогрессировала как можно интенсивнее, а с другой стороны, по достижении определенного уровня развития они нашу с вами цивилизацию возвращали к первобытной дикости. И, как следует из намеков Странного, делали это не раз. Для чего – опять же хрен их разберет.

Странный и иже с ним был создан ими как некое управляемое орудие, но потом потерял управление, прозрел и вознамерился предупредить потомков посредством знаков в пещере, каковые знаки потомки (то бишь мы с вами) и разыскали, несмотря на попытки очень злых упырей-пришельцев их взорвать. Далее. Глеб овладел тайной генетической памяти, узнал, что темные силы нас злобно гнетут, и за это они его... – он глянул на Наташу, поперхнулся, с силой дернул себя за бороду. – Извините, конечно, за идиотский стиль изложения, но суть рассказанного я уловил?

– С поправкой на идиотский стиль – да, – Виктор неприязненно кривил губы. – Ну и?..

– Вы не обижайтесь, ребята, – Антон снова подергал себя за бороду. Не обижайтесь, но... Как бы это выразиться поточнее... В детективах такое называют "версия, не подкрепленная доказательствами". Фактов у вас почти нету, а те, что есть, вы как-то странновато истолковываете. Судьба Глеба? Да он просто надорвался на своих экспериментах с памятью. Шутки с разумом – опасные шутки... Пропавшая диссертация? Да мало ли куда она могла деться! Взорванная пещера? А разве нет уже варваров на свете? Попадают им в руки краска и кисть – пишут на памятниках "здесь был Вася", попадает взрывчатка – взрывают... Есть у вас еще факты? Нету. А сны... А что сны? Сны – дело субъективное... Действительно снилось, или кажется, что снилось, – пойди пойми... А кстати, как эти упыри узнали, что Глеб им опасен? Он же не рассказывал ничего даже вам. Они что – следили за ним? Почему именно за ним? Или они за всеми следят? Тогда почему вас обоих еще не убрали? Вы же теперь знаете все, что знал Глеб...

– И еще вопрос: зачем? – Толик говорил нехотя, морщился, смотрел в сторону. – Создали планету, биосферу, разум... Зачем? Злобой нашей питаться? То-есть угрохать океан энергии ради того, чтобы состряпать себе энергостанцию... Что-то слабо верится, что такая энергия окупится. Вот... Что там у вас еще было... Что-то насчет племен, которым тесно на одной равнине – есть у них другой выход, кроме как резать друг другу глотки, или нету. И будто бы эти... ну, пришельцы или кто они там... хотят этот другой выход найти. То-есть, что-то вроде социального моделирования. Снова непонятно. Создание мира, постоянный контроль, управление его развитием... Такие бешеные затраты энергии, они же должны как-то окупаться! Да и вообще... Уж очень они какие-то тривиальные, эти ваши пришельцы. Возможности у них неограниченные, а цели несообразно примитивные. Не верится как-то в это, несерьезно все слишком.

– Насчет целей – это ты, друг мой Толик, малость поторопимшись, усмешка Виктора была усталой и грустной. – С целями этих, как их Зеленый наименовал, упырей некий карамболь получается. Не знаем мы этих целей. И Странный – или не знал, или не стал объяснять Хромому ввиду беспросветной дремучести последнего... А вот Глеб, похоже, сумел-таки докопаться до этих самых целей.

Он очень аккуратный был, Глеб, у него в папке после каждой записи дата стоит и время – когда писал, значит. Так вот, последняя запись была сделана пятнадцатого апреля в четыре с минутами утра. И выглядит эта запись странно. Сперва аккуратным красивым глебовским почерком без всяких пояснений написано: "Равновесная система". А несколько ниже имеет место чуть ли не всю страницу размахнувшееся слово: "сволочи". И восемь восклицательных знаков. Это было написано пятнадцатого утром. А в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое Глеб... Вы уже знаете, что случилось в эту ночь с Глебом.

Некоторое время все четверо сидели тихо. И вокруг было тихо, только какая-то птица, невидимая, но близкая, все кричала, кричала – резко, назойливо. То-ли люди мешали ей, устроившись невдалеке от незаметного ее гнезда, то-ли просто шалела она в призрачном лунном сиянии... Потом Толик спросил задумчиво:

– Ребята, а как вы думаете, зачем понадобились этим... упырям такие, как Странный? ("То есть, говоря по-простому, на хрена?" – тихонько вставил Антон.)

Наташа вздохнула, нехотя разлепила губы:

– Странный говорил... Насколько Хромой сумел его понять, конечно... Говорил, что Люди Звенящих Камней живут слишком медленно, чтобы быть здесь. И еще говорил, что он и такие, как он – их тени. Наверное, время в нашем мире другое, чем у них. Наверное, темп нашей жизни выше, скорость восприятия выше, чем у них...

– По самой логике их эксперимента так и должно быть, – торопливо вставил Виктор. – Это если мы – модель. Глеб тоже считал так.

– Вот... А тени... – Наташа сгорбилась, уткнулась подбородком в колени. – Может быть это просто доступный Хромому образ. А может быть мы трехмерные тени существ из другого, многомерного мира... Может быть мы действительно сны какого-нибудь нездешнего Будды... Или нескольких Будд. А потом они проснутся, и сны закончатся...

– "И время двинется вспять, и все начнется опять", – Виктор вспомнил норманнскую сагу из глебовой папки.

Антон энергично шуровал палкой в костре, его борода вспыхивала медными бликами в такт словам:

– Ну пусть. Пусть вы – умные, пусть я – дурак. Вот вы, умные, объясните мне, дураку... Сны Наты и Глеба – генетическая память. Так? Так. Тогда откуда все эти этикетки к экземплярам – серии, номера, эмоциональные градиенты, интеллектуальные спектры, – вся эта упыристическая белиберда по поводу Хромого и Кошки? Это, конечно, тоже генетическая память, да? И ваши дремучие неандертальцы все это, конечно, запомнили. Это ведь на их языке объяснили, просто и доходчиво. Они ведь знали, что такое элитная пара производителей, остаточные явления знали, ареал. Были у них, у неандертальцев, такие простые и нужные в палеолитическом обиходе словеса. Чуете? Хреновина ведь получается. И всех прочих хреновин эта, по-моему, похреновее будет.

Вместо ответа Наташа вдруг хлопнула себя по лбу, вскочила, бросилась в свою палатку.

– Чего это она? – Антон опасливо вслушивался в доносящийся из палатки лязг и звон пересыпающейся посуды. – Вроде, ищет чего-то?

– Аргумент повесомее подбирает, – Толик хихикнул. – У нее, между прочим, там сковородка есть. Знаешь, большая такая, на длинной ручке. Так что, я бы на твоем месте, Зеленый, растаял во мраке...

Растаять во мраке Антон не успел: Наташа вернулась быстро. В руке у нее была не сковородка, а какая-то баночка ("Граната, – предположил Толик. – Зеленый, беги! А то и нас с Витькой осколками заденет!")

Наташа бросила баночку Антону на колени – тот шарахнулся – и сказала просительно:

– Тошенька, ты баночку эту открой, и каждый раз, когда слово "хрен" сказать захочется, кушай понемножечку из баночки, хорошо? Ложечку дать?

Антон недоверчиво присмотрелся к банке, и вдруг просиял:

– Ой, хрен! Вот здорово!

Он ловко сорвал крышку и одним махом опрокинул в рот все содержимое банки. Наташа, округлив глаза, смотрела на его блаженную жующую физиономию.

– А ты говоришь – ложку, – Виктор глянул на нее с сожалением. – Тут не ложечка, тут совковая лопата нужна.

– Эх, лепота! – Антон утер губы ладонью, с сожалением отбросил пустую банку. – О чем это я? Да, так вот я и говорю: какого сгущенного молока...

Он запнулся, помолчал, выжидательно глядя на ничего не понимающую Наташу, заговорил снова – медленно, отчетливо:

– Для биологов, не знающих, что такое условный рефлекс, повторяю: какого сгущенного молока...

– Эх, Наташа, не предупредил я тебя вовремя... – Виктор вздохнул. Друзья у меня – люди превосходные, вот только стремительно наглеют, если с ними по хорошему...

Наташа пожала плечами:

– Это все, Витя, печально очень. Очень-очень все это печально. Понимаешь, поговорка такая есть: скажи мне, кто твой друг... А рефлекса твоего, Антон, я ну ни капельки не боюсь: все равно сгущенного молока нету.

– Жалко, – Антон искренне огорчился. – Тогда скажем просто: какого сахара...

Наташа показала ему фигу.

– И вот так всегда! – скорбно резюмировал Антон. – Им душу открываешь, а они туда беспощадно плюют.

– Ты, по-моему, не душу открывал, а пасть, – Виктор прищурился от дыма. – Ну и все. Позубоскалимши, и будя. А что касается твоей наихреновейшей хреновины... Знаешь, Зеленый, объяснить ведь можно все, что угодно. Можно, например, предположить, что упыри внедряют этикетки в подсознание отловленных экземпляров – вроде как мы птиц кольцуем. При чем так внедряют, чтобы по наследству передавались. А потом изловишь этакого зяблика, заглянешь ему в извилины: "Кто таков?". А генетическая память тебе рапортует: "прямой потомок экземпляра серии "Б", код – "Балабон", каковой экземпляр отличался гипертрофированными речевыми и пищеварительными органами при недоразвитом интеллекте".

– Ну, знаешь! – возмущенно вскинулся Антон. – Витька, извинись незамедлительно! Толик, а ты чего молчишь?! Его оскорбляют, а он как воды в рот...

– Ах, так это меня, по-твоему, оскорбляют? – удивлению Толика не было границ.

– Друзья мои, осмелюсь напомнить, что я вас слушал, не перебивамши... – Виктора вдруг осенило. – Кстати... Может быть способностью разблокировать свою генетическую память обладают только потомки помеченных упырями, а? Так сказать, побочный эффект... Ну, да не в этом суть. Зеленый, ты ведь знаешь моего шефа?

– Это Уланова, что ли? – Антон покивал уважительно. – Как же, как же! Валентин Сергеевич мужик серьезный, грех такого не знать!

– Так вот, он любит повторять: "Не та теория истинна, которая может объяснить все известные факты, а та, которая способна предсказывать еще неизвестные". И в свете этого афоризма теория Глеба и Наташи неопровержима.

– И какую-такую хреновину эта самая теория предсказывает? прищурился Антон.

– А вот мы у нашего друга Толика спросим, – Виктор говорил мягко и вкрадчиво. – Толик, друг мой, ты ведь археолог у нас... Скажи, пожалуйста, в здешних краях море было когда-нибудь?

– Было, – растерянно протянул Толик. – Давно – в Юрском периоде. При динозаврах.

– Вот! – Виктор значительно оглядел слушателей. – При динозаврах было, значит, а потом – пересохнумши. Тем не менее Хромой упорно поминает некую Горькую Воду, с которой дуют сырые ветры. Уж не море ли? Стало быть, Странный зарезался в последний раз весьма далеко отсюда. Во всяком случае, полумертвый Хромой доползти сюда от моря (ближайшего даже) не смог бы. Так? Тогда, значит, это не та пещера, в которой он нашел Странного и его знаки во второй раз. И, значит, одно из двух. Либо Странный снова обманул Хромого, снова симулировал самоубийство и смылся сюда – делать свое дело в этой пещере, либо он сделал здесь все, что хотел, за год отсутствия. А там, у моря, зарезался по-настоящему. Но в любом случае, заметьте, он сдал упырям через посредство Хромого ту, приморскую пещеру со знаками.

Так вот. Исходя из того, какие усилия Странный приложил, чтобы скрыть от упырей факт существования данной пещеры, засветив при этом аналогичную, делаю вывод: в этой есть нечто очень важное, помимо знаков. Скорее всего предмет, дубликата которого у Странного не было, и сделать который он сам не мог.

– А что, правдоподобно... – протянул Толик.

Антон яростно скреб бороду – размышлял.

– А я-то думала, что ты умный, Вить, – Наташа глянула непривычно и коротко, отвернулась. – А ты, оказывается, очень-очень умный.

– Ага, – Виктор ухмылялся. – А еще я сообразительный, догадливый и очень скромный. А еще... – он воровато оглянулся, склонился к самому уху Наташи:

– А еще я тебя люблю.

Наташа улыбнулась растерянно и жалковато, развела руками:

– Аналогично...

Антон дернул за рукав Толика, заинтересованно наблюдающего происходящее:

– Анатолий Игоревич, ну как ты себя ведешь?! Сгинь в палатку, не мешай людям целоваться. Ты здесь – третий лишний.