Текст книги "Скопин-Шуйский"

Автор книги: Федор Зарин-Несвицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

IX

Взяв с собою сотню людей, Болотников на ночь выехал из Путивля в свою родную деревню. Он взял с собою Темрюкова, к которому привязался в эти несколько дней.

Темрюков, бледный, озлобленный, ехал рядом с царским гетманом и в бессильной злобе и бешенстве, не имея под рукой никого, на ком можно бы было сорвать сердце, тыкал кинжалом благородного аргамака, на котором ехал.

Вот и родная деревня. У Болотникова заняло дух. Вон знакомые изгибы речки, дубовая роща на невысоком холме, покосившаяся деревянная церковь и около нее убогое кладбище…

Бог знает, какими путями в деревне уже узнали, что едет ближайший царев. Она наполовину была пуста. Большинство молодежи, а частью и пожилые люди, спасаясь от плетей и рабства, рассеялись по степям и городишкам Северской земли, прослышав про смуты и нового царя. Но все же у околицы собралась большая толпа во главе с Авдеем и стареньким дряхлым священником. Авдей, еще крепкий и сильный мужик, стоял и держал блюдо с хлебом-солью, рядом с ним стоял священник с крестом.

Гетман подъехал, и все головы обнажились. Авдей опустился на колени, а священник выступил с крестом вперед. Гетман снял шапку, спрыгнул с коня, приложился ко кресту и, оборотясь к толпе, крикнул:

– Здравствуйте, дети!

Ласковый голос гетмана оживляюще подействовал на оробевших крестьян.

– Здрав буди, кормилец! – раздались голоса, и вся толпа, пораженная и ослепленная великолепием гетмана и его свиты, как один человек опустилась на колени.

– Встаньте, встаньте, дети, – произнес гетман. – Пред Богом да великим государем Димитрием становитесь на колени. Встаньте, православные, – произнес он. Крестьяне встали. Авдей двинулся вперед, протягивая блюдо гетману. Но гетман таким взглядом окинул его, что Авдей чуть не выронил блюда.

– Хорошо ли живете, дети? – спросил гетман.

Настало глубокое молчание. Люди переминались с ноги на ногу, подталкивали друг друга, но говорить не решались.

– Говорите смело! – крикнул гетман. – От самого царя-батюшки приехал я к вам чинить правду и милость.

– Спаси, батюшка! – вдруг крикнул женский пронзительный голос из задних рядов толпы. – Мочи нет, высосал всю кровь нашу кровопивец этот…

Толпа глухо зашумела.

– Истинно кровопивец, грозы нет на него! – послышались голоса.

– Про кого вы это, други? – спросил гетман, заранее зная уже ответ.

Авдей, бледный, дрожащий, напрасно делал украдкой мужикам знаки молчать.

– Да вот он, – произнес впереди стоящий угрюмый старик и ткнул корявым пальцем в сторону Авдея.

Толпа загудела. Блюдо выпало из рук Авдея.

– Разбойник, душегуб!! – послышалось в толпе. – Батюшка, родной, защити!..

Толпа снова стала валиться на колени…

– Ладно! – ответил гетман. – Будем его судить… Ведите за мной…

Обезумевшего от страха Авдея с гиканьем окружили мужики и скрутили ему локти.

– Где Аксинья Болотникова? – спросил неровным голосом великий гетман, с трепетом ожидая ответа.

– Недужится ей, – ответила близко стоявшая баба, – иди, кормилец, я укажу…

Она привела его к концу деревни. Свита и вся толпа со связанным Авдеем следовала за Болотниковым.

– Туточка, боярин, – сказала баба, указывая на лачугу, более похожую на собачью конуру, чем на человеческое жилище. Вместо окон зияли дыры, дверь висела на одной петле. Болотников побледнел и, согнувшись чуть не вдвое, вошел в лачугу. Никто не посмел следовать за ним, только баба, указавшая ему жилье Аксиньи, ловко проскользнула за ним и прижалась в темном углу, у полуразвалившейся печи.

В полумраке в углу на куче соломы, прикрытая какими-то жалкими лохмотьями, лежала совсем седая, с морщинистым страдальческим лицом, с закрытыми глазами мать великого гетмана всех царских войск!

Несколько мгновений стоял над ней гетман, силясь преодолеть непривычное волнение. Его железное сердце дрожало и трепетало, что-то похожее на слезу блеснуло в его суровых глазах и, тихо опустившись на колени, голосом, который удивил его самого, голосом, полным бесконечной тоски и нежности, он произнес:

– Матушка, родная!..

И голос его оборвался. Все забыл в эту минуту великий гетман, и казалось ему, что он просто маленький мальчик, прибежавший к матери искать ласки…

Аксинья открыла глаза и с глубоким удивлением и страхом смотрела на знатного боярина, стоявшего около нее на коленях.

– Матушка, – повторил гетман, – ужели не узнаешь своего Ивашки? Посмотри, родная…

Аксинья вдруг поднялась и села, пристально всматриваясь в его лицо. Потом подняла руки, хотела что-то сказать и горько, горько заплакала.

Испуганная баба, ошеломленная тем, что царский ближний боярин оказался сыном убогой Аксиньи, тем самым Ивашкой, которого многие еще очень хорошо помнили, незаметно выскользнула вон, и через минуту в толпе уже послышался гул радостных голосов:

– Свой, значит, не выдаст…

Авдей едва держался на ногах. Его лицо помертвело, в широко раскрытых глазах виднелся такой ужас, что было жутко смотреть. Зубы его громко стучали, он весь дрожал. Он хорошо знал, почему Аксинья так больна; он сам вчера велел ее избить плетьми за то, что она не могла носить воду. Он хотел молиться, но язык не слушался его, и ни один звук не вылетал из его пересохшего горла…

Аксинья и плакала, и молилась, и дрожащими руками крестила Ивашу, и робко, все еще видя в нем знатного боярина, едва осмеливалась целовать его. На его настойчивые расспросы она наконец созналась, что Авдей Кузьмич малость наказал ее, но Болотников через дыры ее рубища увидел страшные кровавые, вздувшиеся полосы.

«Господи, почто терпишь на святой Руси неправду?» – пронеслось в его голове, и невольно все рабы, все холопы, изнывающие под гнетом знатных бояр и их приказчиков, слились в его воображении со страдальческим образом его избитой плетьми матери.

– Наплачетесь! – скрежеща зубами, произнес он. – Хуже холопов поставлю вас, а холопам дам плети и батоги в руки…

Когда он показался на пороге, толпа стихла и отхлынула. Вид его был ужасен. Его взгляд горел бешенством.

– Православные, – хрипло заговорил Болотников, – объявляю вам великую царскую милость… – Он помолчал, словно вдыхая в себя воздух… – Не холопы вы больше, а свободные люди! Правды хочет царь Димитрий! Нет больше холопов на Руси! Слышите, нет! И никто не посмеет бить вас! Слышите, други! Нет воли над вами, разве Божьей и царской!..

Гетман остановился, тяжело дыша… Толпа молчала. Измученные рабы не верили своей свободе.

– Работай всяк для себя! – продолжал гетман. – Идите куда хотите и всем холопам говорите, что именем царя Димитрия свободны они. И дарит им царь Димитрий их лиходеев, а я дарю вам Авдея и дом его и богатство его… – закончил гетман.

Неясный гул толпы перешел теперь в радостные, восторженные и угрожающие крики… Часть толпы, в том числе много женщин, двинулись с глухим ропотом к Авдею. На одно мгновение его безумный, пронзительный вопль покрыл шум и крики толпы и стих. Его поволокли за деревню.

Болотников отвернулся. Приказав перенести Аксинью в княжеские хоромы, щедро одарив крестьян, великий гетман отправился в Путивль. Там его ждали важные вести. Князь Воротынский с царским войском осадил Елец, а князь Трубецкой остановился лагерем вблизи Кром.

Болотников при всеобщем восторге объявил поход.

X

Ощера и Калузин находились оба в войске князя Юрия Трубецкого, отряд которого двигался беспрепятственно, рассеивая по дороге незначительные шайки бродяг и разбойников, наводнившие всю землю Северскую, и наконец остановился перед Кромами.

– Ну что, други, – говорил князь окружающим, – страшны воры? Куда попрятались-то, а? Возьмем Кромы, Иван Михайлыч, Елец, дойдем до Путивля, приведем воров к присяге, а заводчиков всему воровству Василию Ивановичу на Москву привезем. Так-то, други.

И князь с важностью гладил свою бородку и высоко поднимал голову.

Думный боярин Измайлов качал седой головой в ответ на хвастливые речи молодого Трубецкого.

– Будь осторожен, Юрий Петрович, – говорил он, – не может того быть, чтобы Шаховской позволил взять себя голыми руками.

– Не ратный он человек, – самоуверенно отвечал Трубецкой.

Он послал в Кромы с предложением сдаться. Кромы насмеялись над ними и послали ответ:

«Всем вам с вашим Шубником царем не сносить головы. Целуйте лучше скорее крест на верность Димитрию Ивановичу».

– Наутро штурм, – объявил Трубецкой, прочитав ответ.

Странно и неуверенно встретило его слова войско.

– Жив царь Димитрий Иванович! – как молния пронеслось по полкам.

– Взять Кромы… – говорил старик Измайлов, – да нешто возьмем их как краюху хлеба?

Трубецкой посмеивался и пригласил к себе на пир к вечеру всех думных людей и стольников, бывших при его войске…

С отчаяньем в душе выступил в поход Темрюков. Он не мог отказаться от чести вести передовой отряд великого гетмана. Ксешу с боярыней Ощерой он поручил наблюдению Шаховского, оставив для их непосредственной охраны человек пятнадцать во главе с Сорокой.

Болотников отдал приказ Истоме Пашкову идти к Ельцу на воеводу князя Воротынского, а сам двинулся вслед за Темрюковым на Кромы.

Беззаботный князь Трубецкой пировал до рассвета. Ваня выпросил у него позволение пойти дозором. Князь дал ему пять человек и отпустил.

Пока Трубецкой пировал, Ваня двинулся вперед по путивльской дороге. Не проехал он и десяти верст, как встретил передовой разъезд Темрюкова. Разъезд состоял всего из трех человек. Не долго раздумывая, Ваня бросился на них. После недолгой схватки один был убит, другой спасся бегством, а третий был захвачен живьем.

Из его слов Ваня понял, что на Кромы идет сам гетман и будет там часа через три. Не теряя ни минуты, Ваня повернул назад. Он застал пир у Трубецкого в самом разгаре, и князь видимо был недоволен его зловещим сообщением. Волей-неволей пришлось прервать пир. Князь ворча, хмурый и гневный, отдал приказ готовиться к бою. Калузин с ужасом наблюдал, как вяло и неохотно вставали солдаты, готовясь к бою.

«Жив, жив твой истинный царь», – не переставая звучал в его душе нежный голос.

Он вспомнил Скопина и перекрестился. Всходило ясное утро. От окрестных полей подымался легкий туман. Полки Трубецкого заняли гряду невысоких холмов, торопливо устанавливая на них пушки. Сам Трубецкой на драгоценном арабском коне, бледный, но веселый, блестя золочеными доспехами, объезжал войска. Молча, угрюмо встречали его воины…

Черные линии обозначались на горизонте. Ближе, ближе – это стройные ряды всадников… Они вырисовываются из тумана, их все больше и больше. Пеших ратников нет. Вот первые ряды подъезжают почти шагом. Можно различить их темных коней, сверкающее оружие… Они все ближе и ближе… Слышно уже ржанье коней… И по знаку князя Трубецкого грянули все четыре его пушки разом… Ряды неприятеля на одно мгновение раздались, потом сомкнулись вновь и с диким криком грозной, неудержимой лавиной понеслись на царские войска. Пушкари не успели во второй раз зарядить пушки. Ощера, с разрешения князя, занял с сотней отчаянных всадников тощую рощу, прикрытую холмами прямо в бок врагу. Словно ливень полились на нападающих свинцовые пули самопалов и пищалей, но бешеным натиском они опрокинули передние ряды царских войск и ворвались на холмы, где были установлены пушки. С громкими криками: «Да здравствует царь Димитрий! Смерть Шубнику!» – они неслись вперед, сокрушая все на своем пути.

Царские войска дрались молча, ожесточенно. Им нечего было кричать! Но кровь опьяняла их. Напрасно Трубецкой бросался вместе с Ваней в самые опасные места, ободряя слабых, грозя трусливым…

Ошера жадными глазами следил за боем. Его сердце закипело, когда он увидел, что дрогнули царские полки, в десять раз сильнейшие неприятеля. Это было его первое дело. Он весь дрожал от страстного нетерпения. И вдруг напряженный взор его различил впереди бешено дерущихся всадников своего названого брата Ивана Темрюкова.

– Вперед! – не помня себя, крикнул он хриплым, задыхающимся голосом.

Его настроение передалось его сотне. С дикими криками вылетели они из засады и ударили во фланг Темрюкову. Ободренные неожиданной помощью, царские люди ринулись вперед, пушкари вновь зарядили пушки, грянул залп, и в несколько минут отряд Темрюкова был рассеян ядрами, порублен почти весь мечами. Окруженный царским войском, имея у себя лишь несколько десятков людей, Темрюков бился отчаянно. Вокруг него суживалось железное кольцо, но, как ощетинившийся вепрь, он грозно оставался на месте, готовый скорее умереть, чем отдаться в руки живьем.

Князь Трубецкой уже праздновал победу, всей массой своих войск обрушиваясь на нестройные кучки, оставшиеся от отряда Темрюкова.

С безумной энергией бросался Ощера, крича своему брату. Тот его не видел и не мог слышать за громом битвы. Отряд Темрюкова был почти весь уничтожен. Царские ратники наседали, Темрюков слабел. Но вдруг царские полки дрогнули и подались… Пронесся торжествующий победный клич, и в тылу царских войск неожиданно, словно из земли вырос, появился отряд великого гетмана. С криками: «Да здравствует царь Димитрий!» – отряд Болотникова ударил в тыл царским войскам. Ободренный Темрюков удвоил свои нечеловеческие усилия.

Трудно описать панику, которая произошла в войсках Трубецкого. Воины бросали оружие и беспорядочно бежали по всем направлениям, безжалостно избиваемые, как младенцы. Охваченный ужасом, в сознании погубленного благодаря ему дела, князь Трубецкой разбил о камень свой меч, скинул латы и помчался туда, где была верная смерть.

Через час все было кончено. От царского войска не осталось ничего. Обессиленные шайки бросились во все стороны, побросав оружие, и некоторые из них, застигнутые врагами, кричали: «Да здравствует царь Димитрий!..» – и присоединялись к полчищам Болотникова. Тяжело раненный Ощера едва был спасен своим стремянным. Без шлема, без лат, с развевающимися волосами и открытой грудью несся Трубецкой с кровавого поля в сопровождении немногих близких. В числе них был и Ваня, мрачный, угрюмый. Он вспомнил слова Ануси. С ним везли и полубесчувственного Ощеру. Трубецкой был мрачен.

– Скачем к князю Воротынскому, – промолвил он, обращаясь к своей свите.

Но его ждал страшный удар. Едва выехали они на калужскую дорогу, как встретили толпы израненных полуголодных, безоружных беглецов князя Воротынского. Истома Пашков обрушился как снег на голову на войска Воротынского и разгромил его, как Болотников Трубецкого. Все было кончено. Царского войска не существовало. Сотни пленных погнали в Путивль. На много верст калужская дорога была усеяна трупами. С бешенством, с ожесточением преследовали бегущих летучие отряды великого гетмана и всех, кто не кричал: «Да здравствует царь Димитрий!» безжалостно убивали…

К Трубецкому присоединился на калужской дороге и Воротынский. В сопровождении менее чем пятидесяти человек они неслись, словно гонимые страшным призраком.

– Да сгинет Василий Иванович! – чуть не скрежеща зубами, кричал Трубецкой. – Не слуга я ему более, еду к себе в вотчину.

Бледный, едва держась на седле, скакал с ним рядом Воротынский.

– Обманул, всех обманул царь Василий, всему войску велел объявить, что на татар идут. А как ратники увидели своих кровных… О-ох… – и Воротынский громко застонал, склонившись на гриву коня.

XI

Темрюков, упоенный победой, прежде всего поспешил туда, где жила его пленница. На взмыленном коне подскакал он к воротам и страшно был поражен, что не открыли ему ворот на его властный оклик, что мертвая тишина царила во дворе и доме. Он приказал сопровождавшим его открыть ворота. Темрюков влетел во двор – никого. Бросив коня, он как безумный взбежал на крыльцо, открыл дверь – горницы пусты. Он обежал весь дом от подвалов до светелок. Дом был пуст.

– Убежали! – с бешенством решил он и, выйдя во двор, вскочил на коня и помчался к Шаховскому.

– Где он? – не помня себя, закричал он, врываясь в покои князя. Глаза его налились кровью. Судорога искажала его бледное лицо.

Князь Шаховской невольно отступил.

– Кто? – спросил он. И, когда узнал, в чем дело, только руками развел.

– Где же твоя охрана, Иван Петрович? – уже с обычной насмешливостью спросил он. – Где же твои слуги верные были?

Темрюков бросился вон.

– Добро, не уйдут далеко, – твердил он про себя.

Но его душил гнев и жажда мести неведомо кому и за что. Застань он у себя хоть одного холопа, он не нашел бы ему достойной пытки. Но оставленные им холопы во главе с Сорокой бежали все, и его бешенство обрушилось на пригнанных в Путивль пленных… Из трехсот человек, приведенных им в Путивль, едва десятый избежал мученической смерти.

Целый день продолжалась кровавая расправа.

С большим трудом продолжал Ваня свой путь на Москву. Из всего войска осталась лишь небольшая горсть людей. Остальные были или перебиты, или захвачены в плен, и незначительная часть разбежалась во все стороны. Трубецкой и Воротынский не пожелали возвращаться в Москву и повернули на свои вотчины. Старик Измайлов и многие стольники и думные мужи полегли в недолгой кровавой схватке.

Молва о гибели всего царского войска неслась далеко впереди Калузина. Он уже встречал толпы холопов, вооруженных дрекольями и топорами… Не раз его останавливали и требовали, чтобы он указал, где великий гетман, кричали в честь царя Димитрия, объявившего волю, проклинали Шуйского… Видел Ваня пылающие усадьбы дворян и местечки, торговых людей и бояр, прятавшихся как дикие звери, и ужас наполнял его душу. И везде одна непоколебимая уверенность, что царь Димитрий жив и скоро будет в Москве.

А великий царский гетман неудержимо шел вперед, рассылая свои грамоты, с призывным кличем на сильных, знатных и богатых. «Вы все (говорили его грамоты), боярские холопы, побивайте своих бояр, берите себе их жен и все достояние их – поместья и вотчины! Вы будете людьми знатными! И вы, которых называли шпынями и безыменными, убивайте гостей и торговых богатых людей, делите между собою их животы! Вы были последние, теперь получите боярства, окольничества, воеводства! Целуйте все крест законному царю Димитрию Ивановичу!»

И на этот страстный призыв бесконечными потоками со всех сторон стекались к нему буйные шайки… Поход гетмана походил на триумфальное шествие, озаряемое грозными пожарами. Никто не верил уже в силу царя Василия, город за городом без сопротивления сдавался и целовал крест Димитрию. Кашира, Алексин, Калуга, Руза, Можайск, Орел, Дорогобуж, Вязьма…

Едва Калузин въехал в Рязанскую область, как узнал, что рязанцы головой встали за царя Димитрия под предводительством Захара и (главным образом) Прокопия Ляпунова, тех самых Ляпуновых, которые под Кромами при царе Борисе поклонились всей землей Димитрию.

Ваня, торопясь в Москву, поручил все же верным людям развести приказ Михаила Васильевича по его вотчинам для сбора ратных людей. Сам он не надеялся уже на успех и думал, что и Михаил Васильевич не станет теперь поддерживать своего дядю, когда против него восстала вся земля.

Тревожное, напряженное ожидание царило в Москве, начиная от царского дворца и кончая последней слободской хибаркой. Никто не ждал ничего хорошего.

Царь сидел у боярина Буйносова вместе со стариком Мстиславским, тут же, низко опустив голову, с вечной печалью на кротком, прекрасном лице, сидела его невеста Екатерина Петровна.

Царь хотел ее присутствия. Его красные подслеповатые глаза загорелись при взгляде на молодую красавицу… Расчетливый и скупой, он ничего не жалел для своей красавицы невесты, и его старое сердце трепетало, когда он видел на ее лице радостную, ласковую улыбку при каком-нибудь драгоценном подарке.

Сегодня царь был весел. Утром известный чародей, не то немец, не то еврей, по имени Равоам, предсказал ему скорое окончание смут и наследника Михаила. И старый царь лелеял мысль о близкой свадьбе и рождении желанного Михаила.

Равоам был известен по всей Москве как чародей и чернокнижник. Он прибыл, как и Фидлер, из Кенигсберга при царе Борисе в качестве тоже аптекаря и лекаря, но потом, как говорили на Москве, продал свою душу черту. Всем было известно, что он предсказал царю Борису появление Димитрия, за что был бит кнутами и посажен в острог. Но когда Димитрий действительно появился, Борис вспомнил о нем, освободил из тюрьмы и слушал его предсказания до самой смерти. Суеверный Василий тоже приблизил его к себе.

Из всех присутствующих только один царь сегодня, вопреки недавней неуверенности, был бодр, весел и исполнен радостных надежд. Екатерина Петровна несколько раз порывалась уйти чуть не со слезами на глазах, но ее удерживало присутствие царя и строгий взгляд отца. В присутствии любимой невесты ободренный утренним предсказанием обыкновенно угрюмый царь был разговорчив, ласков, и так как он славился своим умением говорить красноречиво и вкрадчиво, то его с удовольствием слушали и Мстиславский и Буйносов.

Екатерина Петровна не слушала царя. Сегодня она была у Головиной, видела там князя Михаила с матерью и слышала иные речи. Там все были сосредоточены и печальны, там готовились к великому делу, там воистину любили Русь. Сердце Екатерины Петровны невольно билось сильнее, когда она вспомнила молодого князя и его горячие речи. И вдвое тоскливее ей было здесь среди трех стариков, из которых один готовился быть ее мужем. Слезы подступали к ее глазам.

– Вот, хвала Богу, – говорил царь, – укротим мятежников, устроим царство да и отпразднуем свадебку.

– Исполать тебе, великий государь, – проговорил Мстиславский, – пора бы твоим воеводам и весточку о себе прислать.

– А все же, государь, следовало тебе племянника твоего послать на воров, – заметил Буйносов.

– А здесь бы кто оставался? – ответил царь. – Да и молод еще Миша…

Княжна Катерина еще ниже опустила голову,

– А теперь, князь, благодарствуй, отдохнул у тебя часок да и к делам…

С этими словами он поднялся с места. Он отечески поцеловал в голову княжну, обнял Буйносова и, сопровождаемый им и Мстиславским, вышел на крыльцо. Буйносов и Мстиславский под руки свели царя с крыльца и усадили в крытый возок.

Царский возок медленно ехал по улицам Москвы, окруженный небольшим отрядом царской охраны Маржерета. Француз-авантюрист находил пока для себя выгодным служить царю, платившему ему щедро и без задержки.

Проезжая мимо дома Афанасия Власьева, где жил пан воевода с Мариной, царь выглянул из возка. В доме не было огней. На дворе царила тишина. Как статуи неподвижно стояли у ворот двое стрельцов. Весь дом, казалось, был погружен в глубокий сон. Этот дом, тюрьма бывшей царицы, и днем и ночью тревожил воображение царя. Он был уверен, что в его таинственном безмолвии что-то готовится для него…

«Пора, пора их куда-нибудь отправить с глаз долой», – подумал Василий Иванович.

И снова неотвязные заботы и черные мысли налетели на него. Царь тяжело вздохнул и, крестясь, прошептал: «Помилуй мя Боже!» Но если бы в эту минуту он мог заглянуть внутрь дома, в покои царицы, он не проехал бы мимо… Окна спальни царицы были плотно завешены тяжелой материей, чтобы ни один луч света не проник на улицу. В этой комнате, кроме Марины и пана воеводы, были еще Ануся, Хлопотня, красавица Оссовецкая, словно застывшая в своей скорби, и вечно волнующаяся панна Казановская. И все эти лица с напряженным вниманием слушали стоящего перед ними человека, одетого как торговый гость. Но благородство осанки, выражений и жестов ясно обнаруживали рыцаря и вельможу.

Это действительно был князь Вышанский. За это время он успел побывать уже в Польше, повидаться со своим наставником Свежинским, снарядить значительный отряд и вернуться в Москву для исполнения известных планов иезуита. Хоругвь князя, а с ней его верный Стас остались пока в распоряжении патера до нужной минуты. Князь выполнил все предначертания патера, и теперь настала минута привести хитро задуманный план в исполнение. План был достоин хитрости иезуита и смелости князя Вышанского.

Марина слушала князя с горящими глазами. Пан воевода нервно теребил свои седые усы, а Казановская охала и вслух молилась. Князь получил через неизвестного человека от Свежинского известие, что царское войско уничтожено, что гетман царя Димитрия через месяц будет в Москве и вслед за ним приедет сам царь.

– Жив, жив, – заламывая белоснежные руки, в исступлении твердила Марина, – во второй раз завоевал он Московию! Хвала Иисусу! Хвала Божьей Матери!

– А теперь, великая царица, будьте смелы и тверды, – торжественно произнес Вышанский.

– О! Хотя бы тысяча смертей угрожала мне, я не дрогну, – восторженно произнесла Марина. – Скажите, благородный рыцарь, что должна я делать…

Вышанский подумал несколько минут.

– Все в руках Божьих, – начал он. – За вашим домом государственные погреба с порохом, каменные лавки, с правой стороны почти пустынные деревянные дома, слева недалеко царский дворец.

Вышанский приостановился. Все слушали его с напряженным вниманием.

– В эту ночь, – закончил князь, – я взорву пороховые погреба…

Марина страшно побледнела. На мгновение холодный ужас сжал ее сердце. Казановская перестала молиться, а пан воевода пролепетал что-то нетвердым голосом…

– Зачем?

– Мои люди подожгут строения, и вы в суматохе можете бежать, – ответил князь.

– А мы?.. – спросила Марина. – Много ли там пороху?

– Отец Свежинский ручается, что ваш дом уцелеет… А дворец – неизвестно, – со зловещей улыбкой проговорил Вышанский.

– Но люди… Люди… Сколько их погибнет, великий Боже! – воскликнула царица.

– Московитяне не считали нас, – угрюмо ответил князь.

– Клянусь Божьей Матерью, он прав! – воскликнула Оссовецкая. – Пусть гибнет! Пусть вся Московия взлетит на воздух, даже с нами! Проклятье на них!.. В глазах Оссовецкой горела дикая ненависть.

– Надо предупредить старосту Саноцкого, Тарло и других наших, – произнес пан воевода.

– Они уже знают, – сказал князь и, помолчав, продолжал: – Через несколько часов царь и вся Москва будут уже знать о победе Димитрия. Испуганный взрывом, если не погибший, то проклятый народом и угрожаемый Димитрием, лишенный войска, без преданных людей, царь Василий сбросит корону, и царица Марина приедет в Москву во главе победных полков своего венценосного супруга!

– Решено! – воскликнула Марина, вставая. – Клянусь, Господи, если надо отдать жизнь за корону, данную мне Тобою! Благодарю, – добавила она, протягивая руку князю.

Князь опустился на одно колено и почтительно поцеловал протянутую ему руку.

Коротко и ясно изложил князь дальнейший план. Всем бежать нельзя. Это тотчас будет замечено. Бежит только царица с кем-либо из женщин, обе переодетые в мужское платье. Лошади будут готовы, князь один проводит их к войску царя Димитрия.

Марина задумалась.

– Отец, – тихо проговорила она.

– Я остаюсь, дочь моя, – твердо произнес воевода, – я буду оберегать женщин. Ты спасешь нас.

– Кто же со мной? – спросила Марина.

– Путь опасен, здесь остаться спокойнее, – сказал князь.

– Поеду, королева, – молящим голосом проговорила Ануся.

– Я тоже могу ехать, мне все равно, – безучастно проговорила Оссовецкая, – нет больше жизни для меня…

– Возьмите меня, возьмите меня, – твердила Ануся, – я еду за своим счастьем…

– Едем же за счастьем, – с лучезарной улыбкой сказала Марина.

– Готовьтесь и надейтесь на Бога, – проговорил Вышанский.

Он вышел из комнаты. Вслед за ним вышел и пан воевода, посмотреть и приготовить для дочери все нужное. Женщины остались одни. Несмотря на всю свою смелость, Марина была глубоко взволнована. Она с ужасом ждала этого взрыва, гибельного для десятков невинных людей, быть может и для нее и для всех близких… Не ошибся ли отец Свежинский, не взлетит ли на воздух весь Кремль?..

Казановская громко молилась, бледная и дрожащая. Ануся крепко обняла колени царицы и прильнула к ее ногам, пряча лицо в складках ее платья. Одна Оссовецкая, по-прежнему безучастная ко всему окружающему, сидела все на том же месте, неподвижная и скорбная. Медленно двигалось время, и с каждой минутой томительнее и ужаснее становилось ожидание…