Текст книги "Скопин-Шуйский"

Автор книги: Федор Зарин-Несвицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

VIII

По лестнице послышались шаги. Патер выпрямился, и лицо его приняло прежнее безучастное выражение.

Дверь отворилась, и в комнату вошел Стас с невысокого роста мужчиной, средних лет, в черном, длинном кафтане. Это был московский лекарь Фидлер. Лицо его было безобразно, и не столько своими чертами, сколько выражением. Низкий откинутый лоб, острый, длинный нос, узкие губы, выдающийся вперед, как у рыбы, рот и маленькие злые, вечно бегающие глазки. Что-то хищное, лукавое и предательское было в этом лице. Остроконечная голова Фидлера была коротко острижена. Вместо усов торчали неопределенного цвета клочки волос.

Фидлер молча поклонился.

– Чтоб через десять минут было готово это лекарство, – произнес иезуит по-немецки, не отвечая на поклон Фидлера.

Свежинский вынул из кармана листок бумаги, на котором свинцовым карандашом написал рецепт. Фидлер взял рецепт и так же молча удалился.

Стас притаился в углу и неподвижно стоял, сдерживая дыхание, а патер, заложив за спину руки, молча начал ходить из угла в угол по тесной комнате. Его лицо было серьезно и задумчиво.

Ровно через десять минут в комнату тихо вошел Фидлер с большой склянкой к руке. Патер молча взял лекарство, налил немного в серебряную чарку, стоявшую на столе, и попробовал жидкость.

– Хорошо, – проговорил он, – возьми, – и он протянул Фидлеру несколько золотых.

Глаза Фидлера загорелись желтым, «золотым» огнем, он торопливо протянул костлявую, худую руку и на лету поймал золотые.

– Не надо ли еще чего святому отцу? – скрипучим, подобострастным голосом спросил он.

– Я позову, когда будет надо, – холодно ответил патер, подходя к больному.

Фидлер низко поклонился и бесшумно вышел из комнаты.

Патер велел Стасу подать вина, разбавил лекарство и при помощи Стаса, который держал голову князя, влил ему в рот питье. Князь поперхнулся, закашлялся, но проглотил лекарство. Через минуту он открыл уже глаза.

– Голова трещит, – произнес он с гримасой.

– Ничего, Владек, завтра ты будешь совсем здоров, – ласково ответил иезуит. – А ты, Стас, – продолжал он, – каждый час давай пану это лекарство. Понял? Вот столько, – добавил он, показывая чарку.

Стас наклонил голову.

– Постарайся уснуть, Владек, – произнес патер, накидывая на себя плащ. – Завтра я увижу тебя, и мы поговорим обо всем. Спи, сын мой, – и, благословив князя, патер вышел из комнат.

На темном дворе, у лестницы патера ждал Фидлер.

– Ну что? – спросил патер.

– Я нашел, – ответил Фидлер. – Недалеко от дворца стоит дом князя Ряполовского, что казнен Иоанном III, дом строил Марк, на том месте малая караулка, теперь пустая, оттуда есть ход до царских подвалов.

– Ты уверен? – спросил патер после некоторого молчания.

Фидлер хрипло рассмеялся.

– До вашего сюда прихода, – ответил он, – я побывал в царских погребах и принес оттуда не одну бутылку польского вина.

Патер задумался.

– А как оттуда пройти к царице? – спросил он.

– Лестница есть в покои царицы, – промолвил Фидлер. – Царь Димитрий знал этот ход Ряполовского и соединил его с покоями, но сам не успел спастись, и неизвестно почему не удалось бежать через него царице.

– Хорошо, идем, – решительно проговорил патер.

– Сейчас? – с некоторой тревогой спросил Фидлер.

– Сию минуту, – ответил патер. – Иди, – повелительно добавил он, вынимая из кармана потайной фонарь.

Фидлер весь съежился и мелкими дрожащими шагами пошел впереди.

Фидлер не смел ослушаться патера. Он был в его руках. Казалось, он родился предателем и шпионом. Никто лучше и ловчее его не мог бы проникнуть и в дом мелкого обывателя и в царский дворец, все выглядеть, все подслушать, отделить важное от ненужного и дать самые точные сведения. Он был трус, но его чисто звериная хитрость помогала ему избегать опасности. Его оружием был яд. И даже отец Свежинский, знакомый с этой страшной наукой, преклонялся перед знаниями Фидлера.

Фидлер был необычайно скуп и жаден. Угрызения совести никогда не мучили его, если дело хорошо оплачивалось. Он был бы неуязвим, если бы не имел слабости, граничащей с безумием. Эта слабость была его дочь. Все, что оставалось человеческого в его сердце, способное любить, все было отдано дочери, едва расцветающей (ей было пятнадцать лет) красавице Фанни. Она была его счастьем, жизнью, страстью сильнее любостяжания. Она считала своего отца благодетелем человечества, нисколько не подозревая его истинной деятельности. Порывистая и страстная, она, быть может, не пережила бы, узнав о позорной жизни отца.

Это хорошо знал Свежинский, и более, чем страхом смерти или золотом, он сделал Фидлера рабом ордена угрозой все сказать его дочери и отнять ее у него.

Потайной фонарь слабо освещал дорогу. Фидлер шел спотыкаясь, с тревогой глядя направо и налево в темное пространство теплой летней ночи.

И действительно, было чего бояться. На улицах было не безопасно. На них бродили разбойничьи шайки, совершали нападения на мирные дома, резали и грабили прохожих. Как иностранец, Фидлер должен был опасаться вдвойне.

Патер шел ровным шагом. Как будто он вышел днем на прогулку по главной улице своей родной Варшавы. У некоторых домов патер останавливался, вынимал из кармана какую-то бумагу и быстрым ловким движением прилеплял ее мягким воском к воротам.

Патер был очень удивлен, когда, подойдя к новому двору, так строго охраняемому, не увидел около него обычного караула. Ни одного огонька не светилось в его окнах, разбитых, раскрытых, мрачных, как глазницы черепа. Патер вспомнил недавнее веселье, блеск и жизнь этого печального дворца, и странная дрожь проникла в его сердце.

– Покажи ход, – тихо произнес он.

Фидлер медленно вошел в уцелевшую здесь караулку, патер следовал за ним.

При их входе послышалось злобное рычанье. Фидлер в ужасе остановился. Патер поднял фонарь, и они увидели прижавшуюся в углу большую собаку. Она злобно и трусливо оскаливала зубы и глухо рычала. Очевидно, эта бродячая собака забрела сюда на ночлег. Патер не обратил на нее никакого внимания.

Фидлер подошел к стене, стал на колени и начал кинжалом отделять одну плиту, по-видимому нащупывая пружину, через несколько минут плита и часть угла стены повернулись, обнаруживая темное отверстие вроде трубы, где можно было ползти, лежа на животе; патер не колебался ни одного мгновения. Он лег и пополз в грязное темное отверстие. Он чуть не задыхался от спертого, гнилого воздуха. Ползти было очень трудно. Острые камни рвали колени и локти. Патеру казалось, что он сейчас лишится чувств. За ним полз Фидлер.

– Конец, – произнес Фидлер, – толкайте сильней.

Труба кончилась, и патер почувствовал, что дальше нет хода, он сильно уперся руками, и круглая заслонка заскрипела на своих ржавых петлях… Через несколько мгновений патер и Фидлер стояли в просторных царских погребах. Фидлер с грустью огляделся кругом. Бутылки с вином были перебиты, разбиты были и бочки, так что ему приходилось стоять по щиколотку в вине.

Было очевидно, что здесь произошел новый погром.

Фидлер отсчитал от трубы десять шагов и на высоте двух аршин всунул между бревен (стены погреба были бревенчатые) кинжал. Три бревна отошли как дверь, показалась узкая деревянная лестница без перил.

Фидлер пошел впереди.

Покои царицы представляли полную картину разрушения. Мебель была сломана, занавески и обивка стен частью сорваны и, очевидно, унесены, частью висели жалкими лохмотьями… Пух из перин и подушек как снегом покрывал пол. Как раскрытые гробы, беспорядочно валялись пустые сундуки.

– Что же случилось?

Патер, держа в руке фонарь, смело пошел через опустелые дворцовые покои к главному выходу. Они беспрепятственно вышли из дворца.

– Ты больше не нужен мне, – сказал патер, обращаясь к Фидлеру.

Фидлеру стало жутко при мысли возвращаться домой одному.

– Если отец позволит, – заикаясь произнес он. – я провожу его.

Патер ничего не ответил, только пожал плечами. Фидлер счел это согласием и, крепче укутавшись в плащ, глубже надвинув на глаза шляпу, шел за Свежинским своим беззвучным, кошачьим шагом.

– Ты, пожалуй, знаешь город лучше меня? – прервал молчание отец Свежинский.

Фидлер торопливо ответил:

– Весь город я знаю как свою слободу.

– Хорошо, веди меня к дому воеводы, отца царицы.

Фидлер закивал головой.

– Знаю, знаю, он живет в доме бывшего посла Афанасия Власьева. Знаю, Власьева сослали. Сюда, отец, – добавил он, направляясь в узкий, темный переулок, – здесь ближе…

Едва они вышли в переулок, как увидели направляющихся к ним навстречу двух всадников, один из них ехал впереди на белоснежном коне, другой на темной лошади следовал сзади.

Патер, а за ним и Фидлер невольно остановились.

– Кто вы? – громко крикнул первый всадник, и что-то знакомое послышалось в его голосе Свежинскому.

– Мирные жители, – ответил он по-русски, но с заметным польским выговором.

Фидлер молчал, стараясь спрятаться за спину иезуита.

– А! – спокойно произнес всадник по-польски. – Вы поляк, но вам нечего бояться меня, – несколько высокомерно и насмешливо закончил он.

И не столько по голосу, сколько по тону, патер сразу вспомнил и угадал этого всадника. Он узнал в нем молодого племянника нового царя, юного Скопина, на которого патер в свое время имел виды, зная его влияние на окружающих, на самого царя и отдавая должное его обращению, разговору и развитию, что резко отделяло Скопина от остальных бояр.

Патер мгновенно сообразил, что скрываться дольше нечего и смело ответил:

– Вы правы, князь, я поляк, и, быть может, вы окажете мне милость вспомнить меня.

Скопин слез с лошади и передал ее своему спутнику, потом медленно подошел к иезуиту и, пристально взглянув на него, произнес:

– Ну, кажется, я узнал вас, патер Свежинский.

Патер снял шляпу и низко наклонил голову.

– Благодарю судьбу, что я случайно встретил вас, – продолжал князь, – у меня дома тяжело больная женщина-полька, и, быть может, ваше присутствие принесет ей последнее утешение.

– Это мой долг, – сказал Свежинский. – Я готов.

– Кто это с вами? Слуга? – спросил князь, глядя на темную фигуру Фидлера.

– Нет, ваша светлость, это лекарь. Мы идем с ним тоже от ложа страданий.

– Тем лучше, если он лекарь, вы оба нужны мне, – произнес Скопин. – А ты, – обратился он к другому всаднику, – поезжай домой, я приду пешком. Идемте, – промолвил он.

Свежинский шел рядом со Скопиным и невольно любовался его благородным лицом и достоинством осанки.

– Но, однако, вы подвергаетесь большой опасности, – начал князь, – вы знаете, какое теперь время. Вы легко могли встретить вместо меня иных людей.

– Я знаю это, ваша светлость, – ответил патер, – но я, служитель Бога и страждущих, не принадлежу себе.

Скопин кивнул головой.

Несколько шагов они прошли молча. Наконец патер проговорил:

– Пользуясь вашей милостью, осмелюсь ли спросить светлейшего князя, что известно об участи бывшей московской царицы Марины?

– Бывшая царица и ее женщины, – спокойно ответил князь, – теперь в полной безопасности, у воеводы Сандомирского.

– Хвала Иисусу! – вырвалось радостно у иезуита, но он сейчас же сдержал себя. Перед племянником нового царя ему казалось, по тогдашним нравам, неприличным выражать радость о спасении недавней царицы.

Но, к его глубокому удивлению, Скопин серьезно ответил:

– Да, слава Богу, много крови и так пролилось безвинно.

Скопин шел несколько впереди и наконец свернул в улицу, по которой еще недавно проходили патер и Фидлер, направляясь к царице, и где патер прилеплял к воротам свои грамоты.

По улице уже двигались навстречу князю слуги с факелами, освещая дорогу. Ворота были широко отворены и весь двор и крыльцо освещены факелами.

Среди почтительно склонявшихся слуг князь поднялся на высокое крыльцо и вошел в комнаты. Патер и Фидлер сошли за ним. Княжеские слуги бросились и помогли им снять плащи и шляпы.

Просторные комнаты были освещены восковыми свечами.

Князь бросил пытливый взгляд на своих спутников, холодное лицо иезуита с блестящими, жесткими глазами было ему хорошо знакомо. Он сейчас же перевел взгляд на Фидлера и на мгновение задумался.

Потом, обращаясь к патеру, он сказал:

– Вы хорошо знаете этого лекаря?

Патер наклонил голову.

– Он очень искусен, светлейший князь.

– Хорошо, следуйте за мною, – и князь пошел вперед.

Он довел их до закрытой двери и тихонько постучал.

– Прошу войти, – тихо сказал по-польски мужской голос.

Князь вошел первый, притворив за собою дверь. Патер и Фидлер остановились у порога. Через несколько мгновений князь вернулся.

– Войдите, – проговорил он, пропуская Свежинского и Фидлера. – Что будет нужно, пошлите сказать мне, – докончил он и с этими словами ушел во внутренние комнаты.

IX

С самого избрания царя Михаил Васильевич не имел ни минуты покоя. Днем он участвовал в совещаниях думы, упорно настаивая на освобождении заключенных под стражу поляков и послов польских. Он доказывал царю, что в это трудное время не следует бесцельно раздражать Польшу.

Но царь не решался отпустить поляков, в чем его поддерживал Михаил Игнатьевич Татищев, и Скопину удалось лишь облегчить их участь.

С наступлением же ночи князь рассылал по Москве отряды, потому что видел и знал, что Москва глухо волновалась.

Нашлись приверженцы убитого царя и мстители за него, образовывались враждебные партии за царя Василия и против него, бродили разбойничьи шайки, находившиеся под покровительством некоторых бояр, поставившие себе целью уничтожение иноземцев. Каждую ночь бывали кровавые схватки между враждебными партиями, и бессильный царь, окруженный представителями всех этих партий, метался из стороны в сторону, не зная, на что решиться.

Почти единственным человеком около царя, не принадлежащим ни к какой партии, был князь Скопин. Но дядя хотя и чувствовал в нем нарождающуюся силу и порой ему было неловко перед племянником, который заставлял его своей страстной убежденностью верить в правоту своих взглядов, все же этот дядя, по своей зависимости от бояр, не решался действовать самостоятельно.

Тогда двадцатилетний Скопин стал действовать на свой страх. Прежде всего он отправил в свои многочисленные вотчины гонцов с приказом готовиться дружинам к походу, затем взял на себя усмирение Москвы.

В его вотчинах спешно собирались люди, вооружались, снабжались всем необходимым и конями, так что князь мог рассчитывать иметь через месяц в своем распоряжении тысяч пять хорошо вооруженных, преданных ему людей.

В Москве, благодаря его энергичной охране, мирные обыватели начинали мало-помалу успокаиваться, и имя молодого князя стало крылато.

Брат царя Димитрий подозрительно следил за возраставшей популярностью племянника и его якобы своевольными распоряжениями. Но князь Скопин, несмотря на свою молодость, поступал с такой уверенностью и все его поступки до такой степени укрепляли царя Василия на престоле, что никто не решался ему явно противоречить.

Только один раз Татищев решился осудить его поведение в думе в присутствии царя. Тогда Скопин встал с места и резко, высокомерно обратясь к царю, промолвил:

– Если молчит великий государь, невместно подымать голос против племянника холопам его.

Лицо Татищева исказилось, он не нашел что ответить, а Скопин, не глядя на него, поклонился царю и опустился на место.

Знатнейший боярин Мстиславский с удовольствием погладил свою седую бороду. Он не любил Татищева.

Однако многим не понравилось такое отношение к думному дьяку. Не понравилось оно и царю. Но царь скрыл свое неудовольствие.

В эту ночь, по расчетам князя, должны были вернуться некоторые из людей, посланные им в разные стороны от Москвы для сбора слухов.

Михаил Васильевич прошел в свою комнату, где на большом столе лежала карта Московии и Европы, подаренная ему покойным царем, и углубился в ее изучение.

– Боярин, князь, – прервал его занятия голос Калугина.

Князь поднял голову.

– Что, Ваня?

– Вот, боярин, на твоих воротах нашли, – продолжал Ваня, протягивая князю бумагу.

Князь торопливо взял ее и быстро пробежал глазами. С первых же слов брови его грозно нахмурились.

Вот что было написано в грамоте:

«Князьям, боярам, торговым людям, посадским и всему люду православному. А ведомо будет людям православным, что князь Василий воровским делом подыскался под настоящего царя Димитрия Ивановича, а избран он не собором и не думою, а вором Татищевым, да Голицыным, да другими изменниками, да всякой голью кабацкой. А еще и сам царь Димитрий Иванович жив и спасся от злодеев и к новому году будет к вам на Москву с гостинцем и того вора Шубника наградит зело. А чтоб царь не осерчал, бросайте Шубника да идите к Димитрию Ивановичу на землю Северскую.

И на том крест целуйте. Аминь».

Князь несколько раз прочел грамоту, и каждое слово ее больно ударяло его в сердце. В каждой букве этой предательской грамоты таились кровь и смерть.

– Боярин, – прервал молчанье Калузин, – и у Мстиславских, и у Головиных, и у Нагих на воротах такие же грамоты, наши сказывали, сейчас с дозора пришли.

– Плохо, Ваня, – промолвил князь, – быть беде. Поди, – добавил он, – не пришел ли еще кто-нибудь?

Ваня вышел и через несколько минут вернулся с новыми вестями:

– По Москве волнение, собираются недобрые люди, говорят, что царь разрешил грабить и резать бояр-изменников и всех иноземцев.

– Собирай людей, – приказал князь, – мне десять, тебе двадцать да двадцать дай стремянному Добрыне, – поедем объездом.

Оставшись один, князь крупными шагами заходил по комнате. Он мучительно думал, стараясь угадать виновников этих смут. Царь ничего не предпринимал, окружающие его тоже, как будто все кругом было спокойно, и Скопин чувствовал, что какая-то высшая воля возлагает на его молодые плечи тяжесть забот о родной земле. Все словно ослепли или растерялись. Не по-царски короновался царь Василий: без пышности, без торжественности, без пиров и милостыни, украдкой, словно боясь, что сорвут с его головы венец Мономахов. Народ был недоволен.

«Не виновен царь Василий, – думал Скопин, – что в нем душа не царская, не виновен!.. Но Русь стоит за ним. Будь же щитом ей, Господи!»

На улице едва забрезжил утренний свет. Пора ехать. Но надо сперва повидать патера да лекаря.

Скопин подумал о спасенном им шляхтиче с девушкой, и ему стало жаль эту юную девушку, быть может сейчас умирающую. Он был рад, что ему случайно удалось исполнить просьбу ее отца и привести к ней ксендза.

Патеру действительно удалось при помощи Фидлера возвратить к жизни девушку, дочь пана Хлопотни, которую старик отец обожал. Но старику обошлось это дорого – объявленный по проискам иезуитов в своей стране вне закона за то, что осмелился уклониться от помещения дочери в монастырь, он бежал в Московию и теперь оказался во власти патера.

Патер взял с него клятву в полном повиновении и половину его состояния.

Князь уже стоял в комнате совсем одетый, готовый выехать, когда на пороге почтительно остановился Фидлер.

– Ну что? – по-русски спросил князь.

На ломаном русском языке Фидлер ответил, что всякая опасность миновала, но что дней десять девушка должна жить в покое. Князь поблагодарил Фидлера наклоном головы и позвал Калугина.

– Дай этому человеку полсотни рублей, – приказал он.

Сердце Фидлера замерло от восторга, когда он услышал, что ему предназначена такая огромная по тому времени сумма.

Через несколько минут Ваня вернулся, неся в руках довольно объемистый мешочек с серебром. Фидлер с загоревшимися глазами стал униженно кланяться и благодарить князя, мешая русский и немецкий язык. Но князь не обращал на него никакого внимания.

В эту минуту в комнату вошел патер.

– Благодарю вас, пан Свежинский, – произнес князь, – чем благодарить мне вас?

Патер низко поклонился и ответил:

– Если светлейший князь хочет мне оказать милость, пусть разрешит мне повидать бывшую царицу, среди ее женщин не мало моих духовных дочерей. Многие не знают о судьбе своих мужей или близких. Некоторых из них я мог бы обрадовать, других утешить в их горе.

Князь внимательно выслушал патера и, подойдя к столу, написал на большом свитке несколько слов и велел Калузину скрепить княжеской печатью.

– Вот, – произнес он, подавая свиток патеру, – возьмите. С этим вам помогут и на улице царские люди.

Патер поблагодарил и, снова глубоко поклонившись, вместе с Фидлером вышел из комнаты. Для них обоих ночь эта была удачна.

Едва Скопин вышел на двор, как узнал новые вести. Прискакавший разведчик донес, что до самого Серпухова, до которого он доехал, только и разговоров, что о спасении царя. Некоторые клялись, что даже видели его. Никто почти не верит царским грамотам, всюду разосланным о том, что он был вором и расстригой. Холопы бросают своих господ и бегут в леса и в землю Северскую. То же подтвердили и другие разведчики.

«Нельзя терять времени», – думал Скопин.

В Москве уже начал бушевать народ. То здесь, то там в эту ночь делались попытки поджечь дома бояр и иноземцев. Отряды Скопина ловили мятежников и отбивали от них боярские дома.

До наступления дня Скопин разъезжал по Москве и, поставив в некоторых местах крепкие караулы, заперев улицы и площади рогатками, усилив заставные отряды, помчался к царю.