Текст книги "Скопин-Шуйский"

Автор книги: Федор Зарин-Несвицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

XV

– Дьяволы, сидячие грачи! – ругался Лисовский, бесплодно истощая свои силы под лаврой.

В числе самых отчаянных, готовых на все людей был у него в отряде Иван Петрович Темрюков. Он бежал еще из Тулы, составил себе отряд вольницы и, по-прежнему неистовый и свирепый, явился сперва в тушинский табор, где скоро прославился своими кровавыми набегами, и теперь появился под лаврой.

Даже поляки удивлялись его смелости, а также и тому, что такой родовитый русский боярин, православный, с таким упорным бешенством стремился на приступ родной святыни. Но Темрюков одинаково смеялся и над ксендзами и над попами. Среди ожесточившихся осаждающих он был едва ли не самым ожесточенным.

Казалось непонятным и обидным, как простые монахи могли держаться против таких смелых, хорошо вооруженных польских войск. Но в последнее время перебежчики говорили, что в лавре люди сотнями мрут с голода, от цинги и черной болезни, что нет уже почти ни зелья, ни снарядов. С другой стороны доходили тревожные слухи о победах Скопина, и Тушинский лагерь был охвачен тревогой.

Отчаявшийся Сапега приказал готовиться к общему приступу.

Едва ли не больше всех обрадовался этому Темрюков. Он хотел чего-то необычайного, чего-то грозного и кровавого…

Со стен монастыря было видно ликование в стане поляков. Сапега не удержался и приказал пустить целую тучу стрел на монастырские стены с письмами, в которых сообщал, что в ночь он назначил общий приступ.

Настала ночь, глубокая тьма легла на землю. Ни один огонек не мерцал в неприятельском стане. Черные тени прилегли на монастырских стенах, чутко прислушиваясь… Это две женщины. Они остановились. У одной в руках целый куль разрезанного на полосы полотна, у другой тяжелый котел, доверху полный мелкой, как пыль, известью.

Эти женщины Ксеша и Ульяна. Ксеша принесла полотно, чтобы перевязывать раны, как она это делала все время осады, Ульяна, более воинственная, принесла свое оружие, известь, засыпать глаза врагам. Действие извести было ужасно, она обжигала вспотевшее лицо, и от нее вытекали глаза. Ни одного приступа не пропустила Ульяна и немало высыпала извести и вылила на головы врагов кипящей смолы. Ее муж приспособился к пушке и стал едва ли не лучшим пушкарем в лавре. Сами воеводы, Долгоруков и Голохвастов, очень ценили его.

Какой-то странный шум словно стелется по земле. Сорока, свесив нос, чутко прислушивается и осторожно наводит пушку на шум. На мгновенье шум затих, и вдруг Сорока поднес к пушке фитиль. Раздался выстрел, ему ответили безумными криками, и при мгновенном свете выстрела ясно можно было разглядеть темные, копошащиеся массы людей у рвов. Молчание ночи сменилось неистовыми криками. С красной горы поляки открыли огонь по лавре…

Словно тысячи демонов полезли со всех сторон на стены монастыря. Их встретили кипящей смолой, стрелами, огнем самопалов… Горящий хворост полетел вниз, в середине связок хвороста были положены мешочки с порохом. Раздались взрывы, запылали лестницы, осадные башни и деревянные щиты осаждающих…

Но среди вихря пламени с восторженными криками лезли неустрашимые поляки. Инокини лили на них кипящую смолу, засыпали известью и песком глаза, иноки и воины били их по головам топорами, шестоперами и дубинами. Она падали с проклятьями вниз, и на место их появлялись новые, закоптелые от дыма, обезображенные яростью лица.

Не обращая внимания ни на стрелы, ни на пули, Ксеша, стоя на коленях, перевязывала голову раненого инока. Ульяна, схватив топор, уже сбросила вниз не одного врага. Но вдруг перед ее глазами на верху лестницы показалось страшно знакомое лицо. Это был Темрюков. В ужасе она сделала шаг назад, и Темрюков вспрыгнул на стену. За ним успели вскарабкаться еще несколько.

С поднятой саблей бросился Темрюков на Сороку, заряжавшего пушку, и вдруг взгляд его упал на коленопреклоненную женщину, и он узнал в ней Ксешу. Он вскрикнул и выронил из рук саблю. Это мгновение погубило его. Кто-то нанес ему тяжелый удар кистенем по голове, и он упал, обливаясь кровью…

Светало. Зазвонили все лаврские колокола. Еще раз поляки были отбиты. Взошедшее солнце осветило целые горы трупов под стенами монастыря…

XVI

Среди постоянных тревог, угрожающих со всех сторон, царь Василий сильно постарел за этот тяжелый год борьбы с Тушинским вором.

Беспомощный и напуганный, он все чаще и чаще искал уединения и все дольше молился. За год жизни с ним молодая Буйносова если и не полюбила его, то научилась жалеть.

Ей больно было видеть его осунувшееся, побледневшее лицо, седые волосы и бороду и вечную растерянность. Вокруг царя никого не осталось. Ближайшие бояре постыдно бросили его, народ не любил, враги теснили, и только одна оставалась у него надежда, на своего племянника.

Уже целый год длится борьба, и не видно конца ей. Изнемогающая лавра держалась и зиму, и весну, и лето. Держатся и люди московские, и все держатся только одной надеждой – близится князь Скопин!.. Поддерживаемые этой надеждой москвичи безропотно сносили все бедствия…

А в тушинском стане была уже тревога. Князь Скопин шел победоносно вперед, разбивая и рассеивая высланные против него отряды. И везде, где ни проходил он, толпы горожан освобожденных городов, крестьяне приветствовали его восторженными криками, и, кто мог, присоединялся к нему. Испуганный Сапега отправил часть своих сил преградить ему путь, но этот отряд был смят и рассеян, и едва десятый спасся от гибели…

Лавра немного вздохнула.

Темрюков медленно поправлялся от тяжелой раны. В бреду ему все время казалось, что над ним склоняется светлый ангел и у него лицо Ксеши. Он в бреду простирал к ней руки и шептал:

– Прости! Прости!..

Грезилось ему и лицо приемной матери, и он стонал от сердечной боли. Когда он пришел в себя, первое, что бросилось ему в глаза, было лицо Ксеши. Он отвернулся и закрыл глаза.

– Испей, Ванюша, – прошептал милый голос.

Темрюков только крепко сжал веки, и из-под его ресниц, быть может в первый раз в жизни, покатились слезы.

Но мало-помалу он осваивался со своим положением. Он узнал, что Ксеша уже замужем за Ощерой, и, к удивлению, это известие не поразило его. Его исстрадавшееся сердце как-то вдруг потеряло свои безумные страсти, и новое тихое чувство вселилось в него. Когда он встал с постели, это был другой человек. Еще слабый, гуляя рука в руку со своей «милой сестрой», он приходил в ужас от тех нечеловеческих страданий, какие переживали неустрашимые защитники лавры. Он видел, как медленно умирали люди от постоянного недоедания, видел обезумевших от боли и болезней людей, видел десятки трупов, ежедневно хоронимых в братских могилах. Люди ходили как тени… Уныло звонили колокола… Казалось, что идет вечная панихида…

Он ухитрялся отказываться от своей порции, чтобы накормить мать и сестру. Никто не поминал о прошлом, но не было проклятия, какого Темрюков не призывал бы на свою голову. Часто, глядя на стан Лисовского и Сапеги, он скрежетал зубами и готов был ринуться туда, но он еще едва ходил.

Монастырские запасы истощались, люди подозрительно и враждебно смотрели друг на друга. Все чаще и чаще стали повторяться в лавре убийства из-за куска хлеба. Ксеша едва ходила, отдавая свою порцию больным и убогим.

В одну темную ночь Темрюков скрылся. Ушла с ним и сотня воинов Долгорукова…

Не встретя в обычный час Темрюкова, Ксеша разволновалась. Узнала об этом и Федосья Тимофеевна, и черные сомнения снова закрались им в душу. Их успокоила Ульяна.

– Полно, Ксешенька, – сказала она, – ведь с ним Сорока.

Эти слова успокоили всех. И действительно, через день вернулся Темрюков, веселый и радостный. Как вихрь влетел он в монастырские ворота, обстреливаемый поляками. Перед ним гнали целое стадо скота, и лошади вскачь везли телеги с кулями муки и крупы.

Ксеша обняла и поцеловала Темрюкова.

Шли дни, и осажденные заметили, что их враги действуют что-то вяло. Уже почти беспрепятственно ходили иноки за водой и дровами. Какой-то перебежчик принес вести, что идет Скопин…

Лавра ожила. Стали петь молебны. Скоро разнеслись вести, что юный князь при Клязьме разгромил тушинские полчища и скоро придет в Москву. Странно пустел польский стан. Однажды, гуляя с Ксешей по монастырской стене, Темрюков увидел большой отряд человек в шестьсот, с обозом, спокойно двигавшийся почти под носом у осаждавшей армии. Всматриваясь ближе, Темрюков увидел, что этот отряд направляется к лавре. Он различил впереди всадника на кровном черном аргамаке. Он напряженно смотрел и вдруг увидел, как из лагеря вылетел конный полк и бросился на обоз.

– Дьяволы! – крикнул Темрюков, и прежде чем Ксеша опомнилась, он уже был внизу, и через несколько мгновений из ворот монастыря вылетел отряд под его предводительством.

Ксеша с замиранием сердца следила за битвой. Темрюков перерезал путь полку и открыл путь отряду. Обоз погнали вперед, но всадник на черном аргамаке с частью своего отряда бросился на помощь Темрюкову.

Ксеша видела, как рассыпался конный полк, и в эту минуту всадник-предводитель пошатнулся в седле. Она видела, как Темрюков подхватил его на свою лошадь и весь отряд помчался назад. Ксеша облегченно вздохнула. Широко распахнулись монастырские ворота, сперва влетел обоз, за ним Темрюков. Это была помощь, присланная Сытиным.

Не в силах сдержать свою радость, Ксеша подбежала к воротам, и первое, что бросилось ей в глаза, было бледное лицо ее мужа, которого бережно и нежно держал на своем коне Темрюков.

Она вскрикнула и бросилась к нему.

– Не мучься, он жив, он только ошеломлен, – торопливо произнес Иван Петрович, у которого у самого текла по лицу кровь…

XVII

В Тушинском лагере царила тревога. Скопин, этот грозный призрак, уже стоял в Александровской слободе, прославленной Иоанном IV. Готовился последний удар. Даже среди поляков началось брожение.

– Иди сам, веди же свои полки! – в исступлении кричала Марина своему новому мужу. – Спасай себя и царство!

Царек глядел на нее пьяными глазами.

– Ох, горе мне! Кто ты? Кто ты, проклятый?

Царек засмеялся глупым смехом.

– Я царь! Да ну вас, убирайтесь к лиху! Плевать я хочу на вашего Скопина и на всех вас! Еду в Калугу! Сдыхайте вы все здесь!

Марина всплеснула руками и бросилась вон из комнаты.

Предстоял грозный последний бой.

Как грозовая туча шел Скопин медленно, но верно. Оставив лишь ничтожную часть своих войск у лавры, Сапега и Лисовский со всеми войсками бросились навстречу Скопину.

Князь уже ждал их. Это был тот удар, который он готовил им…

Марина недолго оставалась в стане. Поляки вступили в переговоры со своим королем, уже осадившим Смоленск, и массами переходили к нему. Вышанский уговорил ее бежать. С ней поехали Ануся и Ваня. Патер Свежинский скрылся, и никто не знал куда.

Ваня Калузин презирал себя, но был слишком слаб, чтобы оторваться от своей Ануси, с которой он незадолго перед тем обвенчался. Венчал их какой-то русский поп и потом отец Свежинский. Жизнь казалась Ване тяжелым кошмаром. Он чувствовал себя предателем, погибшим человеком и как особой милости молил у Бога смерти. Но и смерть была от него далека, он не хотел участвовать в битвах и все время проводил в свите царицы.

Чтобы забыться, он начал пить…

Словно тяжелый кошмар тяготел над Москвой и вдруг каким-то чудом сменился сладостным сном. Гонец за гонцом летели в Москву с вестями о победах князя Михаила. И вот пришла последняя весть: Лисовский, Сапега, Зборовский, Рожинский соединенными силами напали на Скопина и были почти уничтожены. Страшные полки обратились в мелкие шайки. Тушинский табор пылал. Лавра встречала юного героя.

Ласково играли лучи весеннего солнца на серебряных доспехах Скопина… Белый конь, покрытый голубым бархатным чепраком с вышитыми серебром гербами князя, гордо выступал, как бы гордясь своим седоком. И сам князь сиял молодостью и красотою. Рядом с ним ехал такой же юный шведский вождь Делагарди. Стройные ряды закованных в латы всадников блестящей волной катились за ними. Среди них рука об руку ехали Ощера и Темрюков. Восторженные крики народа смешивались с радостным звоном колоколов и пушечной пальбой.

– Отец! Спаситель наш! Царь! Да здравствует князь Михаил!

В этих криках слышалась душа народа.

– Как счастлив ты, – тихо произнес Делагарди по-немецки, наклоняясь к Скопину.

За это время Скопин научился довольно свободно говорить на этом языке. Он грустно улыбнулся.

– Видел я и такие же восторги и такую же ярость, – ответил он.

Целый день и ночь торжествовала Москва. У дома Скопина не переставая раздавались восторженные клики. Он был счастлив, он почувствовал свою мощь, и, сидя сейчас в кругу своей семьи, он думал, что заслужил покой. Он предложил гостеприимство Делагарди, и тот охотно принял его.

Торжества и празднества заметно докучали Скопину. Прервав все мирные переговоры, Сигизмунд осаждал Смоленск. Скопин, не отдыхая, рвался туда, но царь упорно удерживал его, не желая нарушать блаженного настроения спасенной Руси. За все время своей бурной жизни едва ли Василий Иванович был спокойнее и счастливее, чем теперь. Ему казалось, что снято с него Божье проклятье, что призрак Димитрия исчез в лучах славы и победы Руси. Он стал добрее, он замечал, что народ иначе относится к нему, с большим доверием, и казалось, что шаткий престол укрепился.

Но зато его брат Димитрий не переставал отравлять его душу. Изредка и сам царь думал, что опасность миновала, Русь спасена и князь Скопин не нужен более. Его желание броситься на освобождение Смоленска он объяснял молодой отвагой и не считал это важным.

И вдруг словно небо обрушилось на его голову: он узнал от своего брата Димитрия, что Скопину предлагали венец земли русской.

– Ты видишь, – говорил Димитрий, – можно ли мирволить ему!

– Ужели он замышляет крамолу? – с тоскою проговорил царь. – Ужели мало бед вынесла Русь! Брат, брат, прав ли ты?

– Позови его, – угрюмо сказал Димитрий, – спроси его, а если не скажет, спроси с пристрастием! – глухо, дрожащим голосом закончил Димитрий.

Царь с ужасом и негодованием взглянул на брата.

– Ты ума решился! Ты хочешь, чтобы нас псам кинули!

– А кто узнает? – возразил Димитрий.

– Воистину зять ты палача, – весь дрожа произнес Василий.

При этом напоминании о страшном родстве с Малютой Скуратовым лицо Димитрия позеленело.

– Я зять палача, – злобно произнес он, – а ты у этого палача да у его другого зятя, царя Бориса, хуже холопа был!

– Вон! – не помня себя, закричал Василий, ища вокруг свой костыль. – Вон! – повторил он, замахиваясь на брата костылем.

Димитрий отшатнулся, сплюнул и с проклятием выбежал из комнаты.

Царь, тяжело дыша, встал и прошелся по комнате. Слова Димитрия все же запали в его душу. Несмотря на видимое расположение к племяннику, в глубине души он чувствовал, что Скопин подавляет и стесняет его. Бояре присмирели, теперь можно быть самодержцем, но беспокойный племянник опять настаивает на Земском соборе для устроения Руси…

Долго думал царь и наконец послал за Скопиным. Скопин тотчас же явился. Василий оробел перед смелым и открытым взором юного князя.

– Я хотел поговорить с тобой, Миша, – ласково начал царь.

Скопин почуял в его тоне так знакомую ему мелочность, подозрительность и недоверие. Он промолчал.

– Миша, – вдруг решился царь, – правда, что тебе венец предлагали?

Скопин слегка побледнел.

– Правда, – твердо ответил он.

– Почто же ты не прислал тех изменников ко мне? – уже визгливо и раздраженно проговорил царь.

– Это были безумцы, – спокойно ответил князь.

– Это был Ляпунов! – крикнул Василий.

– Не один, – с легкой усмешкой произнес Михаил Васильевич.

Чувствуя под собой почву, веря в крепость своего престола, Василий Иванович забылся. В его голове пронеслись и слова предупреждения брата и предсказания Равоама.

– Рано, Михаил, царевать задумал, – тихо произнес он с угрозой в голосе.

Скопин гордо выпрямился.

– Царь! – начал он, и тоской и насмешкой прозвучал его голос. – Царь! Не раз и не два и не по воле Ляпунова или рязанцев мог я снять с головы твоей не по тебе кроенную шапку Мономаха. Я мог! Слышишь, государь, я мог…

Его глаза сверкнули. Василий весь съежился.

– Я мог, – продолжал Скопин, – но я не хотел. А если я захочу, не ты и не твои бояре остановят меня! Разве ядом изведете…

В соседней комнате что-то зашумело.

– Я и теперь могу… Ты знаешь, – приближаясь к царю, говорил Скопин, блестя глазами, – если бы сейчас от тебя я вышел на площадь, велел бы звонить во все колокола и сказал бы народу, что ты ненадобен… Как ты думаешь, дядя, что бы сделал народ?

– Ты не скажешь этого, ты не сделаешь этого! – в ужасе прошептал Василий. – Ты крест целовал мне…

– Не тебе, – высокомерно ответил Скопин, – не тебе, а Руси. Да, дядя, я не сделаю этого, чту в тебе царя, и, если ты устроишь Русь, слава тебе. Я слуга твой! Но знай и помни, что не ты один устроишь Русь. Пусть идет вся земля. А я страж ее… Не бойся, дядя, не враг я тебе и не верь наветам…

Василий низко опустил голову, на его глазах показались слезы.

– Да будет так! – тихо произнес он. – Обними меня, Миша!

Давно уже патер Свежинский жил в Москве и посещал довольно часто своего приятеля, князя Василия Голицына.

– Пока жив князь Михаил, – говорил он Голицыну, – крепок на престоле царь Василий.

Князь Димитрий был тоже теперь постоянным гостем Голицына. Они оба, не смея ясно высказать этого, желали Скопину смерти. Свежинский был между ними связующим звеном. Голицыну он говорил о старости Василия, о бездарности Димитрия и сулил ему в будущем венец. Димитрию же он говорил о том, что Скопин отнимет у него наследство. А про себя думал: «Ни тот, ни другой не получат престола, а получит его бродяга и Марина».

Тайные совещания продолжались каждую ночь, и приговор их был – смерть!

XVIII

Скопин садился на коня. На крыльце стояли его жена и мать. Он ехал на пир к Воротынскому, на крестины его сына.

– Я не засижусь, – весело крикнул он, снимая свою высокую шапку и выезжая в ворота.

Но в это мгновение раздался пронзительный вопль, и дура Агашка, неведомо откуда явившаяся, бросилась к его коню и схватила за узду! Диким блеском горели ее глаза.

– Не пущу, не пущу! – с пеной у рта кричала она.

– Пусти, Агаша, – мягко произнес Скопин.

– Не иди! – кричала Агаша. – Черные вороны заклюют ясного сокола.

Ее с трудом оторвали от княжего коня. Но с необыкновенной силой она вырвалась из державших ее рук и бросилась под копыта.

– Топчи, топчи! Не пущу!

– Агаша! – крикнула Марья Ефимовна.

– Моли его, мать, жена! Помилуй, Боже, помилуй, помилуй! – кричала Агаша и словно в судорогах билась на пыльной дороге.

– Миша, останься! – вдруг крикнула Анастасия Васильевна, не в силах преодолеть суеверного ужаса…

С трудом подняли Агашу и, несмотря на ее вопли, насильно уволокли в дом…

– Миша, не поезжай! – крикнула Марья Ефимовна. Но Скопин только махнул рукой и выехал из ворот. Не проехал он и улицы, как ему навстречу попался

Делагарди, с самого раннего утра куда-то уехавший.

– Князь, куда? – спросил он.

– К Воротынскому, – ответил Скопин.

– Берегись, дорогой князь, не езди, – проговорил Делагарди…

– Почему? – спросил князь, сдвигая брови.

– Узнал я от верных людей, что не любят тебя бояре… Не езди, – повторил Делагарди.

Князь опустил голову.

– Коли я нужен Руси, Бог сохранит меня, – через несколько мгновений ответил он, поднимая свое просветленное лицо.

– Так и я еду, – коротко произнес Делагарди…

На пиру присутствовал сам царь. Делагарди сидел слева, справа Ляпунов, за ним Истома, Пашков и Ощера с Темрюковым.

Тяжелое чувство не покидало Скопина. Он почти не ел и ничего не пил. Грустная и печальная сидела на этом пиру царица, и странной радостью светилось всегда угрюмое лицо Екатерины Григорьевны, жены князя Димитрия.

Скопин глубоко задумался. Его вывел из задумчивости голос кравчего, князя Куракина.

– Царь пьет твое здоровье!

Скопин торопливо поднялся с места. За кравчим стоял слуга и держал на золотом подносе кубок. Принимая кубок, князь случайно взглянул в лицо слуги. Что-то знакомое показалось ему в этих тонких губах, в смиренном выражении лица, которому так странно противоречили умные, непокорные глаза.

Он залпом осушил кубок. Он не видел, как побледнел слуга и отвернулся князь Димитрий. Он не слышал, как этот слуга, принимая на подносе пустой кубок, почти беззвучно прошептал: «Ad maiorem Dei gloriam!»

Что-то странное происходило вокруг. Минутами Скопину казалось, что все происходит как во сне. Разговоры сливались в неясный гул… Лица – в бесформенные массы…

– Князь, что с тобой? – с тревогой спросил его Делагарди.

Он заметил, что страшно побледневший князь как будто покачнулся.

Скопин взглянул на него помутившимися глазами…

– Со мной? – переспросил он, странно улыбаясь. – Душно… – он провел рукой по покрытому потом лбу. – Душно! – повторил он, силясь подняться. Он бледнел все больше и больше… Ляпунов шумно вскочил с места и принял в свои могучие объятия терявшего сознание Скопина. Тонкая струйка крови показалась из уха князя, две другие побежали из ноздрей.

– Иуды! Проклятые! – закричал Ляпунов. – Ты не царь, ты как пес сдохнешь, и Богом и народом проклятый царь! – в безумии окончил он и плюнул в сторону Василия.

Гости вскочили в страшном переполохе, царица пронзительно вскрикнула, бросилась к Скопину и, вдруг ослабев, со всего размаху грохнулась на ковер.

– Бейте изменника! – закричал Димитрий, бросаясь с ножом на Ляпунова.

Но в ту же минуту отлетел в угол, отброшенный сильной рукой. Это Темрюков с пеной у рта бросил его и, не имея при себе оружия, схватил тяжелую дубовую скамью и закрыл собой Ляпунова. Рядом с ним стали Истома и Ощера.

Высоко на руках вынес Ляпунов бесчувственного князя. Но прежде чем довезли юного князя домой, вся Москва узнала об этом горе…

Толпы народа с буйными криками осадили дом князя Димитрия, окружили дворец Шуйского и, безмолвные и печальные, запрудили все улицы вокруг дома Скопина.

Князь не приходил в сознание. В ужасе и отчаянии метались Анастасия Васильевна и Марья Ефимовна. И днем и ночью стояли толпы у дома, между тем как отчаянно отбивали стрельцы Димитрия.

На вторые сутки Скопин открыл глаза. Он увидел мать, жену, Ляпунова, Истому и Ощеру с Темрюковым. Вся застывшая в ужасе и скорби, стояла у ног его одра Агаша.

– Кончено! – тихо произнес он.

С рыданием припала к его руке Анастасия Васильевна.

– Не плачь, – твердым голосом сказал князь Михаил. – Кончено… Скажи царю, – голос его стал слабеть. – Скажи ему, что… земля… сама… должна… себя… править… Скажи ему, чтобы… не верил он…

Голос Скопина пресекся. Он бессильно откинулся на подушку.

Окружающие тихо плакали. Собрав последние силы, Скопин тихо сказал:

– Царь и народ! Орел без крыл – царь без гласа народа… Скажите ему!.. Друзья, матушка, Настя!.. Русь любимая… Родина… злосчастная!.. Прощай!.. Не судил Бог!.. Славы!.. Света!..

Его голос перешел в бессвязный шепот… Все тише, тише… И, глубоко вздохнув, князь Михаил поднял руки и медленно опустил их на грудь.

Мертвая тишина царила в комнате. Солнце России закатилось…

«Последний Рюрикович, венчанный в сердцах народа русского, – по выражению историка, – тихо опочил».

«По двою же месяца пришествия его к Москве, мало поболев, страшный юноша ко Господу отыде… О таком знаменитом человеце проплакала вся земля неутешно, и горького того рыданья не мощно изглаголати днесь…»

Это говорит современник. Короткая жизнь кончена, началась вечная легенда.

И снова грозные тучи скопились над Русью, и снова беспомощный царь стоял одинок под гневом судьбы…

1910