Текст книги "Скопин-Шуйский"

Автор книги: Федор Зарин-Несвицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Часть третья

I

Величаво возвышался Кремль, озаренный луною ясной морозной ночи. Золотые главы его церквей странно и фантастически рисовались в серебристо-голубом воздухе. Вся Москва расстилалась широко и далеко, подымаясь на холмы и сбегая с них белыми церквами, золотыми главами и темными садами.

Три всадника, выехавшие на высокий холм за Москвой-рекой, невольно остановились, пораженные царственной красотой столицы. Остановился у подножья холма и следовавший за ними отряд тысячи в две всадников.

Все было тихо! Только словно глухой гул несся от Девичьего поля. Можно было рассмотреть темные массы двигавшихся от смоленской дороги конных и пеших. Несколько мгновений они стояли неподвижно. Лунный свет падал на их лица. Посредине стоял всадник на голову выше своих спутников. Ему, казалось, лет за тридцать. Его богатырская грудь была закована в латы, на мужественном лице, обрамленном черной кудрявой бородкой и такими же длинными волосами, горели огромные черные глаза, полные решимости, властные и чистые. В одном из его спутников можно было узнать Истому Пашкова, а в другом Семена Ощеру, худого, бледного, по-видимому с большим трудом державшегося на лошади.

– Хвала и честь князю Михаилу Васильевичу, – громким звучным голосом, привыкшим повелевать, произнес высокий красавец, – хвала ему. Об эти стены, а больше о грудь князя разобьются силы царского гетмана. Я знал, – добавил он, обращаясь к Истоме, – что и ты придешь к нему.

– Видит Бог, – горячо ответил Пашков, – я мыслил к гетману, я верно шел на Шуйского, не люб он мне был, не люб и теперь, не царь он, не он правит Русью, а еретик Голицын да дьяк Татищев, да ну! Их до утра не сосчитать! Но когда увидел я, когда увидел, – голос Истомы дрогнул, – что вместо одной неправды Иван Исаич другую насаждает, когда охмелел он от крови, когда стали виноваты у него все, а правы только холопы, и потопил он в крови и сжег Русь… О, тогда не мог я, Прокопий Петрович, сердце сдержать, все сказал ему. Он говорит мне: «Это ты пустое толчешь, потому кровь твоя дворянская». «Ну, – говорю, – я тебе не товарищ».

Прокопий Петрович, глава рязанцев, усмехнулся:

– Я его еще в Коломне понял, не разорения Руси хочу я, а устроения ее! – с силой докончил он. – И есть такой человек, который может устроить ее…

– Князь Михаил, – проговорил молчавший до сих пор Ощера.

– Он! – в один голос воскликнули Прокопий Ляпунов и Истома…

– Ах, боярин, – с увлечением начал Истома, – ровно глаза у меня нежданно открылись на реке Пахре, – видит Бог, до сих пор не могу понять, боярин, что случилось! Случилось, что вдруг со всех сторон они посыпались на нас… Долго держались мы! Атаман Заруцкий трех коней сменил… Собрались мы с силой… на них! А тут, бояре, солнце светит, видим, на белом коне ровно сам архистратиг на нас летит… За ним человек сотни две. И дрогнули наши… Тут и пошло. Увидели его воины, откуда сила взялась… Смяли, в реку сбросили, потопили, порубили… Молчим мы с атаманом, зубами скрежещет он… Едва спаслись…

Отряд медленно спустился с холма и направился к Гонной заставе, куда ожидали первый удар великого гетмана царя Димитрия. Страстные враги Шуйского, враги существующего порядка, искатели правды и справедливости, Ляпунов и Истома Пашков не нашли их в рядах Болотникова.

Словно солнечный луч блеснул им в глаза, когда они узнали, что на Москве ближним царевым явился еще никому не ведомый юноша, племянник царя, смелый, неудержимый, во имя спасения Руси призывавший земских людей на великий подвиг. Они были свидетелями того, как всколыхнулись земские люди на страстные призывы юного князя, как несли они к нему и жизнь и достояние свое. Они видели, как князь Михаил хотел правды, той же правды, как и они и все земские люди, и правда эта была правдой всего народа русского. Хотел он милости к павшим, хотел он равенства с низшими, хотел равного суда и для бояр и для холопов. И именем царя обещал это всей Руси православной.

Были они свидетелями его блистательного подвига, когда он разгромил Пашкова и Заруцкого и одним ударом уничтожил бы полчища Болотникова, если бы горячий и неосторожный князь Мстиславский не нарушил данного ему слова и не ринулся на Болотникова у села Троицкого, надеясь на верную победу.

Но гетмана ожидал удар: и Пашков и Ляпунов один за другим бросили его. Гетман напился в ту ночь, когда Пашков бросил его. Он безумно продвинулся вперед, окружил Москву и назначил приступ на Гонную и Рогожскую заставы. И в ту же ночь накануне приступа он узнал, что во главе всех войск Шуйского стал князь Михаил, и снова суеверный ужас сжал его сердце.

Оставленный раненным в Калуге, Ощера был привезен гетманом в Коломну, а оттуда его вывез с собою на Москву Ляпунов, отошедший от Болотникова. Этому помогло и то обстоятельство, что Ляпунов узнал о близости молодого стольника к князю Михаилу.

Царь Василий радостно встретил Ляпунова и Истому. Князь Скопин отнесся к ним ласково, сразу оценил военные таланты Прокопия Петровича, его убеждения и искренность, и мужество Истомы. Они стали близкими к нему людьми.

Невольное чувство благоговения и преданности испытывали они по мере того, как узнавали князя Михаила. Неукротимый, привыкший повелевать и быть первым, Ляпунов странно робел перед юношей с серыми властными глазами, таким ласковым и царственно приветливым в минуты покоя и таким жестоким и грозным в минуты гнева.

Навсегда врезалось в душу Ляпунова, когда юный князь пристыдил Мстиславского за поражение при Троицком и в присутствии царя, без его разрешения, взял на себя командование всеми силами и поклялся, что не пощадит никого, кто посмеет помешать ему, даже и царского брата.

Царь оробел, его брат Димитрий в бессильной злобе грыз пальцы, и Ляпунов, не удержав своего восторга, громко крикнул:

– Да здравствует князь Михаил Васильевич!

«Вот кто истинный царь», – думал он, возвращаясь тогда темной ночью домой. Его тревожная душа, его сердце, ищущее правды и славы родины, успокаивались. Его вера в князя Скопина была несокрушима, и сам царский гетман казался ему таким маленьким, незначительным рядом с Михаилом Васильевичем.

II

Красный звон несся над Москвою, гудели все колокола, толпы народа стремились к Калужским воротам. Всю ночь молилась Москва. И только побледнело небо и начали угасать звезды, потянулся к Калужским воротам крестный ход. Впереди несли покров, лежавший на мощах царевича Димитрия. За ним ехал царь на боевом коне.

С замиранием сердца прислушивалась Марья Ефимовна к этому звону, к отдаленному гулу. Анастасия Васильевна, прижав к груди руки, сдвинув темные брови, бледная и неподвижная, глядела в окно светелки, из которого ясно была видна часть Москвы-реки и темные массы, переправлявшиеся через нее. Это наступал великий гетман… На коленях в углу перед образом Спаса стояла Агашка. Ее огромные темные глаза светились каким-то глубоким внутренним светом, и все ее смешное сморщенное личико светилось верой и вдохновением и было почти прекрасно этим непривычным для нее выражением.

– Матушка, матушка, – дрогнувшим голосом произнесла Головина, протягивая руки. – Ты слышишь?

И в ту же минуту, несмотря на зимний ноябрьский холод, она распахнула окно светлицы. Вместе со струей холодного воздуха и с колокольным звоном в комнату ворвался словно отдаленный стон или призыв.

Несколько мгновений они молча прислушивались.

– Я знаю это, – глухо, с тоской произнесла Марья Ефимовна, – это поют трубы, они зовут в поход, в бой, на кровь и смерть!.. О Боже милостивый! Боже праведный! Сохрани и спаси его и нас и весь народ твой!..

Она тяжело зарыдала и упала ниц перед образами.

Восходит солнце… Странный кровавый туман окружает его, и как будто завесой спускается с неба ниже и ниже… Дрогнула земля, еще-еще, словно рев пронесся в воздухе. Это грянули пушки…

– Радуйся, радуйся боярышня, – прозвучал над головою Головиной чей-то нежный, торжественный, словно раньше не слыханный ею голос. Она обернулась. Это вся радостная, сияющая говорила Агашка. Она закрыла окно и, обняв ноги боярышни, тихо и радостно шептала: – Радуйся, девушка, радуйся, родная, не плачь, боярышня. Бог решил победу, Бог благословил Мишу, архистратига своего.

И непонятное успокоение проникло в сердце Анастасии Васильевны. Гром пушек то затихал, то разгорался снова, стены Кремля дрожали…

С отборными войсками, с казаками Заруцкого и «черной хоругвью» князя Вышанского великий гетман неосторожно, на глазах Скопина перешел Москву-реку и широким фронтом, охватывая главные царские силы, ударил на Гонную.

Гетман шел как безумный. Двадцать пушек встретили его калеными ядрами.

Словно по мановению волшебной палочки, от главного полка Скопина отделились отряды навстречу боковым отрядам гетмана, снова грянули пушки и в тылу у него, словно из-под земли, выросли войска Истомы и Ляпунова.

В кровавом тумане морозного дня он за двести шагов видел мерцающие доспехи Скопина, его горящий шлем и белого коня. И всюду, где появлялся этот ужасный призрак, слышались восторженные крики победы со стороны москвитян и крики ужаса и смерти в его полчищах.

Первый раз гетман растерялся. Что могла значить его безумная отвага? Что значили казаки Заруцкого, бледные, со сжатыми губами, молча погибавшие на его глазах? Опрокинутый в реку, отрезанный от другого берега Истомой и Ляпуновым, пораженный с флангов, покинутый своими боковыми отрядами, обращенными в бегство, он погибал. Он погибал как раненый лев. Чтобы довершить удар, Скопин послал юного Ивана Шуйского перейти реку и, не наступая вперед, закрыть собой Болотникову единственный путь отступления на укрепленное село Коломенское, где ждали Болотникова его свежие войска.

Но Иван был слишком молод и горяч. Он не мог стоять на месте и, не соразмеряя сил, ринулся сам на великого гетмана. Раненый лев сделал прыжок, смял его и открыл себе дорогу на Коломенское.

В беспорядке понеслись за ним его разбитые полчища… Он спас себя, спас остатки войска и думал, соединясь со свежими тыльными отрядами, разбить своего истомленного дорогостоящей победой врага.

Но Скопин был страшен. На бледном лице нестерпимым блеском горели огромные серые глаза, тонкие ноздри его раздувались, сжатые губы выражали жестокость.

– Преследовать без пощады! – сказал он, и в этот ужасный день полчища Болотникова гибли и таяли.

– Вперед, – говорил Скопин, – все вперед! Одним ударом мы кончим с ним. Останавливаться нельзя! Вперед! Вперед!

Едва истощенный гетман добежал до села Коломенского, как вдали уже показались царские отряды…

– Победа! Победа! – пронеслось по Москве.

Уже радостно и уверенно звонили московские колокола. Толпы народа наполняли улицы с восторженными криками в честь Михаила Васильевича. Злобный и нахмуренный ехал рядом с царем князь Димитрий, его брат.

– Шубник, шубник! – слышались в толпе возгласы, и безумные крики: – Да здравствует князь Михаил! – заглушали эти возгласы.

– Слышишь, слышишь? – шептал Димитрий. – Это наследник твой!

– Молчи, – сурово прервал его царь, – он спаситель наш. – И сильно задумчивый, но светлый и радостный вернулся царь во дворец.

– Матушка, победа! – радостно крикнула Головина, со счастливыми слезами бросаясь к Марье Ефимовне.

– Бог, Бог! Победа! – вторила Агашка, опять с бессмысленным выражением лица прыгая по комнате и хлопая в ладоши.

III

В убогой лачуге отца Патрикея, бесприходного попа, в самом глухом уголке Калуги, несмотря на позднюю ночь, светился огонек. Сам хозяин, маленький, худенький старичок в подряснике, нетерпеливо вприпрыжку бегал взад и вперед по тесной комнате и то выбегал в сенцы, то в заднюю каморку, к чему-то чутко прислушиваясь.

У отца Патрикея были большие, ясные глаза с красными белками и толстый сизый нос на маленьком сморщенном личике, жидкие сивые волосы его были смазаны маслом и заплетены в две убогие косички. Жил и питался отец Патрикей как птица небесная: то пристроится к славословию, подтянет козлиным голоском, глядь – и деньги в кармане, то образ перед покойником донесет до кладбища, то требу за кого-нибудь совершит, а то и челобитную напишет.

Так и коротал он свою старую одинокую жизнь. Детей у него никогда не было, а жена давно померла. И всегда всем доволен был отец Патрикей, и никогда у него не переводилось дома зелено вино, хотя часто не хватало хлеба.

И теперь, припрыгивая, очевидно, в сильном волнении, он не забывал прикладываться к жбанчику, после чего вздыхал, крестил рот и шептал: «Не то грех, что в уста, а что из уст, так-то!»

В последнее время отец Патрикей катался как сыр в масле. Ни в чем не было у него недостатка, а все потому, что добр.

Отец Патрикей самодовольно поглаживал свою тощую бороденку. Кругом Калуги ужас и разорение, масса женщин с детьми бежали в город из сожженных шайками Болотникова деревень, спасаясь от смерти и бесчестья.

И однажды поздно вечером в двери отца Патрикея постучались. Старичок, которому нечего было бояться, открыл дверь и впустил ночных посетителей.

Это были четыре женщины и с ними мужчина. Они все были одеты в грубые посконья и лапти, как беднейшие люди.

– Батюшка, укрой, дай отдохнуть, измучились мы, спасаючись, не откажи.

Отец впустил их в каморку. Мужчина, совсем молодой, войдя, потянул своим длинным носом направо и налево и произнес:

– Важно: и вино и капуста.

Отец Патрикей выставил все, что у него было. Но чем больше он присматривался, тем яснее убеждался, что его гости не простые крестьяне, тем более что у длинноносого молодца несколько раз срывалось обращение «боярыня» к пожилой женщине.

Еще больше убедился он в этом, когда заметил у старой «боярыни» объемистый мешочек серебра. Она вынула из этого мешочка рубль и дала длинноносому.

Отец Патрикей сообразил, что можно сделать и доброе дело и кроме небесной награды, которая еще когда-то будет, получить земную… Под его лачугой был подвал, устроенный прежним владельцем, огородником. Отец Патрикей радушно предложил его своим гостям, в чем не раскаялся.

Так и жили у него его гости, очевидно выжидая времени двинуться дальше. Отец Патрикей не надоедал расспросами, но, по некоторым подслушанным словам, понял, что дело неспроста, и, уже не стесняясь, стал звать одну старуху боярыней, а одну из молодых боярышней. Других же звал просто: одну теткой, другую Ульяной, а длинноносого молодца Сорокой.

Это действительно была старая боярыня Ощера с Ксешей и своими верными слугами.

Полюбивший Ульяну Сорока ради нее изменил Темрюкову и поклялся ей доставить боярыню с боярышней в Москву. С опасностями и трудностями, где в телеге, где пешком, то с толпой несчастных, разоренных погорельцев, то с воровскими шайками добрались они до Калуги и тут узнали страшные вести. Дорогу загораживали полчища Болотникова, а к нему на помощь неслись Шаховской с Темрюковым и каким-то новоявленным царевичем Петром, сыном Федора Ивановича, племянником царя Димитрия. Калуга была между двух огней – ни вперед, ни назад. Положение Ощеры и Ксеши было отчаянное. Им оставалась только одна надежда – хорошенько спрятаться и ждать спасения от Скопина.

Пока, благодаря заботам Сороки, раздобывшего массу перин и соломы, ковров и одеял, им было тепло в подвале, тот же Сорока в изобилии приносил всякую снедь, по большей части пропадая из дому на целые дни и появляясь поздно ночью. Он же приносил новости.

Однажды он долго не являлся, наконец пришел, принеся куль картошки и капусты, и рассказал, что великий гетман снова встретил Скопина и снова молодой князь разгромил его свежие войска. Он сам был теперь у Болотникова. Он рассказывал, как три дня отсиживался великий гетман в Коломенском и как князь Михаил выбил его оттуда и заставил сдаться казаков с их атаманом. Рассказал, в каком неописуемом ужасе бежит гетман и как его расстроенные, но все еще сильные войска при каждой тревоге бросают оружие и бегут, не помня себя, с дикими криками:

– Михаил, князь Михаил за нами!

Но судьба хранила гетмана на сей раз. Царь захотел наградить Скопина и велел ему вернуться в Москву. Вернуться в Москву, не кончив победы! Скопин колебался, но царь был настойчив.

– Для покоя Руси повинуюсь царю, – произнес Скопин царским посланникам.

Он уехал из войска, и словно живая душа была вынута из этой еще недавно такой грозной силы… И словно тяжелый кошмар рассеялся над головой великого царского гетмана. И все войско его повеселело и ободрилось. И действительно, с отъездом князя Михаила сразу прекратилось наступление, и Болотников, никем не тревожимый, лихорадочно и днем и ночью укреплял Калугу, готовясь к осаде.

Несмотря на все оказываемые почести, хмур и сумрачен вернулся в Москву Михаил Васильевич. Ни колокольный звон, ни торжественная встреча и народные приветствия, ни сан боярина, ни ласки царя не внесли покоя в его смятенную душу. Слова приветствия и хвалы замирали на губах придворных, когда князь Михаил, словно выросший и возмужавший, с выражением презрения в плотно сжатых губах и гневными огоньками в потемневших глазах проходил по залам нового дворца, выстроенного себе Шуйским, где скупой царь справлял теперь победы своего племянника и свое новоселье.

Скопин худел, бледнел, слушая приказы царя о рассылке увещевательных грамот, и не захотел присутствовать на торжестве перенесения тела царя Бориса. Царь Василий думал отвлечь народные мысли от тяжелого зрелища внутренних беспорядков зрелищами религиозными. Но народ был равнодушен к этому. «Боже, спаси Русь!» – думал Скопин.

Тяжелые мысли не давали ему покоя. Что призраки царя Димитрия? Не страшны они. Нетрудно и справиться с ними. Страшна неправда, страшен произвол боярский, страшно, что правды не стало на Руси. Не за гетманом, не за убитым царем и не во имя его колыхнулась многострадальная Русь. Нет, измученная боярским произволом, не видя правды в своем малодушном и слабом царе, двинулась она кровавой грозой – туда, где должен быть свет правды – к своему царю… А он!..

«Великое нестроение Руси, – думал Скопин, – не боярам решить его». Эти мысли терзали душу юного князя, и сердце его сразу ожило, когда, чувствуя себя непрочно и уступая его настояниям, царь призвал выборных всех сословий для великого земского дела.

Собор съезжался, недоставало только бывшего при царе Борисе патриарха Иова, пользовавшегося любовью народа, некогда торжественно поклявшегося, что Димитрий самозванец. Василию казалось, что прежде устроения Руси надо удалить гибельный призрак.

Скопин торжествовал. Но не долго было его торжество. Князь Димитрий и его близкие сумели набрать в собор своих клевретов, и этот собор, о котором так страстно мечтал юный князь, говорил только то, что хотел Димитрий…

Скопин в отчаянии просил отпустить его к войску, ему отказали и в этом.

IV

С полей сбегал снег, молодая зелень покрывала леса и поля, но наступившая весна не принесла ни радости, ни покоя измученной России.

При тихом свете догорающего дня в саду Головиных собрались: Анастасия Васильевна, Мария Ефимовна, князь Скопин и только что приехавший из-под Калуги брат Анастасии Васильевны, Семен Васильевич.

Женщины крестились и плакали, слушая его. Скопин был бледен, и складка между бровей его стала глубже.

Задыхающимся голосом, сам чуть не плача, говорил Головин о погибели всей земли. Болотников все еще держался. В царском войске раздор. Всех больше зла приносит царский брат Димитрий. На выручку гетману идут какой-то царевич Петр, Шаховской и Телятевский. В самом стане ропот, ратные люди ненавидят Димитрия, не верят Мстиславскому, сотнями бегут из стана, боярские дети едут по домам…

Взволнованный Головин замолчал. Скопин поднялся с места. Его лицо просветлело, и, подняв к небу ясные, сверкающие глаза, он произнес:

– Царь для Руси, а не Русь для царя. Господи, видишь сердце мое. Для укрепления трона его и для устроения Руси я иду! Я иду, если даже он запретит мне. Я иду! Прав ли я, матушка?!

– Прав, – твердо ответила Марья Ефимовна, – но, совершив подвиг свой без ропота, положи голову на плаху, коли царь захочет этого!

– Нет! Вернись царем всея Руси! – страстно крикнул Головин.

– Молчи! – бледнея, прервал его Скопин. – Молчи! – еще раз повторил он, и голос его задрожал от глубокого внутреннего волнения.

Попрощавшись с матерью и невестой, он уехал вместе с Головиным во дворец.

В это же утро, за несколько минут до его приезда, царь принимал другого гонца из калужского стана, присланного князем Димитрием. Этот гонец привез от царского брата письмо, что отчаиваться нечего, что еще есть надежда на победу, и чтобы царь ни за что не посылал к войску князя Михаила, потому-де, что он может замутить все войско, что его почитают выше царя, как Давида выше Саула, и открыто говорят, что Скопин захочет, то и сделает с царем, а захочет, так и сам сядет на престол…

Это письмо сильно напугало царя Василия. Он сам видел народную любовь к Скопину, сам видел решимость князя, когда он помимо его воли взял на себя воеводство над войсками, и робел перед своим племянником. Кроме того, в предсказанье Равоама он под влиянием брата видел намек на Михаила Скопина.

Царь сейчас же послал за Равоамом. Долго сидели они запершись, царь запретил принимать кого бы то ни было. Когда уходил Равоам, царь, видимо, был заметно успокоен, а на зловещем лице Равоама играла недобрая улыбка.

Прямо от царя Равоам отправился к своему приятелю Фридриху Фидлеру и застал его за мирным занятием в его маленьком садике. Фидлер со своей красавицей дочерью Фанни сажал цветы, пользуясь ясным весенним днем. С засученными рукавами, в белом переднике, Фидлер казался мирным садовником. Лицо его сияло любовью, когда он глядел на Фанни, и он с ласковою улыбкою слушал ее веселый лепет. В эти минуты никто не узнал бы в нем страшного кенигсбергского аптекаря, кому многие были обязаны долгожданным наследством, смертью соперника или соперницы или нелюбимого мужа и нелюбимой жены…

Увидя Равоама, он слегка нахмурился, недовольный, что прервали его мирные занятия, и тотчас отослал домой Фанни. Ему не нравились взгляды, какие бросал на дочь его достойный товарищ. Они тесно были связаны и жили, по-видимому, добрыми приятелями, но больше всего на свете боялись друг друга. Фидлер завидовал близости Равоама к царю, а Равоам – богатству Фидлера, его большой практике и страстно мечтал о его дочери.

– Что? – спросил Фидлер.

– Дело! – коротко ответил Равоам. – Пойдем куда-нибудь, поговорим.

Фидлер привел его в каморку, в которой некогда лежал раненый Вышанский.

– Хочешь заработать несколько тысяч флоринов, вотчину и каждый год из царской казны триста тысяч рублей? – спросил Равоам.

У Фидлера даже дух захватило. Он широко раскрытыми глазами глядел на Равоама.

– Как? – едва пролепетал он.

– Для этого тебе надо ехать в Калугу.

Лицо Фидлера исказилось ужасом.

– Никакая опасность не угрожает тебе.

– Что же я должен делать в Калуге? – нетвердым голосом спросил Фидлер.

Равоам помолчал и потом начал шепотом:

– Великий гетман болен, он едва сидит на лошади, ты должен его вылечить, – со зловещей улыбкой закончил он.

Фидлер пристально посмотрел ему в глаза и по выражению хищных, жестоких глаз понял, чего от него хотели. Его лицо приняло зеленоватый оттенок, глаза беспокойно забегали по сторонам, и он стал заметно дрожать…

– Никакая опасность не угрожает тебе, – повторил Равоам. – Ты с опасной грамотой пройдешь через царское войско и, как перебежчик, явишься в Калугу. Я говорю тебе, что гетман болен.

Фидлер молчал, взвешивая в уме выгоды и опасности предложения. Как все отравители, он был труслив, но, подумав, он пришел к убеждению, что опасность очень невелика. В продолжение суток, когда будет выздоравливать гетман от той болезни, которая называется жизнью, он успеет скрыться, а там целое богатство…

На душе у Фидлера прояснилось. Единственное, что тревожило его, это как он оставит Фанни, но, подумав, он решил и этот вопрос. На время отсутствия он устроит ее у соседа сапожника Иоганна, кстати, и Фанни любит эту тихую семью, состоящую из скромного Иоганна, жены его, толстой Матильды, и двух пузатых детишек: Карла и Макса. Лицо Фидлера совсем прояснилось, и он ответил:

– Я еду!

– Сегодня ночью я зайду за тобою, – произнес, вставая, Равоам, – царь хочет видеть тебя сам…

Фидлер подозрительно взглянул на приятеля.

– Он даст тебе деньги и свое царское слово.

«Это вернее», – с облегчением подумал Фидлер.

Царь принял Скопина очень ласково, вздохнул, что племянник оставляет его одного в Москве в такое время, и охотно изъявил согласие на его отъезд. Но при этом просил его пробыть несколько дней, собрать отряд.

– За тобой, Миша, вся Москва тронется, бери кого знаешь, – закончил царь.

И хотя Скопин думал, что ему нельзя терять ни минуты, он все же согласился с царем. Ему все больше хотелось явиться к Калуге со своими людьми, чем одному.