Текст книги "Скопин-Шуйский"

Автор книги: Федор Зарин-Несвицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

VI

Разломанные двери, опрокинутые троны, выбитые окна. Сбиты в кучи окровавленные роскошные ковры. Драгоценная персидская голубая ткань жалкими лохмотьями свисает со стен. Не слышно веселой музыки, не видно в дворцовых покоях блистающих одеждами веселых рыцарей и пани. Унынье и ужас вселились в пышные покои «безвременного царя».

На женской половине, в покоях недавней великой царицы тоже запустенье. Даже сломана ее постель и сбиты в безобразную кучу пуховики и шелковые одеяла, разбито драгоценное распятье слоновой кости, благословенье святейшего отца. В этих покоях испуганно жмутся друг к другу женщины, с часу на час, с минуты на минуту ожидающие смерти или поруганья. Словно само небо обрушилось на их головы.

И среди этих женщин всех спокойнее, всех сдержаннее и всех несчастнее царица московская, Марина Юрьевна.

Прекрасное лицо ее, бледное и похудевшее, словно застыло в выражении царственного величия и несказанной царственной скорби. Сама царица и окружающие ее женщины, еще три дня тому назад блиставшие не виданными на Руси роскошными нарядами, были одеты теперь грубо и убого. Сердобольные русские сенные девушки дали им свои сарафаны, шитые из грубой посконы, с незатейливыми вышивками.

Царица оставалась в своем голубом утреннем капоте, в котором она успела спастись в то незабвенное кровавое утро, когда одним ударом были разрушены и ее мечты о славе и счастье и едва установившийся покой Руси. В этом дворце, напоминавшем недавнее величие, царица жила, как пленница.

Ее гофмейстерина, спасшая ей жизнь, благодаря своей находчивости, а также и толстоте, панна Казановская, разливалась в жалобах на судьбу.

Панна Оссовецкая, молодая красавица, едва полгода повенчанная, хранила глубокое молчание, сухими глазами глядя на распятие, которое Казановская, сняв с шеи, повесила в углу комнаты. Ее муж состоял в свите царицы, а она не знала об его судьбе. Она считала его погибшим и молилась за его душу.

Не было вокруг царицы ни одной женщины, которая не считала бы погибшим или не знала наверное про печальную судьбу брата, отца или жениха. Их скорбь была молчалива. Все они понимали, что их скорбь ничто перед горем царицы, потерявшей мужа и престол. Одна панна Казановская, не умолкая, громко причитала, перечисляя поименно всех павших близких…

Недавняя царица жила в тюрьме. У дверей ее покоев стояли стрельцы. Под ее окнами ходили стрельцы. Кто она, вчерашняя повелительница? Вдова обманщика, самозванца, беглого монаха, соучастница его, этого Гришки Отрепьева! Сердце Марины нестерпимо ныло, но страха не было в ней. Что стоила для нее жизнь после такого страшного падения с неизмеримой высоты!

Марина тихо обвела глазами окружающих. Панны Бал и Любомирская, забившись в самый темный угол комнаты, обнявшись, молча плакали. Комаровская, стоя у окна, прижав крепко к груди руки, казалось, молилась. Ей было всего семнадцать лет, она лишь несколько месяцев как вышла замуж.

Остальные сидели молча и неподвижно, словно боясь пошевельнуться, все, кроме того, были голодны, потому что никто не думал об них и им давали есть когда придется и что придется.

Глубокое отчаянье на бледном, неподвижном лице Оссовецкой поразило даже царицу, которой было не до чужого горя.

– Анеля, – тихо позвала она.

С тем же выражением лица Оссовецкая молча встала и подошла к царице.

– Сядь около меня, – продолжала она. – Матерь Божия спасет нас. Не может быть, чтобы отдал нас Бог на жертву… За что!.. – стоном вырвалось у нее.

Но она тотчас овладела собой и, обращаясь ко всем окружающим, сказала:

– Чего плачете вы? Может быть, ваши мужья еще живы, вы уедете из Московии на нашу прекрасную родину и снова будете счастливы. О чем вы плачете? Вы видите, я не плачу. Убит муж мой, – продолжала она, возвышая голос, – и после недолгих дней любви не позволили мне принять последнее дыхание его! – Царица, казалось, задыхалась. – Мне не дали похоронить его, я не видела трупа его! Я не смею предаваться своей горести, чтобы не дать своим злодеям повода к веселью! Что же плачете вы! О Боже! – воскликнула она, вставая и судорожно поднимая руки кверху. – О Боже! Но ведь я царица, и я останусь царицей! – Бледное лицо Марины покраснело, большие глаза засверкали. – Пусть низвергли меня! Пусть унижают, но клянусь Тебе, Боже, кровью Искупителя, я останусь царицей и отмщу за свое поруганье, за мою испорченную жизнь! Слышишь, Господи…

Она закрыла лицо руками и несколько мгновений оставалась неподвижно. Потом, отняв руки от лица, она обвела присутствующих блестящими глазами и с оттенком пренебреженья и высокомерия произнесла:

– Вам ли плакать!

– Царица! – воскликнула Оссовецкая. – Велика скорбь твоя, и малы мы перед нею, но, царица… сердце, сердце мое!.. – и красавица Оссовецкая бросилась к ногам царицы, целуя ее холодные руки.

В комнате послышались рыдания. Наболевшие сердца дали себе волю. Глаза Марины увлажнились. Она тихо склонилась к Оссовецкой, порывисто обняла ее и упала головой к ней на плечо.

Воцарилось молчание, изредка прерываемое сдержанными рыданьями и всхлипываниями. И вдруг пронесся тяжелый звон успенских колоколов. Все замерли. Этот звон подхватили другие колокола, и через несколько минут загудела вся Москва.

Бледные, с широко раскрытыми глазами, смотрели друг на друга женщины. В их ушах еще не замер страшный звон набата в роковую ночь 17 мая. Панна Казановская вскочила с места и подбежала к царице.

– Ясенька моя, зоренька, светлая царица, спасайся, как тогда! – крикнула она. – Спасайся, это набат, они опять идут бить нас.

– Спасаться, – грустно и спокойно ответила Марина, – спасаться мне? О! Пусть придут и убьют свою царицу!..

А колокола гудели, послышались крики, шум народной толпы…

«Смерть», – мелькнуло в голове Марины.

Но после всего, недавно пережитого ею, смерть не казалась ей страшна. Наступило томительное ожиданье. Под этот звон колоколов, быть может предвещавший смерть, женщины бросились на колени, протягивая руки к маленькому распятию панны Казановской. Они готовились к смерти. Одна Марина не опустилась на колени. Она стала перед дверью, чутко прислушиваясь. Время тянулось нескончаемо долго. Шумел народ, гудели колокола…

Но вот в соседней комнате послышались торопливые шаги. Широко распахнулась дверь, и на пороге показался Михаил Игнатьевич Татищев в сопровождении двух стольников и нескольких человек стрельцов. Его злобное, угрюмое лицо было надменно и насмешливо.

Женщины вскочили и в испуге стали в углу тесной группой… Одна царица осталась на месте, с высокомерным видом глядя на Татищева.

– Марина Юрьевна, – резко начал Михаил Игнатьевич по-польски, не кланяясь и не входя в комнату, – царь приказал передать тебе, чтоб ты не опасалась, а на днях тебя и всех твоих переведут к отцу воеводе…

Глаза Марины гневно сверкали.

– Царь? – произнесла она. – Какой царь? Тот, что простил тебя, холопа своего, убит тобою, подлым и низким рабом, какой же у вас новый царь?

Татищев покраснел и злобно взглянул на Марину.

– А царь у нас – благоверный князь Василий Иванович Шуйский, – ответил он. – Вот твой новый царь, Марина Юрьевна, – грубо прибавил он.

– Холоп! – закричала царица. – Забыл ты, что три дня тому назад я могла бы заставить бить тебя батогами. Царица я твоя. Вон, холоп! – закончила она, повелительно протягивая руку.

Татищев злобно сверкнул глазами и, не поклонясь, вышел. Едва он вышел, как среди женщин началась оживленная беседа.

Слава Богу, опасность миновала, их ожидает близкая свобода. Одна царица оставалась мрачна и задумчива…

* * *

Избрание царя не успокоило потрясенной Москвы. Взволнованные народные массы не вошли в обычные рамки повседневной жизни. И даже тогда, когда торжественный звон колоколов благовестил избрание нового царя, жители московские, не бывшие в Кремле, с изумлением спрашивали друг друга, что значит этот звон, и не хотели верить, что избран новый царь.

Разнузданная голытьба, освобожденные острожники образовывали в Москве разбойничьи шайки и рыскали по улицам, наводя ужас не только на иностранцев, но и на своих же мирных обывателей.

Правительство во главе с новоизбранным царем было занято нелепыми и бранными переговорами с польскими послами. Русские в этих переговорах единственно старались о том, чтобы доказать полякам, что они привели на Русь вора и расстригу, а поляки совершенно резонно отвечали, что сами русские сдавали без выстрела этому вору города и целовали ему крест на верность. Получался заколдованный круг.

По настоянию Михаила Васильевича царь приказал похоронить расстригу.

И вдруг, к ужасу москвитян, ударил сильный мороз, после теплых благоуханных майских дней. Погибли весенние всходы, уныло повисли кисти сирени в садах, смолкли соловьи.

– Гнев Божий на нас! – говорили в народе.

– Расстрига, колдун и чернокнижник, – распускали слухи подручные Василия.

Слухи множились и росли, приверженцы нового царя уверяли, что над убогой могилой расстриги видели дым и огонь, поднималась земля и из недр своих выбрасывала тело безвременного царя.

И москвичи сожгли это тело, и пушка выбросила его пепел и развеяла его по воле свободного ветра…

VII

В убогой каморке одного из домиков Немецкой слободы, под самой крышей, с одним слуховым окном, на убогой койке лежал молодой человек.

Глаза его были закрыты, на голове лежало полотенце, смоченное водой с уксусом. Польская сабля с золотой рукоятью, украшенною драгоценными камнями, зашитый золотом кунтуш были небрежно брошены на табурет у постели.

На треногом столе валялся туго набитый золотом длинный вышитый кошель. Сорочка на груди молодого человека была расстегнута, и в полумраке комнаты, как светлячки, светились крупные бриллианты ее запонок.

Окружающая убогая обстановка странно противоречила царственной роскоши нарядов молодого человека. В темном углу комнаты сидел еще мужчина. На вид ему казалось лет тридцать пять. Длинные усы его уныло висели, и все лицо его изображало кротость и смирение. Он то и деле набожно поднимал глаза кверху и перебирал четки, висевшие у него на поясе.

Перед ним на столе лежали два пистолета и кинжал, и большой широкий меч стоял у стены не далее как не вытянутую руку от него. Он что-то шептал, но часто глаза его опускались на пистолеты, и рука, оставляя четки, играла кинжалом. Эта рука, огромная, сухая, жилистая, говорила о незаурядной силе, широкие плечи могли много принять на себя, и высокая широкая грудь выдавала человека, привыкшего носить панцирь и идти грудью вперед.

В комнате, слабо озаренной одной восковой свечой, царило глубокое молчание, изредка прерываемое неожиданным вздохом, похожим на стон, человека, лежащего на убогой койке. Тогда другой переставал шептать свои молитвы и, вытягивая длинную, мускулистую шею, с тревогой прислушивался и, снова, успокоенный ровным дыханьем спящего, начинал шептать. Но его набожная поза к молитвы походили больше на исполнение заданного урока, чем на действительную молитву.

– Стас! – вдруг раздался повелительный, хотя слабый голос.

Человек вскочил (тут можно было увидеть его чудовищный рост, едва ли не семь футов) и одним шагом приблизился к постели. Молодой человек лежал на спине, широко открыв свои и без того большие глаза.

– Пан, ради… – начал грубым, но ласковым голосом Стас, с нежностью няньки наклоняясь над лежащим юношей. И он хотел снять с его лба полотенце и заменить новым.

– Отправь к дьяволу эти тряпки! – закричал молодой человек. С этими словами он сорвал полотенце и швырнул его в угол комнаты. – К дьяволу! – повторил он, тщетно пытаясь встать на постели.

– Пану нельзя волноваться, – заметил Стас.

– Молчи, чертова кукла! – грозно сверкнул глазами юноша. – Вели вина… – слабым голосом закончил он.

Не смея ослушаться, Стас отошел в угол, взял с полу бутылку вина, почти с нежностью посмотрел на нее, откупорил кинжалом и подал своему господину. Нетвердой рукой тот взял бутылку и приложил горлышко к губам. Несколько мгновений было слышно лишь бульканье. Потом молодой пан резким движением швырнул бутылку в потолок, громко и отчетливо крикнул: «Да здравствует Марина!» – и сел на постели.

Юное лицо его горело лихорадочным румянцем, черные, длинные кудри растрепались и прилипли ко лбу, глаза горели неестественным блеском.

– Довольно, – воскликнул он, – довольно валяться!

– Но пан лишь вчера ночью пришел в себя, – робко заметил Стас.

– Молчи, Стас! То, что вы со святым отцом наболтали мне вчера, могло бы лучше уложить меня в гроб, чем сабли этих чертовых детей, москвитян. Да, этот твой святой, а мой опекун, чтоб ему подавиться на том свете!..

– О ясновельможный!.. – прошептал Стас, в ужасе осеняя себя крестным знаменьем…

Юноша хрипло рассмеялся.

– Ну, ну, я забыл, что ты тоже готовишься в святые… Ну, так этот твой… сказал, что, когда я поправлюсь, он что-то сообщит мне приятное, и пусть буду я последним холопом сатаны, если я теперь не поправился.

– Пан, пан, с нами Бог, – прошептал Стас.

– А с ними дьявол, а нам хуже! Вина!

Стас с грустной и покорной улыбкой направился в заветный уголок и снова принес вина.

– Пан, дитятко, – ласково заговорил он, – не пей, отдохни… Уж порублен ты…

– А разве там нет больше вина? – ответил пан, тряхнув кудрями. – Тебе разве не хватит?

Стас только покачал головой.

– Пей же, Стас, – не унимался молодой человек. – А сколько раз прочел ты «Богородицу»?

– Пятьдесят, пан.

– Гм! А «Отче наш»?

– Двести, ясновельможный…

– А знаешь, почему тебе отец Свежинский велел так много читать? А?

– Не знаю, пан.

– А потому, что ты болтун, понял?

Стас растерянно посмотрел на своего пана.

– Я, я? – повторил он.

– Ну, конечно, не я… А я тебе лучше посоветую, как захочешь болтать, наполни рот из этой бутылки… – И при этом пан опрокинул бутылку в горло и на несколько мгновений замолчал. – На, – произнес он, опуская бутылку, – попробуй.

– А что скажет?.. – робко начал Стас, жадно принимая бутылку.

– Отправь его к дьяволу, да бери четки, – ответил пан.

– Ох, пан!.. – со скорбным лицом вздохнул Стас, разом кончая бутылку.

– Ну, теперь помоги! – крикнул пан.

Стас подбежал. С его помощью молодой человек стал на ноги.

– Кружится что-то, ну, да ничего… – и, опираясь на руку Стаса, он начал ходить взад и вперед по тесной каморке.

– Довольно! – произнес он через несколько минут, опускаясь на табурет.

Стас бережно помог ему сесть.

– Ну, царица жива? – спросил молодой человек. – Вы с отцом Яном говорили это…

– Жива, жива, – радостно ответил Стас.

– Хвала Иисусу! – тихо и благоговейно произнес молодой человек. – А он?

Стас покачал головой.

– Убит он, пан…

Пан нахмурил брови и низко опустил голову. Казалось, вся болезнь его прошла. Гневным огнем горели его глаза.

Стас молча смотрел на своего господина, не смея прервать его раздумья. Легкий стук в дверь прервал это раздумье.

– Милости просим! – крикнул молодой человек.

Дверь открылась, и на пороге показалась фигура, плотно окутанная плащом, с низко надвинутой на глаза шляпой. Остановясь на пороге, пришедший снял шляпу и мягким голосом произнес:

– Мир вам.

Стас изогнулся, чуть не касаясь лбом пола, молодой пан с некоторым трудом поднялся с места и наклонил голову.

– Что вижу я! – произнес пришедший. – Чудо Господне! Вчерашний умирающий восстал с одра скорби!

Он сбросил свой широкий плащ, под которым обнаружилась черная монашеская ряса, опоясанная ниткой четок.

Вошедший был человек средних лет, стройный, красивого и сильного сложения. Тонкие черты его лица, высокий лоб и энергично очерченные губы говорили о сильной воле. Серые глаза, большие, проницательные, казалось, мгновенно улавливали самые ничтожные признаки, и деятельный ум составлял из этих признаков целую картину. Эти глаза, смелые и пристальные, смотрели в душу и ни перед чьим взором не опускались.

– Чудо! – рассмеялся молодой человек, нетвердыми шагами направляясь навстречу пришедшему. – Чудо, святой отец, я всегда говорил, что венгерское, доброе, старое венгерское делает чудеса.

Прибывший, ксендз Свежинский, на одно мгновение нахмурил брови, но сейчас же его лицо приняло спокойное и даже ласковое выражение.

Стас в это время, изогнув свою спину под прямым углом, целовал и рясу и руки ксендза.

– Ну, святой отец, – снова начал молодой человек, – вы видите, я совсем поправился. Какие новости вы принесли? Стас, пошел из комнаты, чтобы эти черти басурманы не подслушали…

Стас тяжело вздохнул и вышел из комнаты. Лицо ксендза стало торжественно и радостно. Он сел у стола.

– Ты сущий ребенок, Владек, – начал он. Молодой человек нахмурился.

– Это я слышу с тех пор, как себя помню, – раздраженно ответил он, – и все от вас, отец, да от ваших учителей. Теперь, благодаря Бога, я вырос и опека мне не нужна.

– Бог опекает своих любимых детей через нас, грешных слуг своих, – тихо, опуская глаза, ответил ксендз Свежинский.

– Гм! Молюсь и благодарю Господа Бога за его опеку…

– Владек, Владек, – укоризненно произнес Свежинский, – не говори таких слов, они противны Богу, помни, что ты князь Вышанский, помни, что ты можешь быть даже королем с Божьей помощью и… нашей, – тихо добавил Свежинский. – Скажи, – продолжал он, воодушевляясь, – кто из вельмож превзойдет тебя! Ты родом не ниже князей Вишневецких, Потоцких, Радзивиллов, а богатством, – Свежинский злорадно рассмеялся, – а богатством ты богаче короля!

– Дьяволы! – вскричал юноша, вскакивая с места. – Вы искушаете меня!

– Бог избрал тебя своим орудием, – медленно произнес патер. – Помоги нам, и мы поможем тебе, – закончил он.

– Если вы, святые отцы, хотите впутать меня в свои хитроумные интриги, то я вам не помощник, – угрюмо ответил Вышанский. – Мое дело на поле, во главе моих шляхтичей…

– Ты прав, мой сын, – ответил патер.

Юноша исподлобья взглянул на него и не ответил ни слова.

– Ты прав, – повторил иезуит. – Но не годится тебе, сыну рыцарского рода князей Вышанских, драться из-за добычи, как простому шляхтичу. Я пришел указать тебе иной путь, путь славы. Скажи, что ты будешь делать, когда поправишься?

– Поеду домой, соберу войско и буду бить татар, казаков, шведов, немцев, кто подвернется под руку, – ответил Вышанский.

– Нет, – сурово ответил патер, – ты останешься здесь, в Московии…

Молодой человек сделал жест рукой…

– Молчи, – властно остановил его патер. – Слушай внимательно. Московия шатнулась. Один удар – и она падет. Кровь твоих братьев, зарезанных предателями, вопиет к небу. Король слаб… Понял?

Вышанский глубоко задумался.

– Что король тебе? – продолжал иезуит. – Ты свободный сын Речи Посполитой. Ты начнешь войну!.. Ad maiorem Dei gloriam!.. [1]1
  Во славу Божию.


[Закрыть]Братья Стадницкие, Сапега, Режинский, все уже решили это. Дели с ними лавры победы или возьми их все себе… помоги пока Марине, за ней идет грозный призрак… И когда обращенная в развалины, потопленная в крови Московия будет у ног твоих, ты будешь выше самого короля!..

Вышанский, задыхаясь, вскочил с места. Иезуит тоже поднялся.

– Сильно, могущественно братство воинов Господа Иисуса Христа! Кто, скажи, кто возвел Димитрия на престол князей московских? Кто, скажи, кто? – повторил иезуит, выпрямляясь во весь рост; легкий румянец заиграл на его бледных щеках, глаза стали глубже и потемнели. – Все взвесили, все рассчитали мы… Только слушайся меня!.. Ты молод, смел, родовит, богат, – какой путь открыт тебе!..

Князь Вышанский лихорадочным взором впился в лицо иезуита. Он побледнел.

– Мы зажжем пожаром все государство Московское, Марина будет царицей, – продолжал иезуит. – А теперь я пришел сказать тебе, – слушай, слушай и понимай меня, – я пришел сказать тебе, что царь Димитрий Иоаннович жив!..

Разверзшаяся пропасть под ногами не поразила бы больше молодого князя, чем эта весть.

– Жив, жив! – бессвязно повторял он, медленно отступая от Свежинского.

А на лице иезуита играла торжествующая и злобная улыбка, и только глаза сохраняли свое обычное глубокое, загадочное выражение.

Несколько мгновений Вышанский молчал, потом вдруг ударил себя по лбу и насмешливо захохотал:

– Ай же Бог, и хитры же вы! – воскликнул он.

Лицо иезуита оставалось холодно и спокойно.

– Ну, скажите, святой отец, – продолжал Вышанский, – кому вы рассказываете эти сказки. Я было сперва не понял, ну и шутник же вы!..

– А ты видел тело царя? – спокойно произнес патер.

– Я не видел, а Стас видел, – отвечал князь.

– Стас! – громко крикнул патер, хлопая в ладоши. Стас моментально появился в комнате.

– Стас, – обратился к нему патер, пронизывая его своими холодными глазами, – ты, говорят, видел труп царя?

– Видел, – робко прошептал Стас.

– Целуй это распятие на том, что это был именно царь, – холодно произнес иезуит, распахивая рясу, под которой виднелось маленькое золотое распятие.

Стас отступил.

– Что ж, – продолжал патер, – ведь ты хорошо знал лицо царя или ты сомневаешься? – И снова его холодный, тяжелый взор впился в Стаса.

– Святой отец, – дрожащим голосом начал Стас, – я думаю, это он, но в толпе говорили негодное. Будто словно борода побрита, а царь-то вовсе не имел бороды, да будто волосы длиннее…

Вышанский, нахмурясь, смотрел то на иезуита, то на Стаса.

– Вот, если бы вы… – начал снова Стас.

– Можешь идти, – прервал его патер, – да прочти там пятьдесят раз «Богородицу».

Стас, чувствуя, что чем-то провинился, и не понимая чем, вышел, уныло понурив голову. Свежинский и князь остались одни.

– Видел? – насмешливо спросил патер.

– Ну видел, так что же из того, что этот болван сам не понимает, что говорит.

Патер усмехнулся.

– А то, Владек, что весь народ московский сомневается так же, как и Стас. Понял? Сядь спокойно и выслушай меня.

Вышанский сел.

– Морочьте других, а не меня, – грубо произнес он, – мне надоели все эти шутки, говорите прямо.

– Ты мой воспитанник, – начал патер.

– Положим, не совсем, – рассмеялся молодой человек.

– Ну да, ты говоришь про то, как ты бежал из нашей коллегии к князю Вишневецкому?

Вышанский кивнул головой.

– Да, я ошибся в твоем призвании, ты не священник…

– Я думаю! – тряхнув головой, проговорил князь.

– Ты прирожденный воин, – спокойно продолжал патер, – но все же ты мой воспитанник. Я лелеял твои детские годы… да…

Свежинский смолк, взволнованный действительно или притворно.

– Есть что-то, чего я не знаю… – тихо проговорил молодой человек.

Бледное лицо иезуита слегка окрасилось.

– Потом, это потом… Слушай… Тебе я не стану лгать. Ты прав, тот, кого звали царем Димитрием Иоанновичем, умер… убит… и прах его развеян… Но живо имя его… призрак…

– А-а-а, – медленно протянул Вышанский, сделавшись сразу внимательным и серьезным.

– Слушай дальше, – понижая голос до шепота, говорил патер, – призрак этот нужен нам. С него мы начнем. И слух этот уже прошел, и всколыхнулся народ, а мы направим его силы в нашу пользу. Понял?

Вышанский вздрогнул.

– Этот призрак снова пройдет всю Московию… Наш король не хочет помогать… Нам нужны люди, и еще больше деньги. Ты можешь набрать за свой счет целое войско шляхты и можешь дать нам денег без счету… А там она, Марина, всем обязанная тебе, там воинская слава и наша поддержка… да, да, наша поддержка, это значит – поддержка кесаря, французского короля, польского короля, кому ты наследуешь! Иди же с нами!.. Владек, Владек! Клянусь, я люблю тебя как сына, – холодное лицо патера дрогнуло, и действительная, глубокая нежность засветилась в его бесстрастных глазах. – Я хотел, – продолжал он, – чтобы слава и корона осенили твою голову и чтобы любовь увенчала ее розами. Много знатных и богатых шляхтичей мы уже подвигли на этот поход, но тебе одному да святому братству нашему готовлю я плоды его…

Вышанский встал. Лицо его разгорелось. Несколько мгновений он молча ходил по комнате и вдруг, остановясь у двери, неистово закричал:

– Стас! Стас!

Даже патер вздрогнул. Стас появился.

– Стас, – торжественно начал князь, – святой отец отпускает тебе все грехи твои!

Стас упал к ногам патера.

– За радостную весть, – продолжал князь, – царь жив, он спасся от врагов, и мы идем в поход… Вина!..

– Иезус Мария! – воскликнул Стас, вскакивая на ноги.

Но волнение истощило молодого князя. Он зашатался, и подбежавший Стас принял его, лишившегося чувств, в свои объятия…

Стас бережно уложил своего пана и растерянно остановился у постели, бросая вокруг беспомощные взгляды. Патер медленно поднялся с места и не торопясь подошел к больному, движением руки отстранив Стаса. Он взял руку князя, потом приложил ухо к его груди.

– Иди, – тихо произнес он, выпрямляясь, – позови хозяина.

Еще он не окончил, как Стас стремительно сорвался с места, и его тяжелые сапоги загрохотали вниз по лестнице.

Когда Стас вышел, лицо патера Свежинского утратило свое холодное, заученное выражение. С невыразимой нежностью склонился он над лежащим неподвижно князем и жадным, исполненным любви взглядом впился в красивое, бледное лицо его. Губы патера что-то шептали, в глазах появился странный блеск, как бы от набегавших слез.