Текст книги "Скопин-Шуйский"

Автор книги: Федор Зарин-Несвицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

X

С видимой почтительностью окружали бояре сидевшего в креслах царя.

Скопин окинул их взором, и от него не скрылось выражение злорадства на лице князя Голицына и Шереметева. Михаил Нагой, стоя сзади них, изредка что-то шептал то тому, то другому. За царским креслом неподвижно стоял молодой Ощера, бледный и печальный. При виде Скопина он вспыхнул и опустил голову.

Скопин низко склонился перед царем и потом отдал поклон боярам.

– Здравствуй, Миша, – произнес царь. – Что на Москве?

– Спокойно, великий государь, много людей похватал я и отправил в острог, – ответил Скопин и подробно передал царю все, что сделал за эту ночь.

– Исполать тебе, княжич, – произнес Мстиславский, наклоняя седую голову.

Царю хотелось похвалить племянника, но, видя нахмуренные лица ближайших к нему Татищева и Голицына и понимая, что Скопин действовал самостоятельно, не знал, что сказать.

В эту минуту в комнату шумно вошел брат царя Иван.

– Великий государь! – крикнул он с порога. – По твоему ли указу расставлены рогатки по Москве, что ни пройти, ни проехать? По твоему ли указу из Москвы не выпускают людей и в Москву не пускают твоих гонцов? – и он злобно взглянул на спокойно стоявшего Скопина.

Царь растерянно оглянулся вокруг.

– Ныне князя Михаила Васильевича о том спрашивать надобно, нечего беспокоить великого государя, – нагло произнес Голицын.

Нагой усмехнулся. Скопин взглянул на них загоревшимися глазами и медленно ответил:

– Никто, кроме государя, не спросит с меня ответа. Государь, – обратился он к царю, – кабы не мои люди, твоего брата, князя Ивана Ивановича, спалили бы в эту ночь, заодно и князя Голицына с Шереметевым. Я не знал, что им того хотелось, – закончил он насмешливо.

– Он прав, – неуверенно произнес царь, – много злодеев в Москве.

– А все негоже помимо старших, никого не спрашивая, порядки чинить, – угрюмо проговорил князь Иван. – Так и всякий господином на Москве считать себя будет.

– Что ж, – сдержанно произнес Скопин, – я сейчас велю своим людям снять караул от твоего дома, князь Иван Иванович. На что он тебе, всем ведомо, как любят тебя на Москве. Да, кстати, у князя Голицына да боярина Татищева и у других. По царскому указу сниму караул.

Иван побледнел, сбежала улыбка и с лица Голицына. Как раз на их воротах было написано сегодня ночью, что царь дома их отдает на разграбление. Они мгновенно поняли, что снять именем царя у них караулы – это значит подтвердить роковую надпись.

Несколько мгновений Скопин смотрел на их испуганные лица, затем поклонился царю и медленно направился к двери. В толпе бояр послышался ропот, среди них было не мало сторонников Нагих, Голицына.

– Дозволишь ли ему, государь, погубить всех нас! – воскликнул Иван, бросаясь к царю.

– Миша, Миша! – окликнул царь князя. – Что же ты задумал? Или и так мало неустройства? Или я не царь, что меня не видят?

Скопин повернулся и гордо поднял голову.

– В эту ночь, – тихо начал он, – я спас от смерти не одного боярина твоего, в эту ночь я спас царя от правдивого укора, что он отдал на жертву иноземцев, доверивших его слову честь, жизнь и достояние свое. Если в этом я виновен пред тобою, государь, наложи опалу на меня, отпусти в мою вотчину, мне нечего делать боле здесь. А теперь я распущу свои отряды. Царь не верит мне!

Все молчали.

– Нет, Миша, – нарушил молчание царь, и на этот раз в его голосе послышалась несвойственная ему твердость, – подойди ко мне, верю я тебе и благодарствую тебе.

Князь подошел, опустился на одно колено и поцеловал царю руку, а царь поцеловал его в голову. Иван Иванович недовольно пожал плечами.

– А еще скажу тебе, великий государь, – смело начал князь, поднимаясь, – не надо более грамот, а надо ратных людей. Поднялся народ до самого Серпухова и даже дальше, верят, что жив бывший царь Димитрий.

Подметные грамоты говорили то же, но никто не позаботился – ни сам царь, ни его ближайшие люди – узнать, что творится у самых ворот Москвы. Михаил Васильевич рассказал все, что узнал через своих разведчиков. Кровавый призрак глянул в очи царю. Царь слушал Скопина, закрыв рукою глаза.

– Что же делать? – тихо спросил он, когда Скопин окончил.

– Дай мне ратных людей, – ответил Скопин, – и я пойду от Москвы до самого Путивля. У меня есть уже своих пять тысяч, – неосторожно добавил князь.

– Торопишься больно, племянничек, – прервал его князь Иван, – есть у царя и иные воеводы.

Царь подозрительно взглянул на Скопина.

– Когда же ты поспел это, Миша? – спросил он.

– Когда дремали твои воеводы, великий государь, – ответил Скопин, – им недосуг было.

– Нечего напрасно кровь проливать, – проговорил Голицын, – завтра прибудут мощи Димитрия-царевича. Не мало чудес сотворили они в Угличе. Вся земля узнает об этом.

Голицына поддержало большинство.

– И вправду, подождем, Миша, – промолвил царь, – тяжко проливать кровь русскую, – и он возвел глаза кверху, осеняя себя крестным знамением. – Царица Марфа, – продолжал он, – принесет покаяние народу русскому, что, соблазненная чернокнижником и еретиком, обманула она Русь православную…

Царь тихо вздохнул.

– Твоя воля, – ответил Скопин.

Тем и кончился царский совет. Скопин уехал домой, в то время как к царю прибыл новоизбранный патриарх, бывший митрополит казанский Гермоген, враг прежнего царя, но и не друг царя Василия Ивановича.

На другой день предстояло великое торжество. По приказу царя митрополиты ростовский и астраханский и знатнейшие вельможи, князь Воротынский, Шереметев, брат царя Димитрий и Андрей с Григорием Нагие отправились в Углич открыть мощи царевича Димитрия и привезти их в Москву.

На завтра было назначено прибытие мощей, и вот царь совещался теперь с новым патриархом о некоторых подробностях встречи.

XI

Жаркий июньский день кончался. Легкой прохладой дышал сад Головиных, спускавшийся к самой реке. Над обрывом, под сенью лип, помнивших еще Иоанна III, на скамейке сидели Головина с Буйносовой.

Вдали сверкали в розовом свете зари золотые купола церквей и монастырей. Изредка доносился глухой шум города.

Головина, опустив голову, внимательно слушала Буйносову.

– Вот, – тихо говорила княжна, – ты сказала сейчас, что все это мое, – и Буйносова плавным жестом указала на раскинувшийся город, – что я царица московская. А счастье ли в этом? Не была ли царицей Марина Юрьевна?

– Ах, Катеринушка, Катеринушка, – покачала головой Головина, – разве русская царица была Мария Юрьевна? И не в том дело, что она была полячка. Вот София Фоминишна была римлянка, а сколько славы принесла с собою.

– Вон моя слава, – печально произнесла княжна, медленно указывая на блестящие главы Новодевичьего монастыря. Она низко опустила голову, и глаза ее наполнились слезами.

– Ты все же царица, – воскликнула Головина. – Скажи царю, иди на неверных, вознеси Россию, укажи ему храбрых и сильных, сделай престол его блистающим как солнце. Царь не молод, – продолжала она, вставая, – царь робок. Укажи путь ему.

– Настя, Настя, – проговорила княжна, – не такая царица я! Не такой царь Василий Иваныч. Хорошо говорить тебе, – закончила она с мгновенно загоревшимися глазами. – У тебя орел…

Княжна вдруг смолкла и, вся зардевшись, отвернулась от Головиной. Головина не обратила внимания на ее смущение.

– О да! – ответила она. – Только бы сохранила его Пресвятая. Много врагов у Михаила Васильевича.

Девушки замолчали.

– Все от Бога, – тихо сказала княжна, – а молельщиков за князя не мало.

– Быть войне, злой, кровавой, – после некоторого молчания промолвила Головина. – Мамка Арина говорила, что в нашей вотчине коломенской родился двуглавый теленок…

– А царю сказывали, – дрожащим голосом проговорила княжна, – что в Северской земле, в ночь смерти царя Димитрия, хвостатая звезда горела…

– А утром заря была кровавая, – закончила Головина.

– Не к добру, – начала княжна и вдруг смолкла, глядя перед собой широко раскрытыми глазами. – Настя, Настя! – вскрикнула через мгновенье она, вскакивая со скамейки и протягивая вперед обе руки. – Смотри, смотри!

Головина взглянула вдаль на небо и побледнела. Странное явление представилось их глазам. Бледно-розовое до того небо с каждым мгновением краснело, загоралось пламенем, словно запад весь был охвачен пожаром. Золотые главы церквей как будто обратились в волны расплавленного золота. Белые стены домов окрасились багрянцем, почернела поверхность реки.

Боярышен охватил ужас. Они, словно окаменев, смотрели на кровавое небо. Княжна начала дрожать и тихо повторяла молитвы.

– Гнев Божий, гнев Божий, – шептала Головина.

Со двора послышались тревожные голоса. В сад вбежали девушки и челядинцы, испуганно звавшие боярышен. Но небо стало понемногу погасать и бледнеть.

– Идем, идем, – вся дрожа, проговорила Буйносова, крепко беря за руку Головину. Они повернулись и почти бегом направились к дому. Но на перекрестке двух аллей они очутились лицом к лицу с князем Скопиным. Буйносова вскрикнула и закрыла лицо рукой. За Скопиным показалась толпа девушек и слуг.

– Что вы, перепугались? – спросил Скопин, снимая шапку и низко кланяясь боярышням.

– Чудное знаменье на небе, князь, – ответила Головина.

– Беда, горе, – пролепетала княжна Катерина, открывая свое закрасневшееся лицо.

Легкая тень пробежала по лицу Скопина. Но эта тень так же быстро прошла, как и появилась.

– Полно, – сказал он. – Бог милостив. Что, не вернулся брат? – обратился он к Анастасии Васильевне.

– Нет, Михаил Васильевич, – ответила она.

– Жаль, он мне надобен, теперь без него я как без рук. Вот и матушка что-то не едет, – закончил князь, покачав головой.

Они вернулись домой; было заметно, что все слуги и караульные стрельцы сильно поражены и испуганы кровавой зарей. На дворе кучками собирались люди и тихо беседовали.

– Малодушные, – сказал Скопин, обращаясь к невесте, – ужели думают они, что погибнет Русь наша. Много вынесла она, но все крепчает родная.

С низкими поклонами встретила их старая нянька Головиной, Арина.

– Иди, сокол, иди, – ласково сказала она Скопину. – А тебя, боярышня, – обратилась она к Головиной, – полячка все спрошала, говорит, сказать что-то надоть.

Это была та самая полячка с ребенком, которую спасла Головина от разъяренной толпы в день бунта. Она оказалась женой одного из мелких шляхтичей, сопровождавших воеводу в Москву, пана Храпецкого. От испуга она расхворалась, но теперь уже совсем поправилась. Головина заботливо ухаживала за ней и, когда Храпецкая выздоровела, узнала о судьбе ее мужа, который, оказалось, спасся, и через Скопина выхлопотала ей позволение переехать к мужу, в дом воеводы.

– Прости, князь, я сейчас вернусь, – проговорила Головина, выходя из комнаты.

Буйносовой было неловко оставаться вдвоем с молодым князем. Арина молча стала в углу комнаты.

Буйносова хотела уйти, и вместе с тем, видимо, ей надо было что-то сказать молодому князю. Вся раскрасневшаяся, стояла она у окна, не поднимая головы. Князь видел смущение своей будущей тетки, которую он всегда жалел, несмотря на высокую судьбу, ожидавшую ее.

– Как батюшка твой, князь Петр Иваныч, изволит поживать? – спросил он.

– Благодарствую, князь, Бог милует.

– Видел я сейчас царя, – снова начал князь, – здрав он и духом и телом…

Буйносова несколько помолчала и потом, подняв на князя кроткие глаза, сказала с неожиданной решимостью:

– Князь Михаил Васильич, не верь ласкательствам, не верь дьяку Татищеву да князю Голицыну, а пуще не верь дядьям своим… Царевым братьям, – добавила она.

Лицо Скопина омрачилось.

– Не верь и Нагим и Шереметеву, – продолжала княжна, – ходи с опаской…

– А царь, дядя? – спросил Скопин. – Для него да для Руси не покладаю рук.

Буйносова побледнела и едва слышно прошептала:

– Неверен и царь…

И, словно испугавшись своих слов, она торопливо отвернулась и замолчала.

Тяжелое чувство охватило князя. Слова Буйносовой, подтверждавшие и его тайные мысли, отозвались в его сердце горькой обидой.

– Что ж, – грустно и твердо проговорил он, – нет на мне неправды, знает это Бог, и должен знать это великий государь. А я пойду туда, куда поведет меня Бог, куда позовет меня Русь, и никто не остановит меня, – закончил он, гордо выпрямляясь.

– А теперь прости, князь, время ехать, – торопливо сказала Буйносова.

– Благодарствую тебе, княжна, – низко кланяясь, ответил Скопин, – век не забуду ласки твоей.

Буйносова с опущенной головой прошла мимо князя в сопровождении Арины, все время безучастно слушавшей их разговор. Через несколько минут князь услышал шум отъезжающего возка боярышни и стук копыт сопровождавшего царскую невесту отряда.

Предупреждение княжны еще раз доказало ему и его возрастающее влияние и окружающую его боярскую ненависть.

«Добро, – думал он, ходя по комнате, – пусть лают, укусить не посмеют. Совы слепые, сычи. Не видят того, что не молебны петь теперь надобно, а ратных людей вести. Чего ждут? Гибели хотят, каждый лишний день пагуба».

– Сычи! – громко произнес он, останавливаясь у открытого окна.

В комнату вошла Головина.

– Прости, Михаил Васильич, – произнесла она, – я панну отправляла, с твоего разрешения поехала она к царице Марине.

Князь с ласковой улыбкой обернулся к Головиной.

– В добрый час, – ответил он, беря невесту за руку. Головина стала с ним рядом и положила голову к нему на плечо.

– Милый, – тихо проговорила она, – ноет мое сердце.

– С чего ты? – встревожился князь.

– Сама не знаю…

– Погоди, уляжется, успокоится Русь…

Боярышня покачала головой.

– Панна Храпецкая говорила мне вечор, что Марина Юрьевна чтой-то повеселела очень… Про мужа вспоминает… Не к добру это…

– Пустое, – возразил князь, – нет царя Димитрия… Как отпустит царь послов польских, так и поженимся, – закончил он, обнимая Головину. – Но не думай, – продолжал он, – что на счастье и радость мы будем жить. Скоро будет поход, дальний, тяжелый. Не верит мне царь, а когда сам узнает, не скоро соберет ратные силы и много жизней загубит понапрасну. И пойду я…

– Бог сохранит тебя, – ответила Головина.

– Боярин, – раздался старческий голос Арины.

Головина вздрогнула и отшатнулась от Скопина. Князь, недовольный, повернулся.

– Стольник Ощера требует тебя.

Князь нахмурился.

– Разве не знает он моего дома?

– И, батюшка, – возразила Арина, – всю, говорит, Москву объездил, тебя искавши.

– Хорошо, – произнес князь. – Пусть пождет.

Арина вышла. Имя Ощеры пробудило в князе неприятные воспоминания. Это он, Ощера, привозил ему подложный приказ царя Димитрия, и он же близкий человек к князю Димитрию. У Скопина появилась мысль о каком-нибудь новом боярском заговоре, и он решил держаться настороже.

Попрощавшись с невестой, он вышел во двор, где Ощера, пеший, без шапки, стоял невдалеке от крыльца. Лошадь со стремянным он оставил у ворот. При виде князя он низко поклонился, коснувшись рукою земли. Князя поразило его расстроенное лицо. Скопин слегка кивнул головой молодому стольнику и вскочил на коня, подведенного ему.

– Едем! – коротко приказал он, выезжая в ворота. На улице Ощера догнал его.

– Князь Михаил Васильевич, – начал он нетвердым голосом, – прости, что потревожил тебя, но на тебя вся надежда.

Князь молча слушал, подозрительно глядя на Ощеру. Ощера, поняв недоверчивый взгляд князя, вспыхнул.

– Волен ты верить или не верить мне, – тихо, но твердо продолжал он, – но спаси царя.

Скопин сдвинул брови.

– Спервоначала помог ты погубить одного царя, а теперь хочешь другого спасать, не проиграй, царский стольник.

При этом оскорблении Ощера побледнел и так дернул своего коня, что тот круто взвился на дыбы и сделал скачок вперед.

– Едем ко мне, – приказал Скопин и пустил коня. Через несколько минут они были уже в доме Скопина.

Князь ходил по комнате, а Ощера стоял у двери. На его молодом, красивом лице виднелась твердая решимость. Скопин остановился перед ним.

– Ну, что ты хотел сказать?

– По наряду, – начал Ощера, – держал я караул у дома пана Сандомирского. Не приказано было никого ни пускать туда, ни выпускать оттуда. Но по твоему, князь, указу пропустил я туда патера Свежинского.

Скопин встрепенулся.

– Правда, я разрешил ему.

– Мне ли ослушаться твоего приказа, – продолжал Ощера. – Долго пробыл там патер, а когда ушел, призвал меня к себе пан Мнишек. Сам знаешь, князь, как старик тот болтлив, ровно баба старая. Пошел я к нему. Вижу, весел пан воевода. А со мной он любил говорить, потому что я знал по-ихнему…

– И что же? – спросил Скопин.

– Пан и говорит мне: «Выпьем венгерского. Зять-то мой жив и теперь должен быть в Самборе у жены моей, и вскорости сюда вернется». Тут вошла Марина Юрьевна. Услышала слова отца и что-то сказала она ему по-чужеземному, думается, по-галльскому.

– Ну? – нетерпеливо сказал Скопин.

– Воевода и замолчал, – продолжал Ощера, – только вздохнул.

– И это все? – спросил Скопин.

– Нет, боярин, это только присказка, а вот послушай сказку. – Ощера побледнел, его голос стал глуше. – Ведомо тебе, боярин, что невдалеке от Путивля отчина наша? Еще отец твой покойный, князь Василий, гащивал в ней при царе Иване.

Скопин кивнул головой.

– В той отчине живет моя матушка, боярыня Федосья Тимофеевна, да сиротка Ксеша, боярина Ашметьева дочка, что Борис погубил по навету, да еще брат мой крестовый, боярина Темрюкова сын, отца его царь Иван в Волхове потопил. Тоже сирота да наш сродственник.

Скопин слушал с напряженным вниманием.

– Уж не невеста ли твоя боярышня Ашметьева? – спросил он, пристально глядя на Ощеру.

Ощера покраснел.

– Все в Божьей воле.

– А! – произнес Скопин. – Ну, дальше?

– А дальше, – начал Ощера, и его голос зазвенел, – дальше то, что князь Григорий Петрович Шаховской, что на Путивле, отправленный царем Василием воеводить, именем царя Димитрия поднял Путивль и всю землю Северскую…

– Лжешь! – с загоревшимися глазами воскликнул Скопин, схватывая Ощеру за руку.

– И за царской печатью шлет указы, – хрипло кричал Ощера, – и его пособники на Москву наехали, и Царь Димитрий, он говорит, жив!..

Скопин отшатнулся.

– Ты ума решился, – проговорил он потом, – за такие речи язык рвут! Откуда узнал ты это?

– А узнал я от верного холопа, что бежал из нашей отчины и без отдыха летел на Москву. И принес мне весть, что крестовый брат мой Иван спалил нашу отчину и боярышню Ксешу и матушку увел на Путивль, и всех холопов сманил туда…

Ощера закрыл лицо руками.

– Твою невесту! – воскликнул Скопин.

Ощера открыл бледное, искаженное лицо.

– Давно добирался он до нее, будь он проклят! Князь, а назавтра смерть царю готовят, как прибудут мощи. Каменьями хотят побить царя Василия. Князь, прости! Солгал я тогда тебе, знал, что только хотят подале отправить тебя. Прости, Христа ради!

И Ощера неожиданно упал на колени.

– Бог простит, – тихо и торжественно произнес князь, поднимая с полу Ощеру. – Не буду и судить тебя, расскажи правду.

Ощера, бледный и взволнованный, встал. Князь усадил его, заставил выпить вина, и Ощера рассказал ему все, что знал.

Князь Василий да Голицын с Татищевым, считая для себя Ощеру полезным человеком, сумели убедить его, что царь Димитрий – самозванец, что он враг Христовой церкви и хочет облатынить Русь. Они обещали ему славу и почести, если он примет участие в заговоре. Они убедили его, что царь замышляет убить со своими поляками знатнейших бояр, завладеть их богатствами, потому что царская казна была уже пуста, и на место этих бояр посадить своих поляков, перетопить попов и обратить храмы православные в костелы. Князь Василий клялся, что он сам случайно подслушал, как царь совещался об этом с Мнишеком и князем Вишневецким.

– Дал я им веру, – закончил Ощера. – А про тебя сказали они, что-де жаль князя, молод очень, нечего до времени кровь-то видеть. А что на царя Василия завтра собираются, то это людишки мои про то донесли. – Он помолчал немного и вдруг снова начал: – Обманули меня, обманули! И царя я предал и нового не нашел…

– Тише, – строго произнес Скопин, – венчан на царство Василий Иванович, слаб, надо поддержать…

Ощера опустил голову.

– Не ему, тебе, князь Михаил Васильевич, крест целую, бери и плоть и душу мою! Куда ты, туда и я… Бог свидетель, вижу и понял ныне, что одна опора наша ты, и все-то при царе не любят тебя. Берегись и сам завтра!

Скопин гордо повел глазами.

– Ничья рука на Москве не поднимется на меня. Хорошо, друг, – продолжал он, – все мы ходим под Богом. Не захочет царь, мы без него, да именем его спасем Русь. Соберу своих людей, узнаю все доподлинно и иду на Путивль.

– А я? – спросил Ощера. – Есть у меня еще деревни и в Рязанской, и в Тульской, и в Калужской.

– Бери, кого можешь, иди за мной, я верю тебе, ты мой, – и Скопин протянул ему руку.

Ощера хотел поцеловать протянутую руку, но князь не допустил и обнял его.

– А теперь познакомься с моим ближним, с Ваней Калугиным.

Князь позвал слугу и велел привести Ваню. Через несколько минут Ваня входил в комнату.

– Вот тебе, Ваня, друг, – ласково проговорил князь. – Полюбите друг друга.

Ваня радушно протянул руку Ощере, ему сразу понравилось его открытое, молодое лицо.

– Добро пожаловать, – проговорил он. Ощера радостно взял протянутую руку.

– Вместе будем служить князю, – сказал он, восторженно глядя на Михаила Васильевича.

– Ну идите, да недалеко, к заре понадобитесь, – проговорил князь.

Новые знакомые, поклонившись, вышли.

Как часто бывает между молодыми людьми, Калузин и Ощера уже через полчаса разговаривали как давние друзья. Молодость, ожидаемые опасности, любовь к Михаилу Васильевичу сблизили их.

Ваня провел молодого стольника в свою комнату, и там за доброй чаркой вина они разговорились. Ощера рассказал про свою любовь к Ксеше, про свои надежды, про своего крестового брата и свое отчаянье. Ваня сочувственно слушал его и по временам глубоко вздыхал.

Ощера решил все же в конце концов, если завтрашний день пройдет благополучно, отпроситься у князя вперед с небольшим отрядом, узнать дорогу, разведать, что творится, а главное он хотел быть поближе к невесте. За мать он не опасался. Он знал, что его крестовый брат никогда не решится причинить ей вред, что он даже и не взял бы ее с собой на Путивль, если бы был уверен, что, оставляя ее, не подвергает никакой опасности. Кроме того, князь Шаховской хорошо знал всю их семью. Но Ксеша другое дело. Быть может, Темрюков насильно обвенчается с ней. Все это Ощера высказал Ване.

На душе у Калузина тоже было неладно. Его сердце тоже было задето, но то чувство, которое он испытывал, было для него так мучительно и безнадежно и грозило такими печалями в будущем, что он даже боялся говорить о нем. Он сильно изменился в последние дни, побледнел, похудел. Неотразимое впечатление произвела на него дочь пана Хлопотни с того самого дня, как ее, бесчувственную, принесли в дом Скопина. Никогда в жизни, быть может, Ваня так не молился, как в те дни, когда она, казалось, умирала. Но теперь, когда он узнал, что она вне опасности, он стал еще больше страдать. Всего несколько раз украдкой удавалось ему видеть ее, и его неотступно преследовало ее бледное лицо с большими голубыми глазами.

Ваня уговорил Ощеру остаться ночевать, чтобы на рассвете вместе с Михаилом Васильевичем выехать навстречу мощам.