Текст книги "Человек и его окрестности"
Автор книги: Фазиль Искандер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)
Он думал, с его взглядами будут беспощадно бороться или их примут на вооружение. В обоих случаях, по крайней мере, признавалась бы их существенность. А сейчас получалось, что наблюдения, которые он тщательно собирал и анализировал, которым он придавал такое большое значение, ничего и никого не могут сдвинуть с места… Так себе… Поговорили…
Часа через два, когда он возвратился с работы домой, он с каким-то грустным удивлением заметил, что несколько рабочих, стоя возле каменной стены адвокатского забора, рушат его ломами. Мать Заура, выйдя на крыльцо, с явным удовольствием прислушивалась к звуку ломов с той стороны стены. Он взглянул в открытое окно адвокатского дома и встретился глазами с хозяином. Тот не только не выразил глазами неприязни к Зауру, но, наоборот впервые с заиски-вающим уважением поздоровался с ним. Вся его импозантная фигура в полосатой пижаме выражала благожелательность, готовность услужить, он даже махнул рукой в сторону ломаю-щих стену рабочих, дескать, пусть ломают, не принимай близко к сердцу, я нисколько не обижен. Заур догадался, что адвокат благодарен ему за то, что хотя бы дом его, по-видимому, не будут трогать. Сила – вот единственное, что уважают и во что верят в этой стране, подумал Заур с бесконечной грустью.
В тот вечер, встретившись с Викой, Заур бродил с ней по ночным улицам, потом они зашли в парк, выбрали самый глухой уголок и уселись на скамейке. Заур впервые рассказал ей о своей идее, о встрече с секретарем обкома и обо всем, что его угнетало и давило на протяжении всей его сознательной жизни.
Вика сочувственно вздыхала, глядела на Заура своими большими глазами, гладила ему руку, и Заур понимал, что она впервые в жизни сталкивается со всеми этими проклятыми вопросами, о существовании которых она никогда не подозревала.
Они так сидели, позабыв о времени, когда, неожиданно выйдя из кустов самшита, росших позади скамейки, к ним подошел милиционер. Увидев его, Заур не придал этому большого значения, он только посмотрел на часы и едва различил в тусклом свете, что уже одиннадцать часов и что милиционер их, вероятно, прогонит.
Милиционер подошел к ним и спросил у них документы. Заур сказал, что у них нет документов. Тогда милиционер потребовал, чтобы они прошли с ним в милицию.
– За что, – спокойно спросил его Заур, не сдвигаясь с места, – что мы сделали?
– Не оправдывайся, – сказал милиционер, – я видел, что вы делали…
Заур понял, что милиционер их шантажирует. Он слыхал, что милиционеры иногда вылавливают в укромных уголках ночные парочки и выуживают у них деньги.
– Мы ничего не делали, – повторил Заур, преодолевая отвращение к самому себе за эту попытку объясниться, – мы просто сидели и разговаривали.
– Я видел, как вы разговаривали, – насмешливо сказал милиционер, идемте со мной.
– Мы никуда не пойдем, – твердо ответил Заур, – мы ничего не делали, и вы об этом знаете сами…
– Если ничего не делали, чего боитесь идти в милицию? – спросил милиционер.
– Мы не боимся, – ответил Заур, – нам нечего там делать.
Глядя на губастое, с широким, расплющенным носом лицо милиционера, Заур вдруг подумал, что это возмездие за их счастливые, ничем не омраченные ночные встречи.
– Добровольно не пойдете – силой заставлю, – сказал милиционер, глядя то на Заура, то на его спутницу, словно стараясь определить, кто из них первым поддастся.
По голосу его и по упорному взгляду Заур понял, что он их так не отпустит. Заур решил откупиться от него, но не знал, как это сделать. Он считал, что было бы ужасно, если бы их привели в милицию. Он представлял наглые, унизительные расспросы и никак не мог согласиться на то, чтобы Вика объясняла всем этим хамам, что между ними ничего не было. Нет! Что угодно, только не это!
– Если мы задержались в парке… то оштрафуйте нас, – сказал Заур, преодолевая омерзение к собственному голосу и собственным словам.
Милиционер выжидательно молчал.
– Я готов заплатить, – выдавил из себя Заур и полез в карман.
Молчанье.
Заур вынул из кармана все свои деньги. У него было в кармане семь рублей и все семь рублевками. Он вынул из кармана полную горсть бумажных денег и протянул милиционеру. Руки их встретились, и, когда Заур перекладывал деньги в его ладонь, он старался сделать это поаккуратней, так, чтобы они не выскользнули у того из ладони.
Было что-то омерзительное в том, что он старается поаккуратнее втиснуть свои деньги в ладонь милиционера. Милиционер, приняв деньги, сейчас же стал по одной бумажке переклады-вать их из ладони в ладонь, каждый раз приподымая руку на свет, чтобы определить стоимость каждой бумажки.
Заур, зная, что каждая из этих бумажек представляет из себя рублевку, почувствовал тревогу. Он ощущал всё возрастающее с перекладыванием каждой бумажки разочарование милиционера.
Милиционер в самом деле был разочарован. Конечно, если бы он знал, что у Заура больше нет денег, он бы успокоился на этом. Но Заур слишком небрежно сунул руку в карман и слишком небрежно вытащил деньги. Он сознательно сделал этот небрежный жест, потому что стыдился того, что собирался сделать, и невольно думал, что и милиционер стыдится того, что он ему сейчас будет всучивать деньги. Поэтому его небрежные движения как бы означали, что ничего в этом особенного нет, что он сунул руку в карман и, из большой суммы денег отделив небольшую, небрежную горсть, сунул ее милиционеру. И потому милиционер сейчас, вспоминая этот его небрежный жест, решил, что у него в кармане больше денег, чем те, которые он ему дал.
– Нет, – сказал милиционер, протягивая Зауру его деньги, – пойдемте в милицию.
– Но у меня больше нет денег, – сказал Заур, поняв милиционера и вставая перед ним.
– Ничего не знаю, – ответил милиционер, не веря Зауру, – пойдемте в милицию и там всё выясним…
И вдруг Заур принял решение. Он вспомнил свои юношеские занятия боксом. У него был сильный удар справа. Главное – точно попасть, сквозь пелену волнения подумал он.
– Но мы же ничего не сделали! – повторил Заур, сам не понимая для чего, то ли для того, чтобы прорваться к совести милиционера, то ли для того, чтобы усыпить его бдительность.
– В милиции всё выясним, – думая, что Заур торгуется с ним, протягивая ему деньги, сказал милиционер.
Заур без подготовки ударил его в подбородок. Но тело его и рука были слишком напряжены, удар получился недостаточно резким.
Милиционер упал, но не потерял сознание, как надеялся Заур, а тут же присел на землю и, мотая головой, старался прийти в себя. На мгновение Заур замешкался: то ли нападать, пока тот не пришел в себя и не вытащил пистолет, то ли бежать. Когда он ударил милиционера, Вика вскочила и вцепилась в него. И сейчас Заур почувствовал, что решение нападать на милиционе-ра грозит кровью и преступлением, и, понимая, что оставаться здесь больше нельзя, он схватил за руку свою девушку и побежал.
Они отбежали уже метров на сорок, когда услыхали сзади выкрик: «Стой! Стой!»
Сразу же за выкриком раздался выстрел. Заур, продолжая держать Вику за руку, метнулся в сторону и припустил изо всех сил. Они выскочили из парка и, пробежав несколько темных улиц, наконец убедились, что за ними никто не гонится.
Но вот показался дом Вики. Нырнули в подъезд и взбежали на четвертый этаж, где была расположена ее квартира. Заур почувствовал вспышку радости, когда за ней захлопнулась дверь (теперь ничего не страшно, даже если милиционер его поймает), однако эта вспышка радости была тут же омрачена какой-то глухой обидой, источник которой он не сразу осознал.
И только через некоторое время уже на улице, а потом уже дома в постели, он еще и еще раз вспоминал то, что причинило ему смутную боль.
Он вспоминал жест, с которым она захлопнула за собой дверь. Она закрыла за собой дверь, как будто не только радовалась избавлению от гнусного милиционера, но и от него, вернее от обоих, что было особенно неприятно.
Он пытался себе внушить, что это ему только показалось, но отчетливость ее движения не оставляла никаких сомнений, что она с каким-то жадным удовольствием отсекла его вместе с милиционером. Она закрыла дверь с поспешностью, которой уже не требовали обстоятельства. Почему-то, извиваясь в постели, он мучительней всего осознавал не содержание ее жеста, а его внешнюю физическую форму, вульгарность этой формы: так и потянула дверь, словно боясь, что он в нее вцепится с другой стороны! Жест этот напоминал жест цыганки, запихивающей под кофточку украденную или отданную по глупости вещь: скорей, скорей, пока хозяин не очухался!
Дней десять после этого вечера Заур, боясь столкнуться с милиционером, не виделся с Викой и ходил на работу надвинув кепку на глаза. Наконец они встретились, но встреча получилась нехорошей.
Видимо, Вика в тот роковой вечер очень сильно испугалась и многое передумала о своих отношениях с Зауром. Она рассказала отцу о его встрече с секретарем обкома, и тот сильно взволновался и велел передать Зауру, чтобы он немедленно написал письмо секретарю обкома, в котором признал бы ошибочность своих позиций. Он сказал, что без этого Зауру в будущем закроют все дороги для служебного роста.
Он хотел сам встретиться с Зауром, но Вика его отговорила, боясь, что непосредственный разговор с отцом будет для Заура, может быть, оскорбительным. Но Заур почувствовал себя смертельно оскорбленным и в ее пересказе отцовского совета. Он был оскорблен и тем, что она об этом рассказала отцу и, главным образом, тем, что ему предлагали сделать нечто, по его мнению, в высшей степени унизительное.
– Как же я ему напишу письмо, когда он мне ничего не доказал, – с усмешкой сказал Заур, стараясь не выдавать своего раздражения.
– Подумаешь, Заур, большое дело, – сказала она и, махнув рукой, поцеловала его в щеку. Заур, сдерживая раздражение, слегка отстранился от нее. Впервые ему захотелось оттолкнуть ее от себя.
Больше они об этом не говорили, и Заур из патриархального уважения к ее отцу старался не показывать, как он оскорблен этим предложением. Он боится за собственную карьеру, за собственные заграничные поездки, язвительно думал Заур, а делает вид, что боится за меня.
Отец Вики и в самом деле думал о том, что с таким упрямым зятем, если они поженятся, с таким доморощенным реформатором хлопот потом не оберешься. Но, разумеется, отец Вики думал и о самом Зауре, о непосредственном будущем своего возможного зятя.
Через неделю Заур позвонил ей, с тем чтобы вывести ее из дому и погулять с ней. Он считал, что уже достаточно времени прошло и навряд ли милиционер, даже если и увидит их, вспомнит, кто они такие.
– А ты написал письмо? – спросила она у него.
Ах, мне ставят условия для свидания, вспыхнуло в мозгу Заура, и он задохнулся от чувства оскорбленности.
– Не писал и писать не собираюсь, – сказал Заур твердо и твердо положил трубку на рычаг. Несколько раз после этого раздавался звонок, но, Заур, приподняв трубку, давил его, нажимая на рычаг.
Недели через две он неожиданно увидел ее у кинотеатра, стоящую рядом с чернявым парнем, с которым он ее когда-то видел. Не чувствуя никакой ревности, а только чувствуя прилив нежности, он думал: никогда, никогда не поверю, что ты променяла меня на него. Он вспомнил смешное объяснение ее дружбы с этим парнем: для кино.
Через день Зауру на работу позвонил его двоюродный брат, работавший в редакции местной газеты, которую возглавлял Автандил Автандилович. Заур любил своего двоюродного брата, но не был с ним близок. Либеральные намеки в его статьях слегка раздражали Заура. Ему казалось, что брат слишком погружен в местную политическую жизнь. Он ждал от него чего-нибудь покрупней. Брат знал о его послании в ЦК, но относился к этому скептически и, увы, оказался прав. Он знал и о его вызове в обком.
– Слушай, Заур, – сказал он ему по телефону, – мой редактор сильно настроен против вашего института. Он говорил на летучке, что многие работники института заняты не своим делом. Он даже упомянул тебя лично. Что ты с ним не поделил?
– Диван, – ответил Заур.
– Какой диван? – удивился брат.
– Обыкновенный, – добавил Заур.
– Ничего не понимаю, – сказал брат, – яснее не можешь?
– Ладно, когда-нибудь потом, – ответил Заур.
– Да, кстати, ты понял, почему секретарь обкома велел разрушить адвокатскую стену? Я только сегодня узнал…
– Понятия не имею, – ответил Заур, – решил, видимо, показать, что он всё знает и в силах наводить порядок.
– Дело гораздо сложней, – ответил брат, – у него со вторым секретарем тайная война. Первого поддерживает Москва, а второго цеховики. И это почти уравнивает их силы. Твой сосед тоже связан с цеховиками. Понял, в чем дело?
– Нет, – сказал Заур.
– Разрушение адвокатской стены – это удар по сопернику. Самоутверждение. Следует ожидать ответного удара.
– Ты хочешь сказать, что стену могут восстановить?
– Не думаю, – рассмеялся брат, – надеюсь, соперник найдет другой плацдарм. Но ты на всякий случай будь осторожней… У него на подхвате милиция и медицина.
– В каком смысле? – спросил Заур.
– А черт его знает, – ответил брат, – эти люди непредсказуемы. Но и мы еще живы вместе с Абесоломоном Нартовичем. Вот тебе для настроения последний анекдот из его бессмертной жизни. Оказывается, Хрущев во время отдыха в Пицунде вдруг спросил у него: «А сколько машин в день поднимается на озеро Рица?» «В среднем тысяча двести пятьдесят машин», – не задумываясь ответил Абесоломон Нартович, и эта четкость очень понравилась Никите Сергееви-чу. Другой бы занудил: «Мы не подсчитывали. Может, подсчитать, Никита Сергеевич?» Нет, всё подсчитано, и, следовательно, вопрос не случаен. Потрясающий мужик. Пока. Если что – звякну.
Брат положил трубку, видимо довольный, что хорошо чувствует пульсацию местных событий. Зауру вдруг показалось, что он сходит с ума: его послание в ЦК, его разговор с Абесоломоном Нартовичем (та же четкость, как и эти тысяча двести пятьдесят машин), эта несчастная адвокатская стена, эти неведомые, становящиеся всесильными цеховики.
Какое-то чудовищное сплетение чудовищных глупостей и ясное сознание, что вот-вот всё рухнет и наступит хаос. Неужели наверху ничего не чувствуют? А может, всё это и есть нормальная жизнь со всеми ее противоречиями и только у него поползла крыша? Ведь, помнится, и раньше, еще при Сталине, ему казалось, что дальше так не может идти, что всё обрушится. Но вот годы идут и идут, а как-никак всё держится.
Самое удивительное, что через неделю после разговора с братом он встретился в одной домашней компании со знакомым психиатром. Заур виделся с ним всего три-четыре раза, но чувствовал к нему симпатию и знал, что эта симпатия взаимна. Такого рода взаимосклонность наступает довольно быстро, когда люди угадывают друг в друге истинную близость духовного уровня. Впрочем, близость духовного уровня не обязательно совпадает с направлением духовных усилий. Это совсем другое.
Заур заметил, что во время вечеринки психиатр несколько раз бросал на него грустно-внимательные взгляды. Как-будто он что-то знал о нем. Или хотел сказать что-то сочувственное. Заур несколько раз ловил эти взгляды и вдруг, не выдержав, брякнул:
– Это правда, что у нас политических иногда сажают в психушку?
Слухи об этом ходили. Но Заур точно ничего не знал.
– Самая плохая психбольница, поверьте, лучше лагеря, – ответил тот несколько уклончиво и как-то гостеприимно.
– Да, но человек, посаженный в лагерь, по крайней мере, знает, что он наказан за свои взгляды, – вразумительно сказал Заур, – а у вас он морально унижен.
– Когда речь идет о лагере, – твердо ответил психиатр и посмотрел в глаза Заура теперь уже с выражением сурового гостеприимства, – не до жиру.
– К тому же, говорят, какие-то препараты против них используют, добавил Заур, – пытаются свести с ума…
– Всё это сплетни, – покачал головой психиатр, – поверьте, если бы мы могли нормального человека сделать шизофреником, мы бы умели и вылечить шизофреника.
– А что, не можете? – спросил Заур.
– Сейчас психиатрия сделала колоссальный скачок, – пояснил тот, появились новые лекарства. Мы можем как никогда облегчить состояние больного… А что это вас так заинтересовало? Сверхценная идея появилась?
Он расхохотался и вдруг, потянувшись через стол к Зауру и ухватив его руками за предплечья, как бы дружески потряс его. Услышав его добродушный хохот, Заур облегченно вздохнул, но одновременно ему показалось, что тот облапил его руки с каким-то врачебным оттенком. Пальцы психиатра, обхватившие его предплечья, на миг хищно и властно что-то проверили в его мышцах. Но что?
Ему вдруг показалось, что этот жест имеет какой-то отдаленный намек на удар, который он нанес милиционеру. И опять же непонятно, то ли «молодец, хорошо врезал!», то ли «да, пожалуй, мог свалить милиционера».
Черт его знает, подумал Заур, так и в самом деле свихнуться можно. Психиатр сейчас ублаготворенно поглядывал на него – не то довольный, что Заур от неожиданности не успел стряхнуть его руки, не то довольный самим результатом этой маленькой операции, если, конечно, она имела место.
Застолье продолжалось. Все-таки Зауру казалось странным, как столь интеллигентный человек может защищать психушку. Или он кого-то спас при помощи психбольницы, или водворение политических в психушку столь строгая тайна фирмы, что он не может выдавать ее и в самом дружеском кругу? Впрочем, возможно и то и другое, подумал Заур и вдруг успокоился.
Всё это время, сам себе в этом не признаваясь, он тосковал по Вике. Однажды вечером он бродил по городу, выбирая самые темные, самые малолюдные улицы, и вдруг, заметив в полутьме двух идущих навстречу людей, мгновенно в одном из них угадал ее и в то же мгновение почувствовал, что и она его угадала в темноте, и она остановилась, а спутник ее, тактично пройдя дальше, остановился в стороне.
Они поздоровались. Но что он мог сказать ей? Что она могла сказать ему? Говорить о главном было неловко в виду ожидающего поблизости этого парня. Кстати, это был всё тот же парень, но Заур на этот раз почувствовал, что тот расширил свои обязанности ее спутника по кино. Они обменялись несколькими ничего не значащими фразами и разошлись. Теперь Заур понял, что весь вечер гулял по темным улицам в надежде случайно встретить ее где-нибудь.
Через несколько дней он уехал в месячную командировку в Москву. Однажды на одной из московских улиц он увидел девушку, стоящую на другой стороне улицы у газетного стенда. Это была она! На ней было легкое светлое пальто, в котором она проходила с ним всю весну. Наверно, отец в командировке, а она приехала с ним, мелькнуло у него в голове.
Задыхаясь от волнения, он едва дождался зеленого света, перебежал улицу, подбежал к стенду и, чувствуя, что здесь, в Москве, их размолвка стала далекой и бессмысленной, хотел сзади закрыть ей глаза ладонями, но потом решил, что надо встретиться поспокойней, шагнул и, как в страшном сне, увидел профиль совсем другой девушки.
После приезда из командировки в первое время он ее нигде не встречал. Однажды на «Амре» он столкнулся со студентом, которого когда-то встретил на избирательном участке, и тот тогда рассказывал ему о ней.
– А ты знаешь, что Вика замуж вышла? – спросил студент, здороваясь с Зауром.
– Нет, – ответил Заур, чувствуя, что у него внутри всё остановилось: сердце, кровь, дыханье.
– Да, – отхлебывая кофе, – кивнул студент головой, – а я думал, у тебя с ней роман… Многие так думали…
– Нет, – сказал Заур, изо всех сил сдерживаясь, стараясь не показать, что у него внутри всё остановилось, – у нас с ней ничего не было…
– Недавно встретил их на пляже, – продолжал студент, – с ума сойти, какая фигура! И такая девушка досталась такому вахлаку… А я думал, у тебя с ней роман…
– Нет, – сказал Заур, изо всей силы сдерживаясь, – давай выпьем по коньяку.
– Но у меня денег нет, – сказал студент.
– Я угощаю, – сказал Заур и дал ему деньги, – возьми два по сто пятьдесят.
Студент взял два стакана коньяка, две чашечки кофе и вернул Зауру сдачу. Они выпили коньяк, допили свой кофе и разошлись.
Заур шел домой и никак не мог понять, почему ясный, солнечный день потускнел, хотя на небе не было ни одной тучки. После выпитого коньяка то, что окаменело внутри у него, размягчилось, стало легче дышать, и тем более казалось странным, что ясный, солнечный день потускнел. Жить в этом потускневшем дне стало как-то странно и неуютно.
Море обаяния
– Тебе хорошо, – сказал мне как-то один мой московский коллега, – ты пишешь о маленьком народе. А нам куда трудней. Попробуй опиши многомиллионную нацию.
– Ты же со Смоленщины, – ответил я, – вот и пиши, как будто все начала и концы сходятся в Смоленской области.
– Не получится, – сказал он, немного подумав, и с придыханием добавил: – Тебе хорошо, хорошо… Всё горы, всё детство, всё Чегем… Да и редакторы к тебе снисходительней… Мол, всё это там, где-то на далекой окраине, происходит, ладно, пусть пишет.
Это ко мне снисходительны?! Лучше оставим эту тему. Но как объяснить, что у меня свои дьявольские трудности? Тем более эта несчастная склонность к сатире. Маленький народ… Как бы все друг друга знают, все приглядываются друг к другу: кого он изобразил на этот раз? И обязательно кого-нибудь угадывают или придумывают. А там жалобы, угрозы и тому подобное.
Я разработал целую систему маскировки прообразов. Деятелям районного масштаба сам лично перекрашиваю волосы, наращиваю усы или, в редких случаях, начисто сбриваю. Деятелям более крупного калибра – пластическая операция, не меньше!
Полная рокировка должностных лиц. Партийного бюрократа перевожу на место хозяйствен-ного бюрократа, от чего некоторым образом проигрываю в качестве, но укрепляю собственную живучесть.
Всё равно узнают или, что еще хуже, внушают кому-нибудь, что он узнан и оклеветан при помощи правды. Моих эндурцев тоже неправильно понимают. Это же не какая-нибудь опреде-ленная народность или жители определенного местечка – все мы порой бываем эндурцами. Иногда подолгу. Я, например, был чистейшим эндурцем, когда связал свою жизнь с писатель-ским делом.
А что, если перейти на Москву? Для пробы опишу один случай, а там посмотрим.
В тот день я был приглашен на литературный вечер. Я пытался было уклониться, но директриса студенческого клуба несколько раз повторила:
– Вас, именно вас больше всех ждут.
И я дрогнул: слаб человек, тщеславен. Каждый раз вот так заманивают, а потом видишь, что и писателей больше чем достаточно, да и тебя, собственно говоря, никто особенно не ждал.
Я сунул стихи в кожаную папку, застегнул «молнию» и вышел на улицу. Теплый августов-ский день близился к закату. Сидя на скамейке возле нашего дома, лифтерши мирно беседовали, время от времени рассеянно поглядывая на свои подъезды. Так пастухи в наших краях поглядывают на свое стадо: не слишком разбрелось? Нет, не слишком.
Наша лифтерша, заметив меня, спросила глазами: не поздно ли вернусь? Я мотнул рукой, сжимающей папку, показывая, что с такой штукой надолго не разгуляешься.
Я миновал переулок и вышел на нашу узкую, но бойкую улицу. С машиной мне сразу не повезло. Все такси оказывались заняты, а леваки почему-то не брали. Впереди, шагах в двадцати от меня, стояла компания из четырех человек. Они тоже, ожидая попутной машины, голосовали, но и их никто не брал.
Вдруг я поймал радостный взгляд человека, идущего навстречу мне по кромке тротуара. Взгляд его был настолько родственно-узнающим, требующим немедленного общения, что я растерялся. Я никак не мог припомнить этого человека. Писатель из наших домов? Поэт? Прозаик? Мне ничего не оставалось, как выразить взглядом не менее радостное узнавание, одновременно стараясь не промахнуться и не выдать, что я не могу его припомнить.
По его возбужденному взгляду и нарастающему счастью приближения я понял, что дело рукопожатием не ограничится. Так и оказалось. Мы расцеловались, и тем горячее я ответил на его поцелуй, чтобы скрыть свое постыдное неузнавание. Отчмокавшись, он откинул голову и посмотрел на меня с поощрительной радостью. Тут я догадался, что этот человек прочел только что опубликованный мной рассказ и сейчас будет делиться со мной впечатлениями. Я пригото-вился проявить мудрую снисходительность к похвалам.
– Видал? – спросил он. – Гришу в «Известиях» напечатали.
– Да? – кисло удивился я. – Очень приятно.
Какой Гриша? Что за Гриша? Сын! – мелькнула догадка. Видно, одна из модных в наше время писательских династий. Вывел сына на орбиту и радуется.
– Ты представляешь! – воскликнул он. – Опубликовали, и так широко!
– А сколько ему лет? – спросил я, полагая, что такую подробность его семейной жизни я имел право не знать.
– Грише? – удивился он. – Сорок семь!
Видимо, лицо мое что-то выразило, но он это не так понял.
– Да ты что, думаешь, Гриша всё еще пьет?! – воскликнул он победно. Бросил! Бросил! Два года в рот не берет – и вот тебе результаты! Я так рад за него, так рад! Сейчас иду лечить Джуну, Джуна подзаболела…
– Так вы экстрасенс! – сказал я, как бы окончательно вспоминая его.
– Почему экстрасенс? – удивился он и с улыбкой добавил: – Экстрасенсу лечиться у экстрасенса всё равно что цыганке гадать у цыганки. Я обыкновенный врач… Да вы что, забыли? Мы же десять лет назад сидели у Гриши. Он тогда у себя в коммуналке выставил свои картины. А сегодня четыре репродукции дали в «Известиях». Я так рад за него, так рад!
И тут я всё вспомнил. Да, да, так оно и было. Действительно, десять лет назад я сидел у этого милого художника и там в самом деле был этот врач. Меня так и обдало теплом. Какое счастье, что в мире существуют люди, способные так радоваться чужим успехам! Наконец мы распрощались с этим человеком, и он полетел дальше.
Настроение у меня значительно улучшилось. Я решил, что такая встреча к добру. Однако машина всё не попадалась. Боясь опоздать на вечер, я решил обойти компанию, стоящую впереди меня, благо никакой стоянки тут не было. Легко преодолевая легкие укоры совести, я прошел мимо них, пересек квартал и почти на самом углу остановил пустое такси.
Водитель согласился меня взять, но кивком головы показал, что ему надо переехать перекресток. Светофор мигнул, таксист переехал перекресток и остановился. Теперь он был гораздо ближе к тем парням, которые стояли впереди меня. Один из них стал подходить к такси.
Я тоже двинулся к такси и вдруг почувствовал всю сложность своего положения. С одной стороны, я уже договорился с таксистом, а с другой стороны, я обогнал тех, что стояли впереди меня. Но, с третьей стороны, здесь вообще никакой стоянки нет и я мог оказаться впереди них, если б дом мой был в следующем квартале. Если б…
И я решил уступить: все-таки они стояли впереди меня. Тогда зачем я продолжал идти? Возможно, надеялся, что таксист их не возьмет, если место, куда они едут, его не устраивает. И такое бывает. А возможно, подсознательно я хотел насладиться скромным благородством своего отказа.
Когда я поравнялся с такси, большой, мордатый парень из этой компании, наклонившись к шоферу со стороны улицы, что-то ему говорил. По-видимому, шофер ему ответил, что машина уже занята.
– Ничего, шляпа подождет, – громко сказал мордатый, явно имея в виду меня, хотя я был без шляпы и никогда ее не носил.
Тут что-то вспыхнуло во мне, что со мной бывает крайне редко. Видимо, сыграло роль, что я готовился к благородному акту передачи такси. Я сказал, что за хамство можно и в морду схло-потать. Парень молча обошел машину и сел рядом с шофером, даже не взглянув на источник угрозы, что источнику угрозы было довольно обидно.
Такси тронулось, и парень отъехал к своим дружкам. Я снова перешел перекресток и в начале следующего квартала стал дожидаться попутной машины. Но не дождался и пошел вперед. Я боялся опоздать. Метрах в тридцати от меня на краю улицы стоял какой-то парень и голосовал. Такси по-прежнему проходили с пассажирами. Леваки порой останавливались возле этого парня, но, не договорившись, ехали дальше. Они останавливались и передо мной, но и меня не брали. Черт его знает, куда они ехали!
Я понял, что опаздываю, и опять решил пройти вперед. Навряд ли этот парень спешил так же, как я. И вообще, какое тут может быть правило, если нет стоянки? Но неприятно. А что делать, если спешишь?
Так или иначе, я обогнал этого парня и решил остановиться подальше от него, чтобы он меня не видел. Но только я обогнал его шагов на двадцать, как появился частник в пустой машине. Я не удержался и проголосовал. Левак остановился, но, узнав, куда я еду, не взял меня. Машина отъехала, и вдруг с тротуара раздался женский голос:
– Вы некрасиво поступили! Вон человек ожидал раньше вас, а вы его обошли! Некрасиво!
– Я спешу! – бросил я в ее сторону и зашагал вперед.
Женщина шла по тротуару и продолжала ворчать. Видя, что она не смолкает, я убыстрил шаг. Но и она поспешила, стараясь ворчать параллельно моему ходу. Если я приостанавливался и голосовал, она тоже останавливалась и, дождавшись моего очередного провала, продолжала меня уличать. Начинался какой-то кошмар. Я подумал, не побежать ли, но и бежать было стыдно. Именно перед ней.
И вдруг рядом со мной неожиданно остановились «Жигули». Я даже не голосовал. Я заглянул в окно. За рулем сидел мой давний институтский приятель, знаменитый Борис Борзов.
– Тебе куда? – спросил он, сверкнув на меня своими лучистыми карими глазами.
Я назвал место.
– Садись, – я в тот же район, – сказал он.
Я оглянулся на женщину, не зная, как она будет действовать дальше. Но она только взгляну-ла на меня, молча перенесла кошелку в правую руку, которой до этого жестикулировала в мою сторону, и пошла дальше.
Я открыл дверцу. На переднем сиденье стояли бутылка шампанского и торт. Он взял в руки и то, и другое и переложил на заднее сиденье, позаботившись так уложить бутылку, чтобы она не скатилась.
– Что, в гости? – спросил я, усаживаясь рядом с ним.
– В гости к любовнице, – сказал он, ослепив меня белозубой улыбкой и стараясь понять впечатление, которое произвело это известие. Поняв или скорее не поняв, добавил: – Можешь поздравить меня. Диссер защитил.
За последние двадцать лет мы с ним несколько раз встречались в кафе «Националь», куда он заходил с друзьями. Я знал, что он кандидат биологических наук и работает сейчас в каком-то научно-исследовательском институте.
– Так ты же давно кандидат наук, – сказал я.
– Докторскую, балда, докторскую! – воскликнул он, полыхнув на меня своими яркими, как в юности, глазами. – Если бы не враги, я бы уже был академиком!
– На какую же тему у тебя диссертация? – спросил я.
– Сейчас узнаешь, – ответил он. – Кстати, чтобы не забыть. Ты можешь мне устроить постоянный пропуск в ЦДЛ?
