Текст книги "Страстная неделя"

Автор книги: Ежи Анджеевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– Вацек! – крикнула из окна Пётровская. – А ну, заткнись! Порки захотел?

Малыш, перепуганный, присел на корточки. Но быстро пришел в себя. Едва Пётровская, сверкая белизной своих огромных икр, нагнулась над миской с мыльной водой, как он пронзительно взвизгнул, вскочил и, размахивая веткой, с воем понесся на улицу. За ним помчался вскачь Стефчик Осипович.

Теперь вниз сошел еще заспанный, в распахнутой рубахе Пётровский. Лениво потянулся, зевнул и, пригладив ладонью густые, встрепанные волосы, подтянул спадающие штаны. Одновременно посмотрел в сторону балкона Малецких. Он был пуст, окна заслонены темной шторой.

Пётровский еще раз потянулся и сошел со ступенек.

– Слушай, старуха! – Он стал перед окном. – Дайка сигаретку.

Пётровская выпрямилась.

– Старуха! Видали такого! – отрезала она язвительно. – Сам возьми.

Он пожал плечами, зевнул.

– Ну, давай, принеси! Неохота в квартиру идти.

– А чего тебе еще делать! Не видишь, я занята?

– О господи! – нахмурился Пётровский, – Столько разговоров!

Она сошла наконец с подоконника, минуту спустя вернулась с сигаретой и подала ему через окно.

– Бери, ты, прохвост! Лучше бы помог мне, чем лодырничать целый божий день…

Он засмеялся добродушно и подошел к Владеку, чистившему щеткой большой гуцульский ковер.

– Огонька не найдется, пан Владек?

Владек кивнул головой. Он отложил щетку и вытащил зажигалку из своей щегольской лакейской жилетки. Подав огонь Пётровскому, он и сам закурил. Сигареты он держал в серебряном портсигаре. И вообще придавал большое значение внешнему виду. Брюки у него были безукоризненно отутюжены, светлые волосы старательно прилизаны.

Пётровский затянулся и снова взглянул в сторону балкона Малецких. Утреннее солнце щедро освещало окна второго этажа. Он оперся о железную стойку. Отсюда очень удобно было обозревать весь дом.

– Что слышно, пан Владек? – спросил он.

– Праздник, – ответил тот лаконично, рассматривая свои ухоженные ногти.

– Прием у вас ожидается? – поинтересовался Пётровский, разумеется, имея в виду Замойского.

Владек понял его.

– Где там! – Он слегка поморщился. – Денег у нас нет!

– Отчего же?

– Жильцы не платят.

– Я плачу регулярно, – заметил Пётровский. – Меня упрекнуть не в чем.

– Вы да, – согласился Владек. – Но вот Карская, к примеру, уже четвертый месяц нам должна. А Осипович третий!

– Выгнать! – деловито посоветовал Пётровский.

Владек стряхнул пылинку с жилетки.

– Эх. это ведь легко сказать. Надо же войти в положение человека. Мы бы на такое не пошли…

– Это похвально! – буркнул Пётровский, как бы невзначай общаривая взглядом окна второго этажа.

– Само собой! – ответил Владек с оттенком спокойной и осознанной гордости.

Ирена очень плохо спала в ту ночь. Многократно пробуждалась от чуткого сна и всякий раз с мучительным усилием приходила в себя. Однако не вставала. Раз только приподняла штору.

Ночное небо пылало вдали. Она быстро опустила штору, лежала с закрытыми глазами, объятая тишиной и тьмой, которые не приносили сна. Издалека то и дело доносились выстрелы и сильные взрывы. Крепче заснула она только под утро, когда стало светать на дворе и зачирикали первые воробьи.

Проснулась она средь мерцающих в затемненной комнате солнечных бликов, усталая и разбитая, с острой головной болью. Словно отравлена была мыслями, которые пыталась подавить в себе, предать забвению. Она ни о чем не думала, ни одно воспоминание не врывалось в ее оцепенелую душу. Она была парализована, оглушена, все словно бы умерло в ней: и страх, и страдание, и надежда. Ирена долго лежала средь этой мучительной пустоты, и единственное, что доходило до ее сознания, – резкие, пронзающие тишину звуки со двора: стук ступки, выколачивание ковров, крики детей.

Слышала она и то, что Анна хлопочет в квартире. В какую-то минуту ей даже почудилось, что Анна подошла к двери и прислушивается. Но она не подала признаков жизни. Боялась, что Анна войдет, предпочла притвориться спящей. И вздохнула с облегчением, услышав хлопанье входной двери. Минуту еще прислушивалась. В квартире царила тишина.

Ирена встала и подняла штору, солнце залило комнату ярким светом. В первую минуту он ослепил ее. Она прикрыла глаза ладонью и тогда только увидела Анну с хозяйственной сумкой, медленно, тяжело переходившую улицу.

Перед домом разговаривало двое мужчин. Один был тот самый, что вчера после полудня видел ее на балконе. Она сразу заметила также, что Пётровский, опершись спиной о железную стойку, следит за ее окном. Ирена невольно отпрянула и стала так, чтобы, видя двор, самой оставаться невидимой. Однако Пётровский, сунув руки в карманы штанов, так настойчиво смотрел в сторону балкона, что она, опасаясь, как бы он не заметил ее, отошла еще дальше. Но эпизод этот встревожил ее. Минуту спустя, услышав звуки выбивалки, она снова подошла к балкону.

Сначала она не заметила Пётровского, а только Владека, обстоятельно и мерно выбивающего ковер. Тогда она еще приблизилась, но тотчас, неожиданно для самой себя испугавшись, отступила назад.

Пётровский лежал, развалясь на траве, прямо напротив балкона, за которым он явно наблюдал. Теперь ее охватила такая паника, что, забыв умыться, она поспешно оделась.

Вскоре вернулась Анна, и Ирена выбежала навстречу ей в прихожую.

– Хорошо, что вы вернулись! – воскликнула она. – Мне надо поговорить с вами…

И, не давая Анне слова вставить, принялась сбивчиво объяснять, что оставаться в Белянах ей больше нельзя и что ей лучше немедленно уехать отсюда.

Анна испугалась.

– Что-нибудь случилось?

– Нет, нет! – возразила Ирена. – Но взгляните во двор…

Анна послушалась.

– Видите? – спросила Ирена, стоя в отдалении.

Владек как раз стаскивал ковер с перекладины.

– Там слуга нашего хозяина, – объяснила, все еще ничего не понимая, Анна.

– А тот, другой, на траве?

– Нет никого!

Ирена подошла поближе. В самом деле, Пётровского не было, он, видимо, только что ушел. Тогда она немного спокойней рассказала обо всем. Малецкая принялась ее успокаивать. Она говорила так убежденно и так разумно, что Ирена с легкостью дала уговорить себя.

– Вы думаете, ничего страшного нет?

– Ну конечно нет! – уверила ее Анна, хотя сама была немного обеспокоена.

Ирена вздохнула с облегчением.

– Это хорошо! А то я уж не сомневалась, что придется снова бежать куда-то.

– Не думайте об этом, – еще раз повторила Анна.

– Честно говоря, – помолчав, сказала Ирена, – деваться-то мне, пожалуй, и некуда. Никого у меня нет.

Во время запоздалого завтрака она снова вернулась к той же теме.

– Знаете, – обратилась она к сидящей неподалеку и занятой шитьем Анне, – временами я уж и не знаю, чего боюсь больше: самой смерти или постоянной неопределенности?

Анна, думавшая о Юлеке, ответила не сразу. Только спустя какое-то время, склонившись над детской распашонкой, она промолвила:

– Мне кажется, человек лишь тогда может не бояться смерти, когда он верит в некие высшие ценности.

Ирена внимательно на нее взглянула.

– Вы думаете о Боге?

– Нет! – искренне возразила Анна. – Сейчас я думала не о Боге. Только о людях.

Труднее всего Анне давалась кройка, а у нее остался еще кусочек фланели, по крайней мере, на две распашонки, и она решила воспользоваться опытом пани Карской – попросить скроить. Предупредив Ирену, что на полчаса оставит ее одну, Анна отправилась наверх.

Двери ей отворила сама пани Карская.

– Я к вам с большой просьбой… – начала Анна.

И осеклась, смущенная необычным видом пани Карской. В первую минуту, в полутьме прихожей, Анна просто не узнала ее; перед ней стояла словно бы другая женщина, лет по меньшей мере на десять старше. Она вся почернела, лицо осунулось, в темных, казавшихся непомерно большими глазах пылала тайная мука.

Решив, что Карская больна, Анна хотела было извиниться за свой визит. Но та сердечно обняла ее.

– Это хорошо, что вы пришли. Войдите, пожалуйста.

Когда они вошли в комнату, из соседней двери тотчас выглянула Тереска. Пани Карская подошла к ней.

– Иди играй, Тереня. – Она погладила дочку по голове. – Мамочка хочет с тетей поговорить.

Малышка обиженно надула губки.

– А Тереня?

– Потом, родная, поиграй сейчас сама.

– Я же всегда сама играю, – ответила девчушка.

Но все же вышла. Пани Карская немного постояла у дверей, потом села напротив Анны. На свету лицо ее казалось еще более измученным.

– Это хорошо, что вы пришли, – повторила она медленно, в раздумье. – Я как раз хотела зайти к вам, хотела…

Она склонила голову и только спустя минуту подняла на Анну темные свои глаза.

– Прошу вас, скажите, – начала она неуверенно, – может быть, вы знаете… где бы я могла увидеться с братом вашего мужа, с паном Юлеком?

Анна слегка покраснела.

– Вы не знаете?

Анна покачала головой.

– Он уже не зайдет к вам?

– Скорее всего нет, – тихо ответила Анна.

– Ах, так! – шепнула пани Карская как бы самой себе.

Воцарилась тишина.

– А что, Влодек хотел бы увидеться с Юлеком? – спросила Анна.

– Нет, – возразила Карская. – Влодек вчера не вернулся домой.

Анна вздрогнула.

– Как не вернулся?

Пани Карская встала, вынула из лежавшей неподалеку сумки какой-то листочек и, без слова, протянула его Анне. Та прочла раз, другой. Вдруг Карская подошла к ней, схватила ее за руку.

– Умоляю вас, если вы хоть что-нибудь знаете о Юлеке, скажите мне! Они наверняка должны быть вместе, я это знаю. И ничему не стану препятствовать. Я хочу только знать, только знать, где мой сын, за что он хочет погибнуть… Ничего больше…

Анна тоже не сомневалась, что Влодек участвует в операции вместе с Юлеком. Однако она колебалась – имеет ли право выдать доверенную ей тайну? Пани Карская это почувствовала.

– Я вас умоляю, – она сильнее стиснула руку Анны.

Столько страдания и муки было в ее голосе, что Анна решилась. Пани Карская слушала спокойно и молча. Только лицо ее стало совсем серым, а глаза – еще темней.

– Вот так! – промолвила она, когда Анна умолкла. – Значит, больше я его не увижу…

– Может, они не вместе пошли, – шепнула Анна.

– Нет, нет, я знаю, что они вместе! Что поделаешь…

Она поднялась и сжала виски маленькими узкими ладонями.

– Что поделаешь, – глухо повторила она. – В Польше матери должны знать, что, воспитывая сыновей порядочными людьми, они чаще всего готовят их на смерть. Но почему он не сказал мне? – вспыхнула вдруг в ней обида. – Ведь я бы не стала его удерживать… Как я могла бы его удержать?

После полудня со стороны города стали доноситься все более частые и мощные взрывы. На таком большом расстоянии трудно было определить, чем именно они вызваны: то ли зажигательные бомбы, то ли динамит. Но после каждого взрыва, вероятно, вспыхивал новый пожар: чуть погодя черный столб густого дыма вздымался из гетто к небу.

В кухне Пётровских пеклись пироги и готовился бигос. Запах его распространялся по всей лестничной клетке. Пётровская, красная, разгоряченная, в рубахе и в цветной нижней юбке, металась между кухней и комнатами: когда можно было отойти от печки, кончала уборку квартиры. К вечеру ей хотелось со всем управиться.

– О боже! – воскликнула она, когда особенно мощный взрыв всколыхнул землю. – Ну и лупят!

Она подошла к окну, и тут внимание ее привлекла группа людей на тротуаре возле дома Макарчинского, за углом.

– Юзеф! – заглянула она в соседнюю комнату. – Глянь-ка, что там творится возле Макарчинского.

– А чего? – спросил тот, не поднимаясь с кровати.

– Ты погляди, какая уйма людей!

Он неохотно поднялся и выглянул в окно.

– Где там уйма! Несколько человек всего.

– Как это несколько? – возмутилась она. – Посчитай, шесть, семь. Смотри, даже Владек Замойского…

Действительно, Владек стоял в группе обсуждающих что-то людей. Но Пётровского это нисколько не тронуло.

– Ну и что? – буркнул он, пожав плечами.

– О господи! – разволновалась Пётровская. – Не видишь, стряслось что-то? Ступай-ка, узнай.

– Сама иди! – Он лениво потянулся.

– Матерь божья! Или не видишь, что я не одета? Я к нему как к человеку…

Оживленная жестикуляция собравшихся заинтересовала наконец Пётровского. Он надел пиджак, шляпу и вышел. Проходя по двору, взглянул в сторону балкона Малецких.

Пётровская тем временем побежала на кухню помешать бигос. Еще проверила, хорошо ли румянится сдоба, и тотчас вернулась в комнату. Пётровский уже присоединился к собравшимся.

Воротился он минут через десять.

– Ну? – встретила его в дверях возбужденная супруга. – Чего ты так долго торчал там? Что стряслось?

– А я знаю? – Он бросил шляпу на кровать. – Так, болтают…

– Как это болтают? Что болтают?

– Будто гестапо приехало куда-то на Лисовскую…

– Что ты говоришь? – перепугалась она. – Когда? Сейчас? И что, забрали кого?

– А, вроде евреев каких-то, – ответил он равнодушно.

Пётровская покраснела вся и сперва не могла даже слова вымолвить, будто поперхнулась этим известием. Через минуту только пришла в себя.

– Юзек! – решительно вскричала она. – Пригляди за тестом, я сейчас вернусь.

Она открыла шкаф и, вытащив оттуда платье, начала торопливо одеваться. Пётровский поморщился.

– Куда бежишь?

– К Замойскому, – ответила она коротко, натягивая чулок.

Он пожал плечами.

– Чего это?

– Как это чего? – Она выпрямилась, вся красная, вспотевшая. – Не видишь, что творится? Или прикажешь сидеть сложа руки и дожидаться, пока всех нас прикончат из-за одной жидовки? Не бывать тому! Я в гестапо не побегу, не хочу ничьей крови на совести иметь, но кое-кто побежит.

Уже одетая, она кинулась на кухню, заглянула в духовку. Тесто румянилось как надо. Вымешала бигос. И снова вернулась в комнату. Поправила волосы, припудрила горевшее лицо и схватила сумку.

– Юзек! – вспомнила она уже в дверях. – Если я через четверь часа не вернусь, вынь булки и бигос помешай. Не забудь!

– Еще чего! – буркнул он.

Потом снял пиджак и, улегшись на кровать, положил ноги на высокую металлическую спинку. Очень нравилось ему вылеживать в такой позиции.

Тем временем Пётровская, энергично убедив Владека, что по очень важному и срочному делу ей надо незамедлительно увидеться с советником, очутилась в кабинете Замойского. Это была просторная комната, устланная огромным ковром, с громоздким столом посредине и массивными библиотечными шкафами. На стенах, в щедро золоченных рамах, темнели старинные портреты. Шторы на окнах и мягкие кожаные кресла создавали атмосферу уединенного покоя.

Замойский как раз читал «Пана Тадеуша», и неожиданный визит Пётровской был ему совсем некстати. Из опыта он знал, что посещение жильцов не сулит хозяину ничего приятного. Однако благовоспитанность повелела ему немедленно встать и оживить кроличью свою физиономию любезной улыбкой. Только большой нос советника выдавал его недовольство.

Пётровская утонула в кресле и, утерев платком потное лицо, тотчас приступила к делу.

– Вы, пан советник, меня знаете, – начала она, – я человек честный, днем с огнем нынче будете искать другого, кто бы платил так исправно…

Замойский учтиво поклонился. Пётровская отдышалась и снова полезла за платком.

– Вот именно! – подтвердила она предыдущее свое заявление. – Поэтому я имею право утверждать, что в нашем доме не все в порядке.

У Замойского нос вытянулся еще немного.

– Да, пан советник, я знаю, что говорю, я не на ветер говорю! Можно ли терпеть такое в нынешние-то времена, чтобы легкомыслие одних людей угрожало жизни других? Можно ли так делать, поступать, прошу прощения, так антиобщественно?

– Но… – пробормотал Замойский.

– Да, да! – атаковала его Пётровская. – Что бы вы, пан советник, сказали, если бы вы, пан советник, узнали, что тут, в вашем доме, под вашей крышей укрывают, прошу прощения, евреев?

Замойский вздрогнул, и нос его вытянулся еще больше.

– Я ничего об этом не знаю, – произнес он слабым голосом.

– Но я-то знаю! – выкрикнула Пётровская, обмахиваясь платком. – И супруги Малецкие тоже знают.

Замойский несколько оправился после первого неприятного впечатления.

– Минуточку, позвольте, – перешел он на деловой тон, – насколько я понял, вы хотите сказать, что у супругов Малецких живут люди…

– Не люди, а жидовка! – пресекла она все сомнения.

Замойский верхом ладони потер кончик носа.

– Минуточку, минуточку… А откуда вам известно, что та женщина…

– Да ведь у меня глаза есть! – вознегодовала гостья. – Я в этом, пан советник, разбираюсь. Мне достаточно взглянуть разок.

Поскольку ей стало очень жарко в мягком кожаном кресле, она выдвинулась на самый его краешек.

– Я, пан советник, полька, – отерла она вспотевший лоб, – и к немцам с этим не побегу, так что вы, пан советник, не бойтесь…

– Ну что это вы! – Замойский развел руками, явно желая показать, что он далек от подобного предположения.

– Вот именно! Но мы-то ведь не можем жить тут, как на вулкане. Или детей тут мало, скажите?

– Да, да, – прервал ее Замойский. – Я поговорю с Малецким, надо это выяснить. Может, это какое-то недоразумение.

– Никакого недоразумения нет, – ответила она оскорблено. – Я человек ответственный.

– Разумеется, разумеется, – поспешно смягчил он свои слова. – А кроме вас еще кто-нибудь знает об этом?

– Ну, уж это мне неизвестно, – пожала она плечами. – Это дело не мое. Я-то никому не говорила. Но люди есть люди… От них ничего не скроешь, мигом пронюхают.

– Разумеется, разумеется, – согласился он. – Я все это выясню.

Он проводил ее до самой прихожей и попрощался в присутствии Владека с такой изысканной любезностью, что она вернулась домой совсем ублаготворенная. Но едва переступила порог своей квартиры, как в нос ей ударил подозрительный запах гари. Охваченная дурным предчувствием, она влетела на кухню. В плите бушевал веселый огонь. Из горшка с бигосом несло горелым. Она заглянула в печь и заломила руки при виде траурно черных струделей. Но гнев тут же возобладал над огорчением.

Пётровская ворвалась в комнату. Вид мужа, беспечно развалившегося на постели, привел ее в бешенство.

– Ах ты дрянь! – завопила она. – Говорила тебе, бездельник ты этакий, чтобы приглядел за пирогами. И что теперь будет? Дерьмо будешь жрать!

Но, прежде чем она успела излить всю свою ярость, Пётровский соскочил вдруг с кровати, рванулся к ней и, схватив за кисти рук, припер к стене.

– Больно! – простонала она, перепуганная. – Ты что, Юзек?

– Вот именно, – он еще сильнее стиснул ей запястья. – Будешь, холера, не в свое дело соваться?

– Да ведь я из-за тебя, Юзек! – пыталась она защищаться. – Я за тебя боюсь.

– Будешь? – повторил он.

От боли и унижения глаза ее наполнились слезами. Но вместе с тем полуобморочное бессилие лишило ее воли. Она была беззащитна перед этим человеком. Вот уже пять лет, день за днем, на счастье ее и несчастье, он покорял ее своим телом, своим дыханием и голосом.

– Будешь? – повторил он еще раз.

Она только покачала головой.

– Не будешь?

– Нет, – шепнула она.

– Смотри у меня! – сказал он сквозь зубы.

И оттолкнул ее от себя с такой силой, что, споткнувшись о порог, она зацепилась за ближайший стул и упала. Пётровский пожал плечами. Потом с презрением захлопнул дверь ногой.

Только минуту спустя она медленно поднялась и, глотая слезы, принялась растирать отекшие руки. И вдруг заметила, что, падая, порвала чулок – на самом видном месте, впереди. Это были шелковые французские чулки, купленные всего неделю тому назад на Керцеляке за большие деньги, трудно доставшиеся ей при спекуляции. Теперь она заплакала навзрыд и сквозь слезы, обиду и гнев громко начала причитать:

– Чтоб ты сгинула, обезьяна жидовская, ты, жидовка проклятая! Человек мучается, вкалывает, и из-за такой вот… Бога, что ли, нет на свете…

Желая успокоить нервы, Малецкий возвращался домой пешком. Надо было пройти через весь город, преодолеть многокилометровую дорогу, но ни ходьба, ни усталость не смогли заглушить терзавших его мыслей.

Варшава окружала его, полнясь движением, шумом, гомоном. Весенний день близился к концу, но лавки и магазины были еще открыты. В витринах, в пестром изобилии военного времени, в толпах, заполняющих тротуары, ощущался близящийся праздник. Гурьбой высыпали и уличные торговцы, шумно нахваливая свои товары. На углах стояли корзины фиалок, калужниц, первоцветов. В воздухе пахло весной. И небо тоже было бы весенним, если бы его светлую, нежную голубизну не затмевали серые дымные полосы. Над гетто, подобный огромному чудищу, возносился черный, почти неподвижный клуб дыма. Отголоски ожесточенной перестрелки, многократно усиленные эхом, слышались меж домов, взрывы то и дело сотрясали землю.

В Жолибоже Малецкий почувствовал себя таким усталым, что решил сесть в трамвай. И все же домой он вернулся гораздо позже, чем намеревался утром.

Услышав, что он наконец пришел, Ирена выглянула в прихожую. И сразу заметила, что он не привез обещанного чемодана.

– Что, ты не взял моих вещей? – огорчилась она.

– Увы! – нехотя ответил он.

– Ты не ездил к Маковским? – спросила Анна.

Разозленный вопросами, он ответил уклончиво и под предлогом, что должен умыться, скрылся в ванной. И пробыл там гораздо дольше, чем того требовала гигиеническая процедура. Вымыл лицо, чего обычно в течение дня не делал, медленно отмывал руки, даже ногти обстриг – они показались ему слишком длинными. Наконец, чувствуя, что его долгое отсутствие переходит границы приличия, он причесался и вышел.

Обе женщины сидели в мастерской. Ирена просматривала альбом Брейгеля и не подняла глаз на Яна, когда он вошел. Избегая изучающего взгляда жены, он уселся сбоку.

– Так вот, я был в Мокотове… – начал он.

Ирена склонилась над репродукцией.

– И что? – равнодушно спросила она.

Минуту он подыскивал подходящие слова.

– Ты не застал их? – спросила Анна.

– Нет.

– Это ужасно! – расстроилась она. – Надо тебе завтра поехать.

– Незачем, – ответил он. – Маковские арестованы, квартира опечатана.

Ирена сидела без движения, склонившись над альбомом.

– Когда их арестовали? – спросила она чуть погодя, тем же равнодушным тоном.

– Со вторника на среду.

– Быстро! – в ее голосе прозвучала легкая ирония. – Всех?

– Всех.

Два далеких взрыва сотрясли тишину. Они были такие мощные, что зазвенели стекла.

– У тебя много вещей там было? – спросил Ян.

Она пожала плечами.

– Ах, чепуха! Не до вещей тут!

Ян торопливо объяснил, что не в этом дело. Он, мол, хотел узнать, не было ли среди личных вещей Ирены чего-нибудь компрометирующего.

– Да вроде бы нет, – задумалась она. – Была одна фотография отца, несколько фотографий матери…

– А письма?

Она на него не взглянула.

– Никаких писем я не хранила, не бойся.

Он пропустил ее ответ мимо ушей.

– Те двое, что были у тебя, знают нынешнюю твою фамилию?

– Конечно! А как ты думал?

– Вот именно! Это все осложняет. Если те же самые люди причастны к аресту Маковских…

– Вам обязательно нужны новые документы, – вмешалась в разговор Анна.

Ирена взглянула на старинное колечко, которое носила на руке.

– Только это еще могу продать, больше нечего. Но за него гроши дадут!

В комнате наступило тягостное молчание. Наконец Ян, чувствуя на себе взгляд жены, заставил себя произнести:

– Да нет, не таким путем! Но сейчас это будет нелегко устроить.

– Ты как-то говорил, – припомнила вдруг Анна, – что у вашей машинистки, кажется, большие связи. Марта ее зовут, да?

– Да, – буркнул Ян.

– Может, через нее?

– Она уже не работает у нас.

– Вот как? – удивилась Анна. – Почему? Ты так хвалил ее…

– Сама уволилась, – хмуро ответил он. – Другое место нашла.

– А твой брат? – спросила Ирена.

Ян взглянул на жену.

– В самом деле. Но куда он запропастился? Вообще, что с ним? Снова уехал?

– Да, кажется. – Анна слегка покраснела.

Ян, однако, не заметил этого.

– Жаль! – сказал он. – Хоть раз бы на что-то пригодился. Впрочем, связи у него тоже весьма сомнительные. Так или иначе – это отпадает. Кто же еще?

И вдруг вспомнил.

– А Феля Пташицкая? Ты теперь видишься с ней? – спросил он Ирену. – Как она? Я очень давно ее не видел.

– Я тоже.

– Может, она могла бы тут чем-то помочь. Раньше…

– Сомневаюсь, – прервала его Ирена.

– Ты думаешь? Даже тебе?

Она пожала плечами.

– Люди меняются.

– Феля? – удивился он. – Да что ты говоришь? В каком смысле она изменилась?

– О, в самом главном! – горько усмехнулась Ирена. – Крутится возле нее какой-то оэнеровец[6]6
  Оэнеровец – член созданной в 1934 г. польской фашистской организации Национально-Радикальный Лагерь (Oboz Narodowo-Radykalny; ONR – OHP).


[Закрыть]. Она в него без памяти влюблена. Остальное сам додумай.

– Невероятно! Феля Пташицкая?

– Да, Феля…

– И что, она – антисемитка? Это немыслимо…

– И все же…

– Невероятно! Феля Пташицкая?

Ирена машинально перевернула несколько страниц Брейгелева альбома.

– Впрочем, я не видела ее почти полгода. Может, это у нее уже прошло.

– Вероятно. – Ян задумался. – Знаешь, я все же поеду к ней, попробую…

– Попробуй, – согласилась она равнодушно.

Под конец ужина, настроение за которым мало отличалось от вчерашнего, к Малецким позвонил Владек. Благоухающий, румяный, волос к волоску причесанный. Выйдя в прихожую, Малецкий сразу услышал запах хорошей лавандовой воды.

– Пан советник просит вас, пан инженер. – Владек поклонился. – Если у вас найдется минута времени, оказать ему любезность и зайти к нему.

– Хорошо, – ответил Малецкий. – Я приду минут через пятнадцать.

– Благодарю вас, – любезно улыбнулся Владек. – Пан советник будет ждать вас, пан инженер.

Малецкий вернулся в комнату задумчивый.

– Замойский хочет увидеться со мной, – объяснил он, садясь за стол. И тут же, размышляя вслух, прибавил:– Интересно, зачем я ему понадобился?

Сразу после ужина он позвонил в квартиру напротив. Экс-советник сидел у себя в кабинете. Не выпуская из рук книжку, которую он как раз читал, Замойский привстал за огромным своим столом.

– Прошу вас, пан инженер, – любезно указал он Малецкому кресло. – Простите, что затруднил вас, но я не совсем здоров…

На нем была темная домашняя куртка, на ногах – шлепанцы. Выглядел он и впрямь не очень хорошо. Усевшись напротив Малецкого, он отложил книжку на стоявший рядом столик.

– Вот перечитываю «Пана Тадеуша», – пояснил он. – Это так отвлекает от действительности…

Зная болтливость хозяина, Малецкий предпочел пресечь его разглагольствования.

– Я слушаю вас, – официально сказал он. – Чем могу служить?

Замойского встревожила такая бесцеремонность. Он предполагал сперва порассуждать о достоинствах поэмы Мицкевича, затем незаметно перейти к злободневным делам, и только в связи с ними, уже в доверительной и высоко интеллектуальной атмосфере затронуть основную щекотливую тему. Малецкий спутал все его карты, и в первую минуту Замойский почувствовал себя совершенно неспособным продолжить разговор.

Малецкий догадывался, о чем он хочет говорить, но отнюдь не желал облегчать ему задачу. Только шевельнулась в нем злость против Ирены. Он был уверен, что она, конечно, снова, презрев осторожность, выходила на балкон. Несколько минут оба молчали. Нос Замойского все больше вытягивался. Наконец советник собрал разбежавшиеся было мысли.

– Я хотел с вами поговорить, пан инженер, об одном деле… – начал он. – Разумеется, абсолютно доверительно. Дело, пожалуй, несколько щекотливое…

Он запнулся и слегка покрасневшими глазами взглянул на Малецкого, ища сочувственной поддержки.

– Я слушаю вас, – не поддержав его любезный тон, сухо повторил Малецкий.

Замойский перевел дух. Ничего не попишешь, надо пересилить себя.

– У вас живет сейчас… если не ошибаюсь, одна особа… Простите, не знаю ее фамилии.

– Пани Грабовская, – спокойно объяснил Малецкий. – Она погостит у нас несколько дней. Речь, верно, идет о прописке?

– И да и нет, – ловко избежал ловушки Замойский. – Конечно, прописка само собой. В нынешние времена, вы же понимаете, не обо мне речь…

– Понимаю, – согласился Малецкий.

– Только…

– Только?

– Простите, – собрался с силами Замойский, – но у меня есть основания предполагать, более того, быть почти уверенным, да, почти уверенным, – подчеркнул он, – что происхождение пани Грабовской… Извините, – предупредил он ответ Малецкого, – настоящую ли фамилию носит эта женщина?

Пока он с напряжением выдавливал из себя этот вопрос, нос у него еще более удлинился, а покрасневшие глаза забегали так, словно каждый в отдельности хотел впиться в Малецкого. Тот ответил не сразу, ошеломленный не столько самим вопросом, – он ожидал его, сколько видом советника. В первую минуту он никак не мог взять в толк, почему выражение лица Замойского показалось ему таким непривычным. И вдруг у него даже горло перехватило от изумления: это было семитское лицо, лицо, которое в этот миг предали глаза, без всякого сомнения, еврейские. Он невольно скользнул взглядом по темным, торжественно глядевшим со стен портретам. И вдруг ему расхотелось вести с Замойским двойную игру.

– Пан советник, – дружески склонился Ян к нему, – допустим, что на ваш вопрос я дал бы отрицательный ответ. Допустим, что пани Грабовская именуется иначе. Ну и что я, по-вашему, должен сделать?

Замойский в панике отпрянул в глубь кресла.

– Я ни о чем не хочу знать!

Малецкий почувствовал себя более уверенно.

– Простите, но вы сами сказали, что наш разговор должен быть абсолютно доверительным. Тем самым вы склонили меня к откровенности. Не так ли? Только поэтому я счел себя вправе спросить вас, что, по-вашему, я должен сделать?

Замойский жалобно всматривался в говорящего. Во взгляде его явно читался укор, что его втягивают в такие темные, чуждые ему дела.

– Увольте меня, – пробормотал он наконец. – Откуда мне знать? Я ведь скорблю обо всем, что происходит… Но тут весь дом, вы понимаете… Столько людей, женщины, дети… Случись что-нибудь, обыск какой-нибудь или не дай бог донос… Вы понимаете?

– Да, – согласился Малецкий. – Ну и что?

Замойский, в третий раз жестоко припертый к стенке, не выдержал. Самообладание окончательно покинуло его. Охваченный тревогой, он вдруг совсем растерялся и, обхватив голову руками, запричитал:

– Господи Иисусе, за что все это? Чего вы хотите от меня? Ведь мне и так каждую ночь гестапо снится, уже нервов на все это не хватает! Господи Иисусе!

Малецкий переждал, пока он немного успокоится, и лишь тогда сочувственным, душевным тоном сказал:

– Я все это хорошо понимаю, поверьте мне, пан советник. Но здесь речь идет о жизни человека.

Замойский молчал. Ушел в себя, сжался.

– Знаю, знаю, – забормотал он наконец, кивнув головой. – Жизнь человеческую надо уважать…

Малецкий тотчас снова перешел в наступление.

– Впрочем, я могу вас уверить, что пани Грабовская пробудет у нас не более двух-трех дней. Вы же понимаете, в связи с состоянием моей жены это и в моих интересах. Речь идет буквально о нескольких днях. А теперь один неделикатный вопрос, прошу простить меня, но я хотел бы, чтобы уже не было никаких недомолвок. Каким образом вам стало известно, что у нас кто-то живет? Вы сами видели пани Грабовскую?

Замойский отрицательно покачал головой.

– Значит, вам сообщили? А кто, можно узнать? Кто-то из нашего дома?