Текст книги "Страстная неделя"

Автор книги: Ежи Анджеевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Советник заколебался.

– Пётровская? – подсказал Малецкий.

Советник подтвердил молчанием.

– Значит, надо будет успокоить ее, – решил Малецкий. – Объяснить ей, что она ошиблась, что внешность пани Грабовской в самом деле вызывает подозрения, но что… и так далее…

Замойский казался вконец обессиленным. Он согласно кивал, не произнося ни слова. Порешили на том, что Малецкий сам поговорит с Пётровской и все как следует объяснит ей. Ян первый предложил это Замойскому, чтобы его выручить. Правда, минуту спустя он уже сожалел о своем поспешном шаге, но отступать было неловко. Впрочем, и так все обернулось лучше, чем он ожидал.

Прощаясь, он захотел как-то выразить Замойскому свою признательность и уважение.

– Не каждый на вашем месте, пан советник, поступил бы подобным образом!

Советник смутился, как юноша.

Потом вдруг выпрямился и, стыдливо зарумянившись, произнес с неожиданной силой:

– Одна поправка, пан инженер! Каждый честный поляк, как говорит поэт, поступил бы на моем месте точно так же.

Его маленькое, обремененное слишком длинным носом лицо показалось Малецкому в эту минуту очень похожим на темневшие на стенах старинные портреты.

Но сойти вниз, чтобы поговорить с Пётровской, у него уже не было сил. И он решил отложить это назавтра.

V

Итак, наступила Страстная пятница. Пятый день длилось сопротивление повстанцев. Пожары распространялись уже в глубь гетто. Средь огня и дыма безостановочно хлопали выстрелы и слышался сухой треск автоматных и пулеметных очередей. Начались облавы на евреев в городе. В разное время и из разных мест кое-кому из них удалось выбраться за стены гетто, и теперь усиленные патрули немецкой жандармерии, а также синей[7]7
  Так называлась полиция (в синих мундирах), состоявшая из по¬ляков и, в основном, сотрудничавшая с оккупационными властями.


[Закрыть] и украинской полиции ловили беглецов на улицах. Установлены были посты и у выходов из подземных каналов, поскольку именно таким путем евреи чаще всего пытались вырваться на свободу. Их убивали тут же, на месте. Весь день в разных районах Варшавы время от времени слышались короткие перестрелки. На улицах тогда поднимался переполох, прохожие прятались в подворотни. Случалось, через опустевшую площадь либо по внезапно обезлюдевшей улице, бежал, согнувшись, одинокий человек. Ружейный залп вскоре настигал его. Он падал на тротуар. К лежавшему подъезжали на велосипедах жандармы, подбегали в своих зеленых мундирах украинские полицейские. Живых добивали. Минуту спустя на улице возобновлялось обычное движение.

У костелов толпились люди, по случаю Страстной пятницы спешившие на могилы. Стояла прекраснейшая из весен.

Малецкий и утром не зашел к Пётровской. А вдруг ее нет сейчас дома, подумал он, и предположением этим воспользовался – отложил разговор на вторую половину дня. Зато поехал на Саскую Кемпу к Феле Пташицкой.

Пташицкая жила в доме своей матери, деспотичной и на редкость эгоистичной старухи, вдовы украинского помещика. Малецкий еще с давних времен, когда часто виделся с Фелей, помнил, что художница сетовала на тяжелые семейные отношения. Однако свою властную мать она любила и так и не решилась разъехаться с нею.

Дом старой Пташицкой стоял в глубине привисленского бульвара, несколько на отшибе, отделенный от ряда ближайших домов пустырем. Вокруг был старый сад, небольшой, но густой, заросший огромными лопухами. Малецкий не без волнения нажал звонок у входных дверей. Больше года он не видел Фели, но когда-то знал ее хорошо и никак не мог поверить в правдивость Ирениных слов. Ждать у двери пришлось довольно долго. Солнце заливало высокое светлое крыльцо. Пахла зацветающая сирень, а чистый воздух полнился веселым птичьим щебетом. За бульваром внизу текла Висла, тоже в солнечном сиянии, вся как бы покрытая жидким, искрящимся золотом. Варшава высилась над нею голубоватой громадой подернутых дымкой домов и сверканьем стройных костельных башен. Тяжко, неподвижно нависла над городом черная туча пожаров. Посредине Вислы плыла маленькая красная байдарка.

Малецкий позвонил еще раз. Минуту спустя он услышал приближающиеся шаги. Отворила Пташицкая. Ему показалось, что в первое мгновение она не узнала его.

– Добрый день, Феля! – Он шагнул из солнца в тень. – Ты что, не узнаешь старого приятеля?

Она сперва смутилась, но тотчас, по своему обыкновению, стала шумно выражать свою радость, столь же буйную, как ее массивное тело.

Почти по-мужски, энергично она втащила его в холл.

– Вспомнил наконец обо мне?

И все же явно была смущена, застигнута врасплох его неожиданным визитом.

– Может, я мешаю? – спросил он.

– Да нет же, нет! – поспешно возразила она. – Погоди только минутку, ладно?

Она огляделась вокруг, куда бы провести гостя.

– О, иди сюда! – Она отворила дверь в маленькую гостиную. – Располагайся, я скоро вернусь, только дело одно закончу там у себя, наверху. Совсем недолго…

– Да не стесняйся ты, – улыбнулся он. – Я обожду.

Теперь только присмотревшись к Феле при ярком свете, он заметил, как сильно она изменилась со времени последней их встречи. Постарела по меньшей мере на несколько лет. Волосы на висках поседели, а черты слишком крупного лица, как ни старалась она смягчить их с помощью теней и румян, казались еще более неправильными. Фигурой великанша, а лицом – некрасивая, преждевременная и уродливо стареющая женщина. А ведь ей не было еще и сорока.

– Так ты обождешь меня тут? – повторила она.

И уже в дверях с сердечной теплотой взглянула на него.

– Я очень рада, что ты пришел! – сказала она своим зычным голосом, тщетно стараясь придать ему интимное звучание.

– Ты даже не знаешь, какой сегодня важный для меня день…

Малецкий заколебался.

– Знаешь, кто у нас? – решился наконец он сказать. – Ирена Лильен.

– Ирена? – обрадовалась Пташицкая. – Что ты говоришь? Значит, она жива?

– Да.

– Я в последнее время очень часто вспоминала ее, – задумчиво промолвила Пташицкая. – И так совесть мучила… Но мне пора идти, – вспомнила она про свои дела. – Мы еще поговорим обо всем. Целую, пока!

Малецкий приготовился ждать несколько минут. Но прошло с четверть часа, а Фели все не было. Потеряв терпение, он стал прохаживаться взад-вперед по тесной, заставленной мебелью гостиной. Короткое, как уверяла Феля, дело обернулось, видимо, долгим, затянувшимся разговором. Он несколько раз задерживался у двери, прислушиваясь, не доносятся ли сверху голоса. Но стояла тишина. Дом будто вымер.

Вскоре ему наскучило натыкаться на мебель, и он остановился у окна. Окно выходило в садик и на Вислу. По асфальту бульвара как раз проезжала большая зеленая машина с неподвижно сидевшими немецкими жандармами в касках и с автоматами. На освещенном солнцем кусте сирени весело прыгала, щебеча, маленькая серая птичка. Минуту бульвар был пуст. Потом прошли, держась за руки, парень и девушка. Оба были светловолосые и одеты по-весеннему, он – в полотняных брюках и голубой рубашке, она – в легком желтом платье.

Малецкий оперся о подоконник и прищурясь глядел на открывшийся перед ним во всю ширь пейзаж Вислы и Варшавы. И тут приглушенные звуки двух коротких выстрелов – как два хлопка – донеслись до него сверху. Малецкий вздрогнул. Однако даже не шевельнулся, парализованный первым рефлексом внезапного страха. Затаив дыхание он прислушался. Ни единый звук не нарушал тишины. Царило такое спокойствие, что на миг ему показалось, будто он ослышался, или оба выстрела грянули где-то на бульваре. Несколько успокоенный, хотя сердце билось где-то в горле, Ян подошел к двери. Отворил ее и выглянул в холл.

И тут наверху хлопнули двери. Послышались торопливые мужские шаги. По меньшей мере двое сходили вниз по лестнице. Прежде чем Малецкий успел отступить в гостиную, те двое показались на площадке и тотчас заметили его. От неожиданности они приостановились и почти синхронно сделали одно и то же характерное движение: сунули руку за укрытым в плаще оружием.

Оба были молоды, оба в штатском, в плащах и высоких сапогах. В первую минуту Малецкий принял их за немецких агентов, и лишь когда они сошли в холл, в одном из них, высоком блондине со сверлящими, глубоко посаженными глазами, узнал посещавшего его фирму Залевского. И тотчас его присутствие здесь сопоставил с вчерашним рассказом Ирены о последних переживаниях Пташицкой. «Они убили ее!»– мелькнуло словно бы на поверхности его сознания. И пронизывающий холод сковал его тело.

Залевский тоже узнал Яна. Темный румянец разлился по его лицу, даже по лбу.

– Что вы тут делаете?

Малецкий обвел их взглядом. Только теперь он заметил, что другой, стоящий рядом, – хмурый, широкоплечий брюнет, держит в руке револьвер.

– Что вы сделали с Пташицкой? – глухо спросил он.

Брюнет посмотрел на Залевского.

– Ты его знаешь? – кивнул он головой на Малецкого.

Тот взглядом подтвердил.

– Кто он такой? Он тебя тоже знает?

Залевский, наклонившись к товарищу, шепнул ему на ухо несколько слов. Брюнет закусил губу и исподлобья взглянул на Малецкого.

– Погоди… – сделал движение Залевский.

Ян инстинктивно попятился к стене. Но в ту самую минуту, когда спина его коснулась стены, щелкнул короткий выстрел. Малецкий пошатнулся, схватился руками за грудь, привстал на цыпочки и с минуту стоял так, словно вытянувшись в танцевальном па. Потом вдруг скорчился и рухнул навзничь. Стоявший рядом Залевский едва успел отскочить в сторону.

Наступила такая тишина, что через открытые двери гостиной слышен был птичий щебет во дворе. Солнечные лучи доходили почти до порога холла. Дальше была тень, зато лестничная площадка в глубине была вся залита светом.

Шурша широким плащом, брюнет наклонился к лежащему и с минуту внимательно всматривался в него. Наконец махнул рукой, выпрямился и обернулся к товарищу. Тот, очень бледный, стоял, понурив голову.

– Ну? – Брюнет тронул его за плечо.

Залевский не шевельнулся. Брюнет спрятал револьвер в карман плаща.

– Только не изображай чувствительность. Нечего голову себе морочить. Дело простое! Надо было убрать его, потому что он мог нас выдать. И все, этого достаточно!

Он перепрыгнул через лежавший у двери труп, и, войдя в гостиную, приблизился к окну. Выглянул на бульвар.

– Спокойно! – сообщил он, вернувшись в холл. – Можем идти.

И тут ударил себя по лбу.

– Гляди, мы чуть не позабыли о самом главном!

Он опустился на корточки перед убитым и, вынув из его пиджака бумажник, стал внимательно просматривать содержимое.

– Что ты делаешь? – спросил Залевский.

– Ведь надо бумаги его забрать, – ответил тот, вынимая документы. – Зачем облегчать работу полиции?

Он сунул несколько листочков в карман плаща, а бумажник положил на прежнее место.

– Все! – глянул он на Залевского. – Ну как? Идти можешь?

Тот выпрямился.

– Конечно!

– Ну, слава богу! Я думал, ты расклеился.

Залевский презрительно поморщился.

– Я? Ты еще меня не знаешь. Пошли!

У самого выхода брюнет задержался.

– Слушай, Зыгмунт, ты, надеюсь, не был влюблен в Фелю?

– Ты что, спятил? – пожал плечами Залевский. – В эту старуху? Просто она нам нужна была, и все.

– Ну да, – согласился брюнет. – Но она о нас тоже слишком много знала.

Залевский закусил узкие, сжатые губы.

– Идиотка! – буркнул он. – Что она себе воображала? Что мы позволим ей уйти?

– Похоже! Но вообще-то она даже не струсила, увидев револьвер.

– Ты так считаешь? – задумался Залевский.

– А этот явно ошалел от страха…

– Еще бы! – усмехнулся Залевский. – Он трус! Я ведь знал его. Психика гнилого интеллигента.

– Вон оно что! – заинтересовался брюнет. – Либерал?

– Что-то в этом роде.

Брюнет хлопнул товарища по плечу.

– Вот видишь! Случайно на нашей совести добрый поступок, верно?

Оба рассмеялись и продолжали весело и беззаботно смеяться, уже идя быстрым шагом по залитому солнцем бульвару. Навстречу им потихоньку ковыляла, опираясь на тонкую палку, маленькая седая старушонка в бархатном темно-зеленом старинном салопе, с пожелтевшим кружевным жабо на шее и в черных митенках на артритных, негнущихся руках. Она с интересом оглядела их своими поблекшими, некогда голубыми глазами, а когда они миновали ее – остановилась, обернулась и, сгорбившись, опершись на палочку, вся в сиянии весеннего солнца, долго, с доброжелательной улыбкой смотрела вслед удалявшимся парням.

До полудня время для Анны прошло вполне спокойно. Средь будничных дел они долго беседовали с Иреной и единодушно решили, что всего лучше будет, если, получив новые документы, Ирена уедет в деревню. У Яна еще с довоенных времен много знакомых в помещичьей среде, вот он и использует это теперь, постарается устроить Ирену на жительство в какую-нибудь, по возможности безопасную, усадьбу. Если же этот вариант окажется трудным или вообще, по той или иной причине, сорвется, то есть еще один выход: поместить Ирену в Гротнице, в том древнем цистерцианском монастыре, который Ян в свое время начал реставрировать. Этот проект был Ирене особенно по душе. Она, правда, понятия не имела, что там сейчас творится, Анна тоже ничего не знала, однако обе пришли к мысли, что Гротница, расположенная в красивейшей местности Предгорья, вдали от железной дороги и окруженная средневековыми монастырскими стенами, должна быть идеально безопасным укрытием. Даже трудности переезда в далекое, незнакомое место не пугали их, казались легко преодолимыми. Обе они, хотя по разным причинам – Анна от доброты сердечной, а Ирена от усталости и бессилия – одинаково поддались надежде, отвращающей злую судьбу. Один только раз, когда Анна сказала, что вот кончится война и все смогут начать новую жизнь, Ирена погасла и задумалась. Но минуту спустя лицо ее прояснилось, и они еще долго говорили про Гротницу. Анна не сомневалась, что план их понравится Яну.

Только часов около двух она начала беспокоиться, что Яна нет, ведь он обещал вернуться примерно к часу дня, к обеду. Но когда миновало три, а потом и четыре часа, тревога ее немного улеглась. Анна подумала, что у Яна, вероятно, возникли непредвиденные дела, и потому вернется он только к вечеру. А так как ей не хотелось нарушать ритуал Страстной пятницы, она решила ненадолго сама сходить на кладбище у ближнего костела в Вавжишеве. Было еще не поздно – пять с минутами, – и она рассчитала, что как раз успеет домой к возвращению Яна.

На лестнице Анна столкнулась с Тереской Карской. В свежем розовом платьице, с любимой куклой в руках, девочка, напевая, спрыгивала со ступеньки на ступеньку.

Анна погладила ее по темным шелковистым волосикам.

– Где мамочка, Тереска?

– В город поехала, – ответила та.

И с тоненьким своим «ля-ля-ля» соскочила на ступеньку ниже.

– Смотри, Тереска, не упади, – остерегла ее Анна. – Можешь очень больно ушибиться.

Девочка только покачала головкой и снова соскочила на одну ступеньку. Сойдя вниз, Анна еще слышала ее «ля-ля-ля».

Погода во второй половине дня выдалась прекрасная, парило почти по-летнему. Туча дыма все так же висела над Варшавой, а поскольку ветер дул с юга, как раз с той стороны, насыщенный жаром воздух даже здесь был немного мглистым…

С трамвайной остановки шли люди. Анна задержалась у калитки, поглядеть, нет ли среди них Яна. Из города в основном возвращались рабочие Вавжишева. Они быстро проходили один за другим, усталые, запыленные, почти каждый нес под мышкой какой-нибудь сверток, у некоторых из карманов пиджаков торчали бутылки водки. Позади всех тащился, пошатываясь, изнуренный, хилый человечек, пиджак на нем висел, длинные брюки измялись гармошкой. Он шел, понурив голову, что-то бурча себе под нос и размахивая руками. Такая же, как он, изможденная женщина, худая, рябая, с тонкими губами, забегала то с одного, то с другого боку, грозя ему кулаком и визгливо бранясь. Пьяный отмахивался от нее как от назойливой мухи. Наконец они исчезли за углом дома. Яна не было.

Неподалеку от дома Анна встретила Пётровских с Вацеком и с мальчиком Осиповичей. Они, верно, возвращались с кладбища, из Вавжишева. Пётровские были одеты по-праздничному: он в светлом костюме, в красивых коричневых туфлях и в шляпе, лихо сдвинутой назад с низкого лба; она в шелковом, зеленом, сильно облегавшем платье, тоже в шляпе и с розовым зонтом, которым старательно прикрывала от солнца свое загорелое лицо.

Вацек и Стефанек остались далеко позади – они то и дело приседали на корточки и копали ямки в песке. Вацек справлялся с этой работой много быстрее своего приятеля. Когда ямка была готова, а готова она была в мгновенье ока, он прыгал в нее, приседал и, вертя головой, принимался кудахтать, как курица, снесшая яйцо. Маленький Осипович усердно ему подражал, но кудахтанье у него не получалось. Он становился красным, как свекла, блеклые глазенки мутнели от усилий, но напрягшееся горлышко издавало лишь жалкий писк.

Проходя мимо Малецкой, Пётровский окинул ее любопытным взглядом варшавского шалопая.

– Приятной прогулки! – весело крикнул он, небрежно коснувшись пальцами полей своей белой панамы.

Пётровская, чопорно выпрямившись, обернулась в сторону сына.

– Вацек! – позвала она неестественным голосом и поджала губы.

Вавжишев начинался сразу же за крайними домами белянского района. Сперва надо было преодолеть песок – сухое, волнистое песчаное пространство на месте вырубленного во время войны ельника. Но чуть подальше начинались обширные луга – сплошь желтые от цветущей калужницы. Рожь за последние дни сильно подросла, и ее молодые, но буйные для столь ранней поры побеги переливались серебристыми полосами. На лугу паслись козы, среди них резвилось много белых козлят.

Кратчайшая дорога к вавжишевскому костелу огибала деревню. Загородный рабочий поселок с кирпичными домиками оставался в стороне, и тропинка заползала меж высоких, безлистных еще лип, бежала вдоль небольших мелких прудов, а потом снова выводила на простор, разделяя пастбище и полосы ржи. На лугах повсюду желтели калужницы. Они казались золотыми на фоне прозрачного, голубого неба. На крутом берегу одного из прудов цвел терновник. Похожие на пушистые, неподвижные облачка отражались в зеленоватой воде его соцветия.

Малецкая, немного устав, присела на краю обрыва. Заросли терновника были рядом, внизу. Можно было коснуться рукой его нежных цветов. Они уже начали осыпаться, и зеленоватый склон был слегка припорошен белыми лепестками.

Взрывы в городе доносились и сюда, а клубы дыма казались отсюда еще мрачнее и огромнее. Город весь тонул в черной гигантской туче.

Однако тут, у этого маленького пруда, средь весенних полей, было так спокойно и тихо, что Анне захотелось воспользоваться краткой минутой одиночества, чтобы припомнить события последних дней, как-то осмыслить их и упорядочить. Она не умела жить торопясь и лишь тогда только чувствовала себя в мире с собой и близкими, когда ей удавалось разнообразные свои впечатления и переживания включить в целостность своего бытия. Ничто так не мучило ее, как непостоянство и хаотичная переменчивость. Ее потребностью было называть вещи своими именами и осмысливать их. Сейчас, однако, едва начав перебирать события недели, она поняла, что слишком еще свежие переживания не усвоены ею как должно. Она поднялась и пошла дальше.

Маленький вавжишевский костел одиноко стоял в поле, средь старых лип и пирамидальных привисленских тополей. Почки на деревьях только начали зеленеть, и белый барочный фасад резко вырисовывался на фоне бурых стволов и голубовато-серых ветвей. Это был типичный сельский костел, старый, уединенный. Неподалеку, на оголенном от деревьев взгорке, высились прямо у дороги многочисленные кресты и склепы – железную ограду кладбища разобрали во время войны немцы. Потому, наверное, маленькое это кладбище производило грустное впечатление опустевшего и заброшенного. Высоко возносился одинокий деревянный крест. Там была братская могила солдат, погибших при обороне Варшавы в сентябре тридцать девятого года.

Прежде чем войти в костел, Анна зашла на кладбище. Солдатские могилки, почти все безымянные, обозначенные только березовыми крестиками, бежали ровными рядами, все одинаковые, невысокие, поросшие весенним дерном. Их было очень много. Повсюду лежали цветы: деревенские букетики калужниц, кое-где веточки сирени и терна. Под высоким крестом покоилась заржавевшая солдатская каска, над ней – две небольшие скрещенные польские бумажные хоругви, уже обтрепавшиеся и поблекшие. Тут было очень тихо. Маленькая старушка в платке и светловолосая девочка расчищали узкие песчаные дорожки между могилками. Ни единого деревца не было вокруг, в тяжкую пору военных зим все под корень вырубили местные жители.

Кроме старой женщины и девочки вокруг не было ни души. Солнце, уже склонившееся к западу, ласково пригревало. Наступал час предвечернего покоя. Неподалеку, средь молоденькой травы, застрекотал кузнечик.

Анна опустилась на колени у креста и беззвучно, с непроясненными еще мыслями, начала молиться. Только минуту спустя она осознала, что молится за Юлека. Закрыв лицо руками, она долго стояла на коленях, не шевелясь, согнув спину. Внезапно она вздрогнула и слегка побледнела. Плод, который она носила в себе, резко, как никогда ранее, шевельнулся в ней. Сердце часто забилось. Движения ребенка были настолько сильными, что она явственно ощутила, как шевелятся в ней еще неведомые ручки, ножки. Во внутреннем этом трепете была невыразимая сладость, но, вслушиваясь в собственное тело, Анна вдруг ощутила тревогу. Как могло свершиться, что среди моря человеческих страданий, смертей и зла, на отчаявшейся этой, несчастной земле она носит в себе, наперекор гибели, новое существо, надежду на радость? Среди тысяч женщин, которые, подобно ей, должны были стать матерями, она почувствовала себя единственной, незаслуженно одаренной.

Но вместе с тем она содрогнулась от страха за свое счастье и в сумятице противоречивых чувств стала горячо молиться о милости к ее судьбе.

В маленьком костеле было полно народу. На белых стенах лежали ласковые, солнечные блики. Сильно пахло зеленью и ладаном. Из-за главного алтаря выступали золоченые одежды и патетически воздетые руки двух могучих барочных ангелов. А посреди нефа, на фоне олеографической декорации, представляющей внутренность пещеры, покоилась гипсовая фигура Христа. Рядом стояли на коленях маленькие девочки в белых платьицах. Девушки и парни, заходившие в костел на минутку, останавливались в притворе; они стояли там, неестественно застыв в праздничных своих нарядах, и в молчании разглядывали плащаницу. Зато неф был полон коленопреклонных женщин и стариков. На скамьях сидело несколько здешних нищих и престарелых, согнутых в три погибели морщинистых старух. Все пели погребальную песнь. Пели по-простому, неумело, деревянные голоса мужчин и причитающие, писклявые – женщин звучали фальшиво, но монотонная мелодия несколько сглаживала вопиющие диссонансы. Когда в конце каждого куплета песнь стихала, с улицы слышалось щебетанье птиц. Сюда тоже доходили далекие взрывы.

Вернувшись домой, Пётровская, как была, в шляпе и с розовым зонтиком в руках, тяжело плюхнулась на стул.

– Уфф! – простонала она. – Проклятая жарища!…

Недавно купленные и сегодня впервые надетые туфли оказались тесноваты, да и каблук был слишком высок. Она с облегчением вздохнула, скинув их наконец с опухших ног.

– Уфф, – простонала она снова и принялась растирать ноющие ступни и пальцы.

Пётровский тем временем куда-то незаметно улетучился. Однако вскоре выдал себя характерным постукиванием ладонью о бутылку. Она сразу догадалась, что он на кухне подбирается к предназначенной на праздники вишневке.

– Юзек! – крикнула она. – И не стыдно тебе в Страстную-то пятницу!

Он не отозвался. В кухне стояла мертвая тишина. «Пьет, негодяй!» – с горечью подумала она. Чуть погодя он проскользнул в комнату. Она окинула его подозрительным взглядом.

– Дыхни!

Он только рассмеялся в ответ и, встав перед зеркалом, начал старательно приглаживать свои черные, блестевшие от помады волосы.

Пётровская вытерла платком потное лицо, не спуская с мужа глаз.

– Признайся, сколько вылакал! Полбутылки небось?

– Да где там! – пожал он плечами, поправляя галстук. – Самую капелюшечку, так, язык смочил.

– Ну конечно, – не поверила она. – А то я тебя не знаю. Господи боже мой, что за человек!

Он обернулся и, озорно усмехаясь, подбоченился.

– А что, или муж у тебя не хорош? Плохо тебе?

В эту минуту он показался ей таким красавцем, что у нее даже под ложечкой заныло.

– Да ну, – нехотя проворчала она. – Какой от тебя толк?

Он захохотал и огляделся в поисках шляпы. Шляпа лежала на кровати. Он небрежно напялил ее на голову и еще раз взглянул на себя в зеркало.

– Уже несет тебя куда-то? – забеспокоилась она.

– К приятелю, – ответил он уклончиво. – Дело есть.

И, посвистывая, вышел.

С минуту она горько сетовала на свою недолю, а когда, хромая и сопя от жары, подошла в одних чулках к окну, чтобы проверить, в какую сторону направился муж, его уже не было видно. «Негодяй!»– подумала она с обидой и злостью. Непонятно было, каким образом он так быстро исчез из виду.

Пётровский между тем никуда не выходил. Он только выглянул из подъезда – на дворе было пусто – и тотчас вернулся на лестницу. На первой лестничной площадке он наткнулся на Тереску. Она сидела на низком подоконнике и говорила что-то застывшей рядом кукле, с серьезным видом грозя ей пальчиком.

Пётровский остановился.

– Слушай, ты не знаешь, пан Малецкий дома? Не видела, он возвращался сегодня?

Она удивленно взглянула на него и пожала плечиками.

Пётровский на минуту заколебался. Но выпитая водка делала свое дело, он присвистнул сквозь зубы и, минуту спустя, уже звонил в квартиру Малецких.

Услышав звонок, Ирена была уверена, что это Ян. Она отложила книжку и поднялась с кушетки. И настолько не сомневалась в приходе Яна, что невольно попятилась от страха, когда, отворив дверь, увидела Пётровского.

Он, однако, вошел не сразу.

– Пан Малецкий дома? – спросил он.

Застигнутая врасплох, она ответила отрицательно. Тогда Пётровский показал в улыбке свои крепкие белые зубы. И не успела она опомниться, как он с кошачьим проворством проскользнул внутрь. Тихо затворил за собою дверь, повернул ключ в замке.

– Выходит, мы одни! – Он обернулся к ней и, сдвинув шляпу на затылок, подбоченился.

За короткий этот миг Ирена успела оправиться от первого испуга.

– Что это значит? – спросила она надменно.

Пётровский сощурился.

– Спокойно, спокойно! – процедил он тягуче. – У нас есть время. Почему бы вам не пригласить гостя в комнату?

– Гостя? – повторила она с оттенком презрения.

Пётровский приблизился. Глаза у него блестели, смуглое лицо потемнело.

– Я с вами уже несколько дней хотел познакомиться, – хрипловато сказал он, понизив голос. – С тех пор как увидел вас на балконе. Да вот случая не было.

Он сунул руки в карманы штанов, искоса бросил пылкий взгляд на Ирену.

– Ну а тут и случай подвернулся! – Он снова показал зубы в улыбке.

Пётровский стоял так близко, что она почувствовала на своем лице его горячее, отдающее алкоголем дыхание. Однако не отступила.

– Не пойму, что вам, собственно, нужно, – сказала она холодно. – О каком случае вы говорите? Что все это значит?

– Не знаете? – Он дерзко усмехнулся.

– Что вам нужно? – повторила она. – И вообще, кто вы?

И вдруг потеряла самообладание.

– Я прошу вас немедленно выйти! Слышите? – Она повысила голос, видя, что он не двигается с места. – Что мне, дворника позвать?

Пётровский отступил на шаг.

– Пожалуйста! – протянул он в обычной своей манере. – Сделайте милость, ваша воля! Зовите…

Он подтянул брюки и, сняв шляпу, повесил ее на вешалку.

– Ну, чего же вы не зовете? Я не против… Сделайте милость.

Ирена молчала. Пётровский внимательно смотрел на нее.

– Не зовете? – блеснул он зубами. – Ну, в таком случае, может, вы пригласите меня в комнату?

Она с минуту колебалась, но потом повернулась и, непринужденным жестом поправляя волосы, прошла в комнату. Вынула сигарету из лежавшей на столе коробки, зажгла ее, затянулась, взглянула на Пётровского – он стоял, прислонясь к двери.

– Я должна вас огорчить, – она небрежно стряхнула пепел в цветочную вазу, – поскольку…

– Поскольку? – подхватил он.

– У меня нет никаких денег, – закончила она, глядя ему в глаза. – Ваши предшественники или, как бы сказать… коллеги по профессии в этом преуспели.

Пётровский слегка покраснел.

– А мне-то что до этого? – пожал он плечами. – Разве я денег хочу?

Он сказал это таким убедительным тоном, что Ирена смешалась.

– Так чего же вы хотите? – спросила она неуверенно.

Он коротко рассмеялся в ответ. Подошел поближе, но от Ирены его отделял стул, и он отодвинул его в сторону.

– Такая красивая женщина, а еще спрашиваете? – Он искоса взглянул на нее.

Только теперь она поняла, чего ему надо. И, прежде чем успела отшатнуться, он схватил ее за руки и притянул к себе. Однако не ожидал, как видно, сопротивления, – одним рывком высвободившись из его объятий, Ирена оттолкнула насильника. Он зашатался и, вероятно, упал бы, если бы в последнюю минуту не ухватился за край стола. Кровь ударила ему в голову. Какое-то время он стоял, нагнувшись, тяжело дыша, опершись пятерней о стол и прищуренными глазами разглядывал Ирену. А она между тем отступала к стене. И тотчас поняла, что очутилась как бы в ловушке.

С одной стороны дорогу ей преграждала большая кушетка, с другой – тоже установленная вдоль стены низкая книжная полка. Прямо перед нею стоял чертежный стол, около него – Пётровский. Он настиг ее одним прыжком. Она яростно защищалась, и с минуту они боролись молча. Наконец ему удалось повалить ее на кушетку и прижать своим телом. Она подавила в себе стон. Силы, однако, покидали ее, и защищалась она все слабей. Он же, ловкой хваткой одной руки парализовав обе ее кисти, чуть приподнялся и, продолжая прижимать ее грудь, стал другой, свободной рукой поспешно, нетерпеливо дергать ремень, стаскивать с себя брюки. Через платье она почувствовала вдруг на себе его жаркую, напрягшуюся от похоти наготу. И внутренне вся сжалась. А когда он, уже уверенный в победе, запутавшись коленями в спущенных брюках, напружился над лежащей, чтобы содрать с нее белье, она рванулась, собрав остаток сил. Он потерял равновесие, и ей удалось боком выскользнуть из его объятий. В одну секунду она оказалась на полу.

Увидела, что двери балкона приоткрыты. Подбежала и, распахнув их, остановилась на пороге. Словно бы из тумана, из-за густой пелены донеслись до ее слуха голоса детей внизу. Она тяжело дышала. Машинально стала поправлять задравшуюся юбку, измятую блузку.

Пётровский тем временем, придерживая рукой спущенные брюки, неуклюже слезал с кушетки. Он покачнулся и минуту стоял ошеломленный, тупо поводя вокруг мутными, налитыми кровью глазами, – рубашка нелепо торчала из-под помятого его пиджака. Наконец он подтянул штаны и медленно, глядя исподлобья на застывшую в дверях балкона Ирену, стал приводить в порядок свой костюм. Потом выпрямился и обеими ладонями пригладил встрепанные волосы. Но, едва он двинулся к балкону, Ирена переступила порог. Окна соседних домов отбрасывали красновато искрящиеся солнечные блики. В пронизанном светом воздухе колыхался, подобный рассеянному пеплу, сероватый дым.