Текст книги "Никто"

Автор книги: Ежи Анджеевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Да, господин. Я об этом думал. Но только со вчерашнего дня. Мы с Евриклеей любили друг друга, не зная, какими милостями ты ее осыплешь.

– По-твоему, она не знала?

Юноша на миг заколебался.

– Не знаю, – молвил он наконец.

Тут Одиссей подумал, что зелья, которыми Евриклея поила Евмея, возможно, имели двоякое действие: лечили так, чтобы побыстрее призвать смерть. Он хлопнул в ладоши, и на золотом пороге вмиг появился страж.

– Найди ключницу Евриклею, – громко и очень отчетливо произнес Одиссей, – и скажи ей, чтобы она как можно скорее явилась сюда.

– Бегу, господин, – крикнул в ответ страж.

Евриклея, видимо, была неподалеку, она явилась тотчас и, подойдя своим ровным, уверенным шагом к царскому трону, стала рядом с Ельпенором. Оба высокие, золотоволосые и голубоглазые, они казались родственниками – его молодость молодила ее, а ее зрелость как бы придавала силы и взрослости его юношескому облику.

– Большую новость сообщил мне твой избранник, Евриклея, – сказал Одиссей благодушно, но вполне царственным тоном.

– Она тебе неприятна? – спросила ключница.

Не дожидаясь ответа владыки, Ельпенор обратился к ней.

– Накануне отплытия, – сказал он звенящим от счастья голосом, – наш господин справит нам свадебное торжество. Это будет самый прекрасный день в моей жизни.

– Для меня он тоже будет прекрасным, – молвила Евриклея.

Тогда Одиссей:

– Я надеюсь, вы проживете еще много прекрасных дней.

И, обращаясь к Ельпенору:

– Ты знал, что твоя избранница была и есть моя наложница?

– Я ему это сказала, – молвила Евриклея. – А если ты не знал…

Одиссей перебил ее:

– Это не имеет значения. Теперь-то я уже знаю.

– Я любила тебя и продолжаю любить, и боюсь за тебя. А тебя, – обратилась она к Ельпенору, – я тоже однажды полюбила и почти с первого взгляда поняла, что буду любить.

– У тебя большое сердце, Евриклея, – сказал Одиссей.

– Лучше скажи, что любовь не знает пределов, – возразила Евриклея. – Не будь вы столь разными, я не могла бы любить вас обоих. Тебя, Одиссей, дополняет Ельпенор, а тебе, Ельпенор, Одиссей придает блеска. Тут и двойственность и единство.

Одиссей рассмеялся.

– Тебе надо было бы любить гермафродита.

– Будь я мужчиной, возможно, так бы оно и было.

31. Позже, ночью. Одиссей и Евриклея.

– Выходит, ты меня обманывала?

– Я думаю, Одиссей, что обманывать может только тот, кто чувствует себя виноватым. Впрочем, не говорила ли я тебе недавно, что я женщина со странностями?

– Ты права, хотя в правоте этой для тебя мало веселого. Ты связываешь свою судьбу с юнцом и, когда он чуточку повзрослеет, ты уже будешь старой женщиной.

– Ты пригляделся к его глазам?

– Они показались мне чистыми и невинными, хотя он немного косит.

– В их ясности я вижу смерть. А слегка косящий взгляд – так ведь такой же и у Ноемона.

Лишь после долгого молчания Одиссей, наконец, спросил:

– И в глазах Евмея ты тоже видела смерть?

– Увидела сразу же, как только в первый раз пришла навестить больного.

– А в моих глазах что ты видишь?

– Огонек светильника слишком тусклый, я не могу хорошо разглядеть твоих глаз, Одиссей.

– Ты их видишь днем.

– Но они чересчур изменчивы, чтобы я могла уловить то, что таится в их глубине. Да ты напрасно считаешь меня волшебницей. Скорее бы Тиресий, блуждающий по царству теней, мог тебе что-то об этом сказать. Думаю, Цирцея тебе поможет, как прежде.

– Я знаю лишь, что мне суждено умереть на суше, что смерть придет ко мне не на море.

– Стало быть, могила у тебя будет достойная.

– Да только – на какой суше?

– Любая будет прославлена тобой.

И опять после долгой паузы:

– Так ты полагаешь, что твой будущий муж долго не проживет?

– Я хотела бы ошибиться.

– А если?

– Сегодня я его люблю, потому что вижу в нем олимпийского победителя.

– Ну конечно, если он такой замечательный бегун, как вы говорите, почему бы ему не завоевать лавровый венок?

Евриклея коротко рассмеялась.

– Не слишком ли прыток он будет и на твоем ложе?

– Поверь, он в этом деле на диво искусен.

– Охотно верю, ты – арена с большим опытом. И надеюсь, еще не один атлет по ней побегает.

– Почему ты говоришь это с оттенком досады, даже презрения? Разве сам ты мало побегал, как ты выразился, по этой арене? Знаю, ты тоскуешь по чародейке Цирцее, ну что ж, скоро отыщешь и ее и ее ложе.

– Когда ты себе взяла этого мальчика?

– Однажды он шел к тебе за приказаниями, а я уже знала, что ты собираешься уехать. Вот и сказала ему, чтобы он, исполнив твое распоряжение, заглянул ко мне.

– Что я хочу сделать Евмея управляющим моими владениями, а в случае его смерти – Ноемона, это ты тоже знала?

– Ноемон не преминул передо мной похвалиться. Но он и не скрывал, что для него находиться при тебе дороже, чем надзирать за твоим имуществом.

– И ты желаешь…

– Желаю, чтобы ты обнял меня и сделал то, что привык делать.

– Я не так выразился. Не желаешь. Ладно. Пусть так и будет. Спрошу по-другому. Почему ты видишь смерть в глазах Ельпенора?

– Избранники богов умирают молодыми.

– Ты не богиня.

– Для него – богиня. Я не хочу, чтобы он старился у меня на глазах.

– А ты на глазах у него. А если ты ему родишь сына?

– Не рожу.

– Ах, так! Значит, я оставляю царство без уверенности в его судьбе.

– А когда ты уезжал молодым, была у тебя уверенность?

– Я был молод! Я оставлял сына, наследника. Да и мог ли я предвидеть, что буду отсутствовать двадцать лет?

– И теперь на какой срок ты рассчитываешь? Навсегда?

– Я этого слова не знаю.

– А как же с горбом? Разве горбатый не обречен навсегда нести свой горб?

– Тебе что, горбун приснился?

– Почему он должен мне сниться? Тут у нас по городу их несколько ходит.

– С горбом навсегда. А если горб растет внутри?

– То, чего люди не видят, о чем не знают и не догадываются, того нет.

Одиссей рассмеялся.

– Горбатая!

Она, тоже смеясь, отвечала:

– Мой стан все еще прям и гибок, такой, как ты любишь.

32. Погрузка корабля шла медленно и вяло. Собралось, правда, множество юнцов, жаждущих дела и проворных, но их суетливость и шум, который они поднимали, лишь усиливали беспорядок, а толку от них было мало. Слуги везли на ослах и мулах глиняные бочки с вином, муку в прочных кожаных мешках, запасы вяленого мяса в больших сосудах, ароматное оливковое масло и сундуки с одеждой; еще везли ценные при любых обстоятельствах золото и медь и, наконец, оружие – луки, копья, дротики, мечи, а также доспехи, шлемы и щиты. Хуже было с погрузкой всех этих богатств на высокую палубу корабля. Сложив привезенное на берег, слуги спешили домой, где их ждала неотложная работа – погода стояла жаркая, хлеба быстро созревали, и с жатвой нельзя было медлить.

Одиссеев корабль стоял у причала – стройный, изящный, послушный рулю, с высокой сосновой мачтой, укрепленной в центре корпуса, но белый парус еще не был поднят канатами из скрученных ремней. Впрочем, длинноволосые гребцы в кожаных гетрах уже сидели на скамьях и держали весла, точно лишь ожидали знака славного вождя, чтобы начать мерно грести. Так приказал Одиссей.

Сам царь стоял несколько в стороне, время от времени отдавая распоряжения, однако он скоро заметил, что в надзоре за работами ему ловко и без заметных усилий помогает юный Ноемон, быстрый, как крылатый дух, наводя порядок там, где поднималась суматоха, отгоняя крикливых, путающихся под ногами мальчишек, подбадривая медлительных и умеряя поспешность, с которой иные слуги хотели бы избавиться от привезенных грузов.

Но не его искал Одиссей нетерпеливым взором в шумной толпе, собравшейся на берегу. Царь отвечал на приветствия и сам первый приветствовал тех, кто вскоре должны были стать его спутниками в плаванье, однако ждал он еще своего шута, будучи уверен, что во время этих приготовлений, а также свадебного пира, столь неожиданно для народа назначенного на завтрашний день, Смейся-Плачь не может не появиться, и не потому, что он был в числе отправляющихся в плаванье, а скорее потому, что он – так полагал Одиссей – не мог бы себе отказать в удовольствии поиздеваться в минуту столь неподходящую и все же столь удобную для осмеяния. Но хотя Одиссей последним покинул пристань и у корабля остались только вооруженные стражи, он, медленно направляясь к дому через виноградники, нигде шута не встретил.

Евриклея, как и каждый вечер, ждала его с ужином. Когда он кончил есть, она сказала:

– Этой ночью не жди меня.

– Понимаю, – сказал он, – ты не хочешь прощальных ласк.

– Прощальные уже были.

Он задумался, потом сказал:

– Умно ты придумала. Я тоже не всякие прощанья люблю. И ты это знала.

– Достаточно давно, чтобы привыкнуть к этой мысли. Кроме того, меня поддерживала уверенность, что ты не знаешь.

В течение того дня глашатай Медонт несколько раз проходил по городу с трубой, возвещая народу о торжествах по случаю свадьбы ключницы Евриклеи и гонца Ельпенора.

33. Ночною порой Одиссей размышлял вслух:

Судьбы людей, утопающие в пучинах седой древности, вечно будут не познаны в своей истинной, неповторимой сути, равно как мысли их и чувства. Ибо вместе с кончиной человека всяческие деяния его не проваливаются, как предполагаем мы, в забвенье и пустоту многовекового прошлого, но обрастают легендами и песнями, слепленными из крошева, из отрывочных, ненадежных лоскутов, из разбрызганной плазмы, и из них создаются образы, доступные пониманию и существующие на зло всеуничтожающим законам смерти и разложения, послушные, напротив, велениям жизни.

Минуту спустя:

Легенда у меня уже есть. Слава моя возглашается в песнях. Имя мое и деяния мои знают даже те, что родились, когда троянская война уже закончилась. Завтра о ней и о моих странствиях будут знать те, кто только завтра родится. Но где в этих песнях я? Мои мысли, огорчения, сомнения, заботы? Месяцы, дни и часы почти пятидесяти лет моей жизни? Кто из нас двоих подлинный – герой песен или я, живущий? Я живущий – что это значит? Или же своим существованием я сам себя искажаю, и мир делает то же, согласно меняющимся своим обычаям? Я хотел бы…

Внезапно он умолк, потому что какое-то незаметное дуновение загасило огонек светильника. Одиссей хотел было позвать стража, которого умышленно поставил в эту ночь у своей двери, дабы распространился слух о том, что именно эту ночь он проводит в одиночестве, как вдруг из темноты послышался тихий голосок:

– Не зови стража, Одисик. Это я задул светильник.

– Где ж ты целый день шатался?

– Я плакал.

– Изображал источник Аретузы?[10]10
  Аретуза – нимфа, которая, спасаясь от преследования речного бога Алфея, переплыла море или перешла по его дну в Сицилию, где обратилась в источник (греч. миф.).


[Закрыть]

– Все плакал да плакал, хотел выплакаться, чтобы во время плаванья уже не плакать.

– И думаешь, тебе это удалось?

– Запасы слез я исчерпал надолго, очень надолго.

– Может, вместе со слезами ты и дурость свою выплакал?

– Она, Одиссей, неисчерпаема. И ты лучше, чем ктолибо, должен это знать.

– Вот новость! Ты что, считаешь меня глупцом?

– Глупость, или, как ты удачно выразился, дурость, бывает тенью мудрости.

– Почему ты загасил свет?

– Чтоб мы могли яснее мыслить. К тому же глаза у меня от плача распухли. Ты мог бы не пустить меня на свое ложе, если бы я об этом попросил.

Одиссей разразился хохотом.

– Вижу, что после долгого плача ты все же вспомнил о своих обязанностях шута.

Смейся-Плачь молчал.

– Где ты витаешь? – спросил Одиссей.

– Невообразимо далеко, – все так же тихо отвечал шут, – потому как ты не хочешь допустить меня на свое ложе, и близко, потому как являюсь тотчас, только позови.

– Ты повторяешься. А может, пришла охота поиздеваться надо мной?

– Я слышал твои мысли. Ты их декламировал как вступление в философскую поэму. Как плоско звучали бы мои насмешки рядом с твоими!

Одиссей натянул на себя овчину – непривычный к пустому ложу, он стал зябнуть.

– Что ты обо всем этом думаешь, Смейся-Плачь?

– Что думает человек, когда летит в пропасть?

– Ты будешь падать вместе со мной.

– На самое дно?

– Кто может знать? Однако я думаю, что каждый человек падает по-своему.

– У меня в этом нет никакого опыта.

Я должен тебе напомнить? – подумал Одиссей, но ничего не спросил.

Тогда Смейся-Плачь заговорил:

– Допустим, что я не сказал правду.

– Допустим, что я догадываюсь.

– Ты скромничаешь. Ты просто знаешь.

– Ну и что с того? Ничто в людях не может меня удивить или устрашить.

– Ты говоришь уже с позиции бессмертного?

– Не все в моей речи было игрой.

– Тем хуже. Я не пролил бы столько слез, кабы ты для прельщения избранников и всего народа ловко пустил в ход только коварные фокусы. Твоя серьезность всегда поражает меня и сильнее и глубже, чем твои хитрые уловки.

– Еще минута, и ты заведешь болтовню о нечеловеческой гордыне.

– Скорее человеческой.

– Ты полагаешь, я проиграю?

– Не знаю, чего тебе желать. Выигрыша опасаюсь, поражению сочувствую, хотя и умеренно.

– Подумай! Смейся-Плачь – шут бессмертного!

– Что мне за радость? После меня у тебя будут другие шуты. Вдобавок я отнюдь не уверен, что ты в качестве бессмертного будешь нуждаться в шуте. Шут в твоем новом положении и новом призвании может оказаться нежелательным. Ты сможешь меня, например, превратить в собаку. Поводок и ошейник уже есть.

– Ты хотел бы быть собакой? Красивым борзым кобелем?

– Если уж быть превращенным, я предпочел бы вести жизнь в облике белки. Прибегал бы на всякий твой зов и ел бы орешки из твоей бессмертной руки.

– Завтра свадьба ключницы с гонцом.

– Шут не просто должен, он обязан знать современную историю.

– Что народ?

– Радуется.

– Искренне?

– Коль изменчивость может быть искренней – да, искренне.

– А обо мне что говорят?

– Прости, всемогущий, но я всего лишь твой шут, а не доносчик. И не слишком ли много ты задаешь вопросов? Тираны осведомляются через посредников. Тебе что, нравится эта роль? Сходи сам в город, побеседуй с народом.

– Мне они солгут. Из трусости. Из желания подольститься.

– Как ты думаешь, если и сбудется твоя мечта о бессмертии, ты обретешь дар читать чужие мысли?

– Слушай, Смейся-Плачь, выйди из угла.

– Конечно, ты, как кошка, видишь в темноте, но ведь ты и так знаешь мое лицо наизусть.

– Покличь стражей!

– Они наверняка спят.

– Так разбуди их.

Стражи у дверей действительно крепко спали, прислонясь к стене, – внезапно разбуженные, они долго и с трудом соображали, где находятся. Одиссей, раздраженно хлопнув в ладоши, громко вскричал:

– Эй, стражи!

Тут они в миг опамятовались и вбежали в опочивальню.

– Сон у вас каменный, – хмуро и угрожающе молвил Одиссей. – А может быть, вам снилось, что вы стоите на страже?

Их молчание он воспринял как признак раскаяния. И сказал уже более мягко:

– Не хотелось бы уезжать с гневом в душе. Потому я прощаю вас. Но этого шута возьмите и выпорите его хорошенько. Не слишком жестоко, но и не слишком нежно. Хорошенько!

Стражи, обрадованные, что избежали наказания, тем поспешней и бесцеремонней схватили шута под руки. Смейся-Плачь не сопротивлялся, только на пороге уперся что было силы ногами и, обернувшись к лежавшему в темноте Одиссею, произнес кротчайшим, немыслимо ласковым тоном:

– Не тужи, Одиссей! Задница у меня железная.

34. Сон Одиссея недолог – заснул он только на заре.

Я быстро бегу. Я устал. Задыхаюсь. Меня ослепляет свет. Я бегу среди света, бегу с закрытыми глазами. Но я знаю, что бегу по коридору, очень длинному и узкому коридору. То в гору, то спускаюсь. Нет, это скорее лабиринт. Когда на миг приоткрываю глаза, я нигде не вижу дверей. Приоткрываю лишь на миг, боюсь ослепнуть. Никаких дверей. Однако я слышу, что за моей спиной время от времени они хлопают с ужасным грохотом.

Он проснулся с таким ощущением, будто ударился о твердую каменную стену. Не сразу сбросил с себя овчины и сел, облокотясь о широко раздвинутые колени. Пели петухи. 35. Одиссей спешил отправиться в плаванье, потому и казалось всем на Итаке, будто время идет быстрее, хотя для него самого оно словно замедлило ход, и он не отдавал себе отчета в том, что бурлившее в нем внутреннее нетерпение обращено прежде всего на окружающих, понукает их, подстегивает, а в нем самом оставляет лишь пустоту – быть может, ради того, чтобы она заполнялась смутной тревогой. Впрочем, в атмосфере свадебного веселья, среди музыки, песен и суматохи, часы полетели быстрее обычного – рассвет раньше озарил небесные высоты и словно быстрее легли на землю тени сумерек, ночью же воцарился буйный, не знающий меры разгул оргий, как если бы сам Вакх с шумливой, буйствующей свитой бродил по острову взад и вперед, находясь повсюду одновременно.

Был месяц июнь, днем стоял нестерпимый зной. Однако ночь обещала принести бодрящую прохладу.

36. В отличие от отплытия двадцать лет тому назад, когда отправлявшихся на троянскую войну мужей провожали, собравшись на берегу, многочисленные их семьи, домочадцы, слуги и простолюдины Итаки, ныне Одиссей пожелал, чтобы подготовленный к плаванью корабль отчалил утром как можно раньше и без толпы провожающих.

– Мы не хотели бы, – объявил он от имени своего и своих спутников, – оставлять позади себя слезы и горестные вопли. Лучше будем думать о радости, с какой вы встретите наше победоносное возвращение. Все мы вооружены как пристало отважным и доблестным мужам, однако едем не за тем, чтобы сражаться и убивать. Мы хотим вызволить нашу молодежь, если ее свобода насильно похищена, и обрести то, что нам назначено и предопределено замыслами богов.

После чего он пошел во дворец и спустился там в подвал, куда велел запереть шута. Изрядно выпившему стражу велел посветить лучиной на лестнице и отомкнуть низкую дверь узилища.

– Теперь можешь идти, – молвил он стражу.

Тот, сильно пошатываясь, стал с трудом подниматься по узким крутым ступеням. Одиссей же, светя себе лучиной, вошел в подвал. Сразу же он ощутил сырой холод. Подвал был небольшой, однако места было достаточно, чтобы Смейся-Плачь мог, опершись спиною о стенку, удобно вытянуть ноги. Рядом стоял полный кувшин с водой и лежала ячменная лепешка, еще не тронутая.

– Приветствую тебя, знатный гость, – сказал Смейся-Плачь, пристально глядя на вошедшего, – садись, пожалуйста, и подкрепись, если проголодался на свадебных поминках.

На что Одиссей:

– Как поживает твой зад?

– Благодарю тебя от его имени, совсем недурно. Хуже с головой.

– А разве с ней когда-нибудь было хорошо?

– Ты же держишь меня ради того, чтобы я изображал полоумного. А в одиночестве я могу думать всей головой. Бедная моя, сожаления достойная головушка, слишком много она думает о тебе.

– Тогда возвращайся к своей роли.

– Увы! Чем тебе хуже, тем быстрее заполняется другая половинка моей головы. Как у Гидры.

– Ты хотел бы, чтобы я для тебя был Геркулесом?[11]11
  Имеется в виду один из двенадцати подвигов Геркулеса – умерщвление Лернейской гидры, многоголового чудовища, головы у которого, если их отрубали, тут же вырастали снова.


[Закрыть]

– Знаменитый Геркулес был дурень безумный, но ты его превосходишь, потому как ты дурень по собственному желанию.

– Ты разучился смешить.

– Хочешь, устроим состязание?

– Не буду подвергать тебя такому риску.

– И правильно. Это первое твое разумное слово в этой тюрьме.

– Ты можешь из нее выйти.

– А потом?

– Можешь пойти на берег, где мой корабль стоит на причале и ждет.

– Не поведешь меня на поводке?

– Иди!

– Хочешь разыграть драму в тюрьме? А если ты выйдешь отсюда без головы?

– Велю твою голову отрубить и мне приклеить.

– Прекрасно! Слишком прекрасно, чтобы было возможно. Как же ты будешь приказывать, не имея головы? Собственной головы!

– А такенной своей палкой, шут! Кину палку, вот тебе и приказ. Теперь понял?

– О да, милостивый господин! Начинаю понимать, что ты и впрямь можешь стать бессмертным.

– Тем лучше. Теперь иди!

37. Свадебное веселье. Евриклея и Ельпенор в толпе пляшущих.

Ельпенор. Пошли в опочивальню!

Евриклея. А я хочу танцевать.

Ельпенор. Жена должна повиноваться мужу.

Евриклея. Верно говоришь, женушка.

Ельпенор. Что за насмешки? Тебе же доставлял наслаждение мужчина.

Евриклея. И наслаждение презавидное.

Ельпенор. Ну и что же?

Евриклея. Ничего ты не понимаешь, красавчик Ельпенор. Хотя, может быть, это и хорошо, что не понимаешь. Считай, что двойственность твоей природы – это дар природы.

Ельпенор. Я мужчина, а ты мне какие-то загадки загадываешь.

Евриклея. Не пытайся их разгадать. Не то можешь так быстро и внезапно состариться, что смерти пришлось бы явиться за тобой!

Ельпенор. Я тебя хочу. Идем! И в опочивальню Одиссея!

Евриклея. Не сейчас. Не в эту свадебную ночь.

Ельпенор. Ты обещала!

Евриклея. Но я же не сказала, когда мы войдем в опочивальню нашего владыки.

Ельпенор. Теперь скажешь?

Евриклея. Когда народ этого потребует и когда народ введет нас в царские покои. Мужской своей силой ты можешь отличиться на любом ложе.

Ельпенор. Я для тебя хотел этой чести.

Евриклея. Ты можешь хотеть меня. Но сверх того не желай ничего иного, кроме меня.

38. Одиссей размышляет в подвальной темнице.

Теряешь хладнокровие, Одиссей. Я всегда так старался его сохранять, сознавая, сколь многими противоречивыми страстями одержим. Под прославленным моим хитроумием таятся жестокость, грубость и мстительность. Под красноречием – презрение. Под клятвами – вероломство. И все эти страсти объединяет и сплавляет воедино спесь. (После паузы.) Я стал настолько неосторожен, что допускаю, чтобы собственный мой шут нагло проникал в собственную мою совесть. В прежние времена я с удовольствием велел бы вырвать ему язык. Скажи я ему об этом, он наверняка бы ответил, что тогда бы я сам онемел. (После паузы.) Да разве он совершил преступление, за которое я мог бы его осудить? Шут-преступник – звучит забавно. Преступник – это человек, желающий вторгнуться в мысли и чувства другого, – тоже звучит недурно. Путешественники рассказывают, что в некоей далекой стране жуки, которых чтят как священных и называют скарабеями, питаются навозом и в нем откладывают яйца для продолжения рода. Зачем же мне терзаться своими пороками, когда они могут стать священны, подобно тем жукам, вскормленным гнусной пищей? Не позволяй себе, Одиссей, ни мгновения жалкого малодушия! Гони сомнения и мысли, отравляющие покой. Лучше высказывай их вслух, услужливые слушатели всегда найдутся, чтобы их ловко оспорить. Принимая их ложь за правду, ты выиграешь вдвойне: будешь великодушен к лжецам и не смутишь глупость глупцов.

39. С наступлением ночной темноты Одиссей, как и наметил заранее, повел новобрачных во дворец. За ними с факелами, бурно веселясь от выпитого вина и свадебных потех, повалил народ с плясками и песнями.

– Куда ты ведешь нас, господин мой? – спросила Евриклея.

Одиссей ответил:

– Куда же еще мне вести вас, как не в опочивальню новобрачного?

– Но это же твоя опочивальня, Одиссей, – молвила Евриклея.

– Вот видишь, Евриклея! – радостно вскричал Ельпенор. – Разве я был не прав, желая хотя бы в первую брачную ночь обнять тебя на ложе господина?

Уже на пороге Евриклея остановилась и сказала:

– Тебе, Одиссей, не надо бы именно таким образом напоминать мне о своем присутствии. Память у меня хорошая.

На что Одиссей, слегка понизив голос:

– Я в этом не сомневаюсь. Но ты плохо поняла мое намерение. Я только хотел, чтобы вы вошли в мою опочивальню с моего дозволения. Я уезжаю, это верно. И на какой срок – не знаю. Но это отнюдь не означает, что я забираю с собой всего себя. Народ должен знать, что, даже отсутствуя, я присутствую здесь и правлю. Через тебя. Итак, входите!

После чего он затворил за ними двери и медленно пошел средь расступавшейся толпы, внезапно притихшей, – все понимали важность мгновения и почтили его безмолвием более красноречивым, нежели любые прощальные слова.

За воротами усадьбы Одиссея ждал Ноемон. Ктонибудь чужой мог бы принять его за Гермеса, присланного богами.

– Все твои распоряжения исполнены, господин, – сказал он.

– Явились все? – спросил Одиссей.

– Семнадцать.

– Гребцы?

– Они знают, что на заре мы должны отплыть.

– Я уж не спрашиваю, как тебе удалось собрать моих почтенных спутников на берегу так рано.

– Это твои уста, господин, сыграли на волшебной флейте.

– Я вижу, ты не прочь себя похвалить.

– Я скорее хвалю уста своего господина.

– Чем же заняты мои почтенные друзья?

– Сидят вокруг костра, угощаются и веселятся.

– Смеха много?

– Твой шут их забавляет.

– Легко догадаться, что за мой счет.

– Только тебе легко такое подумать.

– Болтает небось, что к концу путешествия я стану бессмертным? А они смеются! Хорошо, даже очень хорошо! Пускай смеются. Мне ничуть не вредит, что степенные мужи относятся к нашему походу как к веселому приключению. Смех – попутный ветер для серьезных парусов. Запомни хорошенько, Ноемон, что во сто крат легче управлять людьми, любящими веселье, нежели закованными в серьезность, как в ратные доспехи. Смех сбивает с толку, как блуждающий огонек на болоте. Довольно того, что в компании весельчаков я один сохраняю серьезность.

– Меня ты тоже причисляешь к весельчакам?

– Сова Афины вылетает вечером. Проводи меня на берег, Ноемон!

40. В ту первую брачную ночь молодой Ельпенор знатно потрудился на Одиссеевом ложе, девять раз оплодотворив своим могучим семенем лоно супруги. Наконец, к исходу ночи он уснул, утомленный любовной забавой и мечтая о повторении. Евриклея же, услышав по его дыханию, что юный ее красавец заснул, накинула легкую хламиду и бесшумно выскочила из опочивальни; словно помолодев от ночного наслаждения, она легко пробежала по усадьбе, затем по саду, пока, ничуть не запыхавшись, не оказалась наконец на гребне холма, склоны которого, поросшие виноградниками, полого спускались к морю.

Был час той особой тишины, неподвижности воздуха и бодрящей прохлады, когда ночь еще не завершилась, а день, ощущаемый в своих предвестниках, еще не наступил. Воздух был прозрачен, взор проникал вдаль без помех, и Евриклее не пришлось напрягать глаза, чтобы в жемчужно-голубом просторе увидеть высокий белый парус, недолго остававшийся неподвижным, – вот он, подобно крылу огромной птицы, затрепетал над темным корпусом корабля и через несколько минут начал быстро удаляться.

Евриклея все стояла на краю виноградника, высокая, стройная, с ниспадающими на плечи золотистыми локонами. Начинало светать, и в первых лучах зари обозначилась в полутьме граница меж небом и морем. Не сводя глаз с уменьшающегося белого паруса, Евриклея подняла руку и, протянув ее к уходящему вдаль кораблю, опять застыла в неподвижности, будто прощальным этим жестом хотела заодно указать направление попутному ветру.

41. Ветер действительно дул попутный, погода на диво была неизменно благоприятная, гребцы были опытные, а главное, вождь превосходно знал дорогу, так что плаванье к острову волшебницы Цирцеи шло без каких-либо помех. Одиссей рассчитал, что, коль не встретятся им неожиданные препятствия, то корабль за трое-четверо суток должен достигнуть берегов Эй. Почтенные мужи, оставив позади все заботы и труды, да кстати избавившись от семейных и супружеских обязанностей, с полной свободой предавались на досуге пированью, разговорам, а главное, безудержному веселью – беспечное и щедрое на выдумки оно как бы витало над ними, осеняя своим покровительством быстро идущий корабль.

Одиссей иногда подсаживался к друзьям, принимал участие в беседах, хотя чаще предпочитал одиночество, чтобы в стороне от шумной компании, обычно на носу корабля, спокойно размышлять, – слушая громкие речи подвыпивших спутников, он убедился, что если в ту последнюю перед отплытием ночь байки шута о бессмертии Одиссеевом, возможно, и возбуждали некое насмешливое настроение, то теперь на эту тему не произносилось ни единого слова, – напротив, всеобщее веселье, как бы очищенное от малодушных сомнений, звучало прямотаки триумфальными нотами, давая герою понять, что в буйных этих забавах таится благоговейное преклонение.

Однажды к погруженному в раздумья Одиссею подошел Смейся-Плачь; он постоял довольно долго за спиной у господина, но его как бы не замечали, тогда он кашлянул.

– Ты мне не нужен, – сказал Одиссей, не оборачиваясь.

На что Смейся-Плачь:

– У тебя впереди еще так много одиноких минут.

Зачем уже теперь их искать?

– Уходи, – молвил Одиссей.

В этот миг, словно до сих пор он был где-то тут невидимкой, появился Ноемон.

– Прикажешь убрать наглеца? – тихо спросил он.

– Уходите оба, – приказал Одиссей.

Его приказание было выполнено.

42. – Давно я тебя не видел, оруженосец Ноемон.

– Ступай к пирующим. Меня не надо развлекать.

– Тебе так уж весело?

– Отцепись от меня!

– Сказал младенец материнской груди.

– Слушай, шут, я не люблю насмешек, когда они в меня метят.

– А зависть, что как змея жалит тебя в сердце, любишь? Ох, красавчик! Я давно вижу тебя насквозь. Кабы Одиссей видел, какие бури в тебе бушуют…

– Зачем же ты лезешь в пекло? Впрочем, в нем-то самом бури еще похлеще. У него они старше.

– Вот именно, – сказал Смейся-Плачь, – именно это я и хотел тебе напомнить.

– Предостерегаешь?

– От затишья после бури.

43. Много раз, подогретые вином, спутники расспрашивали Одиссея о стране циклопов или лестригонов, этих великанов-людоедов, которые некогда учинили столь ужасное опустошение в рядах мужей, возвращавшихся из Трои. А Полифем? Разве не интересно было бы увидеть воочию, как живет он, ослепленный мудрейшим из мудрецов, который, вероятно из духа противоречия, так удачно назвал себя «Никто»? А лестригоны, неужто и теперь они так неслыханно жадны до человечины?

– Любопытство ваше, – отвечал Одиссей, – несомненно, говорит об уме вашем и неколебимой отваге. Я горжусь, что рядом со мною находятся такие спутники. Но все же полагаю, будет благоразумней, если наше любопытство на этот счет мы успокоим, сперва нанеся визит волшебнице Цирцее. Достигнув главной цели нашего плаванья, мы, думаю, будем лучше вооружены на тот случай, ежели, например, кровожадное племя лестригонов опять станет нам угрожать, а лишившийся глаза Полифем выкажет во сто крат больше хитрости и злобы. Подумайте об этом, славные мужи. Ноемон, позаботься, чтобы кувшины не были порожними. Эта ночь обещает быть не менее прекрасной, чем прошлые. Как можно думать про сон в такие часы, когда ветерок ласкает тело и корабль наш мчится вперед над морской пучиной? Надеюсь, вы не откажетесь от еще одного жирного барана? Не будем скупиться на вино и яства! У волшебницы Цирцеи всего вдоволь.

На что старший из мужей, Телемос с волчьими глазами, когда-то славившийся как забияка и соблазнитель, отвечал:

– Хорошо говоришь, Одиссей. Из уст твоих льется чистый мед мудрости. Пусть дерзкими приключениями увлекается молодежь. А путешествие почтенных мужей должно быть прежде всего веселым. Радости жизни принадлежат нам!

Тут Антифос, уже беззубый и рано покрывшийся морщинами, зато славившийся богатством, прибавил:

– Я полагаю, что боги глядят более благосклонным взором на веселящихся людей, чем на дерзость и чрезмерно опасные затеи.

– Что я вижу? – вскричал Одиссей. – Наши чаши пусты! Побыстрее наполни их, Ноемон, выпьем в честь богов, дабы они и впредь были столь же милостивы к нам, как до сих пор.