Текст книги "Никто"

Автор книги: Ежи Анджеевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

– Твоих спутников она когда-то превратила в свиней. Почему ж она не могла сделать то же с юношами из дружины Телемаха?

– Да, это возможно. Гермес ведь явился только мне, принеся зелье, охраняющее от коварных чар.

– Жаль, что твой сон так внезапно прервался. Может быть, она и тебя обратила бы в какое-нибудь животное. Например, в козла.

– Меня?

– Если она посмела преобразить во льва славного прорицателя Тиресия из Фив?

– Он был слепой и старый. Впрочем, что ты говоришь? Я же видел Тиресия в подземном царстве Гадеса, и он там предсказывал судьбы. К сожалению, не до конца.

– Я предпочла бы не знать дорог, ведущих ко всем известному рубежу.

^{(Одиссей смеется.)} 

– Может быть, мне удалось бы получить помощь у благосклонных ко мне богов и обмануть тех, кто мне враждебен. Но Тиресий…

– Ты это когда-то рассказывал на агоре…[5]5
  Агора – у древних греков народное собрание, а также площадь, где оно происходило.


[Закрыть]

– Помню. Это было еще до отъезда Телемаха.

– Ты рассказывал…

– Не слишком подробно.

– Помню.

– Удивляюсь тебе, Евриклея. Твоя память с годами как будто молодеет.

– Повторить?

– Сон у меня прошел. Да скоро уж и рассвет.

– Множеству собравшихся там ты говорил так: «В некую ночь среди рычанья львов и воя волков, этих бывших людей, превращенных волшебницей, нимфа Цирцея доверила мне одну тайну, и поверьте, достойные мужи, что то была тайна, тщательно охраняемая богами. Цирцея сказала: Я знаю, что в некий день ты меня покинешь. Ищущего можно убить, однако уничтожить снедающий его таинственный голод невозможно. Так что задерживать я тебя не буду, когда ты пожелаешь искать свой жребий. Но так как я тебя люблю, я открою тебе тайну, которой не ведает ни один смертный. Ее когда-то знал прорицатель Тиресий, но во время его плаванья по морю я омрачила разум его товарищей, и, едва они сюда явились, я обратила его в льва, а их в волков. – Это он, Тиресий, рычит? – спросил я, вслушиваясь в звуки, доносящиеся из недр мрака. – Нет, – отвечала нимфа, – я из жалости отняла у него голос. Но теперь слушай внимательно! Когда ты оставишь позади Геркулесовы столпы,[6]6
  Геркулесовы столпы – так называли в древности Гибралтарский пролив.


[Закрыть] у которых кончается власть богов, ты очутишься среди невообразимо огромного и глубокого моря. Где-то в его беспредельных просторах находится остров…»

– Помню! – вскричал Одиссей. – Я зажмурил глаза, подумав, что, не видя, я буду лучше слышать, и я спросил: Как же он называется? – Тот остров, – отвечала волшебница, – это Остров Счастья. – Я снова спросил: И что на нем? – Она ответила: На том острове живут только счастливые люди. – Все? – спросил я. – Да, – ответила она. – А что такое счастье? – Не знаю, – сказала волшебница. – И ты не спрашивай, потому что никто этого не знает. – Даже боги? – спросил я. Она ж в ответ: Это они предоставили смертным. – Тогда я сказал: Мое имя Никто. – Это значит «все», – прошептала волшебница.

– И это все, – сказал Одиссей, помолчав.

– Да, – подтвердила Евриклея, – все.

На что Одиссей:

– Теперь я и сам не знаю, что было сном, а что моим рассказом. Где правда, а где игра?

Евриклея молчала.

– Помоги мне, – прошептал Одиссей.

– Не я дала тебе имя Никто, – еще тише возразила Евриклея.

21. Одиссей и Смейся-Плачь. В тронном зале, который Одиссей особенно любил, ибо мог там без помех размышлять; пройти туда без вызова дозволялось только верному шуту. Даже с ключницей у царя был как бы безмолвный уговор считать этот покой неким святилищем.

– Все размышляешь, божественный Одиссей?

– А ты мне нравишься в золотом ошейнике.

– Я думал, я всегда тебе нравлюсь.

– Тебе не свойственно употреблять слово «всегда».

– Слишком много исключений я видел.

– Ну, в тот раз ты обиделся понапрасну.

– Я опять боюсь, что ты, как давеча в саду, потребуешь от меня неприличной услуги.

– Хорош из тебя шут, если ты не умеешь сыграть серьезного человека?

– Если надо играть, я не против. Но мне сдается, что ты и сам развратился, отошел от общепринятого, и меня намерен развратить.

– Ввергнуть в духовный блуд, хочешь ты сказать?

– Охотно поделюсь им с тобой, но при одном условии.

– Если только не потребуешь бессмертия…

– Подари мне золотой поводок.

– Согласен. Только короткий.

– Я смогу тебя укусить. Безопаснее было бы – длинный.

– Вроде каната канатоходца?

– Не будь не в меру щедрым. Довольно и такой длины, чтобы я мог бегать вокруг тебя. Слишком короткий поводок вынуждал бы меня к неприличной фамильярности – наример, лизать твои ноги и сандалии, а это услуги не столь важные.

– Я хотел бы… Впрочем, не важно, что я хотел бы. Ты прав.

– Я даже не спрашиваю, в чем и когда.

– А теперь можешь идти.

– К твоему казначею?

– И возвращайся с поводком.

22. У моря. Одиссей и Смейся-Плачь. Одиссей ведет на золотом поводке шута, который подпрыгивает и лает. В какой-то момент Одиссей останавливается.

– Собственно, я уже перестаю понимать, кто из нас двоих господин, а кто слуга.

– Соединяет нас поводок, но держишь его ты и ты ведешь.

– Исполняя твои капризы, проказник.

– Но какие капризы могут быть у шута?

– Если б я отвечал как тебе хочется, я сказал бы «шутовские». Но, отвечая так, я и самого себя сделал бы шутом.

– Ты всегда славился быстротой и правильностью определения самых запутанных ситуаций.

^{(Одиссей бросает золотой поводок на песчаный берег.)} 

– Это всего лишь цепь, божественный Одиссей. А на ее конце – твой шут.

– Не удивляйся, если я в некий день брошу нечто большее.

– Тогда ты и золотую цепь прихватишь.

– А может, я не захочу тебя взять. Вот оставлю тебя вместе с ошейником и с этой цепью.

– Бедный ты мой божественный Одисик! Я слишком хорошо знаю правила твоих игр. Ты мечешься в поисках подвигов лишь потому, что тебя всегда увлекает какая-нибудь одна игрушка, и у тебя нет времени связать ее с другими. Загадочным ты стал бы только тогда, когда бы сам для себя перестал быть загадкой.

^{(Одиссей садится на песок. Смейся-Плачь, помешкав, следует его примеру.)} 

– Почему ты не женился, Смейся-Плачь?

– Найди женщину, которая бы в браке искала шутовства?

– Но ведь отец твой, Толстяк, нашел такую и вдобавок породил тебя.

– Верно. Однако моя матушка умерла при родах, потому как мы оба смеялись: и родильница, и новорожденный. Мужчины легче переносят бремя смеха.

– Тогда возьми себе мальчика.

– А какое ты дашь ему приданое?

– Я надеюсь, даже уверен, что вполне весомое. Тебя! А в придачу оставлю тебе усадьбу, имущество, землю… Мало?

– Нет, нет! Ты так не шути! Ты без меня не уедешь, я тебе нужен. Что ты будешь делать без меня?

^{(Одиссей разражается громким, грубоватым смехом.)}

– Попался, Смейся-Плачь, попался! Попался шут на удочку! И кому? Шуту! Кто из нас шутов лучший?

– Лучший заплатит.

– С удовольствием это сделаю, возьму тебя с собой. Вместе с ошейником и с цепью. В далеких странствиях все пригодится. Ведь можем мы, например, попасть в трудные передряги, в беду, даже оказаться в нужде. Тогда золото особенно ценно.

– В таких обстоятельствах у меня был бы товар в тысячу раз ценнее.

– Согласен. Но мною торговать могли бы только боги. Все же я думаю, у тебя хватило бы ума и расчетливости, чтобы до этого не дойти. Мое божественное исчезновение принесло бы погибель прежде всего тебе самому.

^{(Смейся-Плачь задумчиво.)}

– Ты так думаешь? Возможно. А может, и нет? 23. У хижины Евмея. Одиссей и Евмей.

– Подумай, Евмей, сколь благосклонна к нам судьба. Я уже думал, что ничто земное тебе не поможет и что ты своей кончиной заставишь меня еще раз пуститься в странствие.

– Ты взял бы Ноемона? Куда бы ни направился?

– Нет, твоего приемного сына я бы не взял.

– Я знаю, он молод, но он отважен и не по годам разумен. Ты имел бы в нем верного оруженосца.

– Но прежде всего он был бы мне нужен здесь. Ну да, ты не понимаешь. Надеюсь, тебе все станет ясно, если я скажу так: в случае если бы ты удалился в царство теней, именно Ноемона – впрочем, по твоей же просьбе – я хотел бы, уезжая, оставить своим преемником, дабы он управлял в моих владениях вплоть до моего или Телемахова возвращения.

– Когда я тебя об этом спросил, я не предполагал, что ты задумаешь пуститься в новое плаванье.

– Тебе жаль, что ты остался жив? Ноемон возле тебя счастлив. Возможно, я слишком долго с ним беседовал в ту ночь, когда ты занемог, зато я многое о нем узнал.

– Знаю, он пошел тебя проводить, ночь была темная, и лил сильный дождь.

– Когда он вернулся, он тебе все рассказал?

– Он мог бы быть твоим сыном.

Одиссей задумался, потом сказал:

– Я тоже так считаю. Но ты не спросил меня, куда отправился бы я, если бы ты скончался.

– Я ждал, что ты сам мне скажешь.

– Так вот, собрав дружину бравых воинов и крепких гребцов…

– Молодых было бы маловато.

– Многие из тех, кто достиг зрелого возраста, еще куда как крепки. Вместе с ними и при их помощи я бы добрался до острова волшебницы Цирцеи.

– И остался бы у нее? Или привез бы ее на Итаку?

После долгого молчания Одиссей ответил:

– Прежде чем принять решение, я бы попросил волшебницу, чтобы она еще раз помогла мне спуститься в Гадес.

– Но ведь мудрый Тиресий уже рассказал тебе, что конец твоей жизни придет в старости, будет легким, и не на море он тебе назначен, а среди народа, которому ты даровал счастье.

– Не очень-то я помню это Тиресиево пророчество. Евриклея недавно мне напомнила, что с прорицателем дело как будто было по-другому. Но ведь ты тоже был на агоре, когда я рассказывал о своих подвигах?

– К сожалению, ссора меж пастухами помешала мне тогда оставить пастбище, где шла драка. Ты сам, однако, неоднократно рассказывал о своих подвигах и приключениях здесь, у моей хижины, а я в свой черед пересказывал твои славные деяния Ноемону.

– Нет, не Тиресия хотел бы я искать в подземном царстве Гадеса. Пусть прорицатели знают то, что знают, да помалкивают. Мне незачем знать свою судьбу. Тогда приключение, именуемое жизнью, утратило бы свою живительную пользу. Да, конечно, смерть неизбежна для всех живущих, но бывает она такой разной. Я не желаю знать, когда, где и как буду умирать. Хочу лишь одного – чтобы я сам мог познать тайну умирания. Упаси меня, Зевс, от внезапной, неожиданной смерти! (Подумав.) Да, знаю, можешь не говорить. Ты во время последней своей болезни, уже примирясь с мыслью о смерти, думал о Ноемоне, и я однажды ночью уверил тебя, что займусь его судьбою. Чтобы ты мог умереть спокойно.

– Да, тогда я мог бы умереть спокойно.

– И ни на минуту…

– Нет, была такая недобрая минута, когда я, открыв глаза после неглубокого забытья, увидел стоявшего у моей постели Ноемона, и я пожелал, чтобы, если умру, пусть и он уйдет из жизни со мной. Но то была одна минута, помрачение ума, недоброе наваждение.

– Завидую, что у тебя была эта минута. Ты был счастлив!

Евмей тихо:

– Да, был счастлив. Но счастьем греховным.

– Ты был счастлив!

Оба долго молчали. Потом Одиссей заговорил:

– Все-таки я тебе еще не объяснил, ради чего хотелось бы мне еще раз сойти в подземное царство. Тебя хотел я там увидеть. Тебя забрать с собой. Ты молчишь?

Ты даже не спрашиваешь, почему именно о тебе молил бы я благосклонную ко мне Афину ходатайствовать перед подземной царицей?[7]7
  То есть Персефоной, повелительницей царства мертвых.


[Закрыть] Ищи причину в Ноемоне.

– Он пред тобой преклоняется.

– Но если бы тебя не стало, он мог бы меня полюбить.

– И что, тебе была бы в тягость его любовь?

– Хуже того, я мог бы сам воспылать к нему страстью. А я для любви не создан.

– Ты никогда не любил, господин?

– Я лишь охотно поддавался прихотям любви, если называть любовью нежные хлопоты, любовные наслаждения, мимолетную влюбленность.

– А сына, Телемаха?

– Не помню. Возможно, любил. Но уже не помню. Если угодно, в этом случае я предпочитаю не помнить. А Ноемона я не хотел бы обидеть.

– О, господин, ты, стало быть, его не знаешь.

– И не хочу с этой стороны знать. Впрочем, о чем мы тут толкуем? Ты жив, Ноемон при тебе.

– А если у тебя найдется другой повод отправиться в плаванье?

– Быть может, странствия – это мое предназначение, как и моя потребность в них?

^{(В воротах усадьбы Евмея появляется Ноемон и своей легкой, но ничуть не торопливой походкой приближается к сидящим возле хижины.)} 

– Привет тебе, Ноемон! Думаю, ты в благодарность за чудесное выздоровление приемного отца уже принес в жертву Гадесу и Персефоне лучшего козленка и самого откормленного кабана.

– Я ждал, пока ты соизволишь разрешить этот благочестивый обряд. Стада ведь твои.

– Разумно говоришь. Итак, делай, что я приказал. Не скупись с жертвой, будь щедр, как если бы твои руки были моими. (Улыбается.) Э, нет, я не хотел бы их отдать тебе навсегда. Твои руки тоже достаточно умелы. Но прежде чем примешься за работу, послушайте оба, ты, Евмей, и ты, Ноемон. Вам первым хочу я сообщить, поскольку вы будете первыми среди девятнадцати мужей, мною избранных, чтобы сопровождать меня в путешествии, которое я хочу предпринять. Не благодарите. Ежели это дар, он может оказаться невообразимо тяжким бременем. Не спрашивайте также, когда я намерен начать путешествие, куда направляюсь и зачем. Равно не спрашивайте, кого я назначу, чтобы во время моего отсутствия жил в моем доме и управлял моими владениями. Остальных семнадцать спутников я выберу себе сам.

– Мы доверяем тебе, Одиссей, – молвил Евмей, – и, ничего не зная, чувствуем себя так, будто знаем все.

– И ты, Ноемон, чувствуешь то же самое?

– Раз ты спрашиваешь, значит, знаешь ответ. Тебе, так много знающему и понимающему, лучше всех известно и то, что любопытство юноши отличается от любопытства зрелого мужа.

– И опять твоя речь разумна. Но не забывай, что юношеский голод нелегко утолить.

– Ты хочешь сказать, что он обостряет аппетит?

Одиссей рассмеялся особенным своим смехом – чуть ироническим, но веселым.

– Глаза, обычно холодные, настороженные, горят как у молодого волка. Евмей, твой приемный сын напоминает мне иногда голодного волчонка. Будьте спокойны! Вскоре я приду сам или пришлю вам весть с гонцом. Однако слову «вскоре» вы должны придать неизбежный в данных обстоятельствах растяжимый смысл. А ты, Ноемон, не забудь совершить жертвоприношение.

24. Сон Одиссея.

Мрак. Сплошной мрак. А может быть, я ослеп? Перестал видеть? Но почему я ощущаю во всем теле такую страшную тяжесть? Неужели это мрак так гнетет? А может, Ахиллесовы доспехи, в которые я замурован, как в камень? Что я ощущаю? Тревогу? Испуг? Страх? Удивление? Боязнь? Я знаю, что сейчас произойдет нечто более значительное и во сто крат более неведомое, чем воображают моя тревога, испуг, страх, удивление, боязнь. Мне хочется что есть силы закричать: Ноемон, ты меня слышишь? Скорей на помощь! Но уже поздно. Уже две невидимые могучие руки обрушились на мои плечи и меня, тяжелого, как скала, и как скала не сопротивляющегося, волокут в пучину мрака. Куда вы меня ведете? – спрашиваю я. Они отвечают одновременно голосами близнецов Телемаха и Телегона: Туда, куда ты велел. – Я? – спрашиваю. – Если ты еще остаешься самим собой. – Почему я такой тяжелый? – спрашиваю. Они отвечают: Для нас ты не тяжелый. Мы голые. Я опять спрашиваю: Вас зовут Телемах и Телегон? – Нет, – говорят они, – наше имя Ноемон. – Два Ноемона? – спрашиваю. А они: Мы и один и два. – Значит, ваша родина Итака? – говорю я. Они отвечают: Ты наша родина. – Значит, вы меня любите? – кричу я. А они: Поэтому я тебя казню, мы тебя казним, бросим в пропасть…

25. Одиссей проснулся с криком, весь в поту. Он еще чувствовал, что падает в бездонную пропасть, и хотя, тяжело дыша, уже сидел в постели, ему все чудилось, что недавнее видение было не сном, а кошмарной явью. Стояла, вероятно, поздняя ночь, когда он заметил, что мрак в его опочивальне очень слабо, а все же разгоняет язычок огня в светильнике, мысли его обрели некую ясность: Кто же это со мной так коварно играет, кто придумывает эти жестокие забавы, кто изменяет в моих снах и лица и голоса, кто стремится предательски заманить меня в сети?

– Евриклея, – произнес он довольно громко и приободрился, услышав, что голос его не дрожит. – Ты спишь?

– Нет, – ответила она отчетливо, будто и не спала.

– Ты слышала?

– Тебя, верно, мучил страшный сон?

– Я тебя разбудил?

– Кажется, нет. А возможно, я еще не уснула понастоящему.

– Значит, еще не очень поздно?

– Ты долго не мог уснуть.

– Морфей охотно и заботливо услуживает только молодым.

– К тебе он тоже долгие годы был благосклонен.

– Ах, Евриклея, когда старые друзья перестают быть друзьями, они легко становятся врагами. Даже сон смущают.

– Я вот никогда не помню снов, – сказала Евриклея.

На что Одиссей быстро ответил:

– Я тоже. Наверно, они не слишком интересны.

– Во всяком случае менее интересны, чем явь.

Они долго лежали молча. Наконец Евриклея сказала:

– Так ты, Одиссей, уже принял свое важное решение?

Он рассмеялся.

– Проницательность твоего сердца ничем не обманешь.

– А ты хотел бы?

– Теперь уже нет. И пусть не будет тайной, прежде всего для тебя пусть перестанет быть тайной: завтра поутру верный глашатай Медонт оповестит народ, что за час до захода солнца всем надлежит собраться на агоре. Там я сообщу свое решение.

– А если они будут против?

– Положись на мой дар убеждения.

– Слушать тебя будут не молодые люди, как было тогда, когда, отправляясь на троянскую войну, ты созвал такое же вече. Нет, пожалуй, не такое.

– Практические доводы разума легче доходят до людей зрелых, чем до юнцов, которых прежде всего прельщают обильные соблазнами приключения военного похода, слава ратных дел и надежда на богатую добычу.

– И все же?

– Не считай старейшин Итаки сборищем глупцов. Я не потребую от них ни воинской отваги, ни чересчур тяжких трудов. Союзнику Посейдона не будут, как некогда, мешать враждебные ветры и коварные бури. Нет, я нарисую девятнадцати избранникам такие заманчивые картины, что это будет как сказка. Брось, Евриклея, не тревожься. К чему эти опасения! Я знаю здравомыслие своих земляков, но знаю также, сколько реальной правды таится в каждом чуде. Игра моя будет чистой, как вода из источника.

И, помолчав, добавил:

– Источник лучше не ищи.

– Ты, видевший подземные реки – текущую забвением, струями слез, огненную и ужасающую – должен знать все тайные источники. Я о них спрашивать не буду.

– И правильно. Впрочем, уже завтра, прежде чем солнце завершит свой дневной труд, ты узнаешь всю правду. А теперь, поскольку к нам обоим сон этой ночью не очень-то благоволит, хотел бы я спросить твоего совета, ибо речь идет прежде всего о тебе и о твоей судьбе.

– Я тебе уже когда-то говорила, тоже ночной порой, что, если ты отправишься, я с тобой прощусь, а остальное уж мое дело.

– Мудрая ключница, позволь в этом случае соединить оба наших ума и житейский опыт обоих. Ведь твоя судьба с моей судьбою, а моя с твоей были соединены слишком долго, чтобы даже при разлуке я не оставил тебе часть своего жребия. Так оно есть и не может быть иначе. Неразумно и неестественно было бы разрывать то, что естественным ходом вещей было признано и как бы освящено. Итак, поговорим о деле! После долгих размышлений, многократно взвесив все «за» и «против», я решил, что ты, Евриклея, как женщина мудрая, опытная и снискавшая всеобщее уважение жителей Итаки, возьмешь на себя управление всем имуществом Одиссея. Молчи, пока ничего не говори! Выслушай до конца. Я знаю, что предлагаю тебе бремя, но ведь оно для тебя не в новинку, ты легко несешь его, причем не со вчерашнего дня. И ты настолько хорошо меня знаешь, чтобы в минуту колебаний услышать в душе мое мнение. Честь? Разумеется, но ты, Евриклея, сумеешь быть достойной ее и более того – придашь ей новый блеск. Зависть, морока с лентяями, с непослушанием строптивых? Ты сумеешь вовремя их усмирить как искусный всадник горячего жеребца. Женихи? И эти найдутся. Но не такие грубияны и не такие наглецы, как те, что домогались руки Пенелопы, а точнее, моего царского трона и моих богатств. Если сочтешь уместным для тебя и для моих дел полезным, возьми себе мужа. Уверен, что это будет человек достойный тебя и преданный мне.

– Но если ты лучших заберешь с собой?

– Я возьму самых подходящих. Они должны быть здоровыми, умелыми, в меру бойкими. Что ж до ума, мне достаточно Евмея и его приемного сына. Также шута, этого, пожалуй, прежде всего.

– Евмей после болезни еще слаб…

– Он быстро придет в себя. Ноемон у него отличная сиделка. К тому же выезжаю я ведь не завтра. Время меня не торопит. Осмотрительность и дальновидность – вот мои верные спутники. Условие только одно.

– Оно будет выполнено, – молвила Евриклея, – парадный зал будет заперт, никто, кроме тебя, не сядет на твой царский трон. Разве что…

– Телемах, если он вернется, то вернется со мной.

На что мудрая ключница:

– Извини, Одиссей…

– Я знаю, о чем ты хочешь спросить. Что делать, если оба мы не вернемся? К тебе явится гонец с моим перстнем и скажет, как распорядиться с царством.

– Но я тоже смертна.

Одиссей задумался.

– Что же тогда?

– Завоеватель всегда найдется, – ответил он, все еще думая как бы о другом.

– А если явятся двое или несколько?

– Понимаю, может победить самый худший. Но даже они сеют семена, которые не погибают.

И, помолчав:

– Не заглядывай, Евриклея, так далеко в будущее. Лучше будем печься о собственной славе и о славе нашего времени.

И, еще помолчав:

– Ты, однако, не сказала мне, что думаешь обо всем, что я тебе сказал.

Но тут со двора послышался громкий и звучный голос Ноемона:

– Одиссей, Одиссей!

26. Ночь была тихая, звездная, и хотя Ноемон бежал ко дворцу Одиссея так быстро, как только мог, дорога средь могучих многовековых дубов, спускавшаяся далее по прибрежным холмам в виде тропинки, казалась ему гораздо длиннее, чем та, которую он столько раз проделывал как гонец, передающий господину донесения слуги. Он не испытывал ни отчаяния, ни даже скорби. Главное, стремился поскорее оказаться перед разбуженным от сна Одиссеем и сообщить ему то, что должен был сообщить. И если что-то он и чувствовал, то прежде всего упоительную легкость своего тела, свободное свое дыхание, быстроту ног и много вольного пространства в груди – сердце билось ровно, лишь чуть-чуть ускоренно, как бы помогая быстрому бегу.

Только перед воротами Одиссеевой усадьбы он остановился и натянул на голое тело короткий хитон, который, выбегая из дому, впопыхах перекинул через плечо. Ворота, как на грех, были заперты. Он забарабанил по ним кулаками. Чуткие собаки ответили дружным лаем. Они сбегались к деревянным воротам, заливаясь все громче и громче. Ноемон собак не боялся, но сразу смекнул, что оголтелый лай всей своры вряд ли разбудит коголибо из челяди, а если и разбудит, то вряд ли заставит выйти во двор. И он сделал несколько шагов вдоль ограды, согнувшись и ощупывая камни, не найдется ли такого, на который можно было бы опереть ногу. Наконец подходящий камень нашелся, Ноемон вскочил на выступ, где с трудом уместились пальцы одной ноги, и, едва не потеряв равновесие, успел все же ухватиться обеими руками за край ограды; теперь он легко подтянулся вверх и мгновенно, будто с разбега одолевая препятствие, спрыгнул на землю, уже на той стороне, куда ему надо было попасть.

В тот же миг его окружили собаки, захлебываясь от бешеного лая. По мечущимся во мраке силуэтам он понял, что это огромные лохматые псы с пышущими жаром пастями. Ноемон застыл на месте в белом своем хитоне и, вмиг сосредоточась, хотя и улыбаясь, издал немыслимо высокий вопль, голос его был напряжен, как струна, но струна, соблазнительно вибрирующая и все повышающая тон, пока звук ее не ушел куда-то очень высоко, выше звезд, там раздалась еще торжествующая трель и – наступила тишина, завороженная свора перестала лаять, и когда Ноемон направился к темневшему вдали дворцу, собаки расступились и побежали вместе с ним, держась вровень, когда он ускорял шаг.

– Одиссей! – закричал юноша. – Одиссей!

И минуту спустя:

– Проснись! Ты очень нужен!

Но когда вызванный его криком появился в дверях, высокий, широкоплечий, рыжеволосый, в одной лишь наброшенной на плечи хламиде, но с мечом в правой руке, Ноемон не кинулся навстречу.

– Евмей умер? – спросил Одиссей приглушенным голосом.

– Ты сказал, господин, – отвечал Ноемон.

– Он страдал?

– Он скончался во сне.

– Стало быть, из сна ночного перешел в сон вечный.

– Раз ты так говоришь, наверно, так и было. Ты будешь искать его в Гадесе? Правда, обещание это ты дал ему еще живому, полагая, что он так скоро не умрет…

– Если Одиссей дает обещание, он держит слово. К сожалению, обещание, данное тебе, я не смогу исполнить. Оно, как и данное Евмею, имело условный характер, однако приемный твой отец умер, что ж до живых, тут наши намерения могут изменяться. Скончайся Евмей вечером – да что я говорю? – на час раньше, ты получил бы то, что я торжественно обещал твоему приемному отцу.

– Без моего ведома?

– Так он тебе ничего не сказал?

– Должно быть, не успел. Он уснул сразу же после твоего ухода. Но о каком еще обещании ты говоришь, если ты дал одно и то же Евмею и мне?

– Обещание, Ноемон, не существует само по себе, средь пустыни, неизменное, как вечность. Обещание воплощается в жизнь в окружении меняющейся обстановки, которая состоит из реальных условий и обстоятельств. Я сказал твоему приемному отцу – дабы в царстве теней он был спокоен! – что ежели его постигнет смерть, то во время моего отсутствия ты будешь жить в моем дворце и управлять всеми моими владениями.

– Но потом ты нам обещал, что мы будем сопровождать тебя в плаванье.

– Верно. Евмей и ты.

– Но если Евмея уже нет в живых?

– Я решил сделать управляющей и хозяйкой моего имущества ключницу Евриклею. Это уже сделано. Ты опоздал.

– Я никогда не мечтал о том, чтобы править в твоем отсутствии.

– Тем лучше. Не испытаешь разочарования.

– А второе твое обещание тоже не имеет силы?

– То обещание относилось к вам обоим.

– Стало быть, я один в твоих глазах уже ничего не стою? Почему так? С какой коварной целью ты соединил нас в нелепую пару близнецов? Если Евмей умер, тогда я тоже не должен жить. Чего ж ты медлишь? В руке у тебя меч. Убей меня, чтобы тебе не надо было исполнять обещание.

В этот миг из тьмы вынырнул Смейся-Плачь – разумеется, в золотом ошейнике с прикрепленным к нему золотым поводком.

– Я вижу, достопочтенный наш повелитель препирается с пригожим юношей. Ссора в годину смерти – дело не зазорное, это случается и в самых лучших семьях.

Одиссей, подавляя гнев:

– Ты подслушивал?

– Ба, кто не подслушивает, у того зарастают уши.

– Значит, плохо подслушивал, потому что никакой ссоры тут не было и нет.

Смейся-Плачь. Ты один умеешь так красиво и ловко подтверждать отрицая.

Одиссей(Ноемону). Ты-то чего молчишь?

Ноемон. Еще не знаю, то ли ты меня боишься, то ли хочешь мне мстить.

Смейся-Плачь. А может быть, тут зависть? (Одиссею.) У этого юнца задатки поэта. Ты не заметил в нем своих собственных мечтаний? Только в его пока неумелых вспышках уже теперь больше правды, чем во всех твоих хитрых играх.

Одиссей. Чепуху несешь, Смейся-Плачь. Мое призвание – оружие, а не песни.

Смейся-Плачь. Мало ты еще нарассказывал сказок о своих ратных делах? Ну конечно, ты прославлял и других отважных и погибших мужей. Женщин, коварных и соблазнительных! Да невиданных, грозных чудовищ!

Одиссей. Да, я прославлял Ахиллеса, Патрокла, Агамемнона, даже Гектора.[8]8
  Гектор – сын троянского царя Приама, убитый Ахиллесом.


[Закрыть]

Смейся-Плачь. Шут не обязан тягаться в справедливости с Миносом.[9]9
  Минос – легендарный царь Крита, который, по Гомеру, после смерти в подземном царстве судил души умерших.


[Закрыть] Он не изрекает приговоров, он только тычет указательным пальцем в брюхо. Да, в брюхо, почтенный Одиссей! Чтобы там, в брюхе, заурчало.

Одиссей. Неглупо, неглупо! Но сейчас ночь, и хватит нам болтать. Возвращайся домой, Ноемон. Приготовлениями к приличествующим случаю торжественным похоронам я займусь сам. А ты, Смейся-Плачь, приходи завтра под вечер на агору. Впрочем, труба глашатая не раз огласит город своими металлическими звуками. (Ноемону.) Ступай, чего ж ты ждешь? Смейся-Плачь откроет тебе ворота. Ах, да! Ты тоже приходи на агору. Тогда узнаешь, как Одиссей держит свои обещания. Собственно, называть это обещаниями, пожалуй, не стоит. Правильнее было бы сказать «намеки», по меньшей мере двусмысленные и столь рискованные, что напоминают неуверенные шаги по жерди, узкой, как лезвие меча. До завтра.

^{(Уходит.)}

Ноемон даже не глянул в ту сторону, он стоял, понурив голову, а когда ее поднял, глаза его были полны слез.

– Помоги мне, Смейся-Плачь, – сказал он прерывающимся голосом, но с настойчивой требовательностью в тоне.

Из хлевов доносилось хрюканье свиноматок и кабанов. Шут минуту поиграл своей золотой цепью, тихонько ею позвякивая.

– Так мало пролил ты слез по умершем, что у тебя их еще вон сколько из-за живого?

– Не издевайся. Судьба уже довольно поиздевалась надо мной.

– Хочешь моего совета?

– О нем-то я и прошу. Правда, я хотел бы попросить у тебя не только совета.

– Эге, красавчик! Не скачи так прытко. Я шут, а не сват.

– Ну что ж, слушаю твой совет.

– Возвращайся спокойно домой и у одра приемного отца поразмысли о себе и о своем будущем.

– О чем мне размышлять? Насчет моего будущего Одиссей уже все решил.

– Но ты можешь изменить его замысел.

– Говори яснее.

– Твои вопросы – это вопросы мальчика или слабой женщины. И что же, по-твоему, решил Одиссей?

– Что в лучшем случае я займу место Евмея.

– Я готов на миг снова поверить в твою юношескую наивность.

– Я убью себя. Нет, сперва я убью его, предателя.

Смейся-Плачь хохотнул коротко, но отнюдь не весело.

– Сдержи себя до завтра. Завтра вечером на агоре Одиссей произнесет одну из своих замечательных великих речей. Может, даже самую великую, потому что наверняка – последнюю. Но на агоре твоя судьба еще не будет решена окончательно. Ты просил моего совета, я готов его дать. Одиссей задумал дальнее путешествие. Цели его я не знаю, даже и не догадываюсь. Он эту цель объявит на агоре, ведь он царь, он должен объяснить народу, зачем, ради каких важных дел опять покидает Итаку. Однако он бы не был самим собой, если бы объявил всю правду. Сомневаюсь, впрочем, что он сам ее знает точно и определенно. Зато я знаю, что ты будешь в числе его спутников.

– Стало быть, он меня все же выбрал!

Смейся-Плачь опять побренчал цепью.

– Это знаю я, а он еще колеблется. Ты ему нужен.

– Слушай, будь у меня золото, я бы тебя осыпал золотом.

– Того золота, что у меня есть, на мои нужды хватает. Но раз уж я взялся тебе советовать, то слушай: откажись от соблазнительных приманок рискованной игры и оставайся на Итаке.

– Ты шутишь! Влачить жалкое существование убогого свинопаса? Такому юноше, как я? На Итаке без Одиссея?

– Твой приемный отец ждал его целых двадцать лет.

– Я не Евмей!

– Да, верно. Ты наделен красотою тела, чего он был лишен, но у тебя нет мудрости, которой он был богат. Так что ты действительно нищий, ибо телесную красоту время быстро уродует и уничтожает.

Ноемон, однако, не слушал его.