Текст книги "Никто"

Автор книги: Ежи Анджеевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– Открой ворота, Смейся-Плачь! – воскликнул он. – Побегу домой, чтобы порадовать душу Евмея.

Смейся-Плачь, оставшись один, говорит сам с собою, но вслух:

– Какое счастье, что покойники неспособны плакать.

27. От недолгого, чуткого сна Ноемона пробудили далекие, но хорошо слышные звуки трубы глашатая. Было уже светло, однако не очень поздно. Вскоре пришли четыре женщины омыть и подготовить к погребальному обряду тело Евмея. Солнце приближалось к зениту, когда прибежал гонец от Одиссея и передал Ноемону приказ господина – явиться, не мешкая, во дворец.

Ноемон не выказал удивления, хотя внутри все у него затрепетало от радости и тревоги. Он охотно побежал бы, как в ту ночь, но опережать гонца было неприлично, а тот, хотя по обязанности бежал, однако бежал неспешно, ровно, с отлично отработанной сноровкой опытного гимнаста, привычного к преодолению больших расстояний и к длительному напряжению.

Ноемон знал, что задавать гонцу вопросы не положено, а потому бежал молча, прилаживая свой нетерпеливый бег к профессионально размеренным движениям спутника, который был всего на год-два старше. И все же он не мог совладать с беспокойством, сердце его металось в груди, как пойманная в силки куница. Смятение и тревога, вероятно, отражались на его лице, так как гонец, искоса бросив на него равнодушный взгляд, спросил:

– Ты устал?

Ноемон слегка покраснел.

– Ночью я пробежал эту дорогу в два раза быстрее. Туда и обратно.

– Я гонец, мой мальчик. Бегаю взапуски только на состязаниях.

– Я это знаю, Ельпенор.

– Ты знаешь мое имя?

– Я знаю все знаменитые имена Итаки. И не только Итаки.

Ельпенор слегка прибавил скорости.

– Если ты в беге столь же искусен, как в ответах, можем попробовать потягаться.

Тут Ноемон вырвался вперед как стрела, пущенная из туго натянутого лука. Несколько минут он бежал впереди. Но вскоре Ельпенор догнал его и они побежали уже рядом, потом Ельпенор начал обгонять Ноемона – сперва на шаг, потом на несколько шагов, расстояние между ними все увеличивалось. На миг Ноемону показалось, что он слабеет. Но уверенности в себе он не терял. Что с того, что голая спина Ельпенора и его необычайно длинные, стройные ноги уходят все дальше? Довольно долго Ноемон не прибавлял ходу, и гонец, видно, это почувствовал, потому что слегка замедлил бег. И тогда Ноемон опять устремился вперед, стремительный как стрела или молния небесная, и хотя Ельпенор мгновенно сообразил, что ему грозит обгон, и резко набрал скорость, через несколько минут он остался позади. Правда, в ворота Одиссеевой усадьбы они вбежали плечо к плечу, оба чуть запыхавшиеся, но улыбающиеся.

– Сколько тебе лет, Ноемон? – спросил Ельпенор, когда они подходили к дворцу.

– Шестнадцать, – отвечал Ноемон.

– Если будешь упражняться, – молвил Ельпенор, – и разумно следить за своим телом, ты, возможно, через несколько лет удостоишься олимпийского венка.

– После тебя, Ельпенор, – возразил Ноемон.

На что гонец совершенно деловым и равнодушным тоном сказал:

– А теперь, как мне приказано, я проведу тебя, Ноемон, пред лицо господина.

– Веди, – молвил Ноемон и даже не удивился, что вполне спокоен, что все противоречивые чувства улетучились и в душе воцарилась умиротворенность, даже любопытства он не испытывал. Все уже свершилось, – подумал он. И с этой мыслью вошел вслед за Ельпенором в великолепный тронный зал.

Огромное помещение было озарено светом, лившимся через открытые отверстия в потолке. От золотых статуй юношей со светильниками в поднятых руках исходило ослепительное сияние. На креслах пылал пурпур ковров. Медная обшивка стен также светилась мерцающим заревом. Одиссей неподвижно сидел на троне в глубине зала, опершись обеими руками на резные подлокотники тронного кресла, он был в тени, и потому всем входившим в зал, наверно, казалось, что он сидит где-то очень далеко, и эта удаленность его как бы не уменьшалась – во всяком случае так ощущал Ноемон, приближаясь к тому, кто, по его мнению, должен был сейчас решить его судьбу.

Ельпенор подошел к трону. И, как полагалось, торжественным тоном произнес:

– Приказ твой исполнен, господин, я привел к тебе юного Ноемона. Вот он!

На что Одиссей:

– Оставь нас теперь одних. А стражам у дверей накажи не впускать никого, кто мною не был зван.

^{(Гонец Ельпенор уходит.)} 

– Приветствую тебя, Ноемон. Сейчас ты узнаешь, зачем я тебя призвал. Садись на какой-нибудь табурет слева от меня. Но сперва поклонись Евриклее, она к тебе благоволит.

Лишь теперь Ноемон оглянулся вокруг – войдя в зал, он не сводил глаз с сидевшего вдали Одиссея – и заметил ключницу, сидевшую справа от трона, вблизи одной из статуй, но не в ее тени, а напротив, в ярком свете, исходившем от осиянного солнцем золота.

– Женщины пришли? – спросила она.

– Да, – ответил Ноемон, слегка склонив голову, – тело моего приемного отца в хороших руках.

И он сел на место, указанное Одиссеем. Тогда царь заговорил:

– Я призвал вас обоих, тебя, мудрая Евриклея, и тебя, Ноемон, приемный сын моего верного слуги, который, к великому нашему горю, отошел в царство теней. Я хочу, чтобы вы внимательно и не опережая моих слов льстивым поддакиванием выслушали то, что я вам скажу сейчас, а мужам, которые соберутся к вечеру на агоре, сообщу позже. Почему именно вас я призвал, объяснять не стану. Можете усматривать в этом что вам угодно – приказ, прихоть, даже просьбу.

– А где Смейся-Плачь? Почему я его не вижу? – спросила Евриклея.

– Ты приметлива, – молвил Одиссей. – Действительно, я тоже что-то не вижу моего шута в этом зале. Вероятно, я не передал ему своего пожелания. Не думаю, однако, чтобы это было от невнимания или забывчивости. Ты еще что-то хочешь спросить, Евриклея?

– Нет, господин, – отвечала она.

– А ты, Ноемон?

– На языке у меня вертится слишком много вопросов, чтобы я мог из них выбрать один самый важный.

– Правильно, – сказал Одиссей, – и я не исключаю того, что, уходя из этого зала, ты унесешь ответов гораздо больше, чем у тебя вопросов.

– То есть, уйду счастливым?

– Если окажешься способен нести такое бремя. Но к делу! Итак, нынче вечером я скажу собравшимся следующее: «Почтенные мужи, мудрые… нет, мужи благоразумные и достойно вступившие в зрелый возраст! Долго размышлял я, созывать ли вас на агору и сообщать ли то, что намерен сейчас сообщить – а именно то, что устами Гермеса велела открыть вам неизменно благосклонная ко мне божественная Афина. Я не хотел бы, чтобы вы подумали, будто это она вещает моими устами. Речи богов не всегда понятны для смертных, и посему, когда боги желают объяснить свои замыслы и предсказать далекое будущее, они неизменно призывают молодого Гермеса, дабы он, равно искусно владеющий языком божественным и человеческим, сообщал нам самую суть, имеющую особое значение – для него же во времени нет преград, ему открыты все три, из коих время грядущее наиболее таинственно.

Всем вам, полагаю, известно, что мой сын Телемах и несколько десятков юношей из знатнейших родов недавно покинули Итаку на трех судах, не сообщив никому ни причин, ни цели своего путешествия». Ты что-то хотела сказать, Евриклея?

– Не удивись, Одиссей, – молвила она, – если в этом месте услышишь среди собравшихся шум.

– Понимаю, что вы удивлены, – продолжал Одиссей, – ибо те юноши, а также мой сын Телемах распространяли слухи самые различные. Однако противоречия в их доводах и рассказах были столь явны, что трудно не счесть их вымыслом. Избыток резонов и их взаимоисключающие разноречия еще раз подтверждают справедливость мнения: где слишком много доводов, там нет ни одного истинного. И меня день за днем осаждала тяжкая забота.

Посему вы легко можете себе представить мое изумление и испуг, вместе с огромным облегчением, когда предо мною, сидевшим в своем покое и погруженным в невеселые думы, вдруг появился божественный Гермес в давно мне знакомом обличье юноши и я тотчас его узнал, ибо лишь наделенный божественным могуществом мог проникнуть в зал, прямо через стену, не открыв охраняемых стражами дверей. Смущенный противоречивыми чувствами, я молчал. Тогда божественный Гермес изрек такие слова: «Привет тебе, Одиссей, мудрый и славный отвагою муж! Божественная Афина, неизменно к тебе благоволящая, велела тебе сообщить, что твой сын Телемах, юноша доблестный, но отчаянный, замыслил вместе с товарищами приплыть на трех судах на остров Эю, застать врасплох волшебницу Цирцею, вынудить ее отказаться от чародейских козней и открыть свои мрачные тайны, после чего они намерены завладеть островом и подчинить его своей власти».

Как ты думаешь, Евриклея, среди собравшихся опять послышится шум?

– Думаю, что да, – ответила ключница.

– Удивление и угрозы?

– Думаю, ты достигнешь того, чего хочешь.

– Я тоже так полагаю, – ответил Одиссей. – Правда придает силы, но бывает и страшной.

И он продолжал:

– «Гермес, – вскричал я, – мой сын погиб. А также его товарищи. Надо не знать чародейку Цирцею, чтобы воображать, будто без помощи сверхъестественных сил удастся обезвредить ее могучие и коварные чары». Гермес ответствовал: «Ты мудро говоришь, Одиссей. Кто лучше тебя знает эту опасную соблазнительницу? Но ведь некогда божественная Афина при моем посредничестве спасла тебя и твоих обращенных в свиней товарищей, посему и в тяжкую нынешнюю пору богиня желает еще раз предотвратить беду, известив тебя, как ты должен поступить». На что я сказал: «Я весь обратился в слух и благодарю тебя и богиню». Тогда Гермес продолжал: «Теперь суда Телемаха, подгоняемые попутными ветрами, быстро приближаются к острову Эе. От цели их отделяет менее чем один день пути. Я знаю, что они надеются причалить к острову вечером, дабы ночью совершить вооруженное нападение на дом Цирцеи, никем, как тебе известно, не охраняемый, ибо нимфа, дочь Океана и Солнца, полагается на свои чары и прислуживают ей всего несколько девиц, а ночи она проводит с избранным ею любовником, которого, лишь только он ей наскучит, она, повинуясь прихотям своим, обращает в льва, волка или свинью. Невеселый жребий уготован твоему сыну, Одиссей, и такая же опасность грозит десяткам потомков благороднейших семей Итаки. Лишь ты один, по словам божественной Афины, можешь предотвратить бедствие и даже превратить поражение в победу». Как вы догадываетесь, достойные мужи, я не мог не спросить: «Как же мне это удастся?» – «Все зависит от твоих собратьев», – молвил Гермес. И он кратко растолковал мне, как он себе это представляет. «Ты подберешь себе, – сказал он, – девятнадцать надежных спутников и не мешкая взойдешь с ними на быстрокрылый корабль, чтобы в несколько дней – ведь с Посейдоном ты примирился и он не будет чинить тебе препятствий – добраться до острова волшебницы Цирцеи. Пусть не смутит вас, коль в доме нимфы вы не найдете Телемаха и его товарищей. Это будет означать, что, взяв от них все, что ей было нужно, или же ни в одном из них не найдя ничего привлекательного, – известно ведь, что ей более по вкусу мужчины зрелые, чем юнцы, – она превратила их всех в животных. Когда предстанешь перед нею, ты об их судьбе не спрашивай. Цирцее ведомы всевозможные чары, однако мысли она читать не умеет. Ты же, недоступный ее оболыценьям, сделаешь с нею все, что пожелаешь. Ты можешь сделать ее своей рабыней, вынудить открыть все ее тайны или, ежели тебе будет угодно и желательно, завладеешь островом и будешь на нем царствовать, хотя, по-моему, ты скорее посадишь на трон Эй своего сына Телемаха, а сам с товарищами вернешься на Итаку, дабы украсить прежние деяния новою славой, и вдобавок вернешься еще более могущественным, ибо будешь владеть чарами волшебства». Тут шум, Евриклея?

– Последняя часть фразы кажется мне неудачной, – сказала Евриклея. – Она может возбудить справедливые или несправедливые опасения, как бы ты, наделенный волшебной силой, не стал злоупотреблять властью. Иметь властелином волшебника, это, знаешь ли, мало кому приятно.

– Ты права, – молвил Одиссей. – Эту деталь я скрою, хотя, с другой стороны, мой народ достаточно хорошо меня знает, чтобы понимать, – если я и прибегну к волшебству, то лишь для его блага.

– Ты полагаешь, что властелин может быть в чем-то уверен?

– Неуверенность, Евриклея, – лучшая опора для уверенности. Есть ли что ненадежнее, чем натянутый канат, по которому идет канатоходец?

– Ты и это намерен сказать на агоре?

– Что я намерен сказать собравшимся, то я уже сказал. Хотя на этом вся эта история не кончится. Я должен буду вызвать по очереди тех, кого хотел бы взять с собой.

– Ты думаешь, они согласятся? Пуститься в опасное плаванье в возрасте, пусть и не старом, но уже далеко ушедшем от молодости?

– А ты думаешь, что только молодые жадны до приключений? Не у всех, конечно, но у многих юношеские желания с годами становятся острее. Что ж, коль согласятся не все, кого я наметил, согласятся другие, третьи, пусть и самые последние.

– Ты их унизишь!

– Напротив! Если все прочие струсят.

– Тогда продолжай.

– Мне уже остается сказать не так много, хотя и это будет не лишено значения. Когда окончательно определятся имена моих семнадцати спутников – сперва я говорил о девятнадцати, это мое любимое число. Первый – я. А последний… Хотя не достигший возраста зрелых мужей, Ноемон, приемный сын покойного свинопаса Евмея, хочешь ли ты, по доброй воле, без всякого принуждения, сопровождать меня в качестве оруженосца?

Евриклея и Ноемон оба вскочили со своих мест.

– Нет! – вскричала Евриклея.

– А ты, Ноемон?

– Да, господин, – ответил юноша звенящим голосом, – я буду верно служить тебе всем, чем владею.

– Садитесь оба, – сказал им Одиссей.

Когда они повиновались, он снова заговорил как бы на агоре:

– «И под конец хочу вам сообщить нечто отнюдь немаловажное. В моем отсутствии кто-то должен взять на себя надзор за моими владениями, дабы не повторилась достойная сожаления история прошлых лет. Все вы знаете ключницу Евриклею, и мне известно, что вы уважаете ее за ум, рачительность и неизменное желание творить добро. Много лет она была верной подругой одинокой, осаждаемой наглыми женихами Пенелопы, незабвенной моей супруги. Была она также воспитательницей моего сына Телемаха. Посему я и хочу сделать ее управительницей моих владений. Всем моим слугам надлежит слушаться ее и делать все, что она прикажет. Жить она будет также во дворце, но не в покоях для челяди, пусть сама выберет приличествующее ее сану помещение. Да сопутствует ей Афина своей мудростью и да одарит ее Деметра изобилием плодов. Если же случится так, что и на сей раз объявятся женихи, – ибо женщина она пригожая и достойная внимания одиноких вдовцов – выбор супруга я предоставляю ее благоразумию и проницательности, разумеется, если она пожелает вступить в брак».

На что Евриклея:

– Почему ты, Одиссей, говоришь только об одиноких вдовцах? Ведь я могу взять в мужья красивого юношу. Десятка полтора еще осталось тут незрелых юнцов, они уже не дети, хотя и не мужи.

Одиссей слегка усмехнулся и ответил, помедлив, но без какого-либо иронического оттенка:

– Я думаю, Евриклея, что, коль ты выберешь себе в мужья юношу, он будет тебе верно служить всем, чем владеет.

На что Евриклея:

– А Смейся-Плачь останется на Итаке?

Одиссей ответил:

– Почему я должен его оставить? Зрелым мужам всегда труднее рассмеяться, чем молодым людям. Их надо смешить, чтобы они не смешили людей.

– Почему ж его здесь нет?

– Я уже раз тебе не ответил на это.

Опять слышатся металлические звуки трубы глашатая Медонта.

28. Ночь, но еще не поздняя… Опочивальня Одиссея. Он и Евриклея.

Одиссей медленно перечисляет:

– Мелантий, Песистрат, Трасимед…

– Я запомнила имена всех восемнадцати.

– Твоя превосходная память очень пригодится тебе в ведении хозяйства. Но я не цдя того повторяю себе их имена. Я хочу таким способом спокойно и как бы отчетливее еще раз представить их себе. Ничего, они еще крепкие. А их понятливость мне известна не со вчерашнего дня. Не по легкомыслию оставляют они дома, жен и малолетних детей, уж не говоря об имуществе.

– Они, конечно, ради тебя это делают.

Одиссей, несколько удивленный иронической ноткой, прозвучавшей в голосе Евриклеи, с минуту молчал. Потом сказал:

– Быстро ты меняешься, Евриклея. Я ведь еще не уехал.

– Мне же надо постепенно освоиться с той ролью, которую ты мне доверил.

– Правильно. Значит, все идет так, как я задумал.

– Да, все идет так, как ты задумал.

– Впрочем, ты ошибаешься, полагая, что они отправляются в поход только из уважения ко мне. Они еще хотят отыскать своих старших сыновей, своих наследников. Да и мысль о чудесном тронула их остывающие души. Кроме того – вот ты, Евриклея, стала бы ты завидовать моему будущему?

– Если оно видится тебе таким уж соблазнительным и манящим…

– Почему же ты закричала «нет»?

– Потому что этот юноша такой пылкий и чрезмерно в себя влюблен…

– Вот и опять ты, пожалуй, ошибаешься. Что он пылкий, страстный, это-то хорошо – благоразумие и прозорливость лишь в более зрелые годы образуют противовес. А что чрезмерно в себя влюблен? Не думаю. Юноши в его годы прежде всего жаждут преклоняться и любить. Желание быть любимым приходит позже.

– Телемах, еще будучи совсем юным, очень хотел быть любимым.

– Не говори мне о нем.

– Но ты же сказал, что отправляешься его искать и спасти.

– Достаточно того, что я сказал.

– Тоскуешь по волшебнице?

– Я сказал, для чего я должен ее найти.

Евриклея после паузы:

– Я думаю, что в этом покое и на этом ложе слова о чудесах не обязательны.

– А я думаю, что тебя ожидает немало трудностей и вряд ли тебе стоит отказываться от чудес.

– Я и не отказываюсь. Я с благодарностью приняла то, что ты препоручил меня милости божественной Афины и особому покровительству Деметры, богини плодородия.

На сей раз Одиссей не ответил. Оба долго лежали молча. Наконец он сказал:

– Я чувствую себя усталым, но не могу уснуть. Слишком много мыслей роится в голове. Выйду ненадолго во двор, подышу свежим ночным воздухом.

Зная, что ночь теплая, он хотел было выйти нагим, но сразу же передумал и надел хитон.

29. Одиссей прошел наискосок через двор. Опершись о смоковницу, ту самую, под которой он недавно притворялся спящим, стоял Смейся-Плачь.

– Ты меня ждал?

– Вернее, ты меня искал. Вот и нашел. Можешь радоваться.

– Я знал, что ты тут будешь.

– А я – что ты придешь. Долго ж ты собирался.

– Мы еще достаточно долго будем вместе.

– Если ты намерен опять отсутствовать двадцать лет. Эх, великий царь, вместо того, чтобы распутывать, ты только все запутываешь.

– Уж кто-кто, а ты должен знать, что для того, чтобы развязать, надо сперва затянуть узел.

– Да ты только и делаешь, что узлы завязываешь. Вон сколько набрал нынче конопляных канатов.

– Я никого не принуждаю. В том числе и тебя.

– Разница большая! Я буду сопровождать тебя от ума, чтобы по мере сил противиться твоим сомнительным замыслам. Они же – по глупости.

– Найди словечко помягче.

– Если желаешь, изволь. Не по глупости, а по наваждению. Они околдованы мыслью о роскошном путешествии.

– Я верю, Смейся-Плачь. Больше того, я знаю.

– Что покоришь волшебницу?

– Больше!

– Что она передаст тебе свою колдовскую силу?

– Больше!

– И сделает тебя, как ока, бессмертным?

– Возможно.

– И ты пережил бы мою смерть?

– Пришлось бы.

– А боги согласятся?

– Надеюсь. Почему бы им не оказать мне этой особой милости? Они, боги, стали бы от этого еще божественней. Люди бы их сильнее возлюбили, если бы они так уважали смертного.

– Зависть ты в расчет не берешь?

– Ее у всех хоть отбавляй. Но по сути они прежде всего жаждут преклоняться, жаждут гордых владык.

– Допустим. Но что ты станешь делать с бессмертием? Скука будет смертная.

– Смертная.

– Что ты сказал?

– Зато у меня было бы вдосталь времени, чтобы думать о будущем.

– На ложе рядом с Цирцеей?

– Есть и другие ложа, кроме как в супружеской спальне.

– Значит…

– Чего не договариваешь? Ты же знаешь, я этого не люблю.

– Прости, но твое предполагаемое, я даже сказал бы, уже объявленное бессмертие нагоняет на меня робость. Я опасаюсь, сумею ли тогда тебя развлекать и смешить.

– Нет, ты не это хотел сказать.

– Думаешь, не это?

– Уверен.

– В таком случае я забыл, что хотел сказать.

Одиссей побагровел от злости.

– Я должен тебе напомнить? – вскричал он.

– Считай, что меня нет! – крикнул в ответ Смейся-Плачь и исчез в темноте сада.

Я слишком много наговорил, – подумал Одиссей. Но тут же успокоился, сознавая, что все, что знает о нем Смейся-Плачь, как и то, о чем догадывается, никогда, ни при каких обстоятельствах не будет сообщено комулибо третьему. Слишком хорошо были известны Одиссею некие тайны шута, и он нисколько не сомневался, что и сам Смейся-Плачь об этом знает или по меньшей мере догадывается. Например, Одиссей знал, что отец шута, Пахис, по прозванию Толстяк, много лет тому назад умер не от обжорства и не от чрезмерного пьянства, но отравленный собственным сыном, ненавидевшим и отца и его грубоватый, незатейливый юмор. Молодой Смейся-Плачь, который, будучи еще подростком, выбрал себе такое имя, сам признался Одиссею таинственно многозначительными намеками на поминках после погребения Пахиса. Также замечал Одиссей, а верней, не имея точных улик, тут уже только догадывался, что время от времени и, вероятно, от рук шута погибали при загадочных обстоятельствах маленькие мальчики и девочки. Правда, подобные случаи бывали и в давние времена, и поэтому все предполагали, что дети, заблудившись в лесу, становились добычей диких зверей Пожалуй, один лишь Одиссей заметил, что все эт погибшие были калеки, горбатые, хромые или слабоумные.

– Не кажется ли тебе, – спросил он, укладываясь на ложе рядом с Евриклеей, – что Смейся-Плачь имеет какие-то странные наклонности?

– Я больше бы удивлялась, будь у него какие-нибудь другие, – отвечала она голосом совершенно не сонным. – За это, наверно, ты его и любишь и он тебе так необходим.

– Означает ли это, что я люблю странности? Неужели ты считаешь, что и у тебя странные наклонности?

– Если бы я была заурядной женщиной, ты бы давно со мною соскучился и, пожалуй, не доверил бы надзора над твоими владениями.

– Это верно, – сказал он, – ты женщина незаурядная. Думаю, что ты и мужа себе найдешь незаурядного.

– Я всегда старалась все предвидеть.

– И для тебя не бывало неожиданностей?

– Предвидений много, и они разные, а происходит что-то одно.

– Я часто об этом размышляю. Происходит. Но по какой причине? Необходимость? Выбор? Или если выбор – то необходимый ли?

– Пусть Смейся-Плачь ответит тебе на этот вопрос.

– Я отправлю вопрос туда, откуда он пришел.

– Когда дети спрашивают, как построить дом из песка, взрослые им отвечают: постройте сами.

Одиссей после паузы:

– Ты что-то имеешь против Ноемона?

– Он мне нравится. Он тоже странный, даже очень. Но я боюсь, что либо ты ему, либо он тебе, либо наконец оба вы друг другу можете причинить много зла. Я часто с ним беседовала, когда навещала Евмея.

– Вы говорили обо мне?

– Мы оставались вдвоем. Он нередко провожал меня домой. А иногда поджидал на дороге.

– Он?

– Рассказывал о себе, и я – о себе.

– Были признания?

– Просто рассказы.

– Теперь-то я постепенно начинаю что-то понимать, постепенно в голове у меня проясняется. Ты хотела его удержать?

– И да, и нет.

– Удержать для себя?

– Я не хотела, чтобы он увивался возле тебя, как мотылек у огня.

– Ты боялась за него?

– Когда мотылек долго кружит у огня, он может его поколебать.

– Ты заговорила притчами, и на меня сонливость напала. Завтра похороны Евмея. Жаль, что его со мною не будет.

– Навести его в Гадесе.

– Думаю, на земле меня ждет больше дел, чем среди теней. Спи спокойно, Евриклея.

– И ты, Одиссей. Чтоб не было мучительных снов.

– Лучше бы ты мне хороших снов пожелала.

– Хорошие сны ты видишь наяву.

30. На другой день, после погребения свинопаса Евмея, чьи останки сожгли ка костре, присыпали землею да еще придавили тяжелым камнем, и сам Одиссей положил рядом с камнем постуший посох верного старого слуги – итак, после скорбного этого обряда, а также после поминок у бедной хижины умершего, куда слуги Одиссеевы принесли мясо, хлебы и красное вино из дворца, – итак, после обряда печального, но изредка взрывавшегося весельем, когда Одиссей, простясь с Ноемоном, возвращался в окружении родственников, друзей и приятелей домой, – навстречу ему вышла Евриклея и молвила:

– Твой гонец Ельпенор хочет поговорить с тобой.

– У меня для него нет никаких поручений, – хмуро ответил Одиссей, мысли которого еще витали вокруг усадьбы умершего слуги.

На что Ерриклея:

– Но он же не только твой гонец, он еще и родственник, правда, далекий, а все ж родственник. Его дед Еврилох был одним из твоих спутников в преславном плаванье.

– Помню. Это по его наущению его товарищи – хотя муки голода отчасти их извиняют, – перебили на острове Тринакрии быков Гелиоса, за что разгневанный бог наслал на наш корабль ужасную бурю и всех, кроме меня, поразил своими молниями. Я как-то упустил из виду, что мой гонец происходит из Еврилохова рода. Чего же он хочет?

– Я думаю, если он просит выслушать его, он сам тебе скажет.

– Завтра у меня тяжелый день. Я должен проследить за загрузкой корабля.

– Ты с твоим умом решишь его дело и быстро и правильно.

– Много он хочет просить?

– По его меркам, пожалуй, и много. Твоей же мерки я в этом случае не знаю.

– Он совсем молод. И уже многого хочет?

– Чуть постарше Ноемон. У него слава лучшего бегуна.

Одиссей милостиво усмехнулся.

– Ладно, раз он так быстро бегает, пусть прибежит в мой царский зал.

– Твоя воля будет исполнена, – ответила Евриклея.

И действительно, едва Одиссей уселся на богато изукрашенный резьбою трон, створки дверей бесшумно распахнулись, на пороге появился один из стражей и оповестил:

– Господин, твой гонец Ельпенор просит, чтобы ты соизволил принять его и выслушать.

– Пусть войдет, – молвил Одиссей. – Но сперва зажгите светильники, я не люблю, когда в этом большом зале темно.

И молодой гонец, переступив золотой порог, вошел в зал, полный света, хотя и отличавшегося от солнечного, но благодаря множеству светильников и огромных неподвижных статуй, отбрасывавших тени на медные стены, куда более таинственного, чем свет дневной; и хотя он был создан всего лишь людской выдумкой, впечатление было такое, будто входишь в обитель, скрывающую непостижимо глубокие тайны.

Одиссею редко доводилось приглядываться к своему гонцу – приказы или поручения он объявлял в немногих словах, как можно короче, глядя при этом не на того, кто перед ним стоял, а как бы поверх его головы. Поэтому лишь теперь, когда высокий, стройный юноша пружинистым шагом приблизился к нему по мраморному полу, искусно выложенному из красных и черных плит, Одиссей заметил, что юноша красив – удлиненное смуглое лицо, светлые, круто вьющиеся волосы и очень голубые глаза, чистые, слегка косящие, но глядящие смело.

Остановись перед тронным возвышением, Ельпенор поклонился и сказал:

– Приветствую тебя, любимец богов, хитроумный Одиссей. Благодарю, что ты соизволил меня принять, когда того не требуют мои служебные обязанности.

– Тебя зовут Ельпенор? – спросил властитель Итаки.

– Да, господин, – отвечал тот. – Такое имя дали мне, когда я родился.

Одиссей задумался, но в лице его не было печали.

– Это имя мне приятно. Был у меня когда-то товарищ, носивший такое же имя. Увы, он погиб от несчастного случая. И не сойди я с соизволения небес в Гадес и не встреть его у входа в подземное царство, никто бы и не узнал, что с ним произошло, мы не отыскали бы его тела и не могли бы почтить его погребеньем, а значит, он вовек не попал бы в царство теней. Лишь когда я счастливо вернулся на землю, мы смогли, сжегши найденные нами его останки, возвратить ему естественное право человека, дарованные богами всем покойникам.

– Прекрасная история, господин, – сказал Ельпенор. – А меня она особенно волнует, ибо я, хотя еще живой, но в известном смысле тоже стою у входа. Только войти я хотел бы не в обиталище теней.

– И куда же ты так спешишь?

– Предстать перед богом Гименеем. Вступить в брак.

Одиссей посмотрел на него внимательней.

– Твоя девушка такая же миловидная?

– Она во сто крат красивей. Она красивая и умная.

– А не слишком ли ты молод для уз супружества? Сколько тебе лет?

– Семнадцать.

– А ей?

– Она постарше.

– Ба, стало быть, она знает, что делает. Но чего же ты хочешь от меня?

– Моя избранница из твоей челяди, господин. И я тоже твой слуга.

– Вот и будете оба служить мне. Обратись к ключнице Евриклее, она справит вам свадьбу и назначит положенное приданое.

– Это невозможно, господин, – прошептал Ельпенор.

– Но ты же должен знать, что в мое отсутствие она будет здесь госпожой.

– Да, господин. Я это знаю.

– Ну и как?

Юноша поднял голову, голубые глаза его светились чистотой и невинностью.

– Моя избранница и есть Е ври клея. Поэтому мы оба решили, прежде чем ты уедешь, испросить у тебя согласия и благословения. В твоем дворце женихов не будет, господин.

Пожалуй, впервые в жизни Одиссей не знал, что ответить, но все же ответил, да еще так беспечно, будто уже давно приготовил ответ.

– Она будет тебе вместо матери?

Румянец стыда, а может, и возмущения выступил на лице юноши.

– Я мужчина, господин. А она женщина.

– Что она женщина, об этом я давно знаю.

– А меня как мужчину она тоже знает достаточно давно.

Одиссей крепко хлопнул себя по бедру своей широкой, короткопалой рукой.

– Расчудесная история! Да, поразительные дела могут твориться в семье!

– Я ее люблю, и она меня любит.

– Верю.

– Что за беда, что разница в возрасте? Я приношу в брак свою молодость и мужество, она – ум и прозорливость. Конечно, ты меня мало знаешь и лишь своим быстрым ногам и некоторым телесным достоинствам я обязан честью, что стал твоим гонцом и доставляю твои приказания. Но поверь, рядом с Евриклеей я буду заботиться о твоем имуществе как о своем собственном.

– Не далее как вчера я сказал, что, ежели Евриклея пожелает взять себе мужа, выбор предоставляется ей самой.

– Стало быть, ты согласен?

– Завтра начинаем погружать на корабль снаряжение и продовольствие.

– Я тебе понадоблюсь?

– Ежеминутно. Ты должен быть под рукой. Самое большее через три дня, если будет дуть попутный ветер, мы должны отправиться в плаванье. Чего же ты погрустнел? Вашу свадьбу справим накануне отплытия.

– О, Одиссей! Благодарность моя возрастает с каждым твоим словом. Велишь позвать Евриклею, чтобы и ей сообщить?

– Погоди. Да, я согласен. Но прежде ответь мне на один вопрос.

– Отвечу искренне на любой в меру своих сил.

– Так вот, скажи мне: ты, конечно, думал о том, что если пройдут годы и не вернусь ни я, ни мой сын Телемах, а знати и народу твоя власть будет угодна, то ты сможешь стать правителем Итаки, а твоя жена – правительницей?