Текст книги "Самое родное (рассказы)"
Автор книги: Езетхан Уруймагова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
прерывистый стон Отелло. И в тот момент, когда он
душит Дездемону, я вижу слезы на морщинистых
щеках моей соседки...
В вестибюле, во время антракта, в ровном гуле
голосов и шелесте платьев ловлю обрывки фраз. «Ил
оперной студии»... «Наши студенты. Учатся в Москве,
приехали на каникулы»... «Отдыхать поедешь в Цен?»
«Нет, в Дзау-ком»... Маленькая моя Осетия! Ты
вошла в семью республик и, как равная, расцвела в
большом хороводе под лучами солнца, которое так
правильно, так справедливо люди называют Сталинской
Конституцией!..
Снова звонок. И снова зеленоватый полумрак
зала. На сцене отрывки из «Ав^садщы Хасана» – кусок
страшного прошлого. Народная арГтистка"Жаргинова.
Она в черном платье, пряди ранних седин
выбиваются из-под платка. Сколько скорби в ее бледных
сомкнутых губах! «На, возьми, – передает она сыну
доспехи отца, – и если надежд моих не оправдаешь,
струсишь в бою, не сын ты мне тогда... Знай, к этому
дню растила тебя, в жертву готовила для мести
святой... потому и прижимала к горячей груди, потому н
молоком поила своим»...
О, святые слова матери! Недаром сказал Горький,
что без матери нет ни поэта, ни героя. С какой
неугасимой силой звучит ее голос! Сколько матерей
повторяли эти слова, прижимая к своей груди сыновей в
годы великой войны, в годы нашей немеркнущей
славы. В подвигах этих лет потомки будут черпать
отвагу и мужество... От берегов Сочи до ворот Берлина в
шеренге знатных витязей сражались вы, верные
сыны моего народа: Плиев на коне, К^очиев в рубке
корабля, Кесаев под водой... В снегах России с
пехотной лопаткой за спиной, дрался, как лев, автоматчик
^швдзихов. Ни «Дикой дивизией» прошлого, ни тру-
состысГна(стоящего никто не упрекнет тебя, моя Осе-
П
тия! Ты выдержала проверку, и потому не обойдена и
ты отцовской заботой и любовью вождя...
Зал гремит аплодисментами, скользит бархат
занавеса. На сцене устало улыбается Отелло – Тхап-
саев и прижимает цветы к лицу.
А на улице звездная ночь. Здравствуй, мой город!
На площади перед театром – гранитный... Ленин на
пьедестале... знакомый взлет его руки. У основания
памятника – белые розы, фиалки.
И опять слышу я обрывки разговоров. «Домой
едешь, или остаешься в городе?» «Конечно, еду» кто
утром коров подоит, детей накормит? Мне рано надо
на ферму». Вглядываюсь: две женщины ждут
трамвая. На них нет ни шляп, ни шелковых платьев. Это те
простые мамы, по ситцевым платьям которых мы
скучали,, когда учились в больших городах. Мамы,
которые в долгие зимние ночи вяжут нам варежки и
носки. Это те простые мамы, чьи руки жнут хлеб, доят
коров, ведут трактора, готовят обеды. Мы гордо
называем их: «наши колхозницы».
Мы привыкли видеть большие многоэтажные дома,
поезда под землей, висячие мосты в горах, зажатые в
металл реки, электричество на горных вершинах,
апельсины в снегах Омска, пшеницу в песках... А вот
это разве не гордость – колхозница-осетинка в
театре!.. Давай вспомним, как жила ты раньше: всегда р.
черном платье, волосы спрятаны под платком. Ты
могла пойти только на похороны, да и то только пол
присмотром свекрови. Ты смотрела на улицу через
щель в заборе, жизнь твоя умещалась на ладони. В
город тебя везли лишь тогда, когда в смертных
муках ты не могла разродиться... А сейчас ты рожаешь
в снежной чистоте родильной палаты. Не знахарка,
не ворожея сидит у измученного твоего тела. Как в
теплом улье, весело живут твои дети в яслях и садах..*.
Два часа ночи. Брожу по сонному городу.*
Подходит милиционер, курносый, молоденький русский
парень.
– Спать пора, гражданка, – говорит он.
Смеюсь, хвалю город и ночь.
– Вы впервые в нашем городе?
12
– Да.
– Тогда завтра непременно посмотрите наши
парчи, музеи. В нашем городе все красивое.
– Да, да, я первый раз в вашем городе..
II я смеюсь, смеюсь от радости. Мне нравится,
что этот юноша называет мой город своим...
Ночь, Огни и звезды. Здравствуй, мой город!
'{равству&* молодость наша!..
1940 г
В ГОРАХ
1.
Ь/анним июльским утром на кутане, где никогда не
* работали женщины, появилась девушка и
сказала старшему чабану:
– Я зоотехник, прислана к вам на работу.
Старший чабан неодобрительно оглядел хрупкую
фигурку девушки, посмотрел на ее маленький
кулачек, который едва охватывал широкую ручку
чемодана, и, подумав: «Не бабья это работа, тем более не
детская», – недовольно пробормотал:
– Что, разве в городе не было взрослых? У нас
не детские ясли.
Девушка возмутилась.
– Я окончила ленинградский зоотехнический
институт,– сказала она, подчеркнув слово
«ленинградский», и с гордостью смело глянула в глаза старику.
– Мне работники нужны. У пас, ма хур,1 здесь
своп институты, потруднее ваших, – несколько мягче
сказал пастух и взял из рук девушки чемодан.
– Идем, если уж пришла, устраивайся. Только
предупреждаю: я сам отдыхать не люблю, и другим не даю
потачки. А работа, на которую тебя прислали – не
легкая, мужская...
Он широко зашагал по узкой серой тропинке,
ведущей к стану. Девушка покорно последовала за
ним, подавляя в себе тревогу и обиду на старика, за
то, что он с первой минуты напугал ее трудностями.
, «Ма хур» – ласковое обращшие: моя дорогая, моя милы,
мое.– -солнце. ,
44
Июльское солнце палило нещадно. В раскаленном
., духе дрожало лиловое марево. Притихли луга,
..; ..уныли травы. До боли в глазах сверкали алмаз-
::!,-е вершины ледников. Легкие белые облака кружи-
л :-ь между гор, ежеминутно меняя форму.
Девушка едва поспевала за стариком. Высокие
...Олуки ее босоножек глубоко погружались в горячий
; ссок и она часто нагибалась, чтобы вытряхнуть его
•з туфель.
–¦ Вот он, наш институт, – сказал чабан, оста-
:;)ЕЛ1шаясь. На склонах зеленеющих холмов густой
нчч'ыиыо темнели овечьи стада.
– Как их много, – тревожно прошептала девуш-
ла и смущенно посмотрела в коричневое, изрезанное
крупными морщинами, лицо старого пастуха. Потом
перевела взгляд на далекие, величественные снежные
вершины, высящиеся над зелеными пастбищами, над
холмами и серыми скалами. И она, вдруг, показалась
себе такой маленькой, что робость закралась в ее
сердце, и слова старика о том, что здесь работа не
женская показались ей справедливыми. С тоскливой
нежностью вспомнила она уют институтских
аудиторий и впервые пожалела о том, что не приняла
предложение профессора: остаться при кафедре.
«Куда легче: институт, аспирантская стипендия,
большой город, впереди научная работа. А здесь этот
угрюмый старик, уверенный в правоте своей
пастушьей науки, дикие безмолвные горы и
одиночество» – растерянно думала девушка.
Ей вспомнились слова профессора, сказанные им
в первой лекции: «Вы пришли к нам из далеких
горных аулов, из степных кишлаков и станиц.
Нетерпеливо ждут вашего возвращения те, кто послал вас
сюда. Помните это, друзья мои, и старайтесь
получить побольше знаний, а доучиваться будете на
местах, у самой жизни, ибо жизнь – самая лучшая
школа. Свет и мудрость сталинской науки понесете
вы к себе, вы, которым суждено воплотить мечту в
действительность. Вы строите коммунизм —
прекрасное будущее, о котором веками мечтали многие
поколения»...
45
«Но вот я вернулась к себе в горы, а старый
чабан не очень рад мне, – с горечью думала девушка,
идя но тропинке и глядя в спину старого пастуха. —
Может, ошибся старый профессор, сказав, что нас
ждут с нетерпением?»
Чабан остановился. Остановилась и девушка: Из
двери низенького деревянного строения на нее
пахнуло молоком, вареным мясом, черемшой и махоркой..
Это была столовая пастухов.
– Вот, прими гостью и накорми, сказал старик.
Он поставил чемодан у порога и, не оглядываясь,
пошел обратно.
Навстречу девушке вышла высокая седая старуха.
Белоснежные пряди волос выбивались из-под се
черной шерстянной косынки. Оглядев девушку, ома
приветливо спросила:—Кто ты, откуда пришла?
Потом потянула ее за руку, приглашая войти.
– Я из Заманкула. К вам на работу назначена.
Л зовут мегщ^амива.^^
Они вошли в' помещение. Посреди длинной
опрятной комнаты стоял дубовый стол, выскобленный до
желтизны, вокруг него – табуретки, а у правой
стены—полки с посудой.
– Садись, рассказывай. Мать, отец есть у тебя?
Ты замужем? – спросила старуха и пододвинула с*й
табуретку.
– Мать есть, в колхозе работает, а отец с войны
не вернулся. В извещении было сказано, что погиб
под Ростовом... Я еще не замужем, мне только
двадцать один год...
«И что она меня допрашивает?» – с досадой
думала Замира, не спуская глаз с лица старухи.
– Вот как, н тебя, значит, война не помиловала...
Так, так, – промолвила старуха. Затем сняла с полки
чашку, достала из прохладного угла глиняный кувшин
и поставила на стол перед девушкой. – Обед еще не
готов, я тебя кефиром угощу. Пей, пожалуйста. А вот
и хлеб. – Видишь, ма хур, при какой власти вам,
молодым, жить довелось,—присаживаясь рядом с Зами„
Р9Й, сказала старуха.—При другой власти, при царе,
скажем, кому бы ты, сиротка, нужна была? А теперь
4.ч
иыучнли тебя, дочь простого человека, и учпли-то в ка-
;ом городе! Так выучили, что ты на мужскую работу
отважилась пойти... Да,—вздохнула старуха, – новое,
золотое время пришло. Хотя бы твою вот мать взять.
Не спорю, тяжела вдовья доля, но мать знает, за что
вдовствует: за свою власть, за счастье детей. И *с
¦юму же она при деле, человеком ее считают,
заботятся о ней, не то что раньше «сидзаргас»1... Не до-
жил^Коста до наших дней. Другие теперь вдовы,
другая жизнь,* —мечтательно устремив в даль широко,
.открытые голубые глаза, говорила она. – Вам,
молодым, за эту власть жизни своей не щадить,
защищать ее от всякой грязи, от самой маленькой
царапины, любить ее крепко, как мать родную... А
скажи – ты в Москве Сталина видела? Сын мой его
видел, – не ожидая'ответа, сказала старуха.
– А сын ваш где? – спросила девушка.
– Мой сын? – переспросила старуха. – Мой сын
погиб... Нет, не погиб он. Он защищал Москву, под.
Москвой и похоронен. Немца в Москву не пустил,
значит, не напрасно кровь свою пролил. Значит,
не погиб он. Когда он уходил на фронт, я
напомнила ему слова Коста: лучше смерть, чем
позор. – Она сказала это с большой внутренней силой
и гордо подняла свою красивую седую голову.
– А сын ваш учился? – спросила Замира,
проникаясь глубоким уважением к этой женщине.
– Учился, ма хур, в Москве, учился на агронома,
в том институте, который имя Ленина носит... Вот
видишь: сын пастуха учился в Москве. Разве эго.
не похоже на сказку?
«Что ж в этом удивительного? – подумала
девушка. – Тысячи наших студентов учатся в Москве,
в Ленинграде, во всех городах Советского Союза.
Ничего в этом нет сказочного».
А старуха, как бы угадав ее мысли, продолжала:
– В старину, для того, чтобы мальчика только
1 Сидзаргас – вдова – так называется одно из
стихотворении Коста Хетагурова.
47
русскому языку научить, отдавали его в казачью
станицу в батраки. А теперь учат вас в больших
городах, да вам еще и деньги за это платят. Разно ке
сказочные времена наступили?
Не шевелясь, не перебивая, слушала Замира
старуху и вглядывалась в ее светлое лицо с глазами, уст.
ремленными в даль.
– Вспоминаем мы иногда со стариком свою
молодость, а что вспоминать? Нечего. Одни бараны да
отары. То стужа, то жара, горы да тропинки...
Старик, небось, неласково тебя встретил, – не обращай
на это внимания, он только с виду сердитый, а на
самом деле добрый. Боится, как бы ласковым словом
сердца своего не показать. Ты присмотрись к нему, он
свою работу знает, не подведет, многому научит. Он
сорок лет пасет баранов. Мальчиком-подпаском в
этот кутан пришел, много горя мы с ним видели, всего
не расскажешь... А пришла наша власть, он себя
человеком почувствовал, от всех ему почет, вот и орден
за честный труд дали. Ему бы теперь только жить и
жить, но смерть сына сердце ему надорвала, больше
года болел. Однако, вылечили доктора. И опять он
сюда пришел. Не стану, говорит, я силы свои
утаивать от родной власти.
Старуха умолкла и, прислушиваясь, повернула
голову к двери.
– На водопой их погнали, слышишь?
Она встала и направилась к порогу. Девушка
пошла за ней.
На дворе лежали кучи хвороста, кирпич, доски.
– Будем новый стан строить. Приезжал
председатель колхоза, говорил, что на днях начнем. Восемь
тысяч баранов у нас, а на будущий год обещали
удвоить и даже утроить. – Сталина обмануть нельзя.
Он ведь сам, если что пообещает, так обязательно вы
полнит... Ты смотри – их на водопой погнали.
Девушка поднялась на кучу хвороста и замерла в
восхищении. Живыми перекатывающимися волнами
заполнили долину овечьи стада, спускаясь в
прохладные ложбины к прозрачным замшелым родничкам.
18
II.
Но вишневой аллее, огибающей новые кирпичные
• :1.стройки стана, перечитывая на ходу письмо, напи-
•;.иное своему профессору в Ленинград, девушка по-
гошла к прохладному родничку, притаившемуся в те-
и мшистой скалы.
«Дорогой чИван ^етеандрович!.. Прошло больше
грех лет, как я ^покинула институт и уехала в горы.
Не скрою, Вы помогли мне первое время
удержаться на работе, не впасть в отчаяние, которое, ви-
ишо, суждено пережить каждому молодому
специалисту с первых шагов его самостоятельной работы.
оыло очень трудно в обстановке полного недоверия—
дескать, девушке не под силу мужская работа.
Долго и терпеливо я завоевывала тот авторитет,
которым пользуюсь сейчас в нашем большом
коллективе. Старые чабаны упорно стояли на том, что
наука ничего не смыслит в производстве овечьих стад и
что, вообще, это не дело ученых. Но я всегда
помнила Ваши слова: «Авторитет придет, если вы будете
любить свое дело так же сильно, как любите мать,
ребенка, дорогого вам человека».
Я убедилась в правоте Ваших слов, ибо моих
недоверчивых друзей покорила неустанным упорством и
тем, что не могла жить без своей работы ни одного
дня.
Прошло три года, и я хочу сказать Вам, дорогой
Иван Александрович, что не жалею ни о чем. Сейчас
наш колхоз «Путь к коммунизму» имеет девятнадцать
тысяч баранов. Были и такие весны, когда у нас не
погибал ни один ягненок... Тысячи маленьких
курчавых теплых комочков. Мне кажется, что среди
миллионных стад я узнала бы своих приемышей. Не
смейтесь, Иван Александрович, над тем, что о своих
ягнятах я говорю, как влюбленная. Но ведь я Ваша
ученица. Разве Вы меньше влюблены в свою работу?
Я послала в печать статью, так, кое что из моих
наблюдений. Может, и пригодится молодому
специалисту, только что пришедшему на работу. Прошу Вас,
Иван Александрович, написать мне свое мнение о
(-'.чу-.-:– родног
'19
статье... Не забудьте, что Вы обещали приехать и*
время своего отпуска к нам в Осетию. Уверяю Вас
будет, что посмотреть, особенно людей. Какие у нас
люди! Говорят, что этот кутан принадлежал когда-то
крупному овцеводу. Чтобы стада не достались их на-
стоящим хозяевам – беднякам, владелец отравил ба-
ранту. Старые чабаны п сейчас без возмущения не
могут говорить об этом мертвом кутапе. Но все это
давно осталось позади. Приезжайте, посмотрите: там,
где раньше были убогие, пастушьи шалаши, сейчас
благоустроенные кирпичные здания. х Я теперь очень
хорошо, наглядно понимаю, что значит ликвидировать
разницу между городом и деревней, между
умственным и физическим трудом. И я представляю себе,
как будут люди жить при коммунизме. Если бы Вы
знали, как я счастлива, и как мне хочется всех
наших людей сделать такими-же счастливыми!..»
Замира подумала: «Надо написать, что я вышла
замуж и жду ребенка, что муж мой замечательный
человек, лучший тракторист в районе... Нет, не
напишу, посмеется Иван Александрович и все сведет к
моему личному счастью, скажет: девушка влюблена в
мужа, ждет ребенка и ей все видится в розовом
свете. Нет, не напишу. Любовь – это личная жизнь,
нельзя смешивать ее с работой. Личная жизнь!
Разве может быть у человека две жизни? Люди говорят;-
личная жизнь – одно дело, а общественная —
другое. Так ли это? Нет, надо спросить...»
Замира прислушалась и улыбнулась. Здесь, у
родничка, она каждую субботу встречала мужа. Он
приезжал из тракторной колонны, расположенной в
тридцати километрах от кутана. Замира быстро
спряталась в небольшую пещеру, где любила отдыхать в
свободные минуты. Но, услышав близкий цокот копыт,
не удержалась и вышла навстречу мужу.
– Ты опять пряталась? Ведь все"равно панду, —
улыбаясь, сказал молодой тракторист в синем комбине-
лоне и, соскочив с копя, нежно обнял Замнру. НГ.
показалось, что муж чем-то озабочен. Потом ее
удивило, что он постригся – она так любила его упр'л
мыс густые кудри.
50
– Без волос ты такой смешной... как маленький
мальчик, – ласково сказала она.
– Скоро уборка, иа комбайне очень жарко будет...
Она прижала его голову к груди и прошептала:
– Я с каждым днем люблю тебя все сильнее.
Скажи, это хорошо или плохо?
– Не знаю, наверное, хорошо, – сказал он,
прижимаясь обветренной щекой к ее щеке. – Пойдем к
вашему родничку, посидим немного. – Он обнял ее
правой рукой за талию и тихо сказал: – ты была
гакая тоненькая, тоненькая, а сейчас... Скажи, скоро?
– Скоро, – ответила она, поднимая голову и он
заметил желтоватые пятна на ее усталом лице. – Л
кого ты хочешь: мальчика или девочку?
– Девочку... похожую на тебя, – сказал он,
целуя ее, и усадил на камень у родинка, а сам
пристроился на земле у ее ног. Замира говорила, гладя
его стриженную голову:
– Да, забыла тебе сказать: сегодня сняли первый
урожай с моих вишен. Помнишь, три года назад
здесь был только серый песок, а теперь целый
вишневый сад. Это мой труд, моя гордость.
– А разве я тебе не помогал? Кто саженцы
привозил? Кто выпрашивал их в питомнике? Я умолял
их, а они надо мной смеялись: на камнях, мол, вишню
разводить собирается.
Они помолчали.
– Сегодня, Замира, у нас с тобой важное дело.
Как комсорг, ты должна созвать митинг. Весь мир
собирает подписи под Стокгольмским воззванием,
против атомной бомбы. Мы, советские люди, в этом
деле, конечно, должны быть первыми. Наше
государство, наш строй, наши люди и слово «мир» —
неотделимы. Вся наша жизнь, и личная жизнь каждого
советского человека устремлены к миру и к счастью
всех людей иа земле.
– Вот ты говоришь: личная жизнь. Скажи, как
ты понимаешь это? Только перед твоим приездом я
думала о том, где грань между общественной и
личной жизнью? Я не вижу этой грани.
– Ты права, моя девочка, в нашей жизни этой
4*
51
грани нет, – сказал он. – А теперь пойдем, пора
собирать народ.
Он легко вскочил на ноги и протянул Замире обе
руки.
Молодой месяц робко дрожал в синей воде
родничка. Первые звезды выглянули на небе и острым
снежным холодком повеяло с гор.
...На широкой площадке перед станом, обсаженной
молодыми вишнями, собрались пастухи. За столом
сидел старший чабан^Афако^^три года назад так
неласково встретивший Замиру. Теперь он с гордостью
называл ее «наша Замира». Он часто обращался к
ней за советом, делился самыми сокровенными
мыслями, говорил, что сожалеет лишь о том, что человеку
дана только одна жизнь. «Небось, в коммунизме, на
большом пиру забудешь меня помянуть, Замира, а?»
К столу подошла старуха жена Афако.
– Я хочу первая подписаться под этой бумагой,
где люди протестуют против войны, – сказала она.
Замира подала ей стул, но она не села. Одной рукой
она оперлась о край стола, другой сняла с головы
черную повязку и бросила ее на землю, как это
делают пожилые осетинки в самых торжественных случаях.
Пастухи, тесно сидевшие вокруг стола, встали и сняли
шапки. Мальчик-подпасок поднял платок и положил
на стол.—Я хочу сказать, потому что писать не
умею. Пусть мои слова под этой бумагой напишет
Замира – ей предстоит скоро стать матерью. Я дочь
пастуха, родилась в кутане. И замуж вышла за
пастуха, и сына родила в кутане в ту ночь, когда (над миром
всходило солнце новой жизни, когда Ленин сказал
всем пастухам: «Боритесь и станете людьми...» Война
убила моего сына, который учился в Москве. Война
осиротила Замиру. Я не хочу, чтобы матери
оплакивали убитых детей. Я не хочу, чтобы дети оставалис без
отцов. Я не хочу, чтобы невесты оплакивали женихов,
жены мужей, сестры братьев. Я хочу, чтобы дети
учились, чтобы каменщики строили красивые дома, чтобы
там, где когда-то было горе, всегда светило солнце...
Напишите об этом Сталину, напишите, что я стара, но
52
я хочу долго жить под тем солнцем, которое он
зажег...
Она взяла лист бумаги и, высоко подняв его,
призывно протянула вперед.
К столу, как в час торжественной клятвы, один
за другим подходили пастухи и ставили свои подписи...
III.
Небо дрожало синей россыпью звезд. Серебром
отливала роса на ромашковых лугах. Замира лежала на
спине. Подушка жгла ей голову, и она то и дело
переворачивала ее.
– Мне страшно, нана1.
Старуха сидела рядом и большой белой рукой
гладила ее разбросанные волосы.
– Потерпи немного, уже ягнята заблеяли – это к
рассвету.
Замира приподняла голову и посмотрела в окно.
На темном предрассветном небе большая яркая
звезда рассыпала вокруг себя голубоватые дрожащие
снежинки.
Тяжело опуская голову на подушку, Замира
облизнула сухие воспаленные губы и прошептала:
– Ох, больно мне, нана, трудно...
– Скоро утро, – певуче сказала старуха.
Она опустилась на колени перед кроватью,
провела рукой по щекам Замиры, пригладила ее волосы и
ровным тихим голосом продолжала, как бы
убаюкивая:
– Кричи, милая, кричи, не стисняйся, это право
роженицы... Потохму и неугасима любовь матери, что
ребенок ей в великих муках достается... Скоро утро,
повезут тебя в больницу, белую, как снег, чистую,
как сама любовь матери. Вспоминаю, как я родила
своего сына. Была зима, февраль. В это время, сама
знаешь, озцы уже котятся. Лет мне было гораздо
меньше, чем тебе сейчас, и рожала я не в белой боль-
1 Нана – бпбупика.
53
нице, а в темном пастушьем шалаше, на соломе,
прикрытой войлоком. Теперь у тебя, ма хур, овцы
котятся в лучших условиях, чем женщина рожала
тогда...
Замира притихла. Медленная певучая речь
старухи успокаивала ее.
– ...В ту ночь волки задрали овцу и остались от
матери два маленьких беспомощных ягненка. Муж
принес их в подоле черкески, положил ко мне под
одеяло и сказал: «Жалко, согрей». Часто я потом
рассказывала об этом сыну и он смеялся, что родился
в одних яслях с ягнятами... А теперь времена, ма хур.
другие, сказочные времена...
– Ох, наиа, трудно мне, – прошептала Замира
запекшимися губами.
– Ничего, потерпи, скоро утро.
Старуха подошла к окну и распахнула его.
Предрассветный холод ворвался в комнату. Радостным
птичьим гомоном были полны росистые луга. Звенел
родничек под горой и розовый туман стлался над
холмами. Тычась теплыми сонными мордочками в
мохнатые бока матерей, ягнята нехотя отрывались от них.
Всходило солнце. Горячим золотом переливалось
оно в мокрых головках цветов. Приминая высокую
росистую траву, стада рассыпались по долине.
– Скоро тебя повезут, – ласково шептала
старуха, – старик еще с вечера ускакал, молодым не
доверил. До МТС всего тридцать километров, оттудп
позвонят в район и за тобой приедут, – говорила
старуха, чувствуя под рукой вздрагивающее тело
молодой женщины. – Тебе ведь доктора давно сказали,
что надо уезжать, а ты до всего жадная, никому
ягнят своих не доверила. А вот теперь твоего
маленького ягненка принять некому.
Быстро приближаясь, донесся в комнату гул
самолета.
– Это за тобой приехали, за тобой.
В высоком утреннем небе сверкнуло серебристое
крыло самолета. Машина делала круг перед
посадкой. Пастухи запрокинули головы.
– За ней, за нашей Замирой, – радостно гово-
5.4
:>или они. Тревожна была эта ночь в стане, пастухи
не спали, прислушиваясь к каждому шороху в
комнате За миры.
Как гигантский орел, парил санитарный самолет
над кирпичными постройками стана. Потом плавно
пошел к земле, коснулся колесами влажных головок
ромашек и опустился на скошенном лугу. Все
побежали к серебристой машине.
– Где роженица? – спросила молодая женщина
в белоснежном халате, выходя с носилками из
кабины.
Прежде чем проститься с Замирои, старуха тихо
сказала акушерке:
– Молодая... Это хорошо. И ты, и Замира, и
земля наша, и солнце – все, все молодое, – говорила
она, идя за носилками. Во дворе стана к ней подошел
муж, только что вернувшийся из МТС.
– Спасибо, спасибо, что поспел, – сказала она
ему. Потом повернула лицо навстречу восходящему
солнцу, туда, откуда доносился гул удаляющегося
самолета и, широко открыв голубые глаза, тихо
сказала:
– Полетела наша Замира навстречу жизни.
– Навстречу жизни, – повторили пастухи,..
1950 г.
ДВА ДЕТСТВА.
Моему маленькому сыну
^ляну .посвящаю.
Белое здание молочной фермы стоит па краю-
пшеничного поля. Молодые фруктовые деревья
двумя рядами окружают ферму. Посреди двора
раскинула свои тонкие ароматные ветви алыча. К дереву
привязана лошадь. Она лениво вскидывает мордой и
шлепает себя по бокам жестким хвостом, отгоняя мух.
Длинным, тонким прутиком мальчик лет одинадцати
помогает лошади.
Чуть подальше, склонившись над огромной
лоханью, работница моет бидоны из-под молока,
опрокидывая их в специальные деревянные гнезда для
просушки.
– Вожатый говорил, что всем притти надо, —
обиженно тянул мальчик.– В поле пойдем сорняки
рвать. А я что скажу?
– Так и скажешь, что мать не отпустила,
наказала тебя за то, что не хотел помочь. Сиди, все равно,,
никуда не пущу.
Покончив с бидонами, она опустилась на корточки
перед маленьким рыжеватым теленком и
металлической лопаткой стала счищать шершавые кружочки
лишая па его морде. Теленок слабо сопротивлялся.
Во двор вошел невысокий коренастый человек.
– Вот хоть у него спроси, у бригадира, – сновя
заныл мальчик, – мы к нему должны нттн.
– Ты почему здесь? – удивился бригадир.
– Слышишь барабан?
0<)
В чистом воздухе летнего утра слышалась
ритмичная дробь барабана и звонкие детские голоса.
Мы,, как буря, лрозны в нападенья,
И в защите, как стена.
Так учила нас война.
Наша мшюдость сильна...
Наша молодость сильна-,
Росистые утренние тени тянулись от деревьев к
зданию фермы, от густой листвы шел едва уловимый
пар. На дороге, прорезавшей пшеничное поле,
показался пионерский отряд. Сверкало золото на алом
знамени, пламенели галстуки на белых рубахах ребят.
– Видишь? – умоляюще глядя на мать, сказал
мальчик. – Я говорил, что пойдут.
Мать сердито глянула на сына и ничего не
ответила.
– За что его так? – спросил бригадир.
– За дело, – спокойно ответила мать.
– Может, отпустишь? Он на лошади раньше
отряда к месту доскачет, – попросил бригадир,
недоумевающе поглядывая то на мальчика, то на мать.
– Нет, – отрезала женщина. – Он наказан.
Я его попросила бочеиок воды привезти – сам
знаешь, сейчас лишних рук нет,—он не захотел. В
отряд, говорит, пойду, общественное задание
выполнять. Тоже мне – общественник! – сказала
женщина, сердито посмотрев на сына. – А что деревья два
дня в такую жару не политы, это ему, видите ли, не
общественное...
– Ребята дразнить станут, – громко всхлипывал
мальчик, – скажут: единоличник, матери трудодни
помогал зарабатывать... А вожатый говорил, что спер,
в а надо общественное.
– Не хнычь! – прикрикнула мать. – Ишь, какой
колхозник нашелся! И чему вас только вожатый учит,
если ты до сих пор не можешь понять, что и
пшеница, и ферма, и сад, и телята – все одинаково наше,
не бог знает чье. Вон листья на деревьях от жары
свернулись, а ты, вместо того, чтобы помочь боченок
воды привезти, все утро доказываешь мне – что
57
есть общественное, а что – личное. И скажи,
пожалуйста, откуда это у них берется? Погоди, вот я сама
вожатому расскажу, как ты ведешь себя дома, так
тебе еще выговор товарищи дадут! х
– Значит, кефир ребятам к обеду пришлешь, —
сказал бригадир, вглядываясь в волнистую даль
пшеничного поля, над которым плыло пионерское
знамя. – Ну, пойду, а то опередят.
Он ударил лошадь, сочувственно посмотрел па
мальчика и, кивнув головой в сторону матери, развел
руками – не могу, мол, ничем помочь, не моя #ад
тобой власть.
– Мама, я пойду, – подойдя к матери н
умоляюще заглядывая ей в глаза, сказал мальчик.
–Если бы ты была на моем месте, ты бы понимала,
что значит пропустить сбор, не пойти со звеном...
Мать сняла фартук, отряхнулась и посмотрела на
сына.
– Если бы я была на твоем месте? – задумчиво
повторила она и, положив ладони на щеки сына,
приблизила обиженное лицо мальчика к себе. – Если бы
я могла быть на твоем месте!.; Тогда я была бы
очень счастлива. Как вы должны любить и ценит!
все, что имеете!
Мальчик обрадовался и торопясь заговорил:
– А я, что, разве не люблю? Вот я и говорю
тебе, мамочка, отпусти в звено...
– Все, все, от большого ученого до рядового
колхозника заботятся о вас. Оправдаете ли вы все
это?.. А мы знаешь, как росли?
– Знаю, знаю: при старом режиме учителя вас
били, в угол ставили, вы в рваных платьях ходили,
сухой чурек кушали—торопливо перечислял
мальчик, – ты мне уже говорила об этом.
– А теперь я хочу сказать тебе о другом, —
перебила она сына. – Пойми, к чему я разговор веду.
Наша молодость сильна.
Наша молодость сильна,
–призывно доносится удаляющаяся песня. Мальчик
вслушивается, нетерпеливо поглядывая на мать.
58
– Скорее, мама, – торопит он.
– В крови и страданиях родилось твое счастье,—
взволнованно говорит женщина, тоже вслушиваясь в
звонкую песню детей. – Помню себя такой же, как
сейчас ты. Январьская пурга заметала снегом село.
На краю села в окопах наши люди на смерть бились
с белогвардейцами. Плечо к плечу дрались родные
братья и кровники, русские и осетины. Тогда и
родилась твоя молодость... В окопах твой дед встретился
с глазу на глаз со своим кровником. Видел
бригадира? Так вот, встретился твой дед с его
дедом..Сорок лет они ненавидели друг друга, сорок лет
враждовали. Бывало, мирили их всем селом, но ненависть
опять вспыхивала в их сердцах.
– А за что они так ненавидели друг друга? —
заинтересовался мальчик.
– ...В морозную ночь, – задумчиво продолжала
мать, словно не расслышав вопроса, – полз твой
дед навстречу белым бандитам. Ветер заметал окопы
ледяной порошей, пули со звоном ударялись о
мерзлую зе*млю. Тут он встретился со своим кровником.
Оба схватились за кинжалы, но еще неосознанная
сила отвела удар кровной мести... Тогда-то и
родилась твоя счастливая молодость...
– Как, разве я родился в девятнадцатом году?—
удивился мальчик. – Не понимаю, мама.
– И да, и нет, – ответила мать. – Если бы не
эти годы, не видать бы нам нашего счастья сейчас...
Дед был ранен, он умирал, и, умирая, передал свое
оружие кровнику. Он показал на наступающих белых
и сказал: «Убей их, это они твои кровники, они
кровники наших детей». Тогда мне были непонятны
слова отца, и все люди, окружавшие его тоже
удивились – впервые они встретили силу, которая отвела
кинжал кровной мести... В страданиях, в крови и в
борьбе родилась твоя молодость... Сегодня, слушая
твой разговор о личном и общественном, я вспомнила
