Текст книги "Палачи и жертвы (Предыстория) (СИ)"

Автор книги: Эйла Бруно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Я решил, что если буду соваться в подвал, меня прикончат, так как там, несомненно, занимаются поклонениями дьяволу и ведьмовством. Упоминание о других юношах красноречиво означало, что я не единственный, и мне вспомнилась беседа Джоуля с Амшелем в карете. Они говорили о некоей последней попытке. Быть может, имелся в виду я?

Когда я в следующий раз зашёл к Сае, она собиралась на прогулку и вертелась у зеркала, разглядывая, как на ней смотрится платье. Будучи модницей до мозга костей, она могла провести подле собственного отражения не менее трёх часов. И всё это время я должен был находиться рядом, чтобы подбирать ей цветовую гамму. Она заметила, что у меня отличный художественный вкус и пользовалась этим. В бело-розовом платье с пышной причёской и тёмным поясом на низкой талии, она была похожа на небесное создание. Я казался сам себе ничтожным по сравнению с ней.

– Принеси цветок, – велела она, не глядя на меня. – Мне нужна роза.

Я постоял пару секунд, проглатывая с десяток язвительных выражений, вертящихся у на языке. Мне захотелось её передразнить, и я, высокомерно вздернув нос, скорчил гримасу. Она через зеркало вперила в меня ястребиный взор, и я, немедленно сделав невозмутимый вид, улетучился в сад за розой.

Я тщательно выбрал цветок и осторожно стал срезать самую пышную и красивую розовую розу. Пока пытался подступиться к толстому стеблю, исцарапал руки до крови. Подумав, аккуратно убрал все шипы и, довольный своей работой, пошёл обратно к Сае.

Увидев у меня этот цветок, она надменно отвернулась и отрезала:

– Терпеть не могу розовые розы. Принеси красные.

"Бессердечная, уродливая тварь", – ни единый мускул не дрогнул на моём лице.

– Что стоишь?

"Ты хоть понимаешь, как я пытаюсь не испытывать к тебе отвращение?"

Я крепко сжал в ладони цветок. Кровь с исцарапанных капала на ковёр. Странно... почему я с таким искренним старанием выбирал розу?

– Бегом! Кому я сказала?

Я спокойно произнес:

– Сама принеси.

Она посмотрела на меня так, будто я – её плюшевая собачка, которая, оказывается, умеет скалить зубы. Возмущённо выдохнув, она резко повернулась ко мне:

– Как ты смеешь так со мной разговаривать?

– Рискни зашить мне рот.

– Оставь меня, – фыркнув, махнула рукой она, и я с большим удовольствием вышел за дверь.

Почему-то очень медленно, словно в трансе или болезненном ступоре, я добрался до сада. Там я опустил горящие ладони в прохладную воду ручья и понял, что плачу сам не понимая, отчего. Осознав это, я утер слезы, рассердился, но долго не мог прийти в себя. Я задавал вопросы своему сердцу, но они оставались без ответа.

Запись 26 августа 1862 года

В те времена, когда Сая не пыталась сломать мой несгибаемый характер, я помогал молчаливому, худощавому садовнику, который, судя по чертам лица, был итальянцем. Мне хотелось проводить в саду больше времени. Я с замиранием сердца наблюдал за тем, как в огромных теплицах сада создаются новые растения, растут фрукты. Увидев, что я проявляю интерес к его работе, садовник тактично терпел моё присутствие, а потом разрешил ему помогать.

Прошли два месяца со дня прибытия, в моих руках расцветали самые капризные цветы, а больные деревья начинали стремительно выздоравливать. Это нравилось Эмилю (так звали садовника), и он стал немного теплее ко мне относиться.

Как-то раз я решил воспользоваться этим и спросить его, правда ли, что в погребах можно заблудиться. Сделал я это зря. Садовник помрачнел и сухо попросил не вмешиваться в те дела, что меня не касаются. Впрочем, он по-прежнему позволял мне ему помогать, хотя я и потерял его расположение.

Только увидев в коридоре силуэт Саи, сердце у меня уходило в пятки от непонятного страха, я улепётывал со всех ног в сад. Она вызывала растущее отторжение, потому что невозможно было не изучать ее. Она казалась пустой и, честное слово, лучше бы оставалась именно такой, но я заблуждался. Пустые люди легки, порой кокетливы, поверхностны и глупы, Сая же – не глупа. Она мертва. Ее обаятельная на первый взгляд, чарующая мимика менялась редко. Она никого не удостаивала вниманием, кроме себя самой и своего отца, была лишена всякого сочувствия, эгоистична, жестока, попросту слепа, и порой это внушало страх. Потому что сложно было отделаться от ощущения, что она спит. Так спят змеи. Перебирает ли цветы в руках, подолгу ли смотрит вдаль, слушает ли музыку, говорит ли с кем-то, ее глубокие, черные глаза словно бы постоянно выражают легкий транс, а на лице я угадывал сквозь улыбку бездонность безразличия.

Врезалось в память – однажды какая-то служанка сильно порезала себе руку, было много крови. Она убежала на кухню, поднялась легкая суматоха. Сая оторвалась от книги, которую читала за чаем и промолвила:

– Папа, мне кажется, не следовало стелить все-таки этот ковер на веранду. Теперь он будет испачкан. Прикажи, чтобы его вынесли.

Она внушала мне отвращение. Но не изучать ее мой пытливый рассудок не мог. И мне не нравились выводы.

Когда Сая приказывала мне начистить её обувь, я наотрез отказывался, и никакие угрозы не могли меня сломать. По утрам говорила помочь ей переодеться, но едва она начинала раздеваться, я уносил ноги так далеко, как мог, а вдогонку мне неслась отборная ругань самым звонким и мелодичным голосом.

Один раз, когда я, краснея, стал наблюдать за тем, как она снимает рубашку, не выдержал и убежал, но при этом разбил её вазу. Испугавшись ещё больше, я ускорил бег. В тот же день Сая серьёзно пообещала мне от меня избавиться, потому что я "по всякому поводу краснею, как кисейная барышня", и пошла жаловаться Джоулю.

Я снова убежал в уголок сада рядом с теплицами, где рос могучий дуб. Хорошо помню тот момент, как помнят момент смерти. Выдался сильный ветер, мощные лапы дерева мерно раскачивались, будто бодаясь с эфиром, и мне в лицо веяло прохладой. Я сделал глубокий вдох, задыхаясь на ветру, и он принес в душу мою ужас. Я не видел толком ни стелющейся передо мной мерзлой травы, ни воды ручья, ни даже роз за стеклами теплиц, а лишь лицо, искаженной злобой, повелевающее мне удалиться. Как со стороны – видел свою улыбку, чужую, похожую на обещание. Ведь более всего на свете мне хотелось покрыть колючими поцелуями злое лицо, заставить замолчать и принять меня одного таким, какой я есть.

Дрожали горячие ладони, бешеный ветер бессилен перед жаром в моем теле, сердце разрывалось, я сделался невозможно болен, как бывает лишь впервые влюбившийся вольный дух. Мне было всего одиннадцать, но я прошел насильственно быстрый рост, мой рассудок старился скорее, чем ступает на землю осень. И казалось – мое жалкое, хрупкое тело просто не выдержит свалившихся на него чувств.

Надежда. Всегда есть надежда, ты можешь сказать себе – это временно, тебе показалось, мимолетная страсть, пройдет. Именно так я утешал себя и ждал своего выздоровления.

Меня не выгнали. Джоуль, в отличие от Саи, относился ко мне очень доброжелательно. И если раньше это вызвало бы во мне досаду, то теперь же – нечестивая и чужеродная радость появилась в моем сердце, когда я понял, что остаюсь. Ведь я привязан самыми сильными в мире кандалами. Но меня не слишком легко напугать путами – я достаточно ловок, чтобы выбраться из любых, даже самых крепких. Я решил драться за свою ненависть к Сае и любовь к свободе.

У меня получалось. Я не давал нежности ни малейшей лазейки, был к ней деспотичен. Даже когда Сая смягчалась и пыталась чем-нибудь угостить меня, сделать комплимент или одарить улыбкой, я отвечал гордыми, жестокими, не знающими жалости, насмешками. Она игнорировала все мои эмоции. Ненависть или раздражительность являлись для нее одинаково пустым звуком, и это отчасти, пусть мучало, но охлаждало мой пыл. Я почти испытывал благодарность к Сае за то, что она невыносима.

Я побеждал. Наверное, у меня получилось бы зарубить на корню то, что зарождалось внутри. За месяц своей войны я высох, сильно похудел, и в замке серьезно подумывали, что я болен, но я чувствовал и с радостью предвкушал близость свободы. Осталось совсем немного...

Если бы не проклятая виолончель.

Я старался завтракать со слугами на кухне, но в то утро из-за того, что плохо спал, поднялся поздно, и был вынужден трапезничать вместе с Саей. Я запретил своему сердцу биться быстрее, когда вижу ее, а потому и не удостоил ее взгляда. Она же проигнорировала меня вполне искренне, уткнувшись в какую-то свою книгу. Джоуль, взирая на нас, завязал беседу о том, что неплохо бы научить играть меня на виолончели.

– Достаточно скрипки и гитары, месье. Если взять контрабас, виолончель и какую-нибудь арфу, полагаю, начну считать любой струнный инструмент врагом своего душевного равновесия, – невозмутимо ответил я.

– Тебе не следует переживать об этом, – ледяным тоном прокомментировала Сая, не отрываясь от строк, – ибо ни малейшего намека на душевное равновесие у тебя не наблюдается.

– Возможно, – не уступал я, сохранив полное хладнокровие в голосе. – Но к вам, медемуазель, в принципе не употребимо прилагательное "душевный". Готов поспорить, если вскрыть вашу грудную клетку, там обнаружится ком паутины, в которой даже паук не нашел себе жизни и сдох.

– Об этом я и говорю, – улыбнулся Джоуль, наблюдая за нами и не давая своей дочери позволить витиевато выругаться, что она и собиралась сделать, судя по ее взгляду. – Сая, ведь ты виртуозно играешь на виолончели. Научи Хаджи.

– Отец, это жестоко с вашей стороны. Вам ведь известно, что для меня значит этот инструмент. Я не хочу в дальнейшем прикасаться к виолончели с содроганием...

– Было бы чему содрогаться, – пробубнил под нос я, закатив глаза и в ответ на презрительный взор Саи с невинным видом добавил: – Уверяю, из объемного у вас только прическа.

– Ну, хватит, – серьезно отсек Джоуль. – Дочь моя, сделай это для меня. Ты ведь знаешь, как я хочу, чтобы ты с кем-нибудь подружилась. У вас обоих непростой характер, но я полагаю это совершенно замечательным. Уверен, вы так же скоро поймете меня.

А Сая питала к своему отцу привязанность... нет, не дочернюю, без капли нежности. Но она неукоснительно слушала его одного, а потому я был уверен, что скоро мне придется видеться с ней дольше и чаще.

Экзекуция при помощи искусства началась уже в тот вечер.

К моему несчастью, в замке был музыкальный кабинет, где стоял прекрасный клавесин и виолончель. Дабы показать мне свое мастерство, хотя и без всякой охоты Сая села на стул и заиграла. Профессионально, абсолютно бездушно, но как раз это, черт возьми, и завораживало... Опустив большие, тяжелые веки, она с невозмутимым видом в совершенстве исполняла сложнейшие трели, так что казалось, будто струна дрожит механически. Мелодии сменяли одна другую, дьявольская скорость росла, а лицо оставалось царственно пренебрежительным. Она на моих глазах запросто взлетела на Олимп и смотрела оттуда на мир сверху. Техника игры совершенна, как математическая константа.

Потом, не обращая внимания на мою полнейшую растерянность, Сая уверенно вложила мне в руки смычок.

– Я... не... не надо, – пролепетал я, растоптанный и обескураженный тем, что мне довелось увидеть. – Я никогда в жизни не сыграю, как ты.

Я сказал это, пожалуй, излишне прочувствованно. Сая с иронией улыбнулась:

– Скорее всего. Но я не хочу расстраивать Джоуля, так что – смелее.

Надо отдать мне должное, я показал себя полным олухом, а Сая была не слишком терпеливым учителем. Сама, обладая незаурядным талантом, она не понимала, как можно иначе, поэтому требовала от меня немедленных успехов.

– Ты всё делаешь не так! – вскипела Сая, терпению которой пришёл конец после получаса занятий. Моему, впрочем, тоже. – Бестолочь! Держи смычок перпендикулярно струнам. Сколько можно повторять? Я тебе только что напоминала.

А я не знал что такое "перпендикулярно" и продолжал играть самым дурацким образом. От досады, растерянности и страха я уже не сосредотачивался на музыке, а просто ждал конца терзаний.

Когда они, наконец, закончились, я поспешил вернуться в свою комнату, чтобы не выходить оттуда целую вечность.

Но – увы – на следующий день всё продолжилось. И, казалось бы, эти уроки должны были помочь мне в моей внутренней борьбе, но ситуация сложилась, в конечном счете, иначе.

– Ещё раз. Сначала, – повторила Сая на выдохе и прошлась мимо меня, прижимая к своему лбу ладонь. Шел где-то час занятий, мне казалось, я делаю успехи, но моя преподавательница даже не замечала их.

На тот момент я ненавидел её, виолончель, но больше всего ненавидел слово "перпендикулярно" и собственную бестолковость. Хотелось ей это высказать, но я молчал и смотрел на неё, сжимая в руке смычок. Мне казалось просто невозможным начать играть сначала – сильно дрожали пальцы. К тому же, когда я начинал упражнение, Сая подходила слишком близко, чтобы наблюдать за работой ладоней, я начинал чувствовать ее запах, и голова шла кругом.

– Ну же, – поторопила Сая, – играй!

Невозможно выдать из себя хоть что-либо приемлемое, если рядом кто-то над ухом требовательно повторяет: "Играй! Играй!".

Я, молча, смотрел ей в глаза, разрываясь между желанием умчаться и побуждением поцеловать ее, но она слепо не видела ничего из этого, и лицо ее оставалось маской.

Я глубоко вдохнул, выдохнул, поднял руку со смычком и с большим удовольствием швырнул его на пол. Молча.

– Что ты вытворяешь? – она вскочила с дивана, возмущённо дрожа от гнева. Никогда не видел её такой злой. Её оскорбило то, как я обращаюсь с инструментом. – Джоуль просил всему тебя научить! Я трачу на тебя своё время! Я... старалась подружиться с тобой!

– А ты не трать время и не дружи со мной, раз я такое ничтожество, – спокойно и презрительно ответил я, вставая и ставя виолончель в сторону с желанием уйти. И действительно направился к двери.

– Если хочешь стать моим другом, то научись хотя бы играть на виолончели, – ультимативно проговорила она.

– Я умею петь и танцевать, – спокойно дёрнул плечом я. – И мне этого достаточно.

– Правда? – злобно усмехнулась Сая, поднимая смычок. – Покажи. А я буду тебе аккомпанировать. Пой что угодно. Я подстроюсь.

Настроения не было. Поэтому я просто продолжал спокойно на неё смотреть.

– Что? Не можешь? – спросила она с улыбкой собственного превосходства. – Вот что. Если ты не будешь меня слушаться, то живо вернёшься туда, откуда тебя вытащили.

Но я не мог сломаться ещё больше, чем был уже сломан этой странной любовью, и во мне вскипело искреннее отчаяние, маска невозмутимости слетела с моего лица, я гневно скривился, сжал кулаки и процедил сквозь зубы с той черной ненавистью, на какую был способен:

– Хорошо, смотри внимательно. Я буду стараться, делать всё, что ты захочешь. Я стану тебе, кем прикажешь – лакеем, музыкантом, рабом, ведь так мне полагается говорить, раз меня купили, как игрушку?

Она посмотрела на меня, будто впервые увидела. Я тяжело дышал, стоя прямо и гордо вздёрнув подбородок. Меньше всего я ожидал победы в этой перепалке, но все же победил.

Она прижала руки к своей груди и смотрела, широко распахнув черные глаза. Ее брови сдвинулись, голос дрожал, когда она спросила:

– К-купили?

И её открытый теплый, полный недоумения, взгляд будил во мне острую боль, прокалывая мою каменную броню насквозь, вызывая ответную нежность удивительной силы.

– Не смотри на меня так! – прорычал я, отворачиваясь, чтобы скрыть ненавистные слёзы досады. Я услышал звук стремительных шагов, шорох платья. Она осторожно коснулась моих плеч, и я сжался.

"Беги", – кричал внутренний голос, но я стоял на месте, как соляной столп, как проклятый или очарованный василиском.

Спустя секунду, она ласково обнимала меня, и ее рука гладила меня по всегда растрепанным кудрям.

– Прости пожалуйста, – прошептала она. – Я ничего не знала.

Это почти причиняло боль – ее запах, тепло рук, голос. И та часть меня, что сражалась с любовью, оказалась навсегда повержена.

– Я не способна утешать. И, вообще, многое чуждо мне, что нормально для иных людей, – бормотала она задумчиво. – Когда я плачу, Джоуль крепко обнимает меня и говорит, что всё будет замечательно. Он лжет, но я чувствую его желание утешить и подчиняюсь. На самом деле, все не будет замечательно, и мир этот ненавистен мне. Ведь, кроме того, что здесь можно купить разумное, чувствующее существо и почитать сие за норму, он полнится и прочими мерзкими вещами, – сказав это, она остановилась, точно боялась высказать слишком много. – Что ты сейчас чувствуешь?

В противоположной стене я увидел зеркало и наше отражение. Её руки, обвивающие меня, темноволосая, прекрасная головка, словно цветок, склонившийся надо мной. А рядом, у стекла, розовая роза, которую Сая терпеть не могла, но зачем-то поставила в вазу.

– Мне больно, – вдруг тихо ответил я.

После этого неделю валялся с высокой температурой. Мне хотелось умереть.

Но мой организм наделен талантом настоящей живучести, столь же упрям лишь мой характер. Я решил стоически ждать, когда эта любовь пройдет сама. Меня всегда учили, что она проходит и всерьез ей могут верить лишь простаки и глупцы.

Запись 30 августа 1862 года

Пролетело время до лета, мне исполнилось двенадцать, и мое чувство трансформировалось. Оно не стало слабее, но напротив росло, пускалось в планы, помыслы, поведение, как корни дерева, разрастающиеся в почве. Казалось странным, что никто не замечает этого безумия. Но то заслуга моей каменной физиономии, с которой я старался всегда ходить, чтобы не выказывать своих мучений. Они были вполне себе физические в противовес эфемерными бредням поэтов. От бессонниц болела голова, я стал страдать отсутствием аппетита, сделался нервным, у меня появились мигрени. И ничего романтического при этом я не испытывал. Мне бы обнять ее покрепче, прильнуть к губам, а дальше трава не расти. Никаких «навсегда» или «я отдам за вас жизнь, прекрасная леди». Я желал ее, ничего больше, и это казалось мелким, абсурдным мне самому.

Я немного вытянулся, стал считать себя взрослее. Больше Сая не грозилась, что будет жаловаться Джоулю и попросит его выгнать меня. Последний же был очень рад нашей дружбе.

До этого я замечал, что прислуга непонятно относится к Сае. Она боится её и почти никто из этих людей никогда не смотрит ей в глаза. Я приписывал это почтению работников, хотя оно и казалось странным. Обращаться к Эмилю с расспросами не хотелось, и я расхрабрился поговорить об этом с дворецким.

– Юноша, – сказал он покровительственным и в то же время скорбным тоном, – мы все рады, что вы поладили с госпожой Саей и очень не хотели бы, чтобы с вами что-то случилось. Я ни в коем случае не считаю, будто прислуга боится ее. Женщины завистливы и глупы. Среди них наша юная хозяйка выгодно выделяется, и те смущаются и остерегаются её превосходства.

Он говорил убедительно и спокойно, но на сердце мне было тревожно.

Вскоре после этого разговора выдался довольно погожий день. Я возился в саду, но потом ко мне присоединилась Сая. Она долгое время собирала изящные, золотистые лилии на длинной ножке, внимательно рассматривая их. Я сидел в тени и наблюдал за тем, как она срезает их.

– Что ты будешь делать, с букетом? – полюбопытствовал я.

– Джоуль любит лилии, – не поворачиваясь, ответила Сая. Я увидел, как она смотрит на каждый цветок, выбирая лишь самые лучшие бутоны. Неожиданно к нам заглянула коза, которую я, видимо, заинтересовал. Она подошла ко мне и положила тёплую голову на плечо. А за ней пришла вторая. Я в растерянности стал оглядываться в поисках спасения. Наконец, поднялся с места. Добрые животные ласкались о мою руку, и я позвал Саю, чтобы она тоже могла их погладить. Но тогда произошло нечто странное. Когда Сая поднялась и пристально взглянула на животное, коза вся мелко задрожала и стала пятиться. Вскоре, они обе убежали, а я остался с удивлением смотреть им вслед. Когда я обернулся, Сая пробормотала с прохладным безразличием:

– Здесь полно всякой скотины. Почему-то, животные меня недолюбливают. Люди тоже, но у них слишком много мозгов, которые забиты чепухой, вроде этикета, поэтому вслух мне не высказывают, – и саркастически ухмыльнулась.

– Ты много о себе воображаешь. С чего ты взяла, будто людям есть до тебя дело?

– Джоуль переживает за меня и думает, что я навсегда останусь незамужней. Ко мне сваталось множество ухажеров, и я без ложной скромности замечу, что все они сходили по мне с ума. А потом исчезали. Не знаю, в чем причина и мне не интересно. Особенно неприязненно ко мне относятся девушки, но это не мое личное замечание. Так говорил Амшель. Оказывается, та билиберда, которую мне болтали на балах, называется колкости. Я так и не научилась, как это делается, но, похоже, их немного нервирует, что я не реагирую на их нападки. Попробовала бы одна из этих девиц вызвать меня на поединок шпагами, – и она снова хмыкнула, дернув бровями. – Вот, что я называю – колкости.

В то время было модно учиться верховой езде, но Сая даже не приближалась к лошадям, хотя у Джоуля имелась прекрасная конюшня. Всякий раз, когда это животное подходило к Сае, оно начинало нервничать и жалобно ржать. Лишь кони с крепкой выдержкой катали её на себе, но потом чувствовали такую усталость, что поневоле начинаешь за них переживать. Когда я заговаривал с Саей на эту тему, она отвечала, что ничего не понимает и не хочет обсуждать.

Как-то раз, когда мы гуляли, пошёл ливень. Мы вымокли насквозь и забежали на сеновал. Сая преспокойно сняла платье, оставшись в панталонах и корсете. Она с наслаждением растянулась на сене. Я же мечтал только об одном – вернуться домой. Сырая одежда липла к телу, становилось холодно.

"А зачем, собственно, бежать? Лучше момента не придумать, – подначивало что-то внутри меня. – Поговори с ней!"

– Хаджи, как ты? – спросила Сая, обрывая мою задумчивость. – Очень замёрз?

– Нет.

Она сняла у меня с головы соломинку:

– Если честно, я рада, что мне удалось с тобой подружиться, – она вновь упала на сено.

– Я должен сказать тебе кое-что, – пробормотал я, поднимаясь. – Я знаю, что еще мал и ничего не значу, но когда-нибудь вырасту. И тогда... можно ли мне будет поцеловать тебя?

Спустя секунду молчания, она села подле меня и, смеясь, прижалась губами к моей щеке:

– Как видишь, вовсе не обязательно для этого расти.

Меня разобрала злость на собственное ничтожество. Этой избалованной принцессе не понять, как выжигается детство огнем, высекается кнутом и палкой.

– Не делай так больше, – прошептал я. – Ты не понимаешь, что я люблю тебя? – и посмотрел ей в глаза, сдвинув брови, а она удивленно подалась назад.

– То есть, ты желаешь стать моим кавалером? – улыбнулась она без тени серьезности. Это убивало меня.

– Пускай так. С этих пор ты мой.

"Она смеется надо мной, и в глазах ее я не более, чем щенок. Смотрит, но не видит шрамов на спине, не замечает грубости моих рук, привыкших к тяжелой работе, не разгадает блеска в моих глазах".

Я ничего не ответил ей и подумал: "Впрочем, не верю, что вырасту с этой любовью к ней. Она пройдет, перегорит. А если и останется, то у меня будет больше прав добиваться ее".

– Знаешь, – вдруг сказала Сая, решительно не замечая моего мрачного состояния, – мы все в мире совершенно чужие. Я постоянно чуствую себя так среди людей.

– Всё от того, что у тебя огромное самомнение, – тут же сердито откликнулся я. Сая молчала, а спустя секунду она с лукавой полуулыбкой положила мне на лицо сноп сена. Прижимая его ко мне, как подушку, она весело смеялась, игнорируя мои отчаянные попытки выбраться, и я осознавал, что даже физически слабее ее.

Отплёвываясь от сена и пытаясь убрать его с лица, я кое-как вывернулся и толкнул ее на спину, нависнув сверху, прошептал:

– Прекрати.

Наверное, она тогда впервые рассмотрела что-то в моих глазах, потому что перестала смеяться и замерла с настороженным и озадаченным видом.

Сделав над собой усилие, я оставил ее и вышел под еще не закончившийся дождь, направившись к дому.

Прежде, чем пролистать время до того момента, когда я сформировался во взрослого юношу, следует отметить пожалуй один случай, теперь кажущийся мне пророческим.

Сая очень неплохо фехтовала шпагой и, вообще, питала к холодному оружию нездоровый, неженский интерес. Как-то раз она застала врасплох собственного учителя и остановила острие шпаги у него перед носом. Нужно было видеть изумление бедного француза. Он выронил оружие в знак того, что победа принадлежит Сае.

– У вас ведь уже был преподаватель, – сказал он девушке, но она заметила:

– Никогда.

Он недоверчиво покачал головой:

– Как угодно. В любом случае, мне нечему вас более учить...

– Даже учитель – ничто против меня, – хвастливо заявила она позднее, когда я принес ей холодного молока после тренировки. – Однажды я возьму шпагу и отправлюсь путешествовать по всему миру.

– Бедный мир, – прокомментировал я, пожимая плечами. – То есть, ты для этого тренируешься?

– Да, – кивнула она, выпивая молоко. – Я хочу найти кое-что. Не знаю, человек это, место на карте или состояние души, но я хочу это найти. И возьму тебя с собой, раз уж ты мой нареченный.

– Забудь об этом, – болезненно скривился я.

– Ах, я уже ничего для вас не значу, ветреный молодой человек? – рассмеялась она, потрепав меня по голове. – Но я все же возьму тебя с собой. Кто-то должен быть на страже...

– На страже чего? – спросил я со вздохом, пригладив обратно свои волосы.

– Сложно сказать, это как предчувствие.

Мне следовало бы, возможно, внимательнее отнестись к этим словам. Изменило бы это хоть что-то в той катастрофе, которая затронула нас всех позже?

Запись 12 сентября 1862 года

Итак, я вырос, пришёл 1861 год. Меня и Саю по-прежнему мало куда выпускали из замка, который, кстати, в народе называли просто «Зоопарк». Мне открылось многое, включая и то, отчего эта девушка вечно сидит взаперти и почему ей необходим я, но обо всем по порядку.

Джоуль и Амшель – учёные-партнёры. С Амшелем я почти не виделся. Оба они проводили исследования в другой, недоступной нам части поместья. Эксперименты относились к теории возникновения видов, и именно поэтому в замке располагался целый музей ископаемых редкостей, коллекция бабочек и прочие диковинки. От того наш дом и называли "Зоопарк".

Из тощего мальчишки я превратился в юношу выше Саи на полторы головы. Эта девушка сделалась хрупкой подле меня, как когда-то я казался маленьким рядом с ней. Я помогал Джоулю в его исследованиях, старик обнаружил во мне склонность к наукам. Помощь была небольшой, но я любил учиться.

То, что я испытывал к Сае, выросло вместе со мной и моим характером. Любовь, вопреки всему, что я о ней слышал, оказалась слишком затянувшейся болезнью, склонной к жутким мутациям. Когда понял, что возможно болеть человеком и больше трех лет, я смирился и мне сделалось любопытно, сколько моя патология будет длиться. Я экспериментировал – боролся, принимал это, пробовал игнорировать, но все бессмысленно, безнадежно. Она медленно и уверенно, как опухоль, подмяла под себя мою личность.

И ждал момента, когда смогу серьезно поговорить о происходящем с Саей. Но кое-что останавливало меня. Она слепо видела во мне ребенка по сию пору, относясь, как к младшему брату или лучшему другу.

Я знал заранее, каким будет ее ответ. Конечно, она скажет "нет". Предварительно округлит глаза и возможно, даже, обидится. Это всё, чего я хочу, в сущности – услышать "нет" и никогда более не касаться темы. Определенность – благо.

Я пригласил её пройтись по лесу. Сая была в очень весёлом расположении духа, насколько это возможно, ибо она не изменила своей манере – казаться мертвой. Смеялась ли эта девушка, злилась ли, но все ее чувства сквозили снисходительностью или искусственностью. Сая была в тот день весела, как ребенок, и шутила со мной, но я попросил ее несколько перестроиться, ибо намерен серьезно поговорить.

– Ты всегда невозмутим, но сегодня превзошел себя. Ты буквально ходячий ночной кошмар.

Ее веселость раздражала меня до головной боли, но я не мог думать только о себе.

– Очень надеюсь, что действительно приснюсь тебе в кошмарном сне. А теперь дай мне сказать, наконец, – рассеянно бормотал я.

– Одна из наших служанок по уши в тебя влюбилась, – Сая дернула бровью и закатила глаза. – Понятия не имею, чем думают эти особы, когда видят твою физиономию. Хотя, возможно, знаю, чем. Я изучала анатомию.

Я молчал, ожидая, когда поток слов иссякнет. Заметив, как я поджал губы, она только улыбнулась медленной, ироничной улыбкой:

– У тебя прямо пар из ушей идет.

Знала, что причиняет мне боль, но, похоже, это веселило ее. Она никогда особенно не принимала всерьез чувства других людей, не сопереживала им. Я не встречал человека эгоистичнее и самовлюбленнее. А потому знал, что если буду дальше хранить молчание, ей это наскучит, и она станет готова меня выслушать.

– Кажется, на прошлой неделе к тебе сватались, – пробормотал я, пытаясь мягко свернуть к нужной мне теме беседы.

– А. Этот, – Сая снисходительно улыбнулась. – Скука. Он и правда недурен наружностью, и я слышала, что лондонские модницы без ума от этого щёголя, но он смешон. Когда он высокопарно произнёс мне какую-то сложную речь на ломаном французском, я не выдержала и рассмеялась.

– Поразительно учтиво и тактично с твоей стороны, – процедил я, чем вызвал у нее смех.

– Ты бы видел его лицо, когда я сказала ему нет. Мне никто не нужен, кроме Джоуля и тебя, – пожала плечами она. – Хвала небесам, по этой земле ходит сравнительно интересная личность, с которой мое существование вполне выносимо. Я о тебе.

– Можно подумать, у тебя могли бы быть еще кандидатуры. Я страшно польщен, – пробормотал я меланхолично без тени эмоций. А у самого дрожали руки. Теплый ветер казался ледяным.

Нужно говорить прямо, вне полуоттенков, намеков она не понимает.

– Сая, я люблю тебя, – ровно пробормотал я, останавливаясь.

Она тоже остановилась, повернулась ко мне удивленно, пожала плечами:

– И я тебя люблю.

"Да, я проходил это уже пару раз в детстве", – мрачно подумал я.

Вместо того, чтобы сказать еще что-то я взял ее за руку и привлек к себе за талию. Сая смотрела на меня сердито и растерянно, намереваясь поинтересоваться, что это я делаю. Произнес раздельно, прижимая ее к себе:

– Я влюблен в тебя. Мечтаю о тебе. Я не друг, не ребенок, не брат, посмотри же внимательно...

Она резко вырвалась, коготками царапнув по рукам. Ее темные глаза смотрели на меня с холодной насмешкой:

– И ты туда же?

Я молчал.

– Хаджи, это верно, что ты не ребенок, но и совершенно очевидно, что ты бредишь. То, что ты испытывешь, вероятнее всего, лихорадка и скоро пройдет. Ну, не знаю, – она задумалась. – Ты можешь, например, наведаться в город, чуть-чуть погулять с местными красавицами, выпить, и все образумится.