Текст книги "Палачи и жертвы (Предыстория) (СИ)"

Автор книги: Эйла Бруно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Annotation

Новеллизация по мотивам манги и аниме "Кровь+". Роман проходит редакцию, главы произведения будут выходить по одной.

Бруно Эйла Артуровна

Бруно Эйла Артуровна

Палачи и жертвы (Предыстория)

Запись 25 августа 1862 года

Ранее я не страдал болезненной аристократической блажью к ведению мемуаров, хотя, вообще-то, мог бы. В детстве грамоте меня учила бабушка, но и тогда я пользовался своим навыком для чтения ворованных книг, сочинения обидных словесных карикатур или дразнительных стишков. Собственные произведения казались мне не менее, чем гениальными в своем остроумии. А ноги у меня были достаточно быстрыми, чтобы умчаться от любого и даже справедливо заслуженного возмездия. Итак, теперь же я прискорбно скатился до уровня праздных господ лет шестидесяти, в жизни которых не осталось ничего, кроме охоты и мемуаров.

Только я не старик, не аристократ, и история моя выплескивается сюда чернилами лишь от того, что подобное нельзя забывать. Я положил начало войне, о которой никогда не напишут ученые историки. И я – единственный летописец.

Приближалась тяжелой поступью зима 1853 года. Ледяной голод понемногу охватывал бедные улочки Парижа, и от этого город выглядел, как трубы водостоков – коричневые и грязные. Эта-то ржавчина, эта грязь и есть то, чем были мы – цыгане.

Наше гадкое, гнилое общество являлось небольшим и жестоким, как переполненный желчный пузырь. Я был мал, но красив лицом и проворен, а потому меня не постигла участь менее удачливых – меня не искалечили, чтобы я мог выторговывать за жалость подаяния у церквей. Пока был совсем ребенком, занимался тем, что продавал на рынке ожерелья из цветных камней и ракушек, которые научила меня делать бабушка, а так же иногда мы собирали всем табором актёрскую труппу и давали представления. Я принадлежал к касте скоморохов – почти элитарное сословие цыган, повезло. Мы с мальчишками наряжались в герцогов и королей, в рыцарей и палачей, забывали про голод и то, что нам, вероятно, не скоро придётся его утолить, но полностью вживались в роли. Кто-то постарше в это время прятался в толпе, промышляя воровством, а его товарищ обходил зевак с шапочкой в руках. Мы не упускали возможность, подобно воронам, заработать любым мыслимым способом и превосходили друг друга в этой отвратительной гонке шакалов.

Мое развитие происходило со слов остальных как бы отстало. В семь лет многие из нас, если не все, осознают, что детство – кратковременная иллюзия рассудка, доступная лишь тем, у кого имеются деньги. Я тоже это понимал, но надеялся, что где-то существует другая сторона. Где-то за готическими шпилями соборов, в небесах, сумасшедше сияющих от звезд, которые, на самом деле, фонари ангелов. Они летают там и ищут достойных душ, забирают к себе на другую сторону. Словом, я был дурачком.

Как и все, я мог отличить по стону, кто кричит и почему. Я знаю, что вой ребенка, которому выжигают раскаленным железом глаз, доносится коротко, тонко, длинно и протяжно, как крик поросенка. Вопль мальчика, которому отпиливают ногу, звучит похоже на низкое рычание медвежонка. Я мог отличить проходимца, убийцу, вора и благородного, доверчивого господина так же легко, как любая гадалка, когда мне исполнилось шесть. Я верил, что на небесах горят фонари ангелов и ни капли не удивлялся тому, что меня не забирают. Я – падальщик.

Из табора можно уйти двумя способами, и это знает каждый, едва научившийся что-либо понимать. Первый – в землю. Второй – заплатив за себя золотом, которое ты должен ухитриться накопить, ибо весь твой доход уходит в семью.

Как я и сказал, бабушка научила меня грамоте, игре на скрипке, гитаре, карточным раскладам и многим-многим цыганским, воровским хитростям, какие вы не узнаете никогда и ни у кого, кроме отпетого проходимца. Она натаскала меня смотреть людям в глаза и видеть их насквозь. Научила пальцы ловкости, какой позавидует ювелир и мне были известны способы убийства, доступные лишь детям.

Когда ты растешь во зле, оно нормально. Когда кого-то из нас калечили, над ним смеялись. Мы не ведали иной жизни, и смотрели на зло, как смотрят на отражения в лужах.

И я думал ночами в шатре, пока спала моя бабушка, что мне повезло. Я думал, натягивая тугие струны гитары, для чего требовалась сноровка, сила и аккуратность, какими не обладает и иной взрослый, что моя бабушка совсем другая. Она – с той, с иной стороны неба. Упавшая звездочка. Возможно это потому, что лишь ее я видел однажды плачущей и никого более в таборе. Возможно потому, что она не слишком сильно колотила меня и защищала от прочих. А может – виной ее грамотность, которую она привила мне, в результате чего книги научили мое сердце чувствовать, а мозг – задавать вопросы.

Она учила, хватая за ладошку и взирая на меня черными, как уголья, глазами:

– Смотри гордо, не опускай головы. Ты ворон, а все прочее – добыча. И гляди ясно взором в человека лицо, ибо оно, словно книга открытая, бери да читай, но смотри, храни безжалостность, иначе помрешь.

Она показывала на живых примерах. На тех, какие не скоро осыпаются песком ветхой памяти на дно души дабы истлеть. И говорила, обманув очередную девицу, ибо все, как одна, от нее уходили зареванными:

– Солнце встаёт и садится, чтобы выглянуть снова. Люди рождаются на свет, да умирают. Богатым интересно про своё богатство, а бедным про их бедность, и в том беда вся. Никого не интересуешь ни ты, ни твоя мудрость, ни правда. Они приходят, чтобы услышать то, что уже знают. Потому что идиоты и простаки, и к таким у нас нет жалости, помни.

Она говорила:

– Ты родился гадким, Хаджи. И среди гадких. Когда сделается плохо, вспоминай, что попадешь в ад и то, что есть у тебя сейчас – единственная отрада. Поэтому не позволяй никому, ни единой душе убить тебя или отнять то, что ты имеешь. Цыган живет лишь один раз на свете.

Когда мне приходилось защищать ее перед кем-то в ущерб себе, она била меня, но так и не сумела отучить. Это вызывало в ней серьезное беспокойство. Как и то, что я любил ее. Но не за что-то и даже не "просто так", а лишь потому, что я был рожден с дефектом – мне непременно требовалось любить, иначе я утоплюсь. Я тратил время детской нежности и ошметки благородства, которому научился на грязных страницах второсортных книжонок, на существо, отчаянно пытавшееся меня отучить от подобных замашек. Но книги со своими эфемерными словами и хрупким пергаментом оказались сильнее палки. Я понял это рано и лишь потому не сделался зверем. Мне говорили, что я отстал в развитии. Я вежливо перефразировал эпитет "полоумный", который слышал в свой адрес много чаще собственного имени.

Зима крепко схватилась за наш табор. Дела шли из рук вон плохо, и ненужные побрякушки висели дома, а на концертах мы получали совсем мало. Бабушка болела. Мне завидовали остальные дети. С ее смертью я отчасти сделаюсь свободен.

– Ну, что подохла старая? – спрашивали меня коршунята. Будучи вспыльчив сверх меры, я разговоры на такие темы оканчивал драками. А так как я имел славу "полоумного", со мной не у всех появлялась охота связываться.

Бабушка и впрямь умирала, страх перед этим временами становился почти животным. Не станет того, кого я могу любить. Я сделаюсь совершенно мертв. Но тогда я не мог подобрать для себя эти слова, а лишь жил единым, непреходящим ужасом.

Я просто не знал большего кошмара, чем ее смерть, но, оказывается, ошибался. Есть кое-что больнее, страшнее.

Хорошо помню этот издевательски солнечный день. В сумраке нашей палатки я часто ловил на себе властный, мрачный взгляд человека, невероятно во мне разочарованного. Она умирала, говоря, что я бесполезен, глуп. Кляла всеми словами мою мать, говоря, что лучше бы та родила от цыгана, а не от "этого музыкантишки". Я был невозмутим, терпел и зажимал ладонями уши.

В какой-то момент я тоскливо выглянул из нашего убежища на улицу просто из детского любопытства. Первое, что увидел, было чьё-то гладко выбритое, чистое лицо, украшенное одними лишь ровно подстриженными усами. Невысокий и будто бы ссохшийся, но крепкий пожилой человек, чьи уверенные движения выдавали сильную натуру рыскал метким взором охотника по толпе. Его телосложение свидетельствовало о частых физических нагрузках.

В это время наше большое и дикое сообщество как раз готовилось к отъезду. Следовало найти иное место для стоянки и заработка.

Я взволнованно наблюдал за незнакомцем. К нам редко заявлялась птица его полета, и я хотел посмотреть, кто за него возьмется.

В эту секунду бабушка, закашлявшись, приоткрыла глаза. Воспаленные уголья блестели с красноватым огоньком, и из глубины повозки она напоминала небольшую гору из-за кучи тонких одеял и платков, которыми я укрыл ее.

При взгляде на ее маленькое, птичье лицо у меня мелькнула отчаянная мысль, которую я ранее даже не допускал к себе в голову. Я увидел приметные на солнце золотые часы господина. Единственная причина, по которой меня не избили до смерти из-за моих отказов воровать, был мой талант музыканта. Я обладал трогательно-смазливой внешностью для мальчика, мое лицо берегли берегли, а юные дамы, услышав, как я играю на скрипке, улыбались и называли маленьким пажом. В общем, я приносил доход и без воровства.

Бабушка взрастила во мне гордость и беспощадность, но в сочетании с книжным воспитанием появилось достоинство, и это смотрелось глупо, учитывая, что я бродяга. Я не смеялся над калеками, не воровал и отказывался убивать. С таким раскладом мне в любом случае долго не жить.

Но... конкретно в эту секунду я моментально вспомнил парочку трюков, которым обучился.

Медленно вышел из кибитки и шустро смешался с остальными людьми на улице, наблюдая за богатым господином, что разговаривал с какой-то гадалкой из наших. Мне сразу не понравился его внимательный и цепкий взгляд человека умного и проницательного. Закралось впечатление, что это не мы – хищные вороны, а он. И мы – добыча. Бежать, бежать, бежать – велел мне инстинкт.

Но я не пожелал оставить себе пути назад. Взял одного почтового голубя из клетки, как следует его напугал, и он полетел в лицо достойного господина, а я тем временем попытался ухватиться за блестевшую цепочку часов. Сердце колотилось с отчаянной ненавистью и смущением. В тот момент, когда мои руки коснулись золота, ладонь богатого господина схватила меня за пальцы, словно клещами. Я принялся изворачиваться так, будто у меня припадок, но на мои попытки попросту не обращали внимания. Однако, неожиданно я понял, что если убегу, это может плохо сказаться на бабушке, ведь некому будет за ней ухаживать, а табор, несомненно, захочет оставить со мной всякие связи и уйдет... Поэтому я перестал вырываться, рассуждая, как выторговать свою свободу.

Тогда этот тип поставил меня на землю, не прекращая держать за плечо, и пытливо посмотрел мне в лицо свысока. Я понял, что надежды нет, и вылил в своём взгляде всю гордость и презрение, которое я испытывал к таким людям, как он. В тот момент я понял, что хотя губы его сурово сжаты, глаза – серо-голубые очень ясные, как у юноши – смеются. Улыбка коснулась и седых, гладко причесанных усов, а потом он с любопытством оглядел меня всего, словно очень забавную игрушку в лавке и спросил деловито:

– Как твое имя?

– Меня зовут Хаджи, месье, – ответил я, разыгрывая из себя несчастную жертву обстоятельств. – Я пытался спасти свою бабушку. Что мне за это будет, добрый господин? Похоже, у вас золотой крест на шее, и там распят Христос.

Плечи его затряслись от беззвучного смеха, и он сказал уже более серьёзно:

– Право, он совсем не похож на остальных воришек. Кожа смуглая, но чистая, черты лица очаровательно благородны, а воруешь ты, судя по всему, в первый раз, хотя идея с голубем мне понравилась, – он снова рассмеялся и склонил голову на бок. – От кого ты там решил спасать свою бабушки и причём тут мои золотые часы?

Я начинал надеяться, что он меня отпустит и собирался запеть соловьем, но тут подала голос гадалка, усмотревшая в происходящем шанс поживиться:

– От голода. Наш табор переживает очень трудные времена, месье. Не смотря на то, что мы помогали бабушке Хаджи, есть ей почти нечего. Она крепкая женщина, но в последнее время стала совсем плоха.

Мерзкая ложь – никто нам не помогал.

– А родители? – быстро спросил этот мужчина. Его голос изменился, и деловитые нотки в нём мне не понравились ещё больше, чем смех. Едва я подумал о том, чтобы вырваться, как жилистые пальцы сильнее впились мне в плечо. Было больно, но я сделал вид, что ничего не заметил.

– Отец этого мальчика очень славный и богатый музыкант в оркестре, – вещала гадалка. – Он сочинял гениальную музыку, но так как мать Хаджи была цыганкой, они не смогли остаться вместе. Когда бедняжка поняла, что ему угрожают и шантажируют, она просто от него убежала обратно к нам, в ней говорила гордость простолюдинки. Но перенесенное ею страдание оказалось слишком велико. Мать Хаджи уже была беременна, роды проходили тяжело, и во время них она умерла.

– Достаточно, – незнакомец слушал это без интереса.

Ему врали, конечно. Мой отец – и впрямь музыкант. Поговаривали, он третьесортный скрипач и большой охотник до женщин, а моя мать страстно желала хоть когда-нибудь покинуть табор. Она была почти девочка – лет шестнадцать. Даже самый бесчувственный из цыган не мог сказать о ней ничего дурного. Ее постигла судьба многих таких девочек с улицы и ей повезло. Она умерла при родах, чтобы не прозябать после падения. Мне говорили, что раз мое появление в мир смертью отмечено, то быть мне ее женихом.

Неожиданно услышал:

– Амшель, давай поможем этому мальчику и его бабушке.

Я быстро обернулся. Позади стоял высокий, широкоплечий мужчина. Он был лет на двадцать моложе того, что держал меня. И он мне не понравился с первого взгляда ещё больше, чем пожилой господин. Маленькие, синие глаза с тяжёлыми веками, широкое лицо с узенькой, чёрной бородкой и детский, плотно сжатый рот не внушили доверия. Он напомнил большую, китайскую, квадратную маску.

– Как он тебе? – спросил старик, так и не выпустивший меня. Секунду человек по имени Амшель смотрел мне в глаза, и у него был поистине тяжёлый взгляд с каким-то странным, нездоровым блеском. Затем он утвердительно кивнул и спросил:

– Как его зовут, Джоуль?

– Было бы смешно предполагать, что у него есть фамилия. Как думаешь, Хаджи, за сколько тебя продаст твоя бабушка?

– Ни за сколько. Я нужен ей.

И с нечеловеческой проворностью выкрутился, попытался бежать, но Амшель, несмотря на некоторую тучность грубо и уверенно поймал меня за руку и сильно сжал. Я вскрикнул:

– Почему я нужен вам?

Хотя, разумеется, догадывался. Возможно, это господа из публичного дома известного сорта, где востребованы маленькие мальчики и девочки. Меня предупреждали, чтобы я был осторожен на улицах и всегда держал наготове перочинный нож.

Никто и не думал меня выручать. Табор словно бы за секунды вымер.

– Неужели, ты не понял, – шипел человек-китайская-маска, – что сейчас можешь спасти свою бабушку от голодной, мучительной смерти? Для этого тебе нужно слушаться нас. Остальное я улажу сам, – увидев мой взгляд, полный злобного упрямства, он устало обратился к Джоулю. – Он слишком...

– Поверь, Амшель, это очень стоящий мальчик. Посмотри на подбородок, черты лица и осанку. Я бы не поверил, что это бродяга. Касаемо его характера – он ребёнок, да ещё и гордый. Но с этим не будет проблем, – спокойно говорил он и крепко взял меня за плечо, сказав: – Уладь этот вопрос, Амшель, а я постою с ним. Думаю, им с бабушкой больше не стоит видеться.

– Она ни за что не продаст внука, ясно вам? – огрызался я с ненавистью в спину Амшелю, но он не обернулся.

Я бормотал, что они ошибаются и нельзя купить вольную душу. Кажется, мои речи смешили Джоуля, и смеялся он добродушно. Не язвительно, не злобно, а с тем безразличием, которое дает тебе могущество быть одинаково бесстрастным ко всем. Мертвый смех.

– Ты должен подружиться с моей дочерью, – спокойно сообщил Джоуль. – Получишь еду, кров, воспитание, а взамен скрасишь одиночество одинокой девушки.

– Вам не кажется, что я слишком мал для этого? Или вашей дочери как раз такое нравится? – язвительно поинтересовался я, прожигая его взглядом.

К тому времени мне было лет десять или одиннадцать. Для нашего табора – практически взрослый.

Мой мучитель снова рассмеялся и заметил, что, пожалуй, следует поучить меня манерам.

– Смотри внимательно, – пробормотал старик Джоуль. – Кажется, ты достался нам довольно дешево.

Не веря своим глазам, я взирал на Амшеля, который шел к нам, говоря:

– Надеюсь, он стоит хотя бы тех грошей, что я отдал старухе. Она говорит – мальчик талантлив, но, полагаю, просто из желания выручить за него побольше.

– Это невозможно, – вырвалось у меня шепотом, когда земля под стопами беспомощно дрогнула, покачнулась, накренилось насмешливо-солнечное, пустое небо...

– Ты и сам понимаешь, что возможно, – безмятежно произнес над ухом Джоуль.

Меня за плечи уводили прочь из табора. Я чувствовал на себе завистливые, заинтересованные и насмешливые взгляды некоторых цыган. Падальщик покидал гнездо.

Вооружившись хладнокровием, я пообещал себе, что сбегу. Нужно лишь выждать момент и усыпить бдительность этих господ, воображающих, что стали моими хозяевами.

"Заточи меня в кандалы, заткни мне рот, но внутри я навек останусь свободен и буду ждать. Мгновения, минуты или месяцы спустя, я выберусь и достану тебя. Отныне... никто не сможет знать, что у меня внутри, и оружием моим пусть служит молчание".

– Ваше упорство делает вам чести, – тихонько молвил Амшель старику. Они сидели в карете передо мной и говорили так, словно их попутчика не существует. Я, в свою очередь, делал вид, что не существует именно их.

– Надежда, друг мой, как яд, так и благословение, и я осенен ею, – ровно промолвил Джоуль. – Но, увы, приходится признать, что эта попытка последняя. Вы навещали Ее сегодня?

– Да, все без изменений. Однако, я не понимаю, отчего вы хотите, чтобы дрессировкой занималась ваша дочь?

– О, вы разве не замечали, что происходит, когда Она пытается этим заняться? – вкрадчиво пробормотал Джоуль и покачал головой. – Нужно повременить с их знакомством.

Ни слова из странной беседы этих людей мне было не ясно – о ком они говорили и что имени в виду? Но это вызвало сомнения насчет того, что я буду постельной игрушкой богатенькой, извращенной особы.

Никто из них не заметил у меня нож. Дети кажутся беспомощными, но, как я и говорил, меня учили убивать. Пытаться сбежать из кареты неразумно – снаружи холодно, лошади мчат быстро. Нужно немного подождать. Я не мог похвастаться силой, но во всем таборе никто лучше меня не обращался с кинжалами и ножами. Я ухитрялся пронзить летящее вниз яблоко в самую сердцевину, швырнув в него нож с расстояния полторы сотни шагов.

Наконец, мы стали подъезжать к поместью. Им оказался высокий, белый замок в чопорном окружении башен и колоколен. Всюду, во власти его подножия простирались плантации виноградников, сады и ручьи. Местность была тихая и отдалённая. Территорию окольцовывала высокая ограда из каменной кладки, поросшей диким плющом. Я немедленно понял, что выбраться через такую стену по толстому стеблю растения ничего не стоит.

Как только мы подъехали к входу, ворота нам тут же открыли слуги. Это были странные, молчаливые люди. Они не выглядели несчастными, но у них в лицах тут же бросалось в глаза что-то одинаковое, мрачное и это показалось подозрительным.

Выйдя из экипажа, мы подошли к каменному мосту, перекинутому через довольно глубокий, ухоженный ручей. Его украшал декоративный фонтан, в котором весело плескалась прозрачная вода.

Хотя окружающее отвлекало меня, я с каждой секундой всё больше и больше ненавидел эту Саю. Я поджидал её всюду, с содроганием представляя количество её подбородков, надменность её взгляда. Я воображал себя преступником и мучеником, с мрачной радостью ожидал самого ужасного, чтобы воспользоваться ножом.

Долго ждать не пришлось, с другого конца моста к нам стала легко и быстро приближаться высокая, изящная фигура, облаченная в платье по последней французской моде. Сердце моё колотилось от бешенства, я стоял, упрямо поджав губы и вжав голову в плечи. Когда она приблизилась, я так и не посмотрел на неё. Моего носа коснулся лишь тонкий аромат духов.

– Здравствуй, – сказала она старику необычайно красивым голосом. Тогда я встретился с ней глазами, скорее, от удивления, чем по желанию. По коже прошелся непонятный жар, но это лишь усилило мой гнев. Сая оказалась совсем не такой, какую я себе представлял. Она была прекрасно и изящно сложена, с азиато-европейскими чертами лица. Огромные, раскосые чёрные глаза, полный, маленький рот, бледная кожа и копна прямых волос цвета истинно воронова крыла, свободно падающих ей ниже плеч. Я часто видел барышень вблизи, но Сая разительно отличалась от всех них. В ней попросту не нашлось недостатка. Вся она целиком казалась словно ожившей скульптурой. Но мой гнев был упрям, и красота эта, шокировав, только усилила мою обиду, хотя я никак не мог угомонить бушующий в теле огонь. Казалось, меня начала бить лихорадка.

Сая удивлённо посмотрела на своего маленького гостя, явно не понимая жгучей ненависти в его взгляде, и спросила:

– Джоуль, кто этот мальчик?

– Хаджи, – снисходительно улыбнулся старик, отчего я едва не топнул ногой в ярости. – Он будет твоим самым верным другом.

В противовес его словам я окинул девушку презрительным взором.

– Верный друг? Ещё один? – устало и словно бы немного разочарованно переспросила Сая.

Она держала себя, как настоящая капризная леди. Снисходительное дёргание ресницами, интонации в голосе – всё это порядком бесило. А её красота, противопоставлявшаяся моей невзрачности, заставляла меня ещё выше вытягивать шею.

– С сегодняшнего дня он будет жить здесь, – кивнул Джоуль. – Подружись с ним и обучи его всему, что знаешь сама.

– Хорошо, но только ради тебя, – со всей серьезностью сообщила она и кинула на меня внимательный, изучающий взгляд. Увидев, что я игнорирую её, девушка нахмурилась. Эта перебежка взорами надолго определила отношения между нами. Я ненавидел ее, а она, вообще, не видела во мне человека и была, положа руку на сердце, невероятно глупа.

Меня следовало привести в порядок, как пристало выглядеть молодому господину, но в ванной я не позволил снять с себя одежду и впервые вытащил нож...

Когда от меня разбежались служанки, в спальне появился Джоуль. Он хмурился больше озадаченно, нежели сердито, и проигнорировал нож в моей руке.

– Что тебе не нравится? – спросил он спокойно и терпеливо.

– Издеваться изволите, месье? – ядовито сощурился я, подкинув в ладони оружие. – Вам бы следует знать, что, хотя вы и купили меня, я свободен. Пусть только кто коснется меня, я перережу ему глотку. А если не выйдет, однажды доберусь до вашей шеи.

Он смотрел на меня с таким изумлением, точно увидел, как щенку удалось прогнать со двора взрослую овчарку. Сложив вместе ладони, он склонил голову и улыбнулся:

– Очень хорошо. Прекрасно.

Я не понимал.

– Так и веди себя. Никто здесь не коснется тебя без твоего дозволения. Ты можешь бежать, продолжив упрямиться, но... будет досадно, если твой побег внезапно вызовет чью-то злость, и неожиданно в таборе случится беда. Допустим, пожар.

Почувствовав себя загнанным в угол, я не отвечал.

– Просто останься здесь и общайся с моей дочерью. Не спрашивай лишнего, и всё у всех будет замечательно. Но, надеюсь, помыться и переодеться ты соизволишь. Если хочешь, делай это без слуг.

"Вот, значит, какая здесь игра ведется, – мрачно думал я. – Хорошо. Я не сбегу. Но посмотрим, как ваша дочь стерпит такого товарища".

Я действительно умылся и переоделся потому, что не имел ничего против удобной и дорогой одежды. Впервые мне довелось увидеть себя в настоящее зеркало. Там отразился мальчик с черными до плеч кудрями волос, которых почти никогда не касался гребень, и светло-серыми глазами. Мне показалось – я вижу в них тревогу и заставил свое лицо придать выражение невозмутимости.

После знакомства Сая повела показывать мне замок, что, по всей видимости, не очень-то хотелось ей самой. Просто этого требовал этикет, раз уж Джоуль представил ей меня в качестве ее игрушки.

Час или два мы медленно бродили по коридору. Сая тараторила без умолку, поглядывая на меня с покровительственной важностью. Болтала она много и ни о чём, желая похвастаться своей учёностью, на которую мне было, откровенно говоря, плевать. Девица провела взаперти всю жизнь, а я за своё короткое существование пережил столько, что она перестала бы спать по ночам, расскажи я ей что-нибудь. И, кстати, не замедлил этим воспользоваться.

– У вас красивые глаза, – начал я.

– Мне это известно, – с достоинством изрекла Сая, не взглянув в мою сторону.

– Для того, чтобы быстро лишить человека глаз, сохранив ему жизнь, нужно расплавить металл. Чаще это латунь. Он дешевый, легко плавится, застывает. Его заливают прямо на веки, а потом ложкой выковыривают застывший металл вместе с белком. Получается, как печеное яблоко. Некоторые делали из них талисманчики. У меня такой был.

Она смотрела на меня с ужасом и отвращением, я хладнокровно пояснил:

– Лишь хотел заметить, что из ваших глаз получились бы прекрасные амулеты.

С отвращением она стала бранить меня, но всё-таки потащила за собой дальше. Я едко улыбался, довольный произведенным эффектом.

Единственное, что мне понравилось в этом месте – сад. Я очень любил цветы и деревья. Страсть к природе и к бродяжничеству жила во мне с кровью моей матери. Особенно взору полюбились алые розы. Их восхитительный цвет, бархатистость лепестков и их форма заворожили меня. У этих растений есть тайна. В молчании их ароматов я всегда видел нечто большее.

– Почему твои слуги не разговаривают? – резко оборвал её я, когда мы выходили из сада. Сая неприязненно покосилась на меня, потом нахмурилась и сказала:

– Они почти все немы. Таким сложно найти себе работу, но Джоуль великодушно принимает их здесь. У нас говорит дворецкий, слуга кухни и садовник. И не перебивай меня больше, гадкий ты мальчишка!

Я не привык к подобному великодушию. Не было похоже, что слуги особенно стремятся тут работать. У меня сложилось впечатление, что, как и я, они пленники в этом роскошном поместье.

Попытки поиздеваться над моей непомерной гордостью начались с утра.

Мне отвели комнатку рядом со спальней Саи. Просыпаться я привык рано. Поэтому, встав спозаранку, я самостоятельно умылся и причесался, а потом отправился в сад. Не успел я сделать и пары десятков шагов, как меня окликнул дворецкий и сказал, что "юная госпожа" желает лицезреть своего "верного пажа".

Я шустро спрятался, залез на огромную яблоню, по пути сорвав крупный фрукт. И всё бы ничего, но я висел, зацепившись ногами, вниз головой и держал его в зубах. Он выпал и неминуемо приземлился на лысину дворецкого, вызвав у меня приступ хохота. За это я был награжден ледяным взором. Мне повторно сказали, что Сая зовет меня.

Я уныло поплёлся к ней в спальню. Постучав, вошёл. Моя новоиспеченная подруга тут же приказала мне почистить её обувь.

"Это шуткая такая?" Я сжал кулаки и застыл на месте, растерявшись от подобной наглости и пытаясь понять, как здесь можно переступить через свою гордость. Видя, что я не двигаюсь, она изумлённо распахнула глаза:

– Разве ты глухой, мальчик? Поторапливайся!

– Чисти сама. Я не прислуга.

Задохнувшись, она повелительно велела мне удалиться и пообещала, что меня вскоре вышвырнут.

– Эта угроза напоминает обещание помилования, нежели наказания, – прошипел я саркастично.

Но меня не вышвырнули. Когда я сидел в саду в мятежном и нетерпеливом ожидании своей участи, меня нашёл старик Джоуль. По-прежнему, улыбаясь одними глазами, он подошёл и сел рядом на скамью. Я выпалил первым:

– Если не подхожу, то продайте меня ещё какому-нибудь богатенькому вельможе или выгоните.

Джоуль рассмеялся:

– Я взял тебя не в качестве прислуги, так как на эту роль ты никак не годишься. Стань ей другом, Хаджи. Тем более, что у тебя нет выбора, и скоро ты поймешь это.

Но я отказывался понимать и избегал свою "подругу" всеми силами. Благо, на огромной территории легко спрятаться. Меня раздражала неволя, я ненавидел немых слуг, и поговорить здесь было решительно не с кем.

Часто я бродил по коридорам замка в одиночестве, останавливаясь в библиотеках или у окон. В таборе редко появлялись книги, поэтому в книгохранилище Джоуля я ненадолго обретал рай. Я не мог сбежать, но мир плоских страниц, наполненных волшебством крошечных, черных символов, открывал великие истории воинов, королей, простолюдинов, храбрых гладиаторов, звериной непонятной мне любви и любви, исполненной величия. Я жадно вчитывался в страницы книг, спрятавшись за занавеской в амбразуре окна.

Но неприятные столкновения были неизбежностью. Например, натыкаясь на прислугу, я всякий раз пугался. Страшная бледность их лиц и нездоровая отрешенность во взгляде внушала мне острую жалость и инстинктивное опасение.

Один раз вечером я выходил из библиотеки в спальню. В этот день я читал миф о минотавре. Запутанные и узкие коридоры замка показались лабиринтом, и я шёл весь во власти мрачных и захватывающих воображения фантазий. Как одинокий Тесей, я брел, представляя перед собой нить Ариадны. Я видел и саму принцессу – белокурую, хрупкую и скромную красавицу, ожидающую меня из этого смертельного испытания.

Внезапно бесшумно, словно тень, мимо меня проплыла белая фигура. Следом за ней из самого камня пола донесся слабым гулом и дрожью отразился в венах низкий стон. Этот заунывный вопль ужаса, страдания и отчаяния точно не выходил из человеческого горла. Он словно рождался из земли под моими ногами. Вскрикнув, я выбежал было из этого крыла здания, как наткнулся на невозмутимого дворецкого. Увидев мои полные ужаса глаза, он спросил:

– Что с вами, молодой господин?

У дворецкого были полностью седые волосы, но черты лица – неподвижные и желтоватые, словно из воска, казались неожиданно юными. Опешив, я выговорил как можно более твердо:

– Вы сейчас ничего не слышали?

– Нет, – ответствовал он буднично. – Впрочем, здесь можно уловить причудливые завывания ветра. Сквозняк часто залетает в наши подземные погреба. Иногда особенно сильное его дуновение разносится со странным звуком, похожим на стон человека или привидения. До вас тут жили впечатлительные юноши, которые выдумывали разведать, что таится в погребах, но не находили ничего, кроме отменных вин, – он медленно и тихо добавил в ответ на мой скептический прищур: – Иные из этих юношей просто терялись в коридорах подземных катакомб. Они совсем старые и не используются – если там заблудиться, то можно не выйти на свет Божий уже никогда, понимаете?