Текст книги "С шашкой против Вермахта. «Едут, едут по Берлину наши казаки…»"
Автор книги: Евлампий Поникаровский
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
Вернулись двое. Три разведчика в схватке в селе убиты. Двух убитых разведчиков удалось вынести, третий остался там. Зато задачу выполнили – захватили и привели с собой «языка». По какой-то надобности я оказался в штабе полка и слышал допрос пленного. Он не запирался, был словоохотлив. Мне даже показалось, что пленный тайно радовался, что война для него окончилась. Село и примыкающий к нему сахарный завод, рассказывал пленный, обороняют более полка пехоты. На территории завода, кроме того, стоит артиллерийская батарея и батарея шестиствольных минометов. Обороняющимся приказано любыми средствами удерживать село и завод и ждать, когда на выручку к ним придут свои войска. А что выручка придет – никто не должен сомневаться. Сам фюрер заверил. Слово фюрера свято…
…Шоссейная дорога к Вербовке спускается с небольшой возвышенности. Параллельно дороге, по обе ее стороны, к селу идут неглубокие балки. Километрах в двух от села они перерезаны линией окопов. Правее Вербовки – высота. На ней вторая линия обороны. Между этими линиями стоит сахарный завод, обнесенный толстой кирпичной стеной. В стене пробиты амбразуры для пушек и пулеметов. Окна второго этажа и крыша заводского корпуса возвышаются над стеной и наверняка тоже начинены огневыми средствами. Чердак удобен для пулеметчиков, снайперов, наблюдательного и командного пунктов. Без оглядки сюда не сунешься, а сунешься – голову потеряешь. Ко всему прочему, местность открытая. Единственным нашим укрытием служила жидкая лесная полоса, кюветы шоссе и придорожные деревья.
Огневую позицию для своей минометной батареи мы расположили на дороге в лесопосадках, выдвинув ее на возможно близкое расстояние к противнику. В районе огневой позиции разместились командный пункт и узел связи полка. Соседство не очень приятное и для командования, и для нас, но иного выхода нет. Лучшим местом для огневой позиции могла быть балка слева. Но проехать туда не позволило раскисшее поле.
Полк в течение двух суток предпринимал не одну попытку наступать и даже по придорожным канавам, но все попытки оканчивались неудачей. Однако эти попытки принесли нам пользу: мы разведали и засекли большинство огневых средств противника, их артиллерийские и пулеметные точки. Теперь мы могли действовать не вслепую. Но сил для подавления артиллерийско-пулеметных точек у полка явно не хватало. Нужна была помощь. И она пришла.
К селу подтянули 182-й артиллерийско-минометный полк, артиллерийские и минометные батареи двух полков дивизии. Создался крепкий ударный кулак. Мой наблюдательный пункт стал командным пунктом командующего артиллерией дивизии. Заняв КП, он не терял времени. Командирам артминометных подразделений сразу последовало распоряжение: минометные батареи 37-го и 39-го полков обрабатывают окопы на первой линии обороны противника, пушечные батареи полков – окопы второй линии, идущие по гребню высоты, пушечные батареи 182-го полка бьют по селу, а минометчики этого полка обрушивают огонь на сахарный завод. «Сорокапятки» огнем и колесами сопровождают эскадроны. Готовность к открытию огня через 30 минут. Все четко, ясно. Все цели одновременно накрываются огнем. Удар наносится не растопыренной пятерней, не вразнобой, а именно туго сжатым кулаком.
Через тридцать минут шквал огня и металла обрушивается на головы противника. На оборонительных линиях, в селе, на территории завода заплясали султаны огня и дыма, столбами в небо взметнулись земля, снег, пыль. Противник оглушен и ослеплен. Пользуясь этим, эскадроны по балкам идут на сближение с ним, накапливаются для броска и, когда огонь переносится дальше, врываются в его окопы.
Первый рывок удачен. Казаки нашего полка прочно обосновались в окопах противника перед сахарным заводом. Плотный огонь оживших вражеских точек со второго этажа и чердака завода приостановил дальнейшее движение. Но завод теперь блокирован. Его падение предрешено. Однако препятствием служит толстый кирпичный забор. Его не брали не только мины, но и снаряды 45-миллиметровых пушек – так, колупали лишь. Тогда командующий артиллерией выводит одну батарею 182-го артминполка на прямую наводку. Тяжелые снаряды сразу в двух местах забора делают большие проломы и сносят железные ворота и заводскую ограду. Путь наступающим открыт. И этим не мешкают воспользоваться эскадроны.
В бою за завод особо отличился четвертый эскадрон с его командиром старшим лейтенантом Прокопцом и парторгом эскадрона сержантом Алексеем Поповым.
Это была пятая и последняя атака за день. Первые четыре большого результата не дали. Никто из наступающих не мог приблизиться к стене. Но когда появились проломы, раздалась не команда, а зов, четкий и поднимающий:
– Коммунисты, вперед!
И на бруствере появился парторг Алексей Попов. С гранатой в одной руке, с автоматом в другой, стреляя на ходу, Попов бросился к одному из проломов. Не все казаки в четвертом эскадроне были коммунистами и комсомольцами, но зов парторга поднял всех. Атака была стремительной и дерзкой.
Алексей Попов упал в проломе стены, сраженный пулеметной очередью в упор.
– За смерть Лешки – бей гадов, круши их!
Кто это крикнул – может, командир эскадрона Прокопец, может, кто другой – неважно. Важно другое – вскрик этот, как и сама смерть парторга, подхлестнули, подстегнули казаков к новому, еще более решительному рывку. Казаки ворвались в заводской двор. И сражались с небывалой яростью. В ход было пущено все: автоматы и пулеметы, гранаты, штыки, ножи.
Пулеметчик Быкодоров, укрывшись за выступом административного здания, израсходовал десять пулеметных дисков. Пулеметчик Федоров бил по окнам второго этажа и по чердаку заводского здания и не давал высунуть носа засевшим там автоматчикам.
Гитлеровцы попытались выйти из боя и оставить территорию завода. На уцелевших автомашинах и бронетранспортерах они кинулись было к воротам, но там напоролись на кинжальный пушечный огонь. Расчет сержанта Никитина из «сорокапятки» в самих воротах расстрелял бронетранспортер, а казак Раковский из противотанкового ружья поджег автомашину. В воротах оказалась пробка, которая заперла путь гитлеровцам к отходу.
В эскадроне, кроме парторга Алексея Попова, было еще двое Поповых, двое братьев – Григорий и Георгий.
Светловолосые, одного роста, очень, похожие обличьем один на другого. Для различия старшего из них эскадронцы звали Поповым, а младшего Попенком. В бою, на марше, в цепи наступающих, в окопе братья были неразлучны и, как могли, помогали друг другу. Однажды в Северной Таврии они ходили за «языком», привели же не одного, а целый взвод. С теми «языками» немало насмешили полк. Встречные дивились: почему все пленные, которых вели братья Поповы, руки держат в брючных карманах? И когда остановились у штаба, пленные не вынимали руки из карманов. Оказалось, Поповы, пленив румын, сняли с них брючные ремни и обрезали на штанах крючки и пуговицы. Пленные вынуждены были всю дорогу поддерживать штаны руками.
– С упавшими на коленки штанами далеко не убежишь, – коротко объяснили Поповы свои действия.
В заводском дворе Попенок вступил в единоборство со здоровенным верзилой – шофером, пытавшимся угнать машину. Схватка, происходившая в машине, для Попенка могла кончиться плохо. Верзила вцепился ему в горло и железной хваткой стал сдавливать его. Попенок уже задыхался. Но на помощь пришел старший, Григорий. Он прикладом автомата размозжил гитлеровцу голову.
Придя в себя, Попенок сказал брату: «Спасибо, брат, а то без тебя я мог и голову потерять».
Казаки четвертого эскадрона, овладев заводом, насчитали на его территории более сотни трупов солдат и офицеров противника, а несколько десятков человек сдались в плен. Трофеи были тоже не малые. Не успели уйти из ограды и около трех десятков автомашин, наполненных разным имуществом, шесть бронетранспортеров, десять пушек и 32 пулемета, склад ГСМ и боеприпасов.
Село Вербовку заняли и очистили от врага эскадроны 39-го и 41-го полков. В разгар боя за Вербовку на КП нашего полка разорвались две тяжелые вражеские мины. Были тяжело ранены командир полка подполковник Беленко и командир взвода связи лейтенант Кулаков. Командование полком принял на себя замполит майор Ковальчук. Он и завершил бой за Вербовку.
Вечером на окраине Вербовки мы хоронили казаков, павших в этом тяжелом бою. Их было много. Вместе с ними в братскую могилу легли и два моих батарейца – сержант Павел Коноваленко и солдат Илья Багиров. Ритуал захоронения был простым, как сама солдатская жизнь. Запомнились горестная речь Антона Яковлевича Ковальчука, прощальный ружейный салют, плотно сжатые губы и застывшие в скорби лица воинов, украдкой утираемые слезы и комья сырой холодной земли. Вечерние облака, подсвеченные закатным солнцем, были кроваво-красными. Цветом войны и горя окрашивалось и все небо. Завтра из штаба полка уйдут письма с горестной строкой: «Пал смертью храбрых…»
Раздумываю над этой строкой и над самой смертью.
Смерть на войне бывает случайной. Идет воинский эшелон к фронту. Налетают стервятники, бомбят, расстреливают его. Падают, погибают солдаты, не видевшие врага в лицо, не сделавшие по нему ни одного выстрела. Товарищи даже не узнали, храбры ли эти солдаты.
Смерть бывает героической. Такой, какую принял Алексей Попов, парторг четвертого эскадрона. Тихий возглас его – «Коммунисты, вперед!» – прозвучал призывным набатом и поднял в атаку весь эскадрон. Смерть парторга удвоила решимость его боевых товарищей.
Смерть бывает нелепая, а то и вовсе глупая. Но смерть есть смерть, о покойниках не принято худо говорить. Но и умалчивать грешно. По этой причине не могу умолчать о гибели начальника штаба полка майора Димова (фамилия изменена). После того как вышел из строя командир полка, а замполита на КП не было, начальник штаба не то растерялся, не то хмель ему в голову ударил – и в эти часы тяжелого боя он был под основательными градусами. Как бы там ни было, но повел он себя по меньшей мере странно. Вместо того чтобы взять на себя руководство боем, он вызвал себе коня, вскочил на него, выхватил шашку и по открытой дороге помчался штурмовать не взятый еще завод. Пьяному, говорят, море по колено. Да только добром это не кончается. Гитлеровцы страшно удивились, увидев одинокого всадника, скачущего с шашкой наголо. Они даже стрельбу прекратили. А потом, недалеко от завода, срезали нашего офицера и его коня короткой пулеметной очередью.
Вот она нелепая, глупая смерть!
Два дня ожесточенных боев за Новую Буду нам не дали желаемых результатов. Броски эскадронов на село захлебывались под кинжальным и перекрестным огнем. Артиллерийско-минометные налеты тоже не приносили большой пользы. Каждый дом села превращен гитлеровцами в огневую точку. А местность перед селом открытая, ровная, приблизиться скрытно почти невозможно. Но мы все же нашли одно уязвимое место. С запада к селу подходила глубокая балка, заросшая мелким лесом. В ней-то и скапливались сабельники для атаки. В балке разместили свои огневые позиции артиллеристы и мы, минометчики.
После артиллерийско-минометного огневого налета казаки пошли в атаку. Неудачно. Под плотным пулеметным и минометным огнем противника эскадроны залегли. И почем зря костерили артиллеристов и нас, минометчиков. Мы не подавили огневых точек противника. Я сменил свой наблюдательный пункт. Насколько возможно, выдвинулся вперед и нашел нечто похожее на высотку, точнее – на бугор. Отсюда мне легче засечь пулеметные гнезда противника и лучше направлять огонь своей батареи.
Эскадроны снова поднимаются в атаку. Но и вторая попытка безуспешна. Однако она мне дала возможность высмотреть все огневые точки противника, не дающие эскадронам продвигаться вперед. Быстро готовлю новые данные для стрельбы. Телефонист Семенов передает их на батарею. Начинаю пристрелку. Перелет – недолет. Вилка! Ну, теперь-то мы поговорим с вами, фрицы. И вдруг мой телефонист замолк. Оборачиваюсь. Голова Семенова залита кровью. Он склонился над телефонным аппаратом, выронил из рук трубку. Наше удобное место оказалось не очень удобным. Мы на мушке фашистского снайпера.
Я схватил трубку, передал командиру об открытии огня всей батареей, зная, что этот огонь накроет пулеметные гнезда. Сам наскоро стал перевязывать Семенова.
– Ползти сможешь?
– Пожалуй, смогу.
– Тогда – на батарею.
Право, не надеялся я, что Семенов доберется до батареи. Но он добрался, его отправили в госпиталь и успешно вылечили.
Я наблюдаю за разрывами. Хорошо они ложатся, точно. Заткнута глотка одному пулемету, на воздух взлетел второй, умолк третий. Сам размышляю, что делать дальше. По брустверу старого окопа, где я устроил КП, чиркнула пуля, у самой головы поднялся снежный фонтанчик от другой. Оставаться тут мне нельзя. Здесь разделю судьбу телефониста Семенова, если не хуже. И вдруг приходит дерзкое решение: двигаться вперед, к селу, под прикрытие домов. Не раздумывая далее, вскакиваю и зигзагами бегу к ближнему от меня дому. И все это на глазах противника. Немцы даже стрельбу прекратили. Наверное, подумали: перебежчик решил сдаться в плен. Командиру же полка (в Шендеровке полк принял майор Ниделевич, приехавший с учебы) из первого эскадрона передали:
– Капитан Поникаровский в одиночку атакует село!
Командир полка крепко выругался и тотчас же поднял первый эскадрон в новую атаку.
Но почему же я кинулся в село в одиночку? Не мог же я думать, что гитлеровцы, увидев русского офицера, побегут. Необдуманный, необъяснимый поступок? Нет, и обдуманный, и объяснимый. Видя подавленные пулеметные гнезда противника, я посчитал, что как раз наступил тот момент, когда атака наших эскадронцев будет успешной. Промедли, проворонь этот момент – и все придется начинать сначала. Мысль эта возникла как-то внезапно, момент же я уловил, пожалуй, не умом, а каким-то чутьем, опытом.
Но я не мог отдать приказа эскадронам на атаку, на рывок. Почему-то подумал, что эскадроны, увидев бегущего офицера-минометчика, обязательно поднимутся. Кроме того, в ближнем доме я высмотрел более безопасное местечко для наблюдательного пункта. И перед тем как кинуться к селу, с батареи я вызвал связистов и указал, куда тянуть связь. Я благополучно добежал до крайнего дома. И прежде чем заскочить в дом, оглянулся. К дому же подбегали бойцы первого эскадрона во главе со своим эскадронным старшим лейтенантом Сапуновым. «Чутье, – подумал, – меня не обмануло». В доме оказалось шесть гитлеровцев. Они сидели в переднем углу за столом и, несмотря на такой ярый бой, спокойно чаевали. Оружие их было свалено на кровати, возле которой я остановился. Мое появление, мало сказать, было неожиданным, оно ошеломило гитлеровцев. Рожи их вытянулись, глаза стали неподвижными. Для порядка, что ли, я дал автоматную очередь над их головами, потом скомандовал: «Хенде хох!» «Век, век!» – командую им далее, а сам стволом показываю на дверь. Выходят они во двор, а там их встречают эскадронцы. Так вот моя «бесшабашность» помогла первому эскадрону зацепиться за село. Затем подошли другие эскадроны, и полк мало-помалу стал продвигаться к центру села.
Лиха беда начало. Оно было сделано. Но за него от командира полка я схлопотал выговор, а командир дивизии представил к награждению орденом Богдана Хмельницкого.
Среди офицеров полка много было тогда различных толков по этому поводу. Одни меня осуждали, называя мой поступок чуть ли не самоубийством, другие поздравляли с подвигом. Но подвига не было. Подвиг – это нечто более высокое, это проявление всех духовных и физических сил, это такое состояние человека, когда он делает, казалось бы, невозможное, то, на что не всякий способен. Но если не подвиг, то что тогда? Хорошо и вовремя исполненный долг офицера. Долг! Каким-то внутренним чутьем я понял, что именно та минута, то мгновение принесет успех. Мы, наверное, не всегда правильно относимся к употреблению таких высоких слов, как мужество, отвага, подвиг, героизм. Чуть что – подвиг, геройство. А может, ни то, ни другое. Просто хорошо исполненный долг. Долг – это хорошее слово.
В ожесточенном и многодневном бою за село Вербовку у нас произошел такой случай. Нарушилась проводная связь командного пункта полка с четвертым эскадроном. На линию вышел связист Шаронов. Раскисшая земля не позволила связисту не только бежать, но и просто идти. Сапоги засасывало. Они были как двухпудовые гири. Тогда, недолго думая, он сбрасывает сапоги, связывает их за ушки проводом, перекидывает через плечо и босиком бежит по линии. Это происходит не летом, а зимой, в феврале. Кое-где земля еще покрыта ледяной коркой, а в низинах лежит снег. Но другого выхода он не нашел. Одна мысль двигала им: скорее найти обрыв и восстановить связь. Иными словами, хорошо выполнить свой солдатский долг. Шаронов нашел обрыв, и связь была восстановлена. Через час он явился на КП полка с ног до головы облепленный грязью. Все, кто был на КП, удивились. Грязь на ногах, на брюках – понятно, а почему в грязи вся гимнастерка, лицо, голова?
Связисту растерли водкою ноги, заменили мокрое белье, дали сухие портянки. И он, как ни в чем не бывало, снова приступил к исполнению своих обязанностей.
– А что тут непонятного, – ответил связист, – обстреливали. Пришлось передвигаться где ползком, где на карачках, а то и просто лежать, погрузившись в жижу.
Казак выполнил свой долг. Но при этом проявил мужество.
…Бой за Шендеровку наш 37-й не завершил. Полк вывели, заменив 39-м полком, подоспевшим после «зачистки» в селе Городище. Мы же потребовались в другом месте.
Еще осенью 1941 года гитлеровскую армию советские люди назвали «грабьармией». В свой «блицкриг» они пошли налегке, в летнем обмундировании. Теперь шла третья военная зима. И в эту зиму гитлеровцы не имели теплой одежды.
Солдатня тащила у населения всё – одеяла, телогрейки, обувь, теплые платки, свитера, кофты, полушубки, шапки и валенки, не говоря уже о белье, оставляя свое грязное. Все, что награбили, они напяливали на себя, спасаясь от русской стужи. Была грабьармия и осталась грабьармией. Но мало того что гитлеризм воспитал грабителей. Он воспитал убийц, насильников, палачей. За длинную дорогу наступления от горных хребтов Кавказа и песков Кизляра мы насмотрелись на злодеяния, которые творили гитлеровцы на нашей земле. Массовые расстрелы ни в чем не повинных советских людей, в которых не щадили ни стариков, ни женщин, ни детей. Полное уничтожение огнем и взрывчаткой предприятий, городов и сел. Издевательства над военнопленными. С гнусными злодеяниями, творимыми фашистскими молодчиками, мы встретились и здесь, в Корсунь-Шевченковской операции.
Однажды в расположение третьего эскадрона фашистский самолет сбросил большой мешок. Раскрыв его, обнаружили человека с признаками жизни. Спасти человека нашим медикам не удалось. В кармане телогрейки была обнаружена записка на русском языке: «Это вам лучший из евреев на пост председателя колхоза».
В Вербовке, на территории сахарного завода, мы увидели подвал смерти. После боя из подвала, что находился под заводом, выползла молодая, но совершенно седая женщина. Она волочила распухшую простреленную ногу. Вид женщины был ужасный: лицо изможденное, тело – кожа да кости, на лице, на груди, на ногах – кровоподтеки. Одежда – рванье, лохмотья. Женщина говорила тихо, с частыми перерывами. От нее мы узнали «тайну» подвала. Озлобленные неудачами на фронте, смелыми налетами неуловимых партизан, гитлеровцы мстили мирным жителям. В Вербовке и прилегающих к сахарному заводу селах они переписали поголовно всех жителей. И по этим спискам хватали людей. В закрытых машинах схваченных привозили на заводскую территорию. Здесь пытали, истязали, мучили, затем бросали в подвал да вдогонку посылали еще автоматную очередь.
Оставшихся в живых в подвале держали без воды, без пищи. В страшных муках люди умирали. Садизм, издевательства гитлеровцев не знали предела.
Казаки четвертого эскадрона подняли из подвала 118 трупов, изрешеченных пулями в спину, в затылок, изуродованных побоями, залитых кровью. Среди трупов было немало детей от двух до двенадцати лет. Гнев, боль, возмущение – вот чувства, которые переполняли душу каждого нашего бойца и вызывали лютую ненависть к врагу. Комиссия, созданная командованием полка, составила акт о злодеяниях фашистов в Вербовке и близлежащих селах. Документ этот был передан органам Советской власти.
Всех замученных, заморенных голодом, расстрелянных мы совместно с жителями сел похоронили в общей могиле недалеко от центральных заводских ворот. Был траурный митинг. Антон Яковлевич Ковальчук сказал:
– Палачи не уйдут от возмездия. Кровь за кровь, смерть за смерть! Святая ненависть поведет нас в новые бои. Мы будем драться с врагом еще беспощаднее, еще злее.
А в селе и на железнодорожной станции Городище мы встретились вот еще с такой формой злодейства: с попыткой обесценить советские денежные знаки в освобожденных районах, наводнить эти районы знаками-фальшивками и помешать налаживанию нормальной жизни, восстановлению хозяйства. Среди застрявшего в грязи и брошенного отступающими гитлеровцами транспорта мы обнаружили одну грузовую машину, битком набитую, под самый тент, советскими деньгами. Увязанные в кипы купюрами от пяти до пятидесяти рублей, все они оказались фальшивками. Узнав об этом от наших финансистов, мы кидали их под колеса пушек и повозок, мостили ими дорогу.
Для нас, конников, труден был глубокий – в 750 километров – рейд и еще более трудны бои за уничтожение Корсунь-Шевченковской группировки противника. И дело не только в том, что немцы отчаянно сопротивлялись, сражаясь порой до последнего человека. Но еще и в погоде. Январь и февраль на Правобережной Украине – самые слякотные месяцы. То заморозки, то оттепели. То мокрый снег, то дождь. Проселочные дороги стали непроезжими и непроходимыми, поля превратились в болота. В грязи застревали пушки, повозки, автомашины и даже танки. Но спасибо населению освобожденных сел и городов. От мала до велика – старики, женщины, подростки – стали помогать нам. По всем дорогам, по полям, часто под обстрелом и бомбежкой, шли вереницы людей и в охапках, мешках, в корзинах, в фартуках несли снаряды и мины, патронные цинки, коробки и ящики с гранатами. Женщины в домашних печах пекли хлеб, резали последних кур, поросят, бычков и кормили воинов. Люди отдавали все своим избавителям от фашистской нечисти. И это удваивало, утраивало наши силы.
Петля все туже затягивалась на горле врага. А он все еще ждал выручки. Но выручить его никто уже не мог. Все попытки фашистских танковых дивизий прорваться к ним были отбиты нашими войсками. Теперь остатки, стянутые к Шендеровке, Почапинцам, Моренцам, сами колоннами двинулись на юго-запад, на прорыв. В ночь с 16 на 17 февраля начался снегопад, затем поднялась метель. Непогодой и хотели воспользоваться гитлеровцы, чтобы выскользнуть из котла. Не удалось. Наши войска навалились на них всей силой.
Мы, конники, столкнулись с гитлеровцами в метельном поле. Закутанные в одеяла, скрюченные от пронизывающего ветра, залепленные снегом, эти страшные, грязные, заросшие бородами фигуры, словно призраки, метались по полю, но нигде не находили спасения. Это была сумасшедшая и последняя игра со смертью. И смерть их настигала. Снег, вьюга тут же заносили, заметали трупы.
Операция закончилась прочесыванием леса, что северо-западнее села Почапинцы. Но не для нас, конников. 17 февраля наша дивизия сделала рывок в село Моренцы. Нас вел туда лозунг: «Спасем хату Тараса!» В Моренцах родился Тарас Шевченко. Гитлеровцы бежали из села густой толпой. Их косили из пулеметов и автоматов, рвали минами и снарядами, рубили шашками. Командующий 2-м Украинским фронтом Иван Степанович Конев, наблюдая одну из атак казачьей дивизии в конном строю, может быть, вот эту самую, позднее в своих воспоминаниях писал:
«29 января кавалерийский корпус вошел в прорыв. В дальнейшем он сыграл свою положительную роль в окружении противника и в боевых действиях на внутреннем фронте кольца окружения. Тут, забегая вперед, хотел бы сказать, что казаки отличились вовсю при попытке врага выйти из окружения.
Пожалуй, это был один из редких случаев за всю войну, когда конница действовала открыто в конном строю и смело рубила неприятеля.
Кавалеристы в этой сложной и трудной операции показали свою былую славу „донцов-молодцов“ и вписали в историю Великой Отечественной войны еще одну яркую страницу. За это им большое спасибо…»[2]2
Конев И. С. В кн.: Корсунь-Шевченковская битва. Киев, 1975.
[Закрыть]
За активное участие в Корсунь-Шевченковской операции наша 11-я Донская гвардейская казачья кавалерийская дивизия и наш 37-й полк удостоились ордена Богдана Хмельницкого II степени, а корпус был награжден орденом Красного Знамени.
…Ну а мне не довелось выполнить просьбу брата. Я не передал его «сердечный компривет» Ивану Степановичу Коневу. Да и каждый ли командир батареи и даже полка мог встречаться с командующим фронтом? Мне приятна была сама мысль, что я «работаю» в огромном хозяйстве человека, которого в детстве звал «дядей Ваней» и которого теперь знал весь мир.
Мне удивительно и радостно сознавать и сейчас, что тот «дядя Ваня» – один из выдающихся советских полководцев, Маршал Советского Союза, дважды Герой Советского Союза – до последних дней жизни оставался простым, сердечным и душевно открытым человеком, не забывающим ни свою малую родину, ни друзей далекой молодости. Занятый огромной государственной и военной работой в послевоенные годы, он выкраивал время на то, чтобы черкнуть короткое письмо, вспомнить былое, что-то уточнить. Вот одно из писем маршала моему брату И. С. Поникаровскому.
«Дорогой Иван Степанович! Сердечно поздравляю с Новым, 1967 г., годом 50-летия Великого Октября! Прочитав Вашу статью, еще ярче вспоминаешь те незабываемые дни становления Советской власти в наших родных краях. У меня на днях были никольчане, писатель-поэт Александр Яшин и представители редакции районной газеты. Многое вспоминали и в том числе то, о чем Вы пишете – о бунте мобилизованных.
Всю эту историю я сейчас хорошо помню. Да! Это была острая обстановка, но ничего, справились и мобилизованных отправили. Только их было не 600 чел., а около 400 чел.
Хочется побывать в наших краях, но, к сожалению, подводит здоровье. Однако в год моего семидесятилетия постараюсь все же побывать в родных краях. Сегодня мне, батенька мой, исполнилось 69 лет, вот не ожидал, что я буду таким стариком.
Пока не сдаюсь. Много работаю, особенно вот эту осень в связи с празднованием 25-й годовщины разгрома немцев под Москвой.
Желаю Вам доброго здоровья, такой же активности в жизни и в общественно полезном труде.
С товарищеским приветом. Ваш Конев.28.12.67 г. Москва. Дом отдыха „Сосна“».