Текст книги "С шашкой против Вермахта. «Едут, едут по Берлину наши казаки…»"

Автор книги: Евлампий Поникаровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

– Зна-си-ть плен? – глухо произнес офицер.

– Так точно, плен, господин… герр офицер! Следуйте за мной.

Офицер повернул голову к кузову и о чем-то спросил у своих солдат. Те загалдели и радостно закивали головами. А Чиниваев понял, что офицер и солдаты рады плену. Война, видимо, им осточертела, а в плену, может, еще живы будут.

Чиниваев же произнес лишь два слова:

– За мною, м-а-р-ш!

И тронул коня. Ехал он не оглядываясь, противно дрожали руки и коленки. Непроизвольно ежился, ждал выстрела в затылок. Но сзади заурчал мотор машины, и наш смельчак пустил коня крупной рысью, радостно сознавая, что выпутался из сложного положения, но не догадываясь, что этим он спас жизнь и 23 румынским солдатам.

….Группа полковых разведчиков во главе со старшим сержантом Лавриненко ехала в село Маячки, по сведениям, занятое румынами. Дорогу пересекала лесополоса. Днем туда, в гости к румынам, появляться небезопасно, да и задание может быть не выполнено. Решили укрыться в лесополосе до заката солнца, а пока отдохнуть и подкрепить силы. Достали из переметных сумок у кого что было – тушенку, хлеб, масло, сели на проталинке и жуют, балагуря про разное да поглядывая на дорогу. И вдруг видят, что им навстречу шагает группа людей и сзади кривуляет и делает кольца на дороге мотоциклист, колесами подгоняя людей. В бинокль увидели, что мотоциклист – румын, а группа людей – русские солдаты. Пленные, видать.

Лавриненко предлагает: «Давайте пленных освободим, а мамалыжника возьмем живьем». Все согласились и взялись за оружие, поджидая поближе.

Не доходя до них метров двести, мотоциклист забеспокоился – видимо, почуял неладное. Возможно, заметил в лесополосе лошадей. Дальше ждать было нечего, румын может пострелять пленных. Тогда разведчики дали несколько очередей поверх голов людей. Румын же успел развернуться и на предельной скорости удрать, но обронил сорвавшуюся с плеча сумку. В ней оказались карты и штабные документы румынской части. Пленных же мотоциклист вел в Брилевку, в которой несколько дней назад стоял штаб дивизии, а сейчас в ней стоят наши штабы полка и дивизии. Потом жалели, что раньше времени вспугнули конвой, следовавший к нам «в гости».

Полк стремительно шел на Цюрупинск. Командир четвертого эскадрона гвардии старший лейтенант Трофим Сергеевич Прокопец вел головную походную заставу. Шли быстро и скоро стали нагонять небольшую колонну. Прокопец глянул в бинокль. По той же дороге уходила четырехорудийная батарея на конной тяге. Лошади у противника, видать, вымотались – над головами ездовых мельтешили кнуты. Прокопец опустил бинокль, не торопясь уложил его в футляр. Потом обернулся к строю.

– Застава! – Голос командира эскадрона сильный, густой. – За мной галопом в атаку… Марш! Марш!

Прокопец обнажил шашку и дал шенкеля. Серый в яблоках жеребец, сделав свечу, хватил с места. Колонна противника остановилась. Немногим ездовым, успевшим отстегнуть постромки, удалось ускакать. А все остальные сдались в плен.

– Румынэшти не хочет воевать…

Город Цюрупинск с юга прикрыт лесной рощей. Ее глубина около трех километров. Подойдя к роще, полк укрылся. К городу направили разведку. На этот раз всех разведчиков одели в немецкую форму. Глубокой ночью разведчики вернулись. В штабной палатке их ждал генерал Сланов. Обстановка, по докладу разведчиков, складывалась такая: шоссейная дорога почти на всю глубину леса и улица южной окраины города, ведущая к берегу Днепра, запружены войсками противника, всевозможной техникой, лошадьми, обозами. Части перемешались, перепутались. В огромной колонне стоят и ждут своей очереди на переправу автомашины, тракторы, бронетранспортеры, повозки и фургоны, пехота и конница.

Здесь сошлись «союзнички» по разбою: немцы, итальянцы, мадьяры и румыны. В колонне тишина. Многие воины спят, умаялись. Не сладок, видать, дым чужого отечества. Горек и его хлеб, как и тяжка расплата. Поделом! Не зарься на чужое. Наши разведчики, объезжая разноцветную колонну недобитых «вояк», видели все это в наглядности.

Остановка колонны произошла из-за того, что в самом начале понтонного моста столкнулись две автомашины и закупорили въезд на мост. Кроме того, посередине реки мост зияет проломом – след дневного налета нашей авиации. Там копошатся саперы.

Но в городе есть другая, основная переправа через Днепр. Она выше неисправной. И совсем свободная от войск. Наши разведчики побывали и там. Их окликнула охрана и обстреляла, когда они хотели приблизиться. Разведчики, чтобы преждевременно не вспугнуть охрану моста, отошли и вернулись по той же неисправной переправе. Для них остался неясным вопрос: кто же так умело направил отступающие войска к недействующей переправе?

Генерал Сланов, выслушав разведчиков, поблагодарил их за мужество. И тут же приказал: 39-му полку в конном строю обойти город с севера, захватить его окраину и мост через Днепр, не дать немцам его взорвать. После захвата моста одному из эскадронов переправиться в правобережную часть, подойти к южной переправе, где стоят войска противника, уничтожить охрану моста и, если представится возможность, заменить ее собой. Нашему полку – разгромить колонну противника, стоящую на шоссе. 41-му полку – колонну в городе, перед мостом.

Трудно, невозможно рассказать, что творилось на шоссе, на улице, ведущей к мосту, на правобережье в предрассветный час 4 ноября 1943 года, когда артиллерия и минометы всей дивизии обрушили свой огонь на головы противника. Ад кромешный. И в этом аду, творимом нами, как великие грешники горели и жарились гитлеровцы. Большая часть вражеской колесной и гусеничной техники была разбита и пылала. Ошалевшие кони разбежались по лесу. Солдаты искали спасения в кюветах, в ямках, за стволами деревьев. Но нигде не было спасения.

К восходу все было кончено. Началось очищение леса от остатков вражеского воинства.

Через несколько дней в Цюрупинск приехал генерал Горшков. В беседе с офицерами о цюрупинской операции он сказал, что проведена она исключительно красиво.

Рейд наш по Приазовью и Северной Таврии закончился. За 36 дней и ночей мы прошли расстояние около 500 километров. Дивизия и полки, по оценке генерала Горшкова, в боях показали яркое тактическое совершенство, командование умело действовало в прорывах, успешно применяло охваты и обходы – все элементы современного боя, необходимые для победы над врагом.

После освобождения Цюрупинска, в котором принял участие и наш полк, нас отводили на отдых и пополнение, на новый «ремонт». В нем мы снова нуждались. Местом для отдыха и ремонта полку было определено красивейшее, не порушенное войной, село Васильевка, расположенное восточнее знаменитой Каховки. Туда мы и двинулись неспешным маршем.

Глава девятая
Украинские версты

Тридцать дней без боя, без дорог, без войны. Мы снова на отдыхе и ремонте. В эти дни чаще, чем всегда, думалось о доме, о семье. Учительница начальных классов Нина Николаевна, жена и друг, писала о школе, о ребятах, о наших детях. В письмах повторялась одна мысль: «Живем хорошо, тоскуем о папуле, дети здоровы и быстро растут». И как подтверждение – листочки с обведенными ручонками дочурок. Нина сообщала новости. Приятные и печальные. Кто-то из наших друзей произведен в офицеры. Кто-то вернулся домой калекой. На кого-то получена похоронка.

В полк приходило пополнение. На этот раз – обстрелянное, крещенное боем, с отметинами на теле. Из госпиталей возвращались в родной полк убывшие в разное время. Им мы особенно радовались. Радовались и они, словно возвращались домой. К нам на батарею вернулся лейтенант Ромадин, раненный в бою за хутор Токмачку. И на этот раз он сбежал из госпиталя.

Дел у нас было много. Откармливали лошадей, сильно исхудавших на длинных дорогах. Благо, что сено и овес были запасены украинскими селянами. Чинили повозки, сбрую, снаряжение. Накинулись на духовную пищу – на книги и газеты. С большим интересом слушали политинформации.

В один из первых дней пребывания в Васильевке у командования возникло решение торжественно отметить, хотя и с опозданием – бои не позволяли, – годовщину присвоения полку гвардейского звания, а заодно и награждение полка орденом Красного Знамени. Штаб дивизии проведение этого мероприятия разрешил.

Собрались мы для этого торжества в церкви, превращенной еще до войны в колхозный клуб. Все офицеры и ветераны полка, из ополченцев, чинно расселись за длиннющим столом, наскоро сколоченным из неструганых досок и богато сервированным. Главное богатство стола – трофейные, разной формы бутылки с цветными наклейками-этикетками: ром, коньяки и вина, румынские, венгерские и итальянские, а прямо в ведрах «цуйка» – румынская кукурузная водка. Была и русская водка, называемая солдатами за ее препротивный запах «сучком». Полковые интенданты и начпрод явно перестарались с напитками. Посудою для пищи были термосы, стоящие на полу возле стола, и солдатские котелки, а ложки у каждого за голенищем.

«Вечерю» – так мы назвали торжество, открыл командир полка. Он коротко подвел итоги боев полка за прошедший год и в заключение поднял тост за полное изгнание врага из нашей страны – за Победу! Ну, а потом начались тосты – за Сталина, за Родину, за партию, за своих родных, за крепкий тыл и т. д. и т. п. Клуб-церковь загудел. Не многие вышли с той «вечери» на твердых ногах и сами, без помощи. Что называется, дорвались. Русская широта натуры: пей, Иван, под столом встретимся! Такое состояние было у многих из нас. Одни уже спали, уткнувшись носом в стол, а некоторые действительно уже отхрапывали на полу и под столом. Помощник начальника штаба полка гвардии капитан Моргунов продемонстрировал свое незаурядное мастерство в пении песен. Звонко и на высокой ноте он исполнил украинскую песню «Солнце низенько». Другие из донских и кубанских казаков лихо отплясывали, проделывая умопомрачительные пируэты и кульбиты. А когда некоторые офицеры в пьяном угаре начали отплясывать с «дымком», т. е. со стрельбой из пистолета в потолок, командир полка громко подал команду «сми-р-р-р-но!» Все разом стихло. А он произнес: «Торжество окончено, товарищи, и… по домам, в свои подразделения! Марш, ма-р-р-ш!»

А назавтра?.. У всех головная боль, опохмелялись уже из запасов своих старшин. Стыд за содеянное на «вечере» в пьяном угаре. Больше таких «торжеств» в полку ни разу не было.

Через несколько дней забежал к нашему старшине Шубину его друг, он же заведующий продовольственным складом полка Иван Тищенко, и рассказал в моем присутствии про опасное поведение начальника штаба полка гвардии капитана Димова (фамилия изменена).

– Пьет всю дорогу, не просыхая, – сообщил о Димове сержант Тищенко. – Жаль мужика, сгинет. Распустился – никакого удержу нет. Каждое утро его ординарец у меня на складе торчит: так, мол, и так, прогнал к тебе мой начальник, на опохмелку что-либо требует. Кинь одну фляжку «сучка», да штуки три трофейных склянок. Возвращаться с пустыми руками запретил.

Я, – говорит Тищенко, – каждый раз спрашиваю его письменное распоряжение. И чтобы было указано – кому, сколько и для чего. А как же иначе, все это дерьмо на моей шее висит, отчитываться мне за него надо.

– Да ладно, не ворчи, как старая свекровь. Война все спишет, а меня не подводи под напрасную ругань из-за этого дерьма.

– И впрямь: придешь в штаб по какой-либо надобности, а начальника штаба всегда нет. А если и застанешь, то все равно ничего не решишь. Болен человек, и болен как будто безнадежно.

– А почему же никто его не остановит? – спрашиваю я как-то у Ковтуненко.

– Взялся за него сам комиссар, майор Ковальчук. Да вот получится ли, не знаю. Горбатого, говорят, только могила может исправить. Страшно на него смотреть – небритый, опухший от перепоя, все дела по штабу забросил. Ладно, что мы еще не последовали его примеру. Махнул, видимо, на него рукой и командир полка, все вопросы решает через ПНШ.

Ковтуненко оказался провидцем. Капитан Димов через две недели погиб в пьяном виде в бою за село Вербовку.

Все-таки странно устроен человек, одетый в военную форму и на время вышедший из боя. Первую неделю на отдыхе он блаженствует, наслаждаясь покоем. Нет ни орудийного грома, ни пулеметного перестука, ни крови, ни жертв. Хорошо! На вторую неделю в душу заползает непонятное ощущение: чего-то не хватает, чего-то тобой не сделано. Начинает казаться, что ты находишься где-то в стороне от важных и нужных дел. А на третью неделю непонятное становится ясным: ты затосковал о бое.

В полку, как в деревне: все обо всем знают. Сначала прошел слушок: весь пятый гвардейский кавалерийский корпус передают во 2-й Украинский фронт. Мы скоро оставим Васильевку и своим ходом двинемся в путь. Дыма без огня не бывает. Солдатский телеграф работает исправно. Но кроме солдатского телеграфа есть солдатское чутье. Слушок или догадка вскоре подтверждается с величайшей точностью. 31 декабря, в канун нового 1944 года, нас, командиров подразделений, созывают в штаб полка. Подполковник Беленко берет с места в карьер:

– Да, наш корпус перебрасывают на 2-й Украинский фронт. Снимаемся с отдыха завтра. Идем…

С наших языков срываются вопросы:

– На Киев? На Житомир? На Белую Церковь?

Подполковник хмурится.

– Чего не знаю, того не знаю. Одно скажу: марш будет длительный и на много сотен километров. Двигаться будем, как обычно, ночами, потому что путь наш пролегает в зоне действия авиации противника.

Командир полка напоминает о бдительности, о светомаскировке в походе и тщательном укрытии людей, повозок, лошадей на дневках, особо о сбережении людей от обморожений и простуд, о сохранении конского состава.

– В период передислокации нам надо сохранить высокую боеспособность. Еще раз напоминаю: куда идем и зачем – не должна знать ни одна живая душа. Ни здесь, ни там, где будем делать остановки.

Командир полка требует еще и еще раз проверить готовность подразделений к дальнему переходу.

После совещания я задержался в штабе. С ПНШ Ковтуненко мы с любопытством смотрели на карту Украины. На ней, молчаливой и таинственной, мы искали ответ на главный вопрос: где нам предстоит воевать?

– А где бы ни предстояло, – почему-то вдруг рассердился Ковтуненко.

В первый день нового года мы выступили.

Марш был трудным. Погода неустойчивая: то морозец прижмет, то оттепель начнется, то липучий снег пойдет, то дождь – мелкий, холодный, нудный. Часто снег с дождем перемешивается. И злой ветер, пронизывающий до костей. И всюду мокрень, всюду грязища. Едешь по шоссе, по грейдеру – еще ничего, терпимо. Грязь чавкает, но в ней не вязнешь, не тонешь. Но как только ступишь на проселок – беда. Кони тонут по брюхо, колеса по ступицу.

Грязь на Украине какая-то особая, липучая и клейкая. Она схватывает намертво, как гипс, как цемент. В ней часто остаются каблуки и подметки сапог и даже подковы лошадей.

Пушки приходится тащить, запрягая в них вместо четырех коней по восемь в каждую, а в повозку – по четыре. Попытались двигаться по железнодорожным насыпям, по шпалам, но из этого ничего хорошего не получилось. На шпалах начиналась такая тряска, что ехать становилось невозможно и опасно: боеприпасы, того гляди, начнут рваться. Но как бы тяжко ни было, мы двигались вперед. От дневки к дневке. Выручали кони – наши бессловесные, безотказные друзья и вечные трудяги.

Какую огромную тяжесть вынесли они на войне, наши кони! Мы часто видели, как с них стекала и ошметками падала в грязь желтая пена, как на них, потных от ушей до хвоста, кучерявилась шерсть, а от неимоверной усталости мелко-мелко дрожали ноги. Об их лошадиных чувствах – радости и боли – мы узнавали по ржанью и выражению больших умных глаз. В глазах коня читалось все: и отношение к тебе, его хозяину, и готовность везти любой груз до полного изнеможения, до последнего вздоха. Нам не раз приходилось видеть, как от усталости, перенапряжения, бескормицы и ранений кони падали. Это страшная беда, когда кавалерист лишается коня. И что поражало, почти всегда это происходило одинаково. Сперва конь начинает останавливаться, потом вовсе не может идти. Казак ведет его в поводу. Но конь этот уже не жилец. Пройдет еще каких-нибудь три-четыре километра, опустится сначала на колени, потом на брюхо, протянет морду и по-собачьи положит ее на землю. Бока круто вздымаются, дышит натужно, в горле что-то булькает, а из пасти рвется тихий стон. Казак и бьет, и уговаривает, а конь смотрит такими печальными глазами, словно хочет сказать: «Я исполнил все. Больше сил нет. Прощай, хозяин!» Тяжко и гулко вздохнет и уронит голову на землю. Казак снимает седло, закидывает на плечо и уходит. Тошно глядеть на умирающего коня… Коня бросишь – не оглядывайся назад. Но как не оглянешься? Конь из последних сил оторвет голову от земли, поглядит глазами, в которых и страдание, и недоумение, и мучительная боль, и мольба о помощи, и слеза, потом вздрогнет всем большим телом, замрет, откинет копыта. Все!

Конь под седлом послушно выполняет твою команду, он идет в огонь и в воду, на любые другие препятствия. В бою, в атаке он со злостью разъяренного зверя летит на врага, топчет его, бьет копытами, рвет зубами. А хорошо обученный, выезженный, он послушно ложится под пулеметным огнем и разрывами мин и снарядов и служит бруствером, из-за которого казак отстреливается. Конь служит одновременно укрытием кавалеристу.

Если хозяин добр и сердечен к коню, конь отвечает ему двойной добротой. Он не уйдет, не убежит от казака, когда тот приляжет отдохнуть или будет занят какой-то работой.

Конь – сластена. Дай ему кусочек сахара, он будет с удовольствием похрумкивать и благодарно покачивать головой, а шершавыми губами трогать тебя за плечо, за руку, за ухо и тихо, радостно ржать: спасибо, мол, человек! Я не знаю умнее и преданнее человеку животного, чем конь, конь – друг, конь – работяга и конь – воин.

22 января 1944 года, пройдя расстояние в 750 километров, мы прибыли на место сосредоточения – в хутор Дмитриевку, что в 65 километрах юго-западнее Киева. За весь двадцатидвухдневный переход наш полк не потерял ни одного человека. Потери в лошадях были.

Теперь – в бой. Операция, которая проводилась силами двух фронтов – 2-го и 1-го Украинских, позднее получила наименование Корсунь-Шевченковской. Здесь мы, конники, и потребовались.

На рассвете 28 января два эскадрона нашего полка внезапно ворвались в село Писаревку и застали там спящих немцев. Фрицы, едва натянув портки, бежали в село Капитоновку. А любителей долго нежиться в постели казаки пленили. Таких оказалось десятка два. Эскадроны 41-го братского полка таким же внезапным ударом овладели соседним селом Оситняжкой и, не останавливаясь, повели наступление на Капитоновку.

Капитоновка – длинное, километра на три, село и идет одной улицей по взгорью. Оно похоже на большую птицу, широко раскинувшую свои крылья. По крайней мере, такое ощущение возникает, когда смотришь на село от Оситняжки через просторную и открытую долину.

Командованию 41-го полка, возможно, казалось, что проскочи казаки эту долину – и бой будет выигран, победа, считай, в кармане. Но не тут-то было! Со взгорья, из села, стрелял каждый дом. И не дойдя до половины долины, эскадроны 41-го залегли, а затем с потерями отошли на Оситняжку.

То же самое произошло и с эскадронами нашего полка. Сунулись спешенные – назад. От артиллеристов и нас, минометчиков, помощь наступающим была незначительной. Мы своим огнем не доставали до Капитоновки. Не очень эффективным был и пушечный огонь. Отдельные разбитые дома, отдельные подавленные точки не нарушали всю огневую систему противника.

Но приказ есть приказ. Кровь из носу, а Капитоновка должна быть взята. Она как шлагбаум преграждала путь к другим населенным пунктам. Два эскадрона полка – первый и третий – готовятся к конной атаке, занимая исходный рубеж. Свою батарею мы перемещаем вперед. От нас до села около двух километров. По команде с КП полка открываем интенсивный огонь из всех минометов по восточной окраине Капитоновки, перемещая его влево, к середине села. Эскадроны кидаются в атаку.

Вражеские минометчики засекают нашу батарею. Их мины рвутся на огневой позиции третьего взвода. У нас разбиты миномет и боевая бричка. Убиты ездовой Максим Микайда и заряжающий Макар Погорелец, ранены командир расчета сержант Алексей Жерлицын и наводчик Иван Козубенко. Ромадин, командир второго взвода, быстро засекает вражескую батарею и точным огнем заставляет ее замолчать. Конная атака сорвалась. Один эскадрон попал в трясину и барахтался в грязи, а другой оказался под таким губительным огнем, что продолжать движение вперед было бы просто самоубийством.

Полк отвели на исходные позиции. В ночь на 29 января мы совершаем десятикилометровый бросок и, перейдя долину в ее вершине, обходим Капитоновку с тыла. Огневую позицию батареей занимаем в полукилометре от крайних хат. На рассвете – атака. Она начинается сразу же, как только мы, минометчики, вместе с артиллеристами открываем огонь. Первая удача: атакующие эскадроны зацепились за окраину села. «Вот с этого и надо было начинать», – рассудили доморощенные тактики. Однако все мы, как говорится, сильны задним умом. Взятый почти в полное кольцо противник не спешил поднимать кверху руки. Он сражался с каким-то яростным остервенением и фанатизмом. Его приходилось выковыривать из каждого дома, из каждого подвала и хлева. Бой затих только к вечеру.

У нас в батарее новые потери. Убиты командир расчета из ромадинского взвода Алексей Власов и наводчик Федор Топольсков. Убитых заменяют коноводы. Один из них – Станислав Музыченко.

Об этом молодом воине, Станиславе Музыченко, стоит сказать особо. Появился он в нашем полку в Писаревке, которую мы заняли вчерашним утром. И к первому попал он к Антону Яковлевичу Ковальчуку, потому что искал «самого главного комиссара». Доложил, что к наступающей Красной Армии он пробрался из города Смелы, занятого врагом. Что там, в оккупированной Смеле, он со своими школьными друзьями «маленько» партизанил, точнее, помогал партизанам. Что он слезно умоляет не гнать его, а взять в Красную Армию и назначить в разведчики, потому как он, мол, знает все про фашистов: где они стоят, сколько их.

Антон Яковлевич выслушал чернокудрого и черноглазого, мало похожего на украинца парня и спросил, чем он может доказать, что он именно тот, за кого себя выдает. Ни слова не говоря, парень сел на пол, с левой ноги снял башмак, отодрал стельку, порылся там и бережно подал в руки Антона Яковлевича комсомольский билет.

В разведку Антон Яковлевич не послал Станислава Музыченко, слишком тот был худым, слабым и заморенным, а прислал в нашу батарею. Я определил его в коноводы.

Станислав сильно огорчился. Но в первом же бою явился на огневую позицию и стал подносчиком мин.

В том первом бою, на огневой позиции, Станислав узнал, что рядом с ним воюет его земляк – сержант Андрон Руденко. Едва закончился бой, как Музыченко явился ко мне с просьбой перевести его в огневой расчет Руденко. Я не стал возражать, зная, что юный казачок попадет в добрые руки и очень скоро станет опытным воином. Так оно и произошло.

Сержант Руденко в батарею пришел из госпиталя. За его плечами была большая солдатская жизнь. В тридцать девятом он был призван в армию. До Великой Отечественной войны, как он рассказывал, успел отвоевать на финском фронте. В сорок первом из Белоруссии – через Гомель, Могилев, Оршу, Смоленск, Духовщину – отступал до Москвы. Затем, после ранения и госпиталя, были Сталинград и Курская дуга. Снова ранение. Теперь он был у нас и шел к своему дому – селу Буда Орловецкая. В Писаревке от своих дальних родственников узнал о великой беде: отец и два младших брата немцами расстреляны за связь с партизанами. Мать, избитая немецкими прикладами, умерла. Хата их сожжена. Почерневший и постаревший от горя, Руденко рвался в бой. Он даже приходил ко мне с просьбой перевести его в сабельный эскадрон: «Тот ближе к врагу, а мне надо рассчитаться и за свою кровь, и за родных…»

Я уже рассказывал вам, дорогой читатель, что у старшины батареи Рыбалкина было много хлопот с великаном нашим, Яковом Синебоком. Но не менее хлопот ему доставили и наши «недомерки» – Станислав Музыченко и Василий Шабельников. Самая малая, первого роста, солдатская одежда им оказалась великоватой, гимнастерки и штаны висели на них как на вешалках. Подол шинели у них волочился по земле, а сапоги… кажется, на двоих хватило бы одной пары. «Не гвардия, а детский сад», – ворчал старшина.

Утром 31 января мы заняли городок Лебедин, а к исходу дня прорвались в Шполу и Звенигородку. В Звенигородке полк встретился с передовым отрядом 1-го Украинского фронта. Радость для нас была необыкновенная. Мы замкнули Корсунь-Шевченковское кольцо окружения, создав новый котел врагу.

Для меня Звенигородка чуть не стала последней. По длинной улице, замощенной булыжником, мы мчались на полном галопе. Впереди моей батареи скакала батарея «сорокапяток». Последняя пушка на выбоине перед мостиком высоко подпрыгнула, соскочила с крюка и, развернувшись поперек, загородила дорогу. Мостик небольшой, всего каких-то два-три метра, перекинутый через глубокую канаву. Задерживаться не хотелось, и я пустил своего Казака через пушку. Но прыжок коня был неудачным – не хватило разбега. Казак при прыжке задел передними ногами за щит орудия и, сделав через голову сальто-мортале, остался лежать на дороге. Ну, а я, всадник, перевернувшись в воздухе не один раз, упал далеко впереди своего Казака. Удар при падении был сильным. Из ножен со звоном вылетела шашка. Лопнула шпора и на одной ноге разорвался сапог. Лежа на земле, я пошевелил ногами, руками. Кости целые. Ну, а ссадины и ушибы – что их считать? Я быстро вскочил. Мысленно поблагодарил судьбу и ПНШ Ковтуненко. Он был моим первым учителем верховой кавалерийской езды. Он научил меня приемам падения с лошади. Это ведь тоже наука. Казак все еще лежал, тяжело вздыхая. Я не скомандовал, не крикнул, не ударил плетью, а тихо попросил коня:

– Ну, вставай, дружок. В твоем падении я виноват: слишком поздно поднял на препятствие.

Казак тяжело поднялся. Я ощупал его ноги, ребра, голову. Переломов нет. Он просто сильно ушибся.

Батарея, скачущая за мной, успела остановиться, затормозить перед пушкой. Можно было пушку сбросить с мостика и освободить путь, можно было перекатить и перенести на руках через мостик, но все так спешили, что никому не хотелось терять ни секунды времени, тем более создавать затор у этого злосчастного мостика. Все знали: навстречу нам катят танкисты 1-го Украинского фронта, что вот-вот должна состояться встреча с ними.

Мои батарейцы повзводно свернули с булыжного шоссе и стали «прыгать» через канаву. А это не обошлось без потерь: поломали несколько колес у повозок и дышел.

Примерно через километр от мостика мы встретились и обнялись с танкистами передового отряда. Кони, танки, повозки, люди – все смешалось в кучу. В воздух полетели шапки. В головном танке, высунувшись из люка, стоял генерал. Из наших командиров я оказался ближним к нему. Генерал поманил меня к себе. Я подъехал к танку, представился.

– Ну, здравствуй, казачья гвардия! Теперь повоюем вместе.

…В Звенигородке мы долго не задержались. Начались бои за уничтожение противника в котле.

Сразу после того, как стало известно, что нас перебрасывают на 2-й Украинский фронт, своему старшему брату Ивану в Красноярск я написал письмо, в котором сообщил, что отныне я перехожу на работу по своей специальности к И. С. Коневу. Брат знал мою специальность и мою работу и без труда догадался о том, что воевать теперь мне придется на 2-м Украинском фронте, которым командует генерал армии Иван Степанович Конев, друг и товарищ его далекой юности.

И вот здесь я получил от брата восторженное письмо, в котором он просил об одном: если ненароком доведется встретиться с «хозяином», то от него, Ивана, плановика одного из красноярских заводов, непременно передать сердечный компривет. Коммунистическим приветом представители старой гвардии обычно заканчивали свои личные, а нередко и служебные письма в не очень далекие послереволюционные годы.

Письмо брата подняло в моей душе бурю воспоминаний. Оно повело меня в детские годы.

Генерал армии Иван Степанович Конев, командующий 2-м Украинским фронтом, уроженец села Лодейное Поле Северо-Двинской губернии, был нашим земляком. Более того, мой брат Иван Степанович Поникаровский и Иван Степанович Конев, работая рядом – один заведующим земельным отделом Никольского уезда, другой военным комиссаром того же уезда, – в молодости крепко дружили.

В 1919 году И. С. Конев формировал, обучал и отправлял на фронты Гражданской войны воинские отряды, а брат проводил в уезде земельную реформу. Они часто встречались. И не только по служебным делам. И. С. Конев бывал у моего старшего брата дома.

В том году я учился во втором классе начальной школы и жил у брата. Каждый приход к нам дяди Вани, как звал я будущего полководца, был для меня праздником. Высокий, стройный и подтянутый, в блестящих и скрипящих сапогах со шпорами да еще перетянутый красивыми ремнями и с красным бантом на груди, дядя Ваня был простым и веселым человеком. Едва появившись в доме, он хватал меня под мышки, приподымал, усаживал к себе на колени и, хитро усмехнувшись, начинал со мной игру в «угадайки».

– Угадай, что у меня в этом кармане? – спрашивал он, показывая на левый карман гимнастерки или френча, к которому каким-то значком крепился бант.

– Бумаги, – решительно говорил я.

– Правильно. В левом кармане всегда носят бумаги, документы. А в этом кармане? – Дядя Ваня показывал на правую сторону.

– Тоже документы!

– А ну-ка лезь.

Я расстегивал сияющую пуговицу и залезал ручонкой в карман. К моей радости, в нем всегда оказывалось что-нибудь сладкое: конфетка, кусок сахара или пряник.

А иногда – маленькая книжечка под названием «Переменка». Забыв сказать «спасибо», я убегал в свой закуток и с наслаждением сосал «лампасейки» или сахар.

– Сладко? – посмеивался дядя Ваня.

– Шибко сладко.

Вскоре дядя Ваня куда-то уехал. Брат сказал: на войну…

Позднее я узнал: мой брат внимательно следил за военной судьбой своего тезки Ивана Степановича, и время от времени они обменивались письмами, а к праздникам и юбилейным дням – поздравительными открытками. В моей же памяти Иван Степанович Конев всегда оставался душевным, любящим детей, отзывчивым человеком.

Все шло как обычно. Ночью мы двинулись по шоссейной дороге, связывающей Кировоград с Корсунь-Шевченковским. Ближайшая задача – овладеть Вербовкой, стоящей на шоссе. Вперед выслана группа разведчиков из пяти казаков. Они должны пробраться в Вербовку и разведать силы врага, а если удастся, захватить «языка».