Текст книги "Друзья и родители"

Автор книги: Евгения Скрипко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

34

Забот у классного руководителя седьмого «В» все прибавлялось.

Мать Феди Пасталова, которая в свое время при сыне осуждала Саяновых, теперь жестоко расплачивалась за свою неосторожность.

Мальчик уже дважды прогулял первые уроки, и в этом, по его мнению, была виновата мама: она не приготовила вовремя завтрак. «А сама говорила, что матери обязаны хорошо кормить своих детей», – рассуждал Федя.

Папы и мамы все чаще и чаще становились виноватыми даже в получении плохих отметок.

Варвара Трофимовна почти каждый день посещала семьи своих учеников. «Не провести ли вам родительское собрание», – посоветовал завуч.

Но в тот же вечер, после собрания, Варвара Трофимовна вынуждена была пойти к Юре Меньшак: его мама не явилась.

Еще не успели разойтись родители, как вошла в класс пионервожатая.

– Вы слышали, что ребята говорят о Саяновых? – тихо спросила она.

– Что именно?

– Вроде, отец Вадика – шпион, и мальчишка узнал об этом. Он хотел куда-то пойти заявить… за это отец чуть не убил его…

– Ух ты, как страшно! – прервав ее, усмехнулась учительница.

– И все это из вашего класса идет.

– От Феди Пасталова?

– Нет, от Юры Маньшака.

– Опять этот Юра! – возмутилась Варвара Трофимовна.

Пионервожатая не сводила глаз с учительницы, но та продолжала собирать со стола бумаги и спокойно укладывать их в портфель.

– Как же быть, Варвара Трофимовна?

– С чем? – удивилась учительница.

– С вашим классом…

– Мальчишеская фантазия, Ниночка, не знает границ, а в этом возрасте особенно. Их тянет к героике, и если они не встречают ее в книгах, в кино, то будут искать ближе. А что может быть для них сейчас ближе побега Вадика Саянова?

– Так трудно теперь работать с пионерами, – пожаловалась девушка. – Просто не знаешь, чем их увлечь. А со всех сторон только и слышишь: воспитывать, воспитание… а на чем воспитывать?

– На труде и подвигах, – подсказала подымаясь, учительница.

– Это хорошо говорить, а где они теперь, эти подвиги?

– Ты, Ниночка, десять классов закончила, – участливо посмотрела на нее Варвара Трофимовна. – Помнишь, как хорошо сказал об этом Алексей Максимович Горький:

«В жизни всегда есть место подвигам!»

Она произнесла эти слова торжественно и строго, как девиз.

Варвара Трофимовна торопилась к Меньшакам. Выходя из класса вместе с пионервожатой» она посоветовала ей:

– Читай газеты, Ниночка. Именно из них ты узнаешь о замечательных делах и подвигах советских людей.

В семье Юры Меньшака уже готовились ко сну, когда постучалась и вошла Варвара Трофимовна.

– Почему вы, товарищ Меньшак, не были на собрании? – спросила учительница.

– На каком? – удивилась мать Юры.

– Вы же расписались в дневнике сына, – напомнила Варвара Трофимовна, наблюдая за Юрой, который с растрепанной книжкой лежал в постели. – Сегодня у нас было родительское собрание и только что закончилось.

– Я не расписывалась и ничего не знаю, – недоумевая, оправдывалась мать.

– Это я сам за нее расписался, – нагло усмехнулся Юра. – Я же всегда за тебя расписываюсь, – напомнил он.

Беседа с Юрой и его матерью отняла у Варвары Трофимовны остаток вечера. Но о самом главном мать и классный руководитель договорились на улице, когда Меньшак пошла проводить Варвару Трофимовну.

Говоря о сыне, Юрина мать уже не жаловалась, а негодовала:

– Дай ему хоть торбу с пирогами, хоть черта с рогами – все одно не проймешь! Ремня отцовского не хватает.

– Сильное средство! – пошутила учительница. – Но попробуем еще наказать наше дитя, при вашей помощи, конечно, не грозою и бичом, а стыдом.

Была довольно светлая ночь, тишину нарушал лишь редкий собачий лай.

– Глядите, Варвара Трофимовна, то не у вашей калитки кто-то на часах стоит, – сказала Меньшак.

Маленькая женская фигурка маячила впереди, и учительница не сразу узнала в ней Саянову.

В то же самое время, когда Саянов, не дождавшись жены, отправился к Людмиле, Мария Андреевна со своей новостью вошла в дом Варвары Трофимовны.

35

При появлении Варвары Трофимовны ребята дружно поднялись с мест. Слава Деркач, уже готовый к докладу, выдвинулся из-за парты и нетерпеливо ждал, чтобы учительница скорей объявила о его выступлении. Но она разрешила всем сесть и заговорила сама.

– Великое счастье иметь настоящего друга! И об этом в свое время очень хорошо сказал Александр Сергеевич Пушкин:

 
Ничто не заменит единственного друга,
Ни музы, ни труды, ни радости досуга.
 

«Вот бы мне этот эпиграф!» – подумал Деркач.

А Варвара Трофимовна продолжала:

– Дружба и товарищество – это основы нашего социалистического общества, основы отношений между людьми в Советской стране.

Славе уже казалось, что учительница сама собирается рассказать о том, к чему он так усердно готовился, но Варвара Трофимовна, словно догадалась.

– А теперь, мальчики, послушаем нашего докладчика. Иди, Слава, начинай.

Варвара Трофимовна отодвинула свой стул настолько, чтобы Слава мог встать к столу и положить тетрадку, которую он до того беспокойно мял в руках.

Докладчик, преодолевая волнение, сперва прокашлялся, будто у него вдруг запершило в горле, затем сказал так громко, словно выступал перед всей школой: «Ребята!»

Слушатели переглянулись, а Юра Меньшак зажал ладонями уши. Но на этого шалуна Деркач не обиделся. «Подожди, мы еще с тобой объяснимся!» – успел он подумать.

– Всем нам нравится Павка Корчагин, – уже тише продолжал Слава, глядя куда-то поверх голов товарищей.

Прошло смущение, и докладчик, приводя пример за примером из жизни любимого героя, даже не заглядывал в тетрадь.

«Отклоняется от плана», – подумала учительница, посмотрев на лежащий перед глазами листок, где первым стояло:

«Что такое дружба? Что такое товарищество?» и ответы.

«Хорошо, Слава, – мысленно ободряла она мальчика. – Только не торопись».

Но Слава уже перешел к классическим примерам дружбы между отдельными людьми: он говорил о Марксе и Энгельсе, Ленине и Сталине, о Герцене и Огареве. Весь этот материал Варвара Трофимовна сама рекомендовала мальчику, и теперь она чувствовала, как добросовестно Деркач придерживается ее совета. В его тетрадочке много примеров и цитат из биографий и художественных произведений, и мальчик все чаще и чаще обращается к этим записям.

Варвара Трофимовна незаметно посматривает на часы: докладчик не торопится. А до звонка – пятнадцать минут.

Слава извлекает из тетради аккуратно сложенный газетный листок и разворачивает его:

– Я вам сейчас прочитаю одну статью.

При слове «статью» беспокойство Варвары Трофимовны, казалось, передалось даже Славе.

– Она совсем маленькая, – поспешил оговориться докладчик, – она называется: «О верной службе и крепкой дружбе».

Теперь только учительница поняла, что подобрать материал к докладу Славе помог его отец – политработник одной из воинских частей, и старая фронтовая газета оказалась в руках мальчика не случайно.

А Деркач приводил пример за примером, словно сам он – бывший фронтовик и очевидец событий.

Варвара Трофимовна тоже заслушалась Славу и не заметила, как подкрался звонок. Ребята досадно оглядывались на дверь, однако никто из них не сдвинулся с места.

Но Слава начал торопиться и закончил свой доклад, ничего не сказав ни о школе, ни о своем классе.

– Мальчики, – поспешила предупредить движение учительница, – отдохните, и продолжим нашу беседу.

– О чем же говорить? – раздалось с последней парты.

– У нас сегодня очень серьезный разговор: о Вадике Саянове.

Ребята обступили ее. Со всех сторон слышалось: «Где Вадька? Что с ним?»

– Нашелся! Поговорим после перемены, – ответила она сразу всем и вышла.

Известие о Вадике Варвара Трофимовна несколько дней держала от учеников в «секрете» не потому, что хотела воспользоваться им в более эффектный момент: она ждала письма от Саяновой из Одессы.

Вчера оно пришло.

Когда ребята снова расселись по партам, Варвара Трофимовна заговорила о беглеце. Она рассказала о его болезни и о хлопотах, которые он всем доставил.

– Вадик поступил неразумно…

– Разве он виноват, если у него такие родители, – перебил учительницу Юра Меньшак.

– Родителей, Юра, дети себе не выбирают, а у Вадика Саянова как раз они хорошие.

Она умышленно подчеркнула слово «хорошие».

– Но, кроме родителей, у человека есть еще и товарищи. А они должны быть чуткими, отзывчивыми. Мы же с вами оказались нечуткими.

– А если Вадька никому не говорил, что его обижают дома, – возразил Слава Деркач. – Когда мы с ним газету выпускали, он еще хвалился своим папой: он даже велосипед обещал Вадьке купить.

– Вадик тоже немало виноват. Ему, как и многим из вас, уже четырнадцатый год, и он обязан думать о своих поступках.

В классе не было прежней тишины, но Варвара Трофимовна продолжала беседу.

– Вы знаете много примеров, когда в вашем возрасте люди не только трудились, чтобы прокормить себя, но и боролись с врагами своей Родины…

И она снова напомнила ребятам о Николае Островском, о их любимом писателе Аркадии Гайдаре.

Она видела, как ученики взрослеют на ее глазах, как сбегаются густые брови у Алеши Клименко – воспитанника детского дома.

– Если бы Вадик сперва подумал, он никогда бы не решился на такой поступок! – уверенно говорила учительница. – А Вадик мог не только подумать, но и поговорить с товарищами. Вот хотя бы с Деркачем. Я полагаю, что этот товарищ не посоветовал бы уходить из дому. Правда, Слава?

– Конечно! Если бы я знал…

Но учительница уже обращалась ко всему классу:

– Вадик совершил тяжелую ошибку и за это он сам себя наказал. Мне кажется, что вы уже успели осудить его поступок?

Ребята, переглядываясь, молчали.

– Мы с вами – искренние друзья Вадика и должны ему помочь.

– Правильно! – раздалось сразу несколько голосов.

– Чтобы хорошо все обдумать и решить, – продолжала Варвара Трофимовна, – у нас достаточно времени. Только учтите: не следует высказывать Вадику своего сожаления ни в письмах, которые вы, конечно, будете ему писать, ни тогда, когда ваш товарищ вернется в класс. Жалость человека не бодрит и не помогает ему!

– Варвара Трофимовна, вы нам Вадькин адрес дадите? – спросил Слава Деркач.

Довольная своими ребятами, учительница возвратилась домой.

Забыв об усталости, она поспешила поделиться своим настроением с Саяновой.

36

Вадик уже мог, держась за спинки кроватей, передвигаться по комнате. И все ж однообразно тянулись дни. Зато ночи! Как полюбил мальчик эти больничные ночи!

Неяркий свет от лампочки под потолком, придуманный специально, чтобы больные не зачитывались и набирали силы, придает разговору особенную таинственность.

Все спят, а Вадик и дядя Миша, чьи кровати стоят одна против другой, тихонько беседуют.

Дяди Мишины рассказы, как большая книга: заканчивается глава и так хочется скорее узнать, что будет в следующей.

В одну из таких ночей дядя Миша поведал юному другу о своем детстве, об отце, который погиб в русско-японскую войну. Вадик еще дома прочитал «Порт-Артур», и очень полюбился ему отважный Борейко. Дядя Миша не говорил, что его отец служил с Борейкой, но Вадику хотелось, чтобы эти храбрые люди воевали вместе. Он представлял себе, как отец дяди Миши, такой здоровенный и сильный русский человек, дрался в рукопашном бою с японцами. Сам дядя Миша в то время был таким, как теперь Вадик.

Постепенно разговор перешел на родителей Вадика.

– Ты еще мал и не все понимаешь, – заговорил дядя Миша.

Вадик насторожился.

– Отец под горячую руку мало что сказать мог, а ты вон какое натворил. И так бывает, – подумав, продолжал дядя Миша. – Разойдутся муж с женой, поживут врозь, а потом помирятся. Не стоит детям на родителей обижаться, лучше помирить их. Вот взял бы да написал письмишко папе.

Маме Вадик уже намеревался написать, но папе? После этого разговора мальчик стал чаще думать об отце. Но можно ли писать родителям, если он решил не возвращаться к ним? «Разве хорошо, когда человек не умеет сдержать свое слово? Другое дело, взять его обратно, а как это сделать?»

Однажды, когда дядя Миша, прикрыв лицо газетой, дремал, Вадик лежал и думал: «Завтра дядя Миша выпишется и без него будет скучно».

В это время вошла дежурная санитарка с новенькой корзинкой и запиской. Она оглядела палату и спросила:

– Кто тут Вадик Саянов? Получай передачу.

Вадик так растерялся, что не мог ответить.

– Нет у нас Саянова – отозвался больной с дальней койки.

– Как это нет! – откинув газету, сказал дядя Миша. – Ты чего же не отвечаешь, Вадик?

– Да это же Петя, – возразила санитарка.

Известие, что «Петя» вовсе не Петя, a Baдик, и что ему поступила передача, вызвало не столько удивление, сколько радость. И каждый, кто мог передвигаться, старался подойти взглянуть, не изменился ли человек от нового имени. И, действительно, мальчик сразу стал другим. Правда, когда он развернул записку, его глаза наполнились слезами, но он поспешно смахнул их рукавом.

Слово «мама» Вадик прочел раньше других слов, хотя оно стояло в конце.

– Я хочу к маме! – сказал он, как маленький, и соскочил с кровати.

– Нет, Вадик, к маме тебя не пустят, – остановил его дядя Миша.

Мальчик пытался возразить. Он окликнул санитарку и просил позволить ему пойти к маме, но она ответила: «Пока ты у нас слабенький, нельзя тебе, сыночек, свидание разрешать».

– Вот тебе, Вадик, карандаш, напиши записку, – предложил дядя Миша.

Вадик послушался. Он подсел к тумбочке и дрожащей от слабости рукой неровными прыгающими буквами вывел: «Мамочка, хорошая моя! Как ты узнала, что я здесь?»…

Через несколько дней Вадик получил сразу три письма. Больше всех ему понравилось Слав-кино. Он читал это письмо и смеялся так, что больные из других палат приходили смотреть на него.

Вот что писал Слава:

«Вадька!

Как тебе не надоело болеть! Без тебя газету рисует Федька Пасталов, и все у него шиворот-навыворот получается. Первую изуродовал. Хвалился: «Нарисую, как после войны наши города восстанавливаются», и нарисовал: трамвай на утюг похожий, завод, что скворечница, а монтеры на столбах – жуки четвероногие. А новогоднюю испохабил! Деда мороза в лапти нарядил! Еще хоть бы лапти как лапти, а то, как две корзины, в которых виноград на базаре продают. А пока мы деду-морозу валенки подрисовали, Игорь Величко нас в новогодней на всю школу опозорил. Представляешь: лапоть-сани, в упряжке три пары, скачущие в разные стороны, от коренной вожжи, а кучером – я. В левой руке у меня вожжа петлей, а в правой – кол с хвостиком, погоняй, значит. А позади меня Федька. Борода у него, как у Черномора, по земле тянется, в руках утюг с колесами да скворечница, куда по палке два жука ползут, а позади Федьки – Ленька с почтовым ящиком, где написано: «7-й „В“ Редколлегия». А помнишь, какие у нас раньше газеты выходили? Хоть бы ты ко Дню Красной Армии приехал! В общем, Вадька, привет тебе от редколлегии и от всего класса. Славка».

Мать теперь к Вадику ходила ежедневно и каждый день он ждал, что ему позволят с ней встретиться. Как-то под вечер явилась санитарка с теплым халатом и подойдя к его кровати, сказала: «Иди к маме».

Мать ждала его в комнате, где дежурят медсестры. На ней белый халат, как у врачей. Она поднялась навстречу сыну радостная, счастливая, а он думал, расплачется. Он и за себя боялся, но сумел сдержаться. Он обнял маму крепко-крепко и поцеловал. А когда они сели в сторонку, Вадик достал свои письма.

– Посмотри, мамочка, что у меня есть! Вот это от Варвары Трофимовны, – показал он письмо в синем конверте, это – от пионервожатой, а это, – он даже вынул из конверта, – от Славки! Почитай, что он пишет.

Мальчик жадно следил за матерью, когда она читала Славкино письмо, а увидев улыбку на ее лице, засиял от счастья.

– Все зовут: «Приезжай скорей!» Откуда они только узнали, что я болею?

Они сидели долго, и Вадик никак не хотел отпускать маму. Он, как маленький, держал ее руки, прижимался своим телом к плечу и все расспрашивал, расспрашивал…

– Мамочка, а папа дома? – поинтересовался сын нерешительно, когда мать собиралась уходить.

– Он в плавании.

– А разве у вас там зимы еще нет?

– Зима есть, но корабли ходят, – неуверенно ответила мать и заспешила, чтобы уйти.

– А папа знает, что я убежал?

– Конечно, знает, только приехать к тебе не может.

Мария Андреевна поняла, что Вадик обо всем догадывается, но пока говорить с ним об отце не хотела.

37

Своим неожиданным появлением Второва и обрадовала и удивила Истомина. Вскочив, с неприсущей ему легкостью, он шумно отодвинул стул, и пошел ей навстречу.

– Наконец-то, наконец! – заговорил он радостно, прикасаясь к протянутой руке и, как прежде, желая поцеловать. Но Второва так быстро и необидно убрала руку, что ему даже не пришло в голову, что сделано это намеренно.

Она была в шинели, в форменной ушанке и черных кожаных сапожках: на дворе стояла сырая и холодная погода.

– Людмила Георгиевна, снимите шинель, у меня тепло, – предложил Истомин.

– Нет, Александр Емельянович, я не надолго.

Она, казалось, приготовилась к деловому короткому разговору и ждала, когда майор займет свое место за столом. А он, как нарочно, стоял среди комнаты и смотрел на нее с доброй улыбкой нестрогого отца.

– Как вы могли, Людмила Георгиевна, даже не позвонить вашему старому другу – ни разу за целый месяц, – сказал он, усаживаясь.

Этот грустный упрек вырвался случайно. Придавая голосу бодрые интонации, Истомин вдруг заговорил о художественном коллективе Дома офицеров.

– Вы, конечно, вернулись из Москвы с запасом новых песен! Вас так давно ждут все.

– Не до песен мне, Александр Емельянович!

Второва испытующе посмотрела на майора. В желтоватой глубине его глаз она заметила тревогу и готовность помочь.

– Что с вами, друг мой?

– Вы все знаете, Александр Емельянович, и если вы не перестали еще меня уважать, помогите мне.

– Людмила Георгиевна, да разве есть на свете другая женщина, которую я уважал бы больше, чем вас?

Истомину хотелось сказать еще что-то, но он вовремя взглянул на Второву. Людмила Георгиевна была утомлена и расстроена, взгляд ее сосредоточился на мокрых перчатках, она старательно выправляла их пальчик к пальчику. На лбу из-за опустившейся легкой прядки волос виднелись собиравшиеся неглубокие морщинки.

– Я достойна осуждения, Александр Емельянович… Честные люди так не поступают…

– Я не вправе ждать вашего признания, но неужели Саянов в этом виноват меньше?

– Теперь не время взвешивать, чьей вины здесь больше. Но это еще можно исправить, и уверьте меня, что так надо! Мне очень дорого каждое ваше слово! При слове «надо» лицо ее выражало такое душевное напряжение, что оно передалось Истомину.

– Как я хотел вас уберечь от этого! – вырвалось у него неожиданно. Второва даже испугалась. – Да-да! – продолжал он. – Я видел, что Саянов становится на вашем пути и, может быть, раньше, чем вы сами это заметили. Я был уверен, что он не принесет вам счастья. Там семья, а семья, друг мой, много значит!

– Я уже поняла, Александр Емельянович, что она значит!

– Я хотел помочь раньше и, должен признаться_? виноват перед вами…

– В чем, Александр Емельянович?

– Нельзя вам было уезжать тогда. Ваше чувство серьезно… Ведь это я уговорил Солдатова послать вас на курсы.

Он замолчал и пристально посмотрел ей в глаза. Людмила Георгиевна уже не избегала его взгляда.

– Я буду вам вдвойне благодарна, Александр Емельянович, если вы поможете мне и теперь уехать. Я должна перевестись отсюда совсем. Куда угодно: в любой порт, на любой корабль, лишь бы скорее.

38

С того самого дня, как стало известно, где сын, жизнь Саянова окончательно раздвоилась: он находился у Второвой, а все его заботы и мысли были связаны с семьей.

После первого разговора о болезни Вадика ни Саянов, ни Второва больше не возвращались к этой теме.

Людмила Георгиевна знала, что к Вадику в Одессу выехала мать и что Николай Николаевич каждый день теперь ходит домой.

На этот раз Людмила Георгиевна обещала вернуться в девять, но Саянов освободился раньше. Он позвонил в санчасть – Второвой там не оказалось. И Николай Николаевич, не спеша, отправился на квартиру.

Входя в темную комнату, он и без света почувствовал удручающую пустоту.

На столе, отыскивая лампу, он ощутил скользнувшую под рукой клеенку; при свете спички разглядел пустую кровать.

Под пепельницей лежало письмо Людмилы. В нем всего одна строчка.

– Вот ведь как вы меня подвели, – упрекнула вошедшая со двора хозяйка. – Каких я квартирантов из-за вас упустила летом!

– С вами Людмила Георгиевна рассчиталась?

– Как же! Да не про то речь. Вот в зиму я одна осталась, а ее, матушку-квартирку, топить надо, – говорила она, исподволь разглядывая бывшего квартиранта.

– Нехорошо получилось! – виновато признался он.

– Что правда, то правда, Николай Николаевич! А прямо сказать, Людмила Георгиевна, дай бог ей счастья, женщина молодая, найдет она себе человека неженатого, бездетного, а вам, милок, к женушке путь верный!

Когда Саянов поднялся со стула, хозяйка указала ему на чемодан, который лежал на кушетке, потом подала свернутые носки: – Вот постирала и поштопала, а то неизвестно, когда ваша женушка с сынком приедут. Если что, приносите бельишко-то, постираю.

Небо, темное и мокрое, казалось, висело над самой головой Саянова, когда он, мрачный и подавленный, шел с чемоданом домой.

Людмила в своей записке просила не искать ее, но Саянов в первое же утро отправился к Истомину: он догадывался, что майор знает о ней.

Когда Саянов вошел в кабинет начальника политотдела, юноша лет шестнадцати в форме суворовца поднялся с дивана и в знак воинского приветствия приложил руку к козырьку.

– Мой сын! – протягивая руку Саянову, указал глазами на суворовца майор.

Дружески встреченный майором, Саянов спросил:

– Вы нашли свою семью?

– Сын меня отыскал, – с гордостью ответил Александр Емельянович.

– Папа, я пойду, – сказал суворовец.

– Иди, погуляй. Встретимся в столовой, сынок?

– Хорошо, папа.

Суворовец снова приложил руку к козырьку и вышел.

– Как видите, мне уже не надо отыскивать холмика, чтобы считать себя вдовцом: сын был всему свидетелем.

Истомин сказал это, будто встретился с Саяновым, чтобы продолжать когда-то незаконченный разговор. Он сообщил ему некоторые подробности гибели жены и дочери-малышки, рассказал, как обрадовался неожиданному появлению сына.

– Какие новости о вашем? – спросил он просто.

– Нашелся. В Одессе в больнице лежит. Мать к нему уехала.

Возможно, разговор этим бы и закончился, и Саянов, не спросив о Людмиле, ушел бы от Истомина: после вопросов о сыне, он уже считал неудобным поднимать эту тему.

– Удивительно построена жизнь! Живешь, ждешь, нет оснований, а ты надеешься, и вдруг какой-нибудь час переворачивает все вверх дном! И вот ты начинаешь жалеть, что не верил, что во имя безвозвратно ушедшего потерял живое… Истомин, казалось, совершенно не замечал собеседника и высказывал мысли вслух, не ожидая на них отклика.

Саянов понимал, что майор говорит о себе. «Но что же он потерял „живое“, если „безвозвратно ушедшее“ – это жена и ребенок, погибшие во время войны?» – и он невольно задумался.

– Берегите семью, Николай Николаевич, – искренне посоветовал Истомин, не подозревая, какую реакцию в собеседнике вызовут его слова.

Будто миллион игл сразу вонзили в тело капитана-лейтенанта, и он должен эту боль снести без крика и стона. Лицо его побагровело. Теперь сказанное майором о безвозвратно ушедшем он принял на свой счет, и этим «ушедшим» была Людмила.

– Тяжело терять человека, которого любишь по-настоящему, но все же легче потерять его живым. Значительно легче, Николай Николаевич!

И майор посмотрел на Саянова.

– Товарищ майор, вы все знаете. Где Второва?

– Вот этого вам не надо знать, – ответил Истомин твердо. – Снова начнете ее мучить.

– Поймите, что это глупо и наивно с ее стороны! – горячился Саянов. – Вы можете меня осуждать и как коммунист и как начальник политотдела, но поймите: я люблю эту женщину и ничего не могу с собой сделать, чтобы…

– Очень плохо! – прервал его майор, – плохо, во-первых, что вы ничего не можете сделать, чтобы помочь ей забыть вас; во-вторых, к стыду нашему, мы мужчины, еще слишком эгоистичны; мы еще низкие собственники и часто не желаем видеть в женщине человека, если она нам нравится! И чем больше она недоступна, тем мы больше ее добиваемся, рвемся к ней, ломая все преграды.

– Может быть, вы во многом правы, но теперь, когда жизнь искалечена…

– У кого, у вас или у нее?

– У обоих.

– Неправда! У Людмилы Георгиевны достаточно сил и ума, чтобы исправить это положение, а вам надо только не мешать ей, не стоять на ее дороге. Подумайте над тем, что вы ей предлагаете: вы ведете ее узкой тернистой и неблагодарной тропой, когда у человека впереди широкий и честный путь. Поблагодарите ее всем своим сердцем за то, что она помогла вам вернуться к семье.

– Что же, по-вашему, я теперь должен делать?

– Оставить Людмилу Георгиевну в покое и думать о семье.

– Хотел бы я вас, извините, товарищ майор, увидеть в этой роли!

– Можете лицезреть! Разница между нами лишь в том, что у меня нет семьи, да еще в том, что женщина, которую я любил, не знала об этом…