Текст книги "Дама с рубинами. Совиный дом (сборник)"

Автор книги: Евгения Марлитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Вот опять твои слова отдают желчью.

– Я ее терпеть не могу, – невольно вырвалось у Маргариты. Герберт весело рассмеялся, вновь с видимым удовольствием поглаживая свою бородку.

– Вот это настоящее немецкое чистосердечие! – воскликнул он. – Знаешь ли, я в последнее время часто вспоминал маленькую девочку, поражавшую всех своей прямотой и правдивостью и доводившую этим до отчаяния бабушку. Жизнь вне дома заменила эту прямоту премилыми штучками, но я вижу, что суть девочки осталась прежней. И с радостью узнаю ее. Мне вспоминается то время, когда гимназист старшего класса был публично назван вором за то, что стащил цветок.

Уже при первых его словах она встала и отошла к печке, где без всякой нужды стала подкладывать дрова в ярко горевшее пламя, которое бросало отблеск на ее взволнованное лицо с мрачно сдвинутыми бровями.

Девушка была чрезвычайно недовольна собой. Конечно, она сказала сущую правду, но этой бестактности не простит себе никогда в жизни.

Все еще стоя у печки, Маргарита принудила себя улыбнуться.

– Поверь, я не делаю теперь таких прямолинейных заключений, – сказала она. – Светская жизнь заставляет на многое смотреть легче. В современном обществе крадут у ближних все: мысли, доброе имя, честность и чистоту намерений и стремлений, иногда даже стараются не замечать исчезновения лиц, если они мешали, как тогда исчезла роза в твоем кармане. Подобные похищения из чувства эгоизма или зависти лучше всего можно наблюдать в доме человека, пользующегося известностью. Я многое приняла к сведению, заплатив за науку доброй частью моих детских наивных взглядов. Теперь ты мог бы похитить у меня на глазах все розы красавицы Бланки.

– Теперь я в них не нуждаюсь.

– Ну так, пожалуй, хоть весь цветник Принценгофа! – перебила она его опять с раздражением.

– Не слишком ли это много, Маргарита? – Он тихо рассмеялся, спокойно устраиваясь в уголке дивана. – Зачем мне брать украдкой, когда сами хозяйки всегда делятся и цветами, и плодами своих садов со мной и моей матерью? И ты получишь букет из оранжереи при визите в Принценгоф.

– Благодарю. Я не люблю искусственно выращенных цветов, – холодно сказала она и пошла отворить дверь вернувшейся тете Софи, которая отряхивала с себя снег в прихожей.

Тетка широко открыла глаза, увидев высокую фигуру вставшего ей навстречу Герберта.

– Какой гость за нашим чайным столом! – воскликнула она обрадованно, в то время как Маргарита снимала с нее тальму и капор.

– Но этого гостя не особенно любезно принимают, фрейлейн Софи, – сказал он. – Хозяйка забилась в угол за печку, и я должен пить чай в одиночестве.

Тетя Софи весело подмигнула:

– Вы ее, наверное, экзаменовали, как в былые времена? Гретель действительно этого не выносит. А если вы ее стали еще и расспрашивать про мекленбургские дела…

– Вовсе нет, – ответил он вдруг серьезно, заметно удивленный. – Я думал, что все это давно кончено? – добавил он вопросительным тоном.

– Что вы! Далеко не кончено! И Гретель убеждается в этом каждый день, – возразила тетя Софи, насупив брови при воспоминании о преследовании советницы.

Герберт старался заглянуть в глаза Маргариты, но она смотрела в сторону, избегая принимать участие в неприятном для нее разговоре, так неосторожно начатом тетей Софи. Неужели он заодно с бабушкой и будет убеждать ее переменить решение? Пусть только попробует!

Продолжая упорно молчать, она подошла к самовару, чтобы налить чашку чая тете Софи, но Герберт не последовал за ней. Передав тетке привезенный чай и ласково с ней простившись, он взял свою шубу и протянул Маргарите руку на прощание.

Она вложила в нее кончики своих пальцев.

– Ты не хочешь даже пожелать мне спокойной ночи? – спросил он. – Ты рассердилась на меня за то, что я пожаловался на тебя тете Софи?

– Ты сказал правду, дядя: я была невежлива. Но я не сержусь, а только готовлюсь к войне.

– С ветряными мельницами, Маргарита? – Он встретил, улыбаясь, ее гневный взгляд и вышел из комнаты.

– Просто удивительно, как он изменился! – сказала тетя Софи, тихо улыбаясь в чашку и вглядываясь в бледное лицо молодой девушки, которая отвернулась к окну и мрачно смотрела на все продолжающуюся метель.

– Он всегда был необыкновенно учтив, что и говорить, но всегда был мне чужим – меня отталкивала его холодная аристократичность. Ну а теперь просто смешно, ведь он, как и ты, вырос на моих глазах. И такой искренний, доверчивый, даже почему-то пришел к нам вниз пить чай.

– Я объясню тебе, тетя, почему, – холодно прервала ее молодая девушка. – В жизни бывают минуты, когда хочется обнять весь мир, и именно в таком-то настроении он вернулся из резиденции герцога. Герберт сам сказал, что привез «необыкновенно радостную весть». Вероятно, на днях он будет объявлен женихом.

– Все может быть, – заключила тетя Софи, допивая свой чай.

Глава 20

На другой день Маргарита стояла у открытого окна своей комнаты. Сметя толстый слой снега, она насыпала на карниз крошки хлеба и зерно для голодных птиц. На светло-голубом морозном небе не было ни облачка; с отяжелевших липовых ветвей временами серебряной пылью осыпался снег.

Было очень холодно. Ни один голубь не взлетал с насеста, а птицы, для которых был насыпан корм, предпочитали голодать, не решаясь вылететь из своих укрытий. Утренняя тишина двора не нарушалась шумом их крыльев.

Порядком озябнув, Маргарита собралась закрыть окно, как вдруг дверь конюшни в прежней ткацкой отворилась и оттуда на своем красивом Гнедом выехал Герберт. Издали поклонившись ей, он подъехал к окну.

– Ты едешь в Дамбах, к дедушке? – спросила она, напряженно ожидая ответа.

– Прежде заеду в Принценгоф, – сказал он, разглядывая свою новую элегантную перчатку. – Посмотрю, не удастся ли мне прочесть на лице молодой девушки лучше, чем тебе, то, что меня так интересует. Как ты думаешь, Маргарита?

– Я думаю, что ты это уже знаешь и тебе нечего отгадывать, – ответила она резко. – Но увидишь ли ты ее так рано, это еще вопрос – она избалована и вряд ли встает с петухами.

– И опять ты ошибаешься. Держу пари, что она уже в конюшне и смотрит, как чистят Леди Мильфорт. Элоиза страстно любит верховую езду. Ты никогда не видела ее на лошади?

Маргарита покачала гордо откинутой назад головой.

– Так я скажу тебе, что она ездит великолепно, возбуждая всеобщий восторг. Действительно, она похожа на валькирию, когда скачет на своем красивом коне. Эта Леди Мильфорт, скорее всего, не чистокровная английская, а простая мекленбургская, но хорошо сложенная и смирная лошадь. Ты, может быть, знаешь эту породу?

– Еще бы, дядя! У господина фон Виллингена есть пара мекленбургских каретных лошадей.

Произнося это имя, она бросала ему вызов, ожидая, что он начнет говорить в духе бабушки, – сейчас это было бы ей приятнее, чем слушать его неистощимые похвалы ненавистной девушке. Да, она была во всеоружии и чувствовала, как в ней загорается жажда битвы.

Наклонившись в седле, ландрат похлопал по шее Гнедого, который в нетерпении рыл копытом землю.

– И эти великолепные лошади запрягаются, разумеется, в элегантный экипаж? – спокойно спросил он.

– Конечно, в прекрасный экипаж, которым восхищаются даже в Берлине. Так хорошо сидеть в нем на серебристо-серых атласных подушках! Господин фон Виллинген часто катал тетю Эльзу и меня.

– Видный, красивый кучер, ничего не скажешь.

– Я уже говорила тебе, что он очень красив, высок, широк в плечах, бел и розов – кровь с молоком, чистый северогерманский тип, как и молодая баронесса из Принценгофа.

Герберт взглянул на ее упрямо сжатые губы и пылающие щеки и улыбнулся.

– Закрой-ка окно, Маргарита, не то простудишься, – сказал он. – Мы поговорим с тобой об этом как-нибудь вечером, за чайным столом.

Ландрат поклонился и отъехал, а она торопливо закрыла окно, села на ближайший стул и припала головой к рукам, скрещенным на подоконнике. Ей хотелось плакать от раздражения и досады на саму себя: отчего не умела она отвечать ему тем же спокойно-шутливым тоном, которым он говорил с ней?

Герберт вернулся около полудня, вслед за этим вниз сошла бабушка и торжественно объявила, что дамы из Принценгофа приглашают их с внучкой сегодня днем в гости.

И вот в третьем часу пополудни опять мчались по необозримой снежной равнине сани, но на этот раз рядом с молодой девушкой сидела, выпрямившись, разодетая в шелка и бархат, полная ожиданий бабушка. Герберт правил, сидя позади них, и, когда он наклонялся, его дыхание касалось лица Маргариты. Сегодня она не нуждалась в его шубе, так как поспешила купить себе меховую тальму. Когда она вышла, чтобы сесть в сани, ей показалось, что он с сарказмом посмотрел на ее обновку.

Маленький замок в стиле рококо словно летел к ним навстречу. Посреди далекого снегового ландшафта он блестел на солнце своими зеркальными окнами, как драгоценность на белой бархатной подушке.

Далеко позади него дымились фабричные трубы, напоминая о чьем-то труде и выступая исполинскими черными столбами на небе, чистую лазурь которого они победоносно задымляли, не касаясь, однако, окружавшего Принценгоф прозрачного воздуха. Советница заметила это и сообщила с видимым удовольствием сыну.

– Сейчас дует западный ветер, – сказал он, – а когда бывает северный, дамы жалуются, что он гонит дым прямо к ним в окна.

– О боже мой! Неужели нельзя принять против этого меры? – воскликнула возмущенная советница.

– Не знаю, что можно сделать, разве только погасить огонь при таком направлении ветра.

– И распустить часть рабочих, чтобы они голодали, – с горечью заметила Маргарита.

Бабушка повернулась и посмотрела ей в лицо.

– Что за тон? Хорошее начало для первого вступления в аристократический дом! Ты, кажется, хочешь осрамить себя и нас либеральными идеями, которыми ты, к сожалению, сильно заражена. Но либерализм теперь, слава Богу, не в моде! А в том кругу, к которому я имею счастье принадлежать, он никогда не находил для себя почвы. Были, правда, и наши люди, кокетничавшие прежде идеями гуманизма и свободы, но теперь они так основательно изменились, что даже стыдятся признаться в былых заблуждениях.

Герберт стегнул лошадей, они помчались быстрее по накатанной дороге и через мгновение остановились у крыльца замка Принценгоф.

Маргарита была представлена обеим дамам, и вскоре все уже сидели в гостиной.

– О да, мы живем здесь ужасно уединенно! – согласилась с советницей хозяйка дома и посмотрела, глубоко вздохнув, на лежащую перед окнами тихую заснеженную долину.

В каминах расположенных анфиладой комнат потрескивали дрова, было необыкновенно тепло и уютно.

Старомодная великолепная обстановка Принценгофа не менялась с незапамятных времен, кто бы ни был его временным обитателем – безземельный ли принц или княжеская вдова.

Везде стояла мебель времен Людовика XIV с серебряной, бронзовой и черепаховой инкрустацией, которая сверкала и блестела, как и сто лет назад. Для новых хозяев лишь сменили обивку да повесили новые гардины. Материя была свежей, выбранной со вкусом, но совсем простой.

– Я жила с шестнадцати лет в большом свете и не приспособлена к уединенной жизни, – продолжала толстая дама. – Я бы просто умерла здесь со скуки, если бы не знала, что скоро наступит освобождение.

Говоря это, она бросила на ландрата полный значения взгляд, и он наклонил голову в знак согласия.

Маленькая советница как будто даже выросла от этого взгляда и с восторгом посмотрела на красавицу Элоизу. Та спокойно сидела в кресле, нарядная и горделиво небрежная, как истинная принцесса.

Сказав несколько любезных слов Маргарите, она, видимо, не сочла нужным больше говорить и замолчала. Но на лице фрейлейн Элоизы сегодня действительно было какое-то особенное выражение, делавшее ее еще красивее. Довольно далеко от нее, хотя и прямо за спиной, на стене висел поясной, написанный масляными красками портрет.

На нем была изображена дама в черном бархатном платье, ее чудесные белокурые волосы падали на плечи из-под шляпы с белым пером, левую руку она положила на голову стоявшей рядом борзой собаки.

Сходство между ней и красавицей Элоизой было поразительным. Советница заметила это, с восторгом глядя на портрет.

– Да, между ними большое сходство, и немудрено – это портрет моей сестры Адели, – сказала баронесса фон Таубенек. – Она была замужем за графом Сорма и умерла, к моему великому огорчению, два года назад. И представьте себе, мой зять, человек шестидесяти лет, сыграл с нами недавно хорошую шутку, женившись на дочери своего управляющего! Я просто не могу прийти в себя от этого!

– Я вас прекрасно понимаю, – заговорила возмущенная советница. – Ужасно, когда подобные личности становятся членами наших семейств, это страшный удар. Но, на мой взгляд, еще ужаснее женитьба на актрисе, что теперь в такой моде у людей высшего круга. Как только представлю себе, что какая-нибудь театральная принцесса, может быть, даже балерина, которая недавно безо всякого стыда в коротенькой юбчонке танцевала на сцене и получала от мужчин аплодисменты, вдруг входит в старинный графский дом, мороз по коже продирает и все во мне возмущается!

Ландрат нахмурился, а хозяйка дома схватила флакон с солями и начала так усердно его нюхать, как будто почувствовала себя дурно.

В эту минуту вошел лакей и подал молодой баронессе письмо на серебряном подносе. Она поспешно схватила его, ушла в соседнюю комнату и через несколько минут позвала туда Герберта.

Маргарита сидела как раз напротив камина, над которым висело большое, немного наклоненное зеркало, отражавшее часть гостиной с ее блестящей обстановкой и угловое окно соседней комнаты, все уставленное цветами за спущенными тюлевыми гардинами. Около этого окна стояла Элоиза, и как только ландрат вошел, подала ему развернутое письмо. Он пробежал его глазами и подошел ближе к молодой девушке. Они говорили тихо и, по-видимому, оба были довольны полученным известием. Вдруг Элоиза наклонилась к цветам, сорвала махровую красную камелию и с многозначительной улыбкой продела ее в петлицу сюртука Герберта.

– Боже, как вы бледны, фрейлейн! – воскликнула в ту же минуту баронесса, схватив Маргариту за руку. – Вам нездоровится?

Девушка вздрогнула, кровь бросилась ей в лицо, и, порывисто покачав головой, она принялась уверять ее, что чувствует себя прекрасно, а побледнела, скорее всего, оттого что проехалась по холоду.

В эту минуту вернулась фрейлейн фон Таубенек в сопровождении Герберта. Баронесса шутливо погрозила ландрату пальцем:

– Вы, кажется, сорвали мою лучшую камелию. Разве вы не знаете, что я сама ухаживаю за растениями и у меня на счету каждый цветок?

Элоиза рассмеялась:

– В этом виновата я, мама. Я должна была украсить Герберта. Не правда ли?

Мать весело кивнула в знак согласия и взяла чашку с подноса, который держал лакей. Разговор перешел на камелии. Баронесса очень любила цветы, и герцог устроил ей маленький зимний сад.

– Вы должны посмотреть его, фрейлейн, – сказала она Маргарите. – Ваша бабушка бывала там много раз, она посидит и поговорит со мной, пока ландрат вам его покажет.

Герберт поспешил исполнить это предложение, едва дав Маргарите допить кофе под тем предлогом, что скоро стемнеет. И не успела Элоиза сесть, шурша шелковым платьем, за открытый рояль и начать довольно неумело играть какую-то пьесу, как они оба вышли из зала.

Проходя через длинную анфиладу комнат, они чувствовали, как со всех стен на них смотрят родственники царствующего дома – кто в расшитых золотом придворных костюмах, кто закованный в броню, но все светлоглазые, белые и румяные.

– В своем длинном шерстяном платье проходишь ты неслышно по старому княжескому замку, – почти продекламировал Герберт и добавил, обращаясь к своей молчаливой спутнице: – Как призрак какой-нибудь прабабушки тех рыжебородых людей, портреты которых висят на стенах.

– Они бы не признали меня своей, – возразила Маргарита, обводя взглядом лица предков герцога. – Я слишком смугла.

– Конечно, ты не похожа на немку, Гретхен, – заметил он с улыбкой. – Ты могла бы служить моделью Густаву Рихтеру для его итальянских мальчиков.

– Да, в нас есть немного итальянской крови – двое Лампрехтов привезли себе жен из Рима и Неаполя. Разве ты этого не знал, дядя?

– Нет, милая племянница, не знал, я не знаком с хроникой вашего дома. Но, судя по некоторым чертам характера потомков, можно предположить, что жены эти были, по меньшей мере, дочерьми дожей или даже принцессами, жившими в итальянских палаццо.

– Жаль, что мне придется развеять твою иллюзию, дядя, которая как нельзя больше соответствует вашим с бабушкой вкусам. Особенно неприятно будет мое признание при этих гордых аристократах, – она повела рукой на портреты, – но нельзя изменить того, что одна из этих жен была дочерью рыбака, а другая – каменщика.

– Это очень интересно. Неужели и у строгих купцов были романы? Впрочем, какое мне дело до прошлого дома Лампрехтов.

Лицо молодой девушки выразило скорбный испуг.

– Никакого дела, конечно, никакого, – отозвалась она поспешно. – Ты можешь, пожалуй, не признавать и своего родства с ним. Мне это будет даже приятно, потому что в таком случае ты не будешь иметь права вмешиваться в мои дела и мучить меня, как это ежедневно делает бабушка.

– Она тебя мучает?

Маргарита ответила не сразу. Она не любила на кого-то жаловаться, а здесь ей приходилось говорить сыну о его матери. Но слова уже сорвались с губ, и взять их назад было невозможно.

– Я сама виновата: не послушалась и не исполнила ее горячего желания, – заговорила она под аккомпанемент громкой новомодной пьесы, которую Элоиза заиграла после прелюдии. – Для нее это было горьким разочарованием. Мне очень жаль, я понимаю ее недовольство мною. Но как она может надеяться, несмотря на мое решение? Мне вообще непонятно это страстное желание во что бы то ни стало породниться с высшим обществом! Не удивляет ли и тебя, что бабушка может, не задумываясь, проклинать вместе с баронессой невесту ее зятя за то, что она «втирается» в их общество? А ведь я сделала бы то же самое, что и дочь управляющего!

Он улыбнулся и пожал плечами.

– Господин фон Виллинген только граф, а Лампрехты – старинный уважаемый род. Так, вероятно, думает моя мать, и поэтому ее слова меня не удивляют. Вот тебя я не понимаю. Откуда такое раздражение против родовых привилегий?

С этими словами они вошли в зимний сад, но Маргарита не обращала внимания ни на роскошные шпалеры с цветущими растениями, ни на благоухание цветов. Взволнованная, она остановилась недалеко от входа.

– Ты неверно судишь обо мне, дядя, – сказала она. – Не на людей, поставленных судьбой в исключительные условия, я сержусь, слишком мало я знаю для этого. Враждебного чувства не возбуждает во мне ни то, что они исстари пользуются всякими преимуществами и привилегиями, ни то, что их замки недосягаемы и охраняются ангелами с огненными мечами. Что мне до того? Свет велик, и каждый может идти своей дорогой, не позволяя другим оскорблять себя высокомерием. Здесь твой упрек неуместен. Но я возмущаюсь равными мнепо рождению, из которых каждый, так же как и я, может припомнить немало гражданских добродетелей в своем семействе. Они ничуть не хуже, у них тоже есть предки, из которых многие, защищая свою собственность, повергали в прах высокородных дворянчиков.

Он засмеялся.

– И несмотря на это, ваша фамильная галерея не представляет ни одного предка с оружием.

– А к чему? – спросила она серьезно. – Каждый из них доказал своей жизнью и деятельностью, что был цельным человеком, добившимся благосостояния своей семье и заслужившим уважение современников – внешние знаки отличия не имеют в таком случае никакого значения. И буржуазия ничем не уступала бы дворянству, если бы продолжала так смотреть на это. Но потомки предпочитают низкопоклонствовать и, чтобы выслужиться, готовы сами приносить камни, которые дворяне используют, чтобы вновь воздвигнуть старинные полуразрушенные пьедесталы и границы, которыми они любят себя ограждать. Если на буржуазной почве являются гений, богатство, большой талант, то они притягиваются как магнитом в «высшие сферы» и там исчезают, увеличивая силу и значение этих последних, а те, кому удалось так возвыситься, плюют на имена своих предков, не замечая того, что прирожденные дворяне неохотно и с презрением терпят их в своем сословии.

Он слушал ее тоже очень серьезно.

– Странно! Как глубоко занимают тебя вещи, которые едва ли даже существуют для других девушек твоего возраста! – сказал он, покачав головой. – И как жестоко звучат обвинения в твоих устах. Прежде ты умела по крайней мере прикрывать свои строгие взгляды шутливой грациозной сатирой.

– Со смертью отца я разучилась шутить и смеяться, – проговорила она дрожащими губами, и слезы затуманили ее глаза. – Я знаю одно: предрассудки и ложные взгляды ослепили его и пагубно омрачили его жизнь, хотя в чем именно была причина его душевной муки, мне неизвестно, дядя. Теперь ты знаешь, как серьезно я смотрю на это, но, конечно, не рискнешь помочь мне убедить бабушку оставить меня в покое. Она все равно ничего не добьется.

– Если бы ты его любила, это взяло бы верх над твоими строгими принципами и принудило бы тебя от них отказаться.

– Нет, тысячу раз нет!

– Маргарита! – Он вдруг приблизился к ней и схватил ее за руки. – Я повторяю: если бы ты его любила… Неужели ты не понимаешь, что для счастья любимого человека можно преодолеть свои антипатии, отказаться от своих склонностей и отдать себя в его полное распоряжение?

Она сжала губы и энергично покачала головой.

– Ты хочешь сказать, что не понимаешь, что такое любовь? – Он все крепче сжимал ее руки, несмотря на то что она старалась их у него вырвать.

– Неужели это неизбежно? – прошептала она побледневшими губами, не поднимая на него своих опущенных глаз. – Неужели каждый человек, испытывающий любовь, не имеет возможности жить, не подчиняясь ее демонической власти? – Она вдруг выпрямилась и с силой выдернула из его рук свои. – Я не хочу ей подчиняться! – воскликнула она, сверкнув глазами. – Я жажду душевного покоя, а не борьбы.

Испугавшись, что проговорилась, она вдруг умолкла, а потом, несколько овладев собой, добавила:

– Меня, впрочем, ей трудно будет победить: мне помогут моя рассудительность и трезвый взгляд на вещи.

– Ты думаешь? Нет, сначала испытай, что такое любовь, испытай все страдания, пока… – Герберт не закончил фразы, и девушка испуганно взглянула на него: таким взволнованным она его еще никогда не видела. Но он в высшей степени умел владеть собой и, пройдясь по зимнему саду, снова подошел к ней и встал рядом, совершенно спокойный. – Мы должны вернуться в гостиную. Будет неловко, когда тебя станут спрашивать, понравился ли тебе сад, а ты ничего не видела. Поэтому посмотри на этот великолепный экземпляр пальмы, на ту канарскую драцену. А вон там, над грядкой тюльпанов и гиацинтов, свешивает свои распускающиеся кисти испанская сирень – что за чудесный весенний уголок! Ну что, теперь немного осмотрелась?

– Да, дядя.

– Да-а, дя-я-дя, – повторил он насмешливо. – Это слово сегодня слишком часто и как-то особенно легко слетает с твоих губ. Или я кажусь тебе здесь особенно пожилым и почтенным?

– Не больше, чем у нас дома.

– Значит, всегда одинаково! Звание дяди так же мне присуще, как лицам там, на портретах, заплетенные сзади косички. Ну что делать, буду его слушать, пока ты не захочешь вспомнить мое имя.

Немного позже все трое опять сидели в санях, но ехали они не в город. Ландрат свернул на дорогу, которая пересекала поля и вела прямо в Дамбах, сказав, что он слышал, будто у отца обострился ревматизм в плече, и хочет его навестить.

Советница сидела, скорчившись, в уголке, раздосадованная этой поездкой, которая ей была вовсе не по вкусу, хотя она и не решилась открыто протестовать. В отместку она резко выражала свое неодобрение по поводу молчаливости Маргариты, упрекая ту, что она сидела в гостиной, «как какая-то мужичка, из которой надо вытягивать каждое слово и которая не умеет сосчитать до трех».

– Молчание имеет свои хорошие стороны, милая мама, особенно когда приходится быть в обществе людей, прошлое которых нам неизвестно, – прошептал ей на ухо ландрат. – И мне сегодня было бы гораздо приятнее, если бы ты не выражала так непринужденно своего мнения о балеринах, ибо баронесса фон Таубенек тоже была танцовщицей.

– Боже милосердный! – воскликнула пораженная советница, чуть не выпав из саней. – Нет-нет, это ошибка, Герберт, это невероятная клевета злых языков! – заговорила она, опомнившись. – Весь свет знает, что супруга принца Людвига происходит из старинного дворянского рода…

– Конечно. Но семья ее давно обеднела. Последние носители этого древнего имени были мелкими чиновниками, и обе красавицы сестры – баронесса фон Таубенек и недавно умершая графиня Сорма, – не имея никаких средств к существованию, танцевали одно время на сцене, естественно, под вымышленными именами.

– И ты говоришь мне об этом только сейчас?!

– Я и сам узнал это недавно.

Советница не промолвила больше ни слова, и через несколько минут сани остановились на фабричном дворе Дамбаха.

Уже давно стемнело, и из длинных рядов окон лился яркий свет на широкий, покрытый снегом двор.

Старуха, дрожа как в лихорадке, с глубоким вздохом запахнула шубу и зашагала под руку с сыном по заснеженной дорожке сада. На повороте к замерзшему пруду они увидели стоявшего у открытого окна своей комнаты советника; позади него горела лампа, он был в халате и выбивал о подоконник свою трубку.

– Нечего сказать, хорош! – проговорила сдавленным, сердитым голосом советница. – Сам жалуется на ревматизм и подходит к открытому окну при таком ужасном холоде.

– Да, у него такие богатырские привычки, которых нам не изменить, мама, – засмеялся ландрат, ведя ее к двери павильона.

– О, какие редкие гости! – воскликнул старик, отходя от открытого окна навстречу появившейся в дверях жене. – Неужели, черт возьми, это в самом деле ты, Франциска?! Ночью, в снег и холод! Тут что-то кроется. – Он поспешно закрыл окно, в которое действительно дул ледяной ветер. – Не велеть ли сварить кофе?

Маленькая старушка просто затряслась от ужаса.

– Кофе? В такое время? Извини меня, Генрих, но ты стал совершенно каким-то мужиком в своем Дамбахе. Теперь уже надо пить чай. Мы заехали сюда из Принценгофа.

– А, так вот в чем дело!

– Я не хотела возвращаться в город, не узнав о твоем здоровье.

– Благодарю за внимание. У меня в самом деле так ломит левое плечо, что иногда становится невмоготу. Я уж сегодня принимался раза два свистеть, чтобы немножко отвлечься.

– Прислать тебе доктора, отец? – спросил с беспокойством Герберт.

– Не надо, сынок. В эту старую машину за всю жизнь не попало ни капли шарлатанского зелья, – сказал советник, показывая на свою широкую грудь. – И на старости лет я не желаю портить себе кровь. Факторша настояла, чтобы я растерся горчичным спиртом, и обвязала мне плечо паклей – она уверяет, что это помогает.

– Да, особенно если ты будешь стоять у открытого окна в такой холод! – язвительно заметила советница, разгоняя муфтой табачный дым, который поплыл по комнате, как только окно закрыли. – Я уже поняла, что о докторе нечего и говорить, но, по крайней мере, полечись домашними средствами.

– Не выпить ли мне чашечку ромашки, Франциска?

– Липовый цвет с лимонным соком будет полезнее, мне это всегда помогает. Тебе надо хорошенько пропотеть, Генрих.

– Бр-р! – затряс он головой. – Лучше уж умереть и попасть прямо в ад! Видишь, майский жучок, что хотят сделать с твоим дедушкой! – Он обнял стоявшую около него Маргариту, которая давно сбросила с себя шляпу и тальму. – Нужно отдать его в больницу и пусть пьет там липовый цвет, не правда ли?

Она улыбнулась и прижалась к деду.

– В этих вещах я неопытна, как ребенок, и ничего не могу посоветовать. Но позволь мне у тебя остаться. Нельзя быть одному ночью с такими болями. Я буду набивать тебе трубку, читать и рассказывать что-нибудь, пока ты не заснешь.

– Ты хочешь остаться, мышонок? – воскликнул он обрадованно. – Я был бы очень рад! Но завтра вскроют завещание, и ты должна присутствовать.

– Я попрошу дядю прислать за мной лошадь.

– И заботливый дядя исполнит твою просьбу, – сказал Герберт с ироническим глубоким поклоном.

– Так решено! – воскликнул советник. – Но, Франциска, ты уже убегаешь? Ну да, ты надела для тех, в Принценгофе, свои лучшие наряды и боишься, что они здесь закоптятся. Я действительно немножко надымил.

– И каким табаком! – злобно заметила советница, сморщив нос и встряхивая подол своего шелкового платья.

– Ну уж это извини, пожалуйста! Это хороший крепкий табак. Ты в нем так же мало понимаешь, как я в твоем липовом чае, Францхен. Но, пожалуйста, не стесняйся! Твоим маленьким ножкам давно хочется выскочить на свежий воздух. Ты с избытком выполнила свой долг, решившись войти в мое прокопченное жилище. Я бы не поверил, если бы кто сказал мне это полчаса назад! Герберт, предложи своей маленькой маме руку и осторожно посади ее в сани.

Он отворил дверь, как галантный кавалер, а она проскользнула мимо него, засунув обе руки в муфту, и исчезла в темноте по ту сторону двери.

Маргарита наклонилась и подняла с пола камелию, которую неосторожно выронил Герберт, распахивая шубу. Молча подала она ему цветок.

– Ее чуть не раздавили, – сказал он с сожалением, поднося цветок к лампе и рассматривая его. – Мне было бы очень жаль. Эта камелия так же прекрасна, свежа и блестяща, как та, которая ее мне дала. Не правда ли, Маргарита?

Она молча отвернулась к окну, в которое уже нетерпеливо стучала снаружи бабушка, а он сунул красный цветок в карман на груди, как когда-то белую розу, и, пожав на прощание руку отцу, тоже вышел из комнаты.

Глава 21

Когда завещание было вскрыто, многие фабричные, которым было отказано от места, испытали горькое разочарование. Бумага эта была написана очень давно. Через несколько лет после своей женитьбы Лампрехт упал вместе с лошадью, врачи не могли скрыть от него и от домашних, что жизнь его находится в опасности, и он пожелал сделать последние распоряжения.

Оказалось, что документ был составлен необычайно коротко. Единственной наследницей всего назначалась ныне покойная госпожа Фанни, причем торговое дело должно было быть продано, так как тогда еще не было наследника мужского пола – Рейнгольд родился только год спустя. Этот пункт потерял теперь силу, и оба наследника – Маргарита и Рейнгольд – вступили в свои естественные права.

После вскрытия завещания Маргарита тотчас вернулась в Дамбах – она была все еще нужна деду, а Рейнгольд сел за свою конторку, потер холодные руки и строго, мрачно, как всегда, посмотрел на занятых работой служащих. Выражение его лица не изменилось: он был уверен, что завещание ни на йоту не ущемит присвоенных им прав. И писари беспокойно и с тайным ужасом косились на неутомимого, похожего на мертвеца юношу, который теперь по праву сидел на месте прежнего хозяина и от которого они полностью зависели.