Текст книги "Дама с рубинами. Совиный дом (сборник)"
Автор книги: Евгения Марлитт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
– Он осмеливается? – перебил Лампрехт, и его красивое лицо до неузнаваемости исказилось от гнева.
– Осмеливается по отношению к дочери маляра? Ты бог знает что говоришь! – воскликнула, в свою очередь, глубоко возмущенная старуха. Но зять не стал выслушивать потока ее раздраженных слов, который должен был за этим последовать, а отошел к окну и начал так сильно барабанить пальцами по стеклу, что оно зазвенело.
– Скажи мне, бога ради, Болдуин, что с тобой? – спросила советница несколько смягченным, но все же раздосадованным тоном, идя следом за ним.
– Как вы этого не понимаете, матушка? – спросил он вместо ответа. – В моих владениях, даже в моем собственном доме, мальчишка, школьник вызывает на свидания, а я, по-вашему, не должен возмущаться? Не будем сердиться, матушка! – сказал он спокойнее, презрительно пожимая плечами. – С подростком, который должен бы знать только свой греческий и латынь, нетрудно справиться. Разве я говорю неправду?
– Вот видишь, мы с тобой одного мнения, хотя ты слишком жёсток в выражениях, – с видимым облегчением воскликнула советница.
– Чтобы жениться на дочери живописца по фарфору… Возможно ли? Его превосходительство наш будущий министр… – рассмеялся Лампрехт.
– Карьера Герберта вызывает у тебя сегодня едкую насмешку. Но чему быть – того не миновать, – сказала она колко. – Оставим это, однако, теперь главное, чтобы он хорошо выдержал экзамен. И наша священная обязанность устранить все, что может его отвлечь, и, конечно, прежде всего надо удалить его от объекта этой несчастной любви в пакгаузе. Я вообще не понимаю, почему эта девушка так зажилась в Тюрингии, – продолжала советница. – Сначала говорили, что она вернется в Англию и приехала только на четыре недели к своим родителям отдохнуть. Но прошло уже шесть недель и я, как ни слежу, не вижу никаких приготовлений к отъезду. Таких родителей надо хорошенько проучить, Господи прости! Девушка буквально ничего не делает целыми днями: поет и читает, прыгает туда-сюда да втыкает цветы в свои рыжие волосы, а мать восхищается ею и в поте лица наглаживает каждый день на галерее ее светлые платья, чтобы принцесса была обольстительно-кокетливо одета. И к этому-то блуждающему огоньку устремлены все мысли моего бедного мальчика! Она непременно должна уехать отсюда, Болдуин!
Листы книги зашуршали под быстро переворачивающими их пальцами.
– Не отправить ли ее в монастырь?
– Убедительно прошу тебя оставить шутки, когда мы говорим о серьезном и даже оскорбительном деле. Мне все равно, куда она отправится, говорю только, что она должна уехать из нашего дома.
– Из чьего дома, матушка? Это, насколько мне известно, дом Лампрехтов, а не имение моего тестя, к тому же живописец Ленц живет довольно далеко, на том дворе.
– Да, вот это и непонятно, – прервала она его, делая вид, что не слышала предыдущего замечания. – Не помню, чтобы пакгауз когда-нибудь был обитаем.
– Но теперь там живут, милая матушка, – сказал он с хорошо разыгранным хладнокровием, небрежно бросая книгу на маленький столик.
Дама пожала плечами.
– К сожалению, да. И еще для этих людей там стены оклеили новыми обоями. Ты начинаешь баловать своих рабочих.
– Живописец – не заурядный рабочий.
– Какая разница? Он красит чашки и трубки и заслуживает, по-твоему, жить в доме хозяина, в отличие от других? Ведь в Дамбахе места достаточно.
– Когда год тому назад я нанимал Ленца, он поставил мне непременное условие, чтобы я позволил ему жить в городе, потому что у его жены хроническая болезнь, которая требует иногда немедленной врачебной помощи.
– Вот оно что! – Советница на минуту замолчала, потом заявила коротко и решительно: – Согласна, против этого ничего нельзя возразить. С меня было бы довольно, если бы эта кокетка перестала порхать по галерее и голос ее не раздавался бы во дворе. Ведь есть же в городе квартиры для бедных людей!
– Вы бы желали, чтобы я ни с того ни с сего выгнал Ленца из его тихого убежища только потому, что у него красивая дочь? – В глазах Лампрехта сверкнул мрачный огонь, когда он взглянул на старуху. – Все мои люди подумали бы, что Ленц в чем-то провинился, а я этого не желаю и ни за что не сделаю, выкиньте подобные мысли из головы, матушка!
– Но, боже мой, надо же что-то делать, так не может продолжаться! – воскликнула она почти с отчаянием. – Мне остается только пойти к ним самой и постараться уговорить девушку уехать. Я не постою даже за деньгами, если понадобится.
– Вы действительно думаете так сделать? – В его голосе послышался испуг. – Вы будете смешно выглядеть, а главное, подорвете этим странным поступком мой авторитет как хозяина. Можно будет подумать, что судьба моих служащих зависит от ваших частных интересов. Я этого не потерплю. – Он приостановился, почувствовав, что зашел слишком далеко в разговоре с чувствительной дамой. – Я всегда считал за счастье, что родители моей покойной жены живут у меня в доме, – прибавил он уже с бо́льшим самообладанием. – Ваша власть в нашем домашнем обиходе была всегда полной и безграничной, я остерегался в чем-нибудь ущемить ваши права, но требую, чтобы вы не вторгались в мою область. Простите, милая матушка, но между нами могут возникнуть по этому поводу неприятности, что было бы нежелательно для нас обоих.
– Ты горячишься понапрасну, мой милый, – холодно перебила советница, заставив его замолчать движением руки. – В сущности же ты отстаиваешь так упорно только свой каприз, потом тебе будет совершенно все равно, где и как живет живописец Ленц с семейством. Я тебя хорошо знаю. Но, как бы то ни было, я уступаю. Конечно, у меня не будет с этих пор ни минуты покоя, я всегда буду настороже.
– Вы найдете во мне самого верного союзника, будьте покойны, матушка, – сказал он с сардонической улыбкой. – Даю вам слово, что не будет больше ни ночных прогулок, ни высокопарных сонетов. Я как полицейский буду следовать по пятам за влюбленным юношей, положитесь на меня.
Дверь в галерею чуть слышно отворилась, в зале раздались быстрые, вприпрыжку, шаги.
– Можно войти, папа? – послышался голосок Маргариты, и пальчики ее что есть силы застучали в дверь.
Лампрехт отворил и впустил обоих детей.
– Дитендорфское печенье вы съели еще вчера, лакомки этакие, а теперь не осталось никаких сладостей.
– Нам ничего и не надо, папа. У нас внизу есть сладкий пирог, – сказала девочка. – Тетя Софи просит дать ей ключ от комнаты в конце коридора, которая всегда заперта.
– Оттуда только что смотрела во двор женщина из красной гостиной, – добавил Рейнгольд.
– Что за бессмыслица, и что должен значить этот вздор о женщине из красной гостиной? – сердито спросил Лампрехт, не сумев, однако, скрыть напряженного ожидания ответа.
– Это только рассказывает глупая Бэрбэ, папа! Она страшно суеверна, – ответила Маргарита и поведала о том, что видела, как в окне появился большой просвет посредине спущенных гардин и в образовавшейся широкой темной щели показались белые пальцы и голова со светлыми волосами. Тетя Софи уверяет, что это был отблеск солнца, но она, Маргарита, этому не верит.
Господин Лампрехт отвернулся во время рассказа и опять взял отброшенный было миниатюрный томик, чтобы поставить его на книжную полку.
– Конечно, это было солнце, глупышка, тетя Софи совершенно права, – сказал он и, поставив наконец с необыкновенной аккуратностью книгу на место, повернулся к девочке. – Рассуди сама хорошенько, дитя мое, – продолжил он и постучал, улыбаясь, пальцем по ее лбу. – Ты приходишь ко мне за ключом от запертой комнаты, и он действительно у меня, висит вон в том шкафу вместе с другими ключами. Как же могло попасть туда какое-нибудь существо, ведь не через дверную же щель?
Девочка стояла молча и задумчиво смотрела прямо перед собой. Видно было, что она не убеждена, на ее круглом упрямом личике было ясно написано: «Что ни говори, я это видела собственными глазами!»
Советница многозначительно покачала головой, бросив выразительный взгляд на зятя, и прижала руки к груди.
– Только бы за всем этим не скрывалось чего-нибудь между Гербертом и теми людьми! Одна мысль об этом приводит меня в бешенство.
– Черт возьми! Неужели вы думаете, что такое возможно? – сказал Лампрехт, поглаживая бороду. – Тут действительно понадобятся глаза и уши Аргуса. Вечные россказни нашей прислуги мне и так надоели до тошноты. О доме пойдет дурная слава. Я нахожу, что сделали большую ошибку, оставив флигель пустующим, из-за этого с годами и укреплялись бабьи слухи. Но я положу этому конец. Можно было бы поселить там сейчас же несколько рабочих с фарфорового завода, но им придется ходить по галерее мимо моих дверей, а я не выношу шума. Однако, чтобы скорее покончить с этим, я сам поселюсь на некоторое время в комнатах госпожи Доротеи.
– Это, конечно, было бы радикальным средством, – заметила, улыбаясь, советница.
– Надо сделать еще запирающуюся дверь, которая отделила бы коридор от галереи, тогда эти трусы, приходя наверх, не будут коситься за угол и выдумывать какие-то видения. Я этим обязательно займусь.
Лампрехт взял бонбоньерку с письменного стола.
– Ну, вот вам, все-таки вы получили конфеты, – сказал он, высыпая их в руки детям. – А теперь идите вниз. Папе надо много писать.
– А ключ, папа? Разве ты забыл? – спросила маленькая Маргарита. – Тетя Софи хочет там открыть окна. Она говорит, что дождя не будет, так пусть ночью хорошенько проветрится, а завтра будут мыть полы в комнатах и в коридоре.
Лампрехт покраснел от досады.
– Это вечное мытье становится просто невыносимым! – воскликнул он, нервно проводя рукой по густым волосам. – Недавно в галерее было настоящее наводнение, у меня еще и сейчас шумит в ушах, так там скребли мочалками. К чему все это? Пойди вниз, Гретхен, и скажи тете, что это еще успеется, я сам поговорю с ней.
Дети убежали, и советница натянула пелерину, намереваясь уйти. Она довольно холодно простилась с зятем – мучившая ее забота не исчезла, живописец тверже, чем когда-либо, сидел в пакгаузе, а всегда рыцарски вежливый зять оказался несносно упрямым. Вот и теперь, несмотря на почтительный поклон при прощании, в глазах его не было и тени раскаяния или сознания своей вины – они выражали только нетерпеливое желание поскорее остаться одному. Она вышла, шурша платьем, видимо рассерженная.
Лампрехт неподвижно стоял посреди комнаты, ожидая, когда хлопнет дверь галереи и маленькие ноги в золотистых башмаках протопают по ступеням. Когда наконец замер последний звук на лестнице, он одним прыжком очутился возле письменного стола, схватил миниатюру, прижал ее к груди, потом к губам, провел ладонью несколько раз по рисунку, словно хотел стереть с нее взгляд старой дамы, и запер в ящик стола. Все это было делом нескольких секунд, затем комната опустела, розовый свет погас, и она стала мало-помалу наполняться легкими вечерними тенями.
Глава 4
В общей комнате [3] тетя Софи привольно расположилась у окошка и занялась починкой поврежденной скатерти «Брак в Кане». Ей нелегко было привести в первоначальный вид черты лица распорядителя пира, чтобы не было заметно штопки. Рядом, с домашними уроками устроились Маргарита и Рейнгольд.
Под окном со стороны рынка подрались две маленькие нищенки. Маргарита достала из кармана полученные от отца конфеты, наклонилась через подоконник и высыпала их в подставленные фартучки нищенок.
– Умница, Гретель! – сказала тетя Софи. – Вы в последнее время и так слишком много едите сладкого, а для бедных детей это большая редкость.
Относительно того, что дети ели в последнее время слишком много лакомств, тетя была совершенно права. Им даже опротивели сладости.
Как переменился папа! Раньше они проводили целые часы у него наверху; он катал их на спине, показывал и объяснял картинки, рассказывал сказки, делал бумажные кораблики, а теперь? Теперь, когда они приходили, он все бегал взад-вперед по комнате, часто смотрел на них сердито, говорил, что они ему мешают, и отправлял вниз. Иногда он забывал о присутствии детей, хватался за голову, топал ногами, потом, опомнившись, совал им в руки и карманы сладости и приказывал уходить, так как ему надо писать, много писать. Глупое писание, уже от этого одного оно всякому опротивеет!
Вследствие неприятных мыслей и особенно полного ненависти заключения перо было глубоко всажено в чернильницу, и на бумаге появилась громадная клякса.
– Ах ты, несчастная! – побранила ее, поспешно подходя, тетя Софи.
Промокательная бумага была под рукой, но, когда стали искать перочинный ножик, прежде чем тетя Софи успела что-либо сообразить, девочка уже выбежала из комнаты, чтобы попросить у папы его ножик.
Через несколько мгновений она стояла в сильном смущении наверху, около его комнаты.
Дверь была заперта, ключ вынут, и через замочную скважину девочка могла видеть, что никто не сидел на стуле за письменным столом. Что же это такое? Значит, папа сказал неправду, что ему надо много писать? Он вовсе не писал, его даже не было дома!
Девочка осмотрелась в обширной галерее: она была ей хорошо знакома, но в эту минуту показалась какой-то новой, другой. Она часто бегала и играла тут с Рейнгольдом, но никогда не бывала здесь одна.
Теперь же Маргарита оказалась в одиночестве, около нее не было маленького брата, который оттаскивал бы ее назад за юбку или испуганно кричал, чтобы она вернулась.
Она шла все дальше по коридору и только хотела остановиться перед одним из шкафов, как вдруг явственно услышала, будто кто-то поворачивает дверную ручку совсем рядом с ней. Малютка прислушалась, с радостным удивлением приподняла плечи, тихонько рассмеялась и скользнула в темное место между двумя шкафами, откуда наискосок была видна дверь в противоположной стене. Интересно будет посмотреть, какие глаза сделает тетя Софи, когда она ей расскажет, что это было вовсе не солнце. Тогда наконец она поверит Гретель, что то была Эмма, – как она ни притворяется, что боится, а все ж таки это она была там, в комнате. Ее надо напугать, да хорошенько, ей будет поделом.
В эту минуту дверь неслышно отворилась и с ее высокого порога на пол коридора ступила маленькая ножка, потом кто-то весь в белом скользнул в узкую щель приоткрытой двери.
Правда, не было видно ни белого фартука с нагрудником, ни кокетливо подобранного платья горничной с оборками – фигура была с головы до ног окутана густой вуалью, обшитый кружевом край которой волочился даже по полу. Но это все же была Эмма, желавшая всех напугать, – у нее были такие маленькие ножки в хорошеньких башмачках с высокими каблучками и бантиками. Броситься на нее! Вот будет славно!
Ловко, как котенок, девочка выпрыгнула из своей засады, помчалась за поспешно удаляющейся фигурой, набросилась на нее сзади всей тяжестью своего тела и обхватила обеими руками, причем правая ручка сквозь вуаль попала в мягкие волны падающих ниже талии волос. Маргарита крепко вцепилась в них и так грубо дернула в наказание за глупую шутку, что закутанная голова пригнулась к спине.
Раздался испуганный и вслед за тем жалобный крик боли. Все случилось потом с такой поразительной быстротой, что малютка никогда впоследствии не могла дать себе в этом отчет. Она почувствовала только, что ее схватили, резко встряхнули, потом ее маленькое тельце было отброшено, словно мячик, на довольно большое расстояние, почти к началу коридора.
Здесь она лежала некоторое время, ошеломленная, с закрытыми глазами, и когда наконец подняла веки, то увидела смотревшего на нее отца. Но она едва узнала его, испугалась и опять невольно закрыла глаза, инстинктивно чувствуя, что может совершиться нечто ужасное, – вид у отца был такой, как будто он хотел задушить или растоптать ее.
– Встань! Что ты тут делаешь? – заговорил он с ней не своим голосом, резко схватив и поставив на ноги.
Она молчала, страх и неслыханно грубое обращение сковали ее уста.
– Ты слышишь меня, Грета? – спросил он, несколько овладев собой. – Я хочу знать, что ты тут делала.
– Я пошла сначала к тебе, папа, но дверь была заперта, и тебя не было дома.
– Не было дома? Что за вздор! – сердито сказал он, направляя ее к выходу. – Дверь вовсе не была заперта, ты просто не сумела ее открыть. Я был здесь, в красной гостиной, – он показал на дверь, мимо которой тащил ее, – когда услышал твой крик.
– Но ведь я не кричала, папа, – сказала Маргарита, подняв на отца широко открытые удивленные глаза.
– Не ты? А кто же мог кричать? Не будешь же ты меня уверять, что здесь был еще кто-нибудь, кроме тебя!
Он сильно покраснел от гнева и нетерпения и смотрел на нее с угрозой. Он думал, что она солгала! Правдивую девочку до глубины души оскорбило подобное предположение.
– Я ни в чем не желаю уверять тебя, папа. Я говорю правду! – храбро заявила она, глядя в его пылающие гневом глаза. – Это правда, здесь наверху кто-то был, какая-то девушка, она вышла из той комнаты, знаешь, где я видела в окне голову со светлыми волосами. Да, она вышла из той комнаты, и на ней были башмачки с бантиками, я слышала, как стучали ее каблуки по полу, когда она убегала.
– Какое-то безумие!
Он опять шагнул по коридору. Розовое вечернее облачко уплыло дальше, и в высокое маленькое окошко смотрело сразу поблекшее небо. Серые сумерки спустились в длинный коридор.
– Видишь ли ты там что-нибудь, Грета? – спросил он, стоя позади и тяжело надавливая обеими руками на плечи ребенка. – Нет? Опомнись же, дитя. Ведь девушка, о которой ты говоришь, не могла убежать через галерею – мы загораживали ей дорогу, а все двери заперты, я это хорошо знаю, потому что у меня от них ключи. Ей оставалось только вылететь через окошко там, наверху, но разве это возможно?
Видимо, успокоившись, он взял дочь за руку, подвел к одному из окон галереи и, вынув носовой платок, стал вытирать с ее лица слезы, вызванные предшествующим испугом. При этом взгляд его выражал сочувствие.
– Понимаешь ли ты теперь, какой была дурочкой? – спросил он, улыбаясь и заглядывая ей в глаза.
Она порывисто обвила его шею своими маленькими ручками.
– Я так люблю тебя, так люблю, папа! – уверяла она со всем жаром горячего детского сердца, прижавшись худеньким загорелым личиком к его щеке. – Но не думай, что я солгала. Я не кричала, это она! Я думала, что это Эмма, и хотела напугать ее. Но у Эммы не такие длинные волосы, я только сейчас сообразила. Рука моя еще пахнет розами от косы, которую я держала, – от девушки пахло, как от чудесной розы. Да, это была не Эмма, папа. Через маленькое окошко, конечно, никто не может вылететь, но, может быть, дверь на лесенку, знаешь, которая ведет на чердак пакгауза, была не заперта.
– Упрямая девчонка! – воскликнул отец в сердцах; его лицо становилось все мрачнее. – Бабушка права, говоря, что тебя плохо воспитывают. Чтобы настоять на своем, ты выдумываешь всякие небылицы. Кому нужно прятаться в полном крыс и мышей чулане только для того, чтобы напугать и подразнить такую маленькую девочку, как ты? Я знаю, ты проводишь слишком много времени с прислугой, и она забила тебе голову своими бабьими сказками, о которых ты потом грезишь целый день. Кроме того, ты ведешь себя как сорванец, а тетя Софи слишком мягка и снисходительна. Бабушка давно просила меня положить этому конец, и я исполню ее просьбу. Года два под чужим руководством сделают тебя кроткой и воспитанной.
– Я должна уехать? – воскликнула девочка.
– Только на два года, Грета, – сказал он мягче. – Будь благоразумна! Я не могу тебя воспитывать, бабушка, при ее расстроенных нервах, не может быть постоянно с тобой и выносить твой буйный нрав, а тетя Софи… На ней лежит все хозяйство, и ей некогда заниматься тобой как следует.
– Не делай этого, папа! – перебила она его с твердой решимостью, удивительной для ребенка. – Да это и не поможет – я вернусь!
– Увидим.
– Ах, ты не знаешь, как я могу бегать! Помнишь, ты подарил господину в Лейпциге нашего Волчка, и однажды утром добрый старый пес очутился у нас перед дверями, полумертвый от усталости и страшно голодный? Он истосковался, перегрыз веревку и убежал – я сделаю то же.
Надрывающая сердце улыбка мелькнула на дрожащих губах девочки.
– От тебя всего можно ожидать, настолько ты необузданна. Но ты должна будешь покориться, с такими упрямицами расправа коротка, – сказал отец строго, а сам отвернулся и, делая вид, что смотрит во двор, беспокойно поглядывал искоса на дочь, личико которой выражало страшное душевное волнение.
Вдруг, как бы повинуясь какой-то непреодолимой силе, он быстро наклонился и нежно погладил мягкую, лихорадочно пылающую щечку ребенка.
– Будь моей доброй девочкой! – уговаривал он ее. – Я сам отвезу тебя, мы поедем вместе. У тебя будут красивые платья, как у принцесс.
– Ах, подари их лучше какой-нибудь другой девочке, папа! – возразила малютка упавшим голосом. – Я не умею их беречь, запачкаю или разорву. Бэрбэ всегда говорит: «На этого бесенка жаль что-нибудь надевать», и она говорит правду. Да я и не хочу быть такой, как девочки в замке, – она вызывающе подняла голову и перестала теребить свои пальцы. – Я их терпеть не могу, потому что бабушка всегда так перед ними приседает…
По лицу Лампрехта скользнула саркастическая улыбка, тем не менее он сказал строгим тоном:
– Грета, вот такими-то словами ты и приводишь в отчаяние бабушку! Ты невоспитанная девочка с дурными манерами, тебя приходится стыдиться. Как раз пора увезти тебя отсюда.
Девочка подняла на него свои блестящие от слез выразительные глаза.
– Маму тоже увозили, когда она была маленькой? – спросила она, с трудом удерживаясь от плача.
Кровь бросилась ему в лицо.
– Мама всегда была благонравным, послушным ребенком, ее не надо было увозить. – Он говорил, понизив голос, как будто кроме него и дочери здесь был еще кто-то, кто мог их слышать.
– Как было бы хорошо, если бы мама не умирала! Она, правда, брала Гольдхена на колени чаще, чем меня, но никто не говорил тогда, что меня надо куда-нибудь отправить. Мамы всегда лучше бабушек. Когда бабушка уезжает на морские купания, то всегда так радуется, что даже забывает хорошенько проститься с нами. Она же не знает, как дети любят всех и все – и наш дом, и Дамбах.
Девочка остановилась, ее маленькое сердце готово было разорваться при мысли о разлуке. Прижавшись головкой к оконному стеклу, она с мольбой заглядывала в глаза высокого мужчины, барабанившего пальцами по подоконнику и, видимо, старавшегося побороть свое волнение.
Тот не отвечал на красноречивую жалобу ребенка, бесцельно блуждая взором по открывающемуся перед ним далекому ландшафту. Отведя от него глаза, он вздрогнул и перестал барабанить. Папа испугался, но чего?
Малютка подняла на него глаза с настойчивой мольбой:
– Ты еще любишь меня, папа?
– Да, Грета. – Но он не взглянул на нее, по-прежнему устремив взгляд в какую-то точку перед собой.
– Так же, как ты любишь Рейнгольда? Да, папа?
– Ну да, дитя мое!
– Ах, как я рада! Так ты меня оставишь здесь? Кто же будет играть с Гольдхеном? Кто будет его лошадью, когда меня не будет? Другие дети не захотят, потому что он так больно бьет кнутом. Ты не серьезно говорил это?
Лампрехт точно пробудился от мучительного сна, вздрогнув от прикосновения маленькой ручки, которая трясла его за руку.
– У тебя ложное представление, Гретхен, – сказал он наконец более мягким тоном. – Там, куда я хочу тебя отвезти, у тебя будет много веселых подруг, маленьких девочек, которые станут любить тебя, как сестры. Я знаю детей, которые горько плачут, возвращаясь домой. Впрочем, мы уже давно решили с бабушкой отдать тебя в пансион, только время еще не было назначено, потому что не знали, когда ты сможешь туда поступить. Я принял решение и не изменю его. Сейчас пойду к тете Софи и сделаю необходимые распоряжения.
С последними словами он направился к двери на лестницу.
– Пойдем, Грета, ты не должна оставаться здесь, наверху, – крикнул он неподвижно стоявшей у окна девочке.
Она медленно, с опущенной головой пошла по галерее. Пропустив ее вперед, отец запер дверь, вынул ключ и стал спускаться по лестнице.
Глава 5
Господин Лампрехт не обратил внимания, следовала ли за ним девочка. Он уже давно был внизу, а она все еще стояла наверху лестницы. Услышав, что он вошел в общую комнату, она стала медленно спускаться со ступеньки на ступеньку, держась за перила. Через отворенную дверь комнаты раздавался сильный, громкий голос Лампрехта и Маргарита слышала, как он рассказывал тете Софи о крике и беготне в коридоре бокового флигеля, о воображаемых привидениях среди бела дня, когда он сам был в красной гостиной. Мужчина остался при своем мнении, что девочка вообразила себе это в темном коридоре, в чем были виноваты, конечно же, россказни прислуги, и поэтому желал как можно скорее отвезти Маргариту в пансион.
Малютка тихонько прокралась мимо двери, бросив робкий взгляд внутрь комнаты. Маленький брат перестал строить башню и слушал, приоткрыв рот, а милое лицо тети Софи помертвело, она прижала руки к груди и ничего не говорила, потому что всякие возражения были бесполезны, подумала девочка, прошмыгнув мимо. Если папа с бабушкой что-нибудь решат вместе, то никакие просьбы и мольбы не помогут – бабушка уж настоит на своем. Правда, был человек, который мог бы помочь, если бы вступился и стал шуметь и спорить, – это дедушка из Дамбаха. Он не позволит увезти свою Гретель и тем более запереть ее в большую клетку, где «все должны петь на один лад», – так всегда говорил он, когда бабушка заводила речь о пансионе. Да, он поможет! «Замолчи, Франциска! Я так хочу, а я хозяин в своем доме!» – Тогда бабушка выходила из комнаты и все делалось, как он хотел. О, если б только попасть в Дамбах, она была бы спасена!
Маргарита выбежала во двор, чтобы вывести козлов из конюшни, но работник запер дверь, да и шум экипажа могли услышать, прийти и запереть перед ее носом ворота, тогда она была бы вынуждена остаться. Надо было положиться на свои собственные ноги и храбро бежать. Проходя мимо, она захватила оставленную на садовом столе шляпу, завязала ленты под подбородком и пустилась в путь.
«Им хорошо!» – подумала девочка и прошла по мостику в ближайший переулок, заканчивающийся проемом в городской стене, откуда шла через поля вверх, на пригорок, тропинка к Дамбаху.
Ах, сегодня после обеда все было так хорошо! Так весело было выезжать на козлах из ворот Дамбаха: дедушка смеялся и кричал ей вслед «ура!», а деревенские дети, верные товарищи ее игр, пробежали немного рядом с ней, и мальчишки удивлялись, что она может так ездить.
Теперь она возвращалась, чтобы спрятаться у дедушки. Ах, если бы он оставил ее у себя насовсем! Она бы с радостью ходила в деревенскую школу. Бабушка никогда сюда не приезжала, она говорила, что не выносит фабричного шума, на что дедушка замечал, смеясь, что живет здесь потому, что не выносит крика попугая.
Наконец узкая тропинка вывела Маргариту на поля с картофелем и репой, потом она поднялась на горку, на которой раскинулась тенистая дамбахская роща, а за ней лежала деревня. На одном дыхании взбежала она на гору, сердечко ее стучало, как молоток, а голова горела и была тяжелой, словно налитой свинцом. У дедушки в комнате теперь так прохладно; там стоит диван с мягкими подушками, на котором он спит после обеда, а она отдыхает, когда устает от беготни. Пройти еще немного за деревню – и все будет хорошо.
На обширном дворе фабрики было тихо и безлюдно, рабочие давно закончили работу. Примыкающий к фабрике сад с прекрасными аллеями и светлым прудом, в котором отражался павильон, тоже был безмолвным, только тихонько шумели верхушки деревьев и под ними уже начинало темнеть.
Даже Фридель, легавый пес дедушки, не выбежал с лаем навстречу Маргарите – порог, на котором он всегда лежал, был пуст, дверь заперта, и, как она ни звонила, никто не шевелился в доме и не шел ей отворять.
В испуге девочка беспомощно стояла перед тихим домом: значит, дедушки там не было. Но он всегда был дома, когда она к нему приезжала! Возможность его отсутствия даже не приходила ей в голову. Она обошла дом со всех сторон, и будь открыто хоть одно окно в нижнем этаже, она бы влезла в него и прыгнула через подоконник в комнату, как часто делала из шалости, но все окна были заперты, и ставни затворены. Делать было нечего.
Готовая расплакаться, она все же мужественно сдерживала подступающие слезы. Дедушка, вероятно, пошел к фактору, который жил тут же, на фабрике. Во дворе молодая работница со скотного двора сказала ей, что фактор с женой уехали в город в возвращавшемся туда господском экипаже и что она сама видела, как господин советник отправился верхом несколько часов назад к судье в Гермелебен – там была сегодня вечеринка. Это имение было очень далеко от Дамбаха.
Боже милосердный! Что было делать бедному прибежавшему сюда ребенку? В отчаянии девочка бросилась было опять к воротам, в то время как работница вернулась в хлев. Но, сделав несколько шагов, она остановилась: бежать в Гермелебен было невозможно, это ведь так далеко! Нет, об этом нечего и думать, лучше уже ждать дедушку, быть может, он скоро вернется. Приняв это решение, девочка побежала назад к павильону и покорно уселась на пороге входной двери. Ее усталые ножки рады были отдохнуть, окружающие глубокий покой и тишина были для нее благом после быстрой ходьбы. Если бы только не стучало так в висках… Теперь, когда Маргарита прижалась к двери, боль в голове стала еще чувствительнее, и вместе с тем нахлынули беспокойные мысли. Дома давно прошло время ужина, а ее не было за столом. Ее, конечно, везде искали, и при мысли о том, что тетя Софи беспокоится, маленькое сердечко больно сжалось. Хоть бы никому не пришло в голову искать ее в Дамбахе до возвращения дедушки!
Вдруг Маргарита услышала приближение быстро мчащегося всадника. С минуту она прислушивалась, окаменев от ужаса, потом вскочила и что есть духу пробежала вокруг пруда и залезла в непроходимый кустарник, разросшийся на противоположной его стороне, около железной решетки, отделявшей сад от двора фабрики. Всадник ехал со стороны города – это был отец, он искал ее.
Девочка залезла в самую середину колючего кустарника; белое платье было теперь разорвано, ноги тонули в болотистой почве. Не обращая на это внимания, она присела на мокрую землю и вся так сжалась, словно хотела совсем исчезнуть. Затаив дыхание и крепко сжав стучавшие зубы, слушала она, как отец заговорил с высунувшейся из окна служанкой, которая сказала ему, что видела, как девочка побежала к воротам – вероятно, вернулась в город.
Несмотря на это, Лампрехт поехал в сад. Грета услышала близкое фырканье Люцифера – папа, должно быть, скакал во весь опор, – потом увидела и самого всадника. Он объехал вокруг павильона; с лошади ему был виден весь небольшой сад с его лужайками и группами кленов и акаций.
