355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Евгения Марлитт » Дама с рубинами. Совиный дом (сборник) » Текст книги (страница 1)
Дама с рубинами. Совиный дом (сборник)
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 20:52

Текст книги "Дама с рубинами. Совиный дом (сборник)"


Автор книги: Евгения Марлитт



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Annotation

В книгу вошли два романа – «Дама с рубинами» и «Совиный дом».

Дама с рубинами. На смертном одре супруга Лампрехта взяла с него клятву не жениться вновь. Нарушив ее, он жестоко поплатился, и теперь призрак дамы с рубинами преследует его потомков…

Совиный дом. Разорившиеся дворяне Иоахим и его сестра Клодина вынуждены переселиться в скромную усадьбу из роскошного замка, в котором теперь властвует воспылавший к девушке страстью герцог…

Перевод: Литагент «Клуб семейного досуга»

Евгения Марлитт

Дама с рубинами

Евгения Марлитт

Дама с рубинами. Совиный дом

Дама с рубинами

Глава 1

Надев рабочий фартук, тетя Софи принялась снимать белье с высоко натянутых веревок. Сердце ее радовалось: скатерти, полотняные простыни и наволочки были белее свежевыпавшего снега. Надо сказать, что погода с незапамятных времен благоприятствовала отбеливанию полотняных сокровищ почтенного дома «Лампрехт и сын». В главном здании, фасад которого выходил на самую лучшую часть рынка, было достаточно и комнат, и залов, обитателей же было немного, так что в верхнем этаже восточного флигеля не было никакой нужды.

Но люди говорили другое. Несмотря на то, что пристроенная часть, ярко освещенная солнцем, со своими высокими, задернутыми гардинами окнами, казалась такой мирной, она была местом таинственной, постоянной и давней борьбы привидений. Так гласила молва в близлежащих улицах и переулках, и обитатели дома ее не опровергали. Да и к чему: ведь с 1795 года, когда в боковом флигеле скончалась после родов красавица Доротея, госпожа Лампрехт, не было ни одного из слуг, кто хотя бы раз не видел длинного шлейфа белого пеньюара, волочившегося по полу коридора. Потому-то никто и не жил в этом доме, считали люди. Причиной же всей этой чертовщины было нарушение клятвы.

Юстус Лампрехт, прадедушка нынешнего главы семейства, торжественно поклялся своей умирающей жене, госпоже Юдифи, что не женится вторично. Она потребовала этой клятвы будто бы ради двух своих сыновей, но на самом деле из-за безумной ревности не хотела уступать другой своего места рядом с овдовевшим мужем. Однако у господина Юстуса было горячее, страстное сердце, и такое же сердце билось в груди его воспитанницы, жившей у них в доме. Та не желала отказываться от своего возлюбленного и готова была идти за ним хоть в ад, тем более выйти за него замуж назло ревнивой покойнице. Они жили как два голубка, пока в один прекрасный день прелестная молодая госпожа Доротея не удалилась в боковой флигель, где в убранной с княжеской роскошью комнате произвела на свет дочку. Господин Юстус Лампрехт чувствовал себя на верху блаженства.

Была суровая зима, и на дворе трещал жестокий мороз, когда в ночь под Рождество, с последним ударом часов, дверь из коридора в комнату роженицы медленно, торжественно отворилась, и покойница влетела, вся точно окутанная паутиной. Облако в сером платье и кружевном чепце проскользнуло под шелковый балдахин и улеглось на роженицу, словно покойница хотела высосать кровь из ее сердца. У сиделки отнялись со страху руки и ноги, и, вся оледенев от смертельного холода, который исходил от привидения, она лишилась чувств и пришла в себя только когда закричала новорожденная.

Нечего сказать, хорош был рождественский подарок! Дверь в холодный коридор стояла широко открытой, госпожи Юдифи и след простыл, а госпожа Доротея сидела, выпрямившись в постели, вся дрожа от ужаса и стуча зубами; лихорадочный взор ее был прикован к ребенку в люльке. Потом она впала в безумие и через пять дней уже лежала в гробу с мертвым младенцем на руках. Доктора говорили, что мать и дочь умерли вследствие сильной простуды: сиделка по небрежности плохо затворила дверь. Сама же она заснула и видела страшный сон…

Предметом торговли предприятия «Лампрехт и сын» вплоть до конца прошлого столетия было полотно. Торговый дом нередко называли «Тюрингский фуляр» [1] , что как нельзя лучше этому соответствовало.

Внутри дом на рынке походил в те времена на пчелиный улей: там царило постоянное движение. Тюки полотен громоздились до самой крыши, тяжело нагруженные фуры вывозили их со двора, и они отправлялись во все стороны света.

Как все меняется! Торговля полотном давно была заменена производством фарфора на фабрике, находящейся в близлежащей деревне Дамбах.

Теперь главой дома «Лампрехт и сын» был вдовец с двумя детьми. Тетя Софи, последняя представительница боковой линии Лампрехтов, вела хозяйство, соблюдая строжайший порядок и бережливость и ни в чем не роняя чести фамилии. Госпожа советница и ее супруг, господин советник, – родители покойной жены господина Лампрехта – жили на третьем этаже главного дома. Старик сдал в аренду свое дворянское поместье, уйдя на покой, но не мог подолгу выносить городской жизни, а потому часто покидал жену и единственного сына и больше проживал в Дамбахе, на деревенском воздухе, где к тому же и лес, и охота были под рукой; здесь в его распоряжении был довольно большой, примыкавший к фабрике зятя павильон, в котором он мог жить сколько угодно.

Поблизости, на ратуше, пробило четыре часа: это было время послеобеденного кофе, которым заканчивалось беление. Огромные корзины мало-помалу наполнились белоснежным бельем, и тетя Софи стала осторожно укладывать в ящики драгоценные старинные полотна. Вдруг ее как ножом полоснуло по сердцу.

– Вот так дела! – вскрикнула она испуганно и смущенно, обращаясь к своей помощнице, старой служанке. – Посмотри-ка, Бэрбэ! Скатерть с «Браком в Кане» порвалась, смотри, какая дыра! Конечно, это же старая вещь. Ее принесла в приданое еще госпожа Юдифь.

Бэрбэ громко кашлянула и украдкой покосилась на окна восточного флигеля.

– Ах, людей, которые не лежат спокойно в могилах, не надо называть вслух по имени, фрейлейн Софи, – упрекнула она ее, понизив голос и неодобрительно покачав головой. – Особенно теперь, когда они опять начали появляться. Кучер видел вчера вечером, как в углу коридора мелькнуло белое платье.

– Белое? Ну так это не было привидением в сером паутинном платье. Толстяк кучер просто дурачит вас там, в людской. Погодите, вот узнает хозяин! Из-за вашей трусости опять начнут болтать бог знает что о его доме. – Она пожала плечами и сложила скатерть. – Мне-то, собственно, все равно. Я даже люблю, когда люди говорят: «Белая женщина в доме Лампрехтов!» Да, Лампрехты настолько древняя и знатная фамилия, что могут позволить себе такую роскошь, как привидение, подобное тем, что живут в замках.

Последние слова, очевидно, были сказаны уже не для служанки. Карие глаза тети Софи весело посмотрели в направлении нескольких лип перед ткацкой – там блестели очки на тонком носу советницы. Старая дама вынесла своего попугая на свежий воздух и охраняла его от кошек; она вышивала, а около нее сидел за выкрашенным белой краской садовым столом ее внук Рейнгольд Лампрехт и писал что-то на грифельной доске.

– Вы, конечно, говорите это несерьезно, милая Софи, – сказала советница, слегка покраснев и строго глядя на нее поверх очков. – Такими священными привилегиями шутить нельзя, это неприлично, более строгие люди сказали бы – демократично.

– Ну да, это похоже на ваших строгих людей, – засмеялась тетя Софи. – Им бы только опять бродить по свету с огнем и мечом. Но почему же, если человек не хочет ползать по земле, как червяк, то он демократ? Выходцы с того света наводят ужас равно на всех людей, не делая никаких различий, и «белая женщина» в любом замке выходит из тлена, как и красавица Доротея, жена прадеда Юстуса.

Старая дама от возмущения сморщила свой тонкий нос. Она отложила пяльцы с вышивкой и подошла к Бэрбэ.

– Как, и кучер тоже видел что-то вчера в коридоре? – спросила она с любопытством.

– Видел, госпожа советница, и даже сегодня не может опомниться от испуга. Он до сумерек натирал полы в парадных комнатах, а когда стал уходить, ему показалось, что позади него тихонько отворилась дверь в коридор, где, госпожа советница, никогда не бывает живой души! Ноги у него как свинцом налились, и он весь похолодел, но все-таки еще нашел силы отойти немного в сторону и оглядеться, когда мимо него по длинному коридору пронеслась тонкая-тонкая фигура, вся в белом с головы до ног.

– Не забудь черных лайковых перчаток, Бэрбэ, – вставила тетя Софи.

– Что вы, фрейлейн Софи, на привидении не было ни одной черной нитки! Долетев до конца коридора, оно превратилось в туман и исчезло, кучер говорит, «как дым, развеянный ветром». Его теперь не затащить туда в сумерки и десяти лошадям.

– Никому и не нужно испытывать его мужество: это настоящая баба со своими россказнями! – сказала тетя Софи, не то смеясь, не то сердясь, и взялась за салфетку, чтобы снять ее с веревки, но бросила и повернулась, пораженная. – Тьфу, пропасть, что это мчится там? Ты вечно шалишь, Гретель!

Под высокий свод ворот въезжала хорошенькая детская коляска, запряженная парой козлов, ими управляла, туго натянув вожжи, девочка лет девяти. Круглая соломенная шляпка с широкими полями слетела у нее на затылок и держалась на лентах, подвязанных под подбородком, образуя венец, какой рисуют на образах, вокруг ее темных локонов, разметавшихся во все стороны от ветра.

Экипаж докатился до лип, под которыми сидел маленький Рейнгольд, и остановился, напугав громко закричавшего попугая; мальчик соскользнул со скамейки.

– Грета, ты не умеешь ездить на моих козлах. Я этого не хочу! – проворчал он слезливо, и его худенькое личико покраснело от гнева. – Это мои козлы, мне их подарил папа!

– Не буду больше, никогда не буду, Гольдхен, – стала уверять его сестра, выходя из «экипажа». – Не сердись! Ведь ты меня любишь? – Мальчик опять влез на скамейку и неохотно позволил ей обнять себя с бурной нежностью. – Ведь Гансу и Вениамину тоже хочется погулять! Бедняжки так долго были заперты в конюшне в Дамбахе.

– И ты в самом деле приехала одна из Дамбаха? – спросила госпожа советница, и в ее голосе послышались страх и негодование.

– Конечно, бабушка! Не может же толстый кучер сесть со мной в детскую коляску! Папа поехал домой верхом, а я должна была ехать в большой повозке с факторшей [2] , но я не могла дождаться, пока она кончит торговать.

– Какое безумие! А дедушка?

– Он стоял у ворот и держался за бока от смеха, когда я промчалась мимо него.

– Да, ты и дедушка… Вы оба… – Старая дама вовремя спохватилась, не докончив своего резкого замечания, и указала на платье внучки. – И на что ты похожа? Ты же по городу ехала в таком виде!

Маленькая Маргарита теребила ленты своей шляпки, пытаясь их развязать, и совершенно равнодушно взглянула на вышитый подол своего белого платья.

– Пятна от черники! – сказала она хладнокровно. – И поделом вам: зачем всегда надеваете на меня белые платья? Бэрбэ говорит, что лучше всего носить дерюгу.

Тетя Софи смеялась, ей вторил мужской голос. Почти одновременно с маленьким экипажем во дворе появился красивый девятнадцатилетний юноша, сын советницы, ее единственный ребенок (она была второй женой своего мужа и мачехой покойной госпожи Лампрехт). Молодой человек нес под мышкой связку книг – он возвращался из гимназии.

Девочка бросила на него мрачный взгляд.

– Нет ничего смешного, Герберт, – проворчала она сердито, берясь за вожжи, чтобы ехать к конюшне.

– Хорошо! Слушаю, барышня! Не смею спросить, готовы ли ваши уроки. Кушая чернику, вы вряд ли изволили повторить французский, и могу себе представить, сколько клякс будет в тетради, когда придется второпях писать вечером.

– Ни одной! Я буду внимательна и постараюсь писать хорошо назло тебе, Герберт.

– Сколько раз нужно тебе повторять, непослушное дитя, чтобы ты называла его не «Герберт», а «дядя», – сердито заметила госпожа советница.

– Ах, бабушка, какой он дядя, хотя бы был десять раз папин шурин! – возразила упрямо малютка, нетерпеливо встряхивая густыми темными кудрями, которые падали ей на лоб. – Настоящие дяди должны быть старыми! Я же хорошо помню, как Герберт ездил на козле и бросал мячиком и камнями в окна.

При этой бесцеремонно высказанной детской критике молодой человек покраснел и принужденно засмеялся.

– По тебе плачет розга, дерзкая девчонка, – проговорил он сквозь зубы, смущенно взглядывая на находившийся как раз напротив пакгауз. Несколько покосившаяся внешняя деревянная галерея, которая шла вокруг старого дома перед окнами верхнего этажа, вся заросла густо сплетенными ветвями жасмина, местами образовавшими круглые своды, через которые в комнаты проникали свет и воздух. В одной из таких зеленых ниш мелькало иногда что-то золотым матовым блеском, над балюстрадой поднималась нежная белая рука и задумчиво проводила по золотистым волосам. Но в данную минуту там все было тихо и неподвижно.

Госпожа советница одна заметила взгляд, украдкой брошенный ее сыном. Она не сказала ни слова, но насупилась и демонстративно повернулась спиной к пакгаузу и въезжавшему во двор всаднику. Фигура на коне была весьма величественной. Господин Лампрехт был очень красив: стройный, с густыми черными бровями и небольшой черной бородкой, он был полон достоинства, несмотря на то что каждое его движение выдавало пылкость характера.

– Папа, вот и я! Я приехала на целых десять минут раньше тебя. Мои козлы бежали намного быстрее твоего Люцифера! – торжествовала Маргарита, которая выскочила из конюшни, заслышав цокот копыт по мостовой.

Стук отворяемых ворот вызвал движение и за зеленым трельяжем деревянной галереи над проездом: из-за жасмина выглянула белокурая головка; молодое лицо, сияющее весенней свежестью, и светлое платье девушки так ярко выступали на зеленом фоне листьев, что невольно должны были привлечь к себе все взоры.

Она выглянула из зеленой ниши, будто хотела посмотреть, кто едет; две толстые косы упали на балюстраду, ветер развевал вплетенные в них голубые ленты. На балюстраде, вероятно, лежали цветы, так как при ее быстром движении несколько чудесных роз упали на мостовую к ногам лошади. Та отпрянула назад, но всадник успокоил ее, погладив по шее, и въехал во двор. Он снял шляпу и, глядя прямо перед собой, проехал по цветам, не обратив на них внимания и даже не подняв головы к галерее, чтобы посмотреть, откуда они упали, – господин Лампрехт был гордый человек, и советница сочувствовала жильцам заднего дома, что он мало обращал на них внимания. Но его маленькая дочь думала иначе. Она подбежала к пакгаузу и подняла цветы.

– Вы, наверное, плетете венок, фрейлейн Ленц, – крикнула она на галерею. – Две розы упали. Бросить их вам или принести наверх?

Ответа не последовало – молодая девушка ушла внутрь дома, видимо, испугавшись отпрянувшей лошади.

Лампрехт тем временем спешился и был достаточно близко, чтобы слышать, как советница с неприятным удивлением сказала тете Софи:

– Как могло случиться, что Гретхен познакомилась с этими людьми?

– Я ничего об этом не знаю, но думаю, что она ни разу не была в пакгаузе. У девочки доброе сердце и ничего больше, госпожа советница. Гретель готова услужить всякому – вот настоящая вежливость, не то что у тех, кто наговорит тысячу комплиментов, а в душе дурно думает о других людях. Но, может быть, ребенок просто любит все прекрасное, я сама в этом грешна: как увижу прелестную девушку на галерее, у меня просто душа радуется.

– Ну, это дело вкуса! – заметила небрежно советница. – Я никогда не любила блондинок, – прибавила она тихо. – Впрочем, я ничего не имею против любезности Гретхен, меня даже радует, что и она может быть вежливой. Я, конечно, не принадлежу к тем, кто плохо думает о других, мне этого не позволяет христианская кротость, но я придерживаюсь консервативных взглядов и считаю, что известные границы между людьми должны существовать. Хотя эта девушка и была воспитательницей в Англии, но здесь она только дочь человека, служащего на фабрике, и это должно определять наши отношения с ней, не правда ли, Болдуин? – обратилась она к своему зятю, который поправлял седло на лошади.

Тот поднял голову, и его темные глаза украдкой бросили на кроткую женщину взгляд, полный такой злости, как будто он хотел ее уничтожить.

Ей пришлось подождать, пока он наконец равнодушно ответил, точно думая о другом:

– Вы всегда правы, матушка. Кто бы посмел не согласиться с вами!Господин Лампрехт надвинул шляпу на лоб и повел лошадь к конюшне, устроенной в бывшей ткацкой.

Глава 2

Под липами между тем происходил довольно громкий разговор. Маргарита положила подобранные ею розы на садовый стол. «Пока фрейлейн Ленц не придет на галерею», – заметила она, становясь коленями на скамейку около маленького брата.

– Посмотри, Грета, – сказал Герберт, показывая на грифельную доску. Лицо его все еще было красным, и говорил он слегка дрожащим, точно не своим голосом. «Вероятно, со зла», – подумала девочка и увидела, как Герберт, очевидно по рассеянности, спрятал одну розу в карман.

Всегда сдержанный молодой человек стал неузнаваем. Бледный, зло сверкая глазами, схватил он маленькую ручку, прежде чем она успела дотянуться до цветка, и отбросил ее, как вредное насекомое.

Девочка пронзительно закричала, а Рейнгольд, испуганный, вскочил со скамейки.

– Что у вас тут такое? – спросил господин Лампрехт, который только что передал лошадь подоспевшему работнику и подходил к столу.

– Он не смеет, это все равно что украсть! – закричала девочка, у которой еще не прошел испуг. – Розы эти принадлежат фрейлейн Ленц.

– Ну и что же?

– Герберт взял белую, самую красивую, и спрятал в карман!

– Что за шалости! Какие глупые шутки, Герберт, – сказала в сердцах советница.

Лампрехт казался разгоряченным от верховой езды, словно вся кровь бросилась ему в голову. Он молча подошел к Герберту, помахивая хлыстом, который все еще держал в руках. С оскорбительно высокомерной, насмешливой улыбкой смерил он покрасневшего, смущенного юношу взглядом прищуренных глаз, которые метали искры.

– Оставь его, малютка, – проговорил он наконец, небрежно пожимая плечами. – Герберт стянул розу для школы, завтра во время урока ботаники он представит своему учителю прекрасный экземпляр «Розы Альба».

– Болдуин… – Голос молодого человека прервался, как будто кто-то схватил его за горло.

– Что с тобой, мой мальчик? – обернулся к нему с иронической поспешностью господин Лампрехт. – Разве неправда, что лучший ученик школы, самый честолюбивый из всех, думает перед выпускным экзаменом только о школьных занятиях? – Он насмешливо рассмеялся, потрепал молодого человека по плечу и повернулся, чтобы уйти.

– Мне надо поговорить с тобой, Болдуин, – закричала ему вслед советница, берясь в который раз за стойку с любимым попугаем. Лампрехт почтительно остановился, хотя не смог скрыть своего нетерпеливого желания уйти. Однако он взял птицу из рук тещи и понес ее в дом, куда впереди них пробежал, как сумасшедший, Герберт: было слышно, что он в несколько диких прыжков очутился наверху каменной лестницы.

– Герберт опять выкрутился! – проворчала Маргарита, ударив в сердцах ручкой по столу. – Я не верю тому, что он должен принести учителю розу. Папа пошутил, это, конечно, глупости.

Она собрала остальные цветы, связала их стебли лентой, которую сняла с головы, и побежала к пакгаузу, чтобы забросить маленький букет на деревянную галерею. Он упал на балюстраду, но никто не протянул за ним руки, нигде не виднелось кисейное платье, и не произнес «благодарю» голос, который так приятно было слышать.

Девочка с недовольным видом вернулась под липы. Во дворе стало необыкновенно тихо. Тетя Софи и Бэрбэ, сняв последнее белье, отнесли доверху наполненные корзины в дом, работник, заперев конюшню, ушел с какими-то поручениями со двора, а маленький тихий мальчик опять сидел на скамейке и с завидным усердием выводил буквы на грифельной доске.

Маргарита села около него и, сложив на коленях худенькие загорелые ручки, стала болтать беспокойными ножками, следя глазами за полетом ласточек.

Между тем вернулась Бэрбэ, вытерла тряпкой садовый стол, постелила скатерть и поставила поднос с чашками. Затем начала снимать и сматывать веревки. Время от времени она бросала сердитые взгляды на девочку, которая, совершенно не стесняясь, упорно смотрела на окна верхнего этажа страшного дома: старой кухарке это казалось дерзким вызовом, который нагонял на нее легкую дрожь.

– Бэрбэ, Бэрбэ, обернись скорей, посмотри, там кто-то есть! – закричала вдруг малютка, спрыгивая со скамейки и указывая пальцем на одно из окон комнаты, где умерла Доротея. Невольно, как будто ее толкнула какая-то посторонняя сила, Бэрбэ быстро повернулась к указанному месту, выронив от страха из рук клубок веревок.

– Боже мой! Занавеска качается… – пробормотала она.

– Вздор, Бэрбэ, если б она только качалась, это было бы от сквозняка, – наставительно сказала Маргарита. – Нет, там, посередине, – она опять указала на окно, – занавеска раздвинулась и кто-то выглянул, но как же это могло быть, ведь там никто не живет?

– Видно, опять привидение взялось за свое… Та женщина, чей портрет висит в гостиной, – пробормотала Бэрбэ.

– Не смей рассказывать глупости детям, Бэрбэ, тетя Софи не велит! – закричала рассерженная Маргарита, затопав ногами. – Посмотри, как испугался Гольдхен! – Она обвила руками шею мальчика, слушавшего их с широко открытыми, полными страха глазами, и начала его успокаивать, как взрослая. – Поди ко мне, бедный мальчик, не бойся, не слушай того, что говорит глупая Бэрбэ. Привидений не бывает на свете, это все вздор!

В эту минуту пришла из дома тетя Софи, принесла кофе и поставила на стол большой круглый, посыпанный сахаром пирог.

– Гретель, дитя мое, что у вас тут такое? – спросила она, между тем как Бэрбэ побежала за укатившимся клубком веревок.

– Там, в комнате, кто-то был!

Тетя Софи, начавшая уже разрезать пирог, вдруг остановилась. Она обернулась и бросила быстрый взгляд на окна флигеля.

– Там, наверху? – спросила она, чуть улыбнувшись. – Да ты грезишь наяву, детка.

– Нет, тетя, там правда был кто-то. В том месте, где занавеси краснее, они раздвинулись, я видела даже белые пальцы, которые их раздвигали, и на мгновение мелькнула голова с белокурыми волосами!

– Это солнце, Гретель, ничего другого, – хладнокровно возразила тетя Софи, продолжая нарезать пирог. – Оно играет на стеклах и вводит в обман. Если бы у меня был ключ, мы бы сейчас же пошли туда с тобой и убедились, что там никого нет и тебе только показалось, глупышка. Но ключ у папы, с ним теперь бабушка, и я не буду им мешать.

– Бэрбэ говорит, что выглянула женщина, портрет которой висит в красной гостиной, что она бегает по дому и пугает людей, – пожаловался Рейнгольд плаксивым голосом.

– Вот оно что! – сказала тетя Софи и, положив нож, посмотрела через плечо на старую кухарку, которая старательно наматывала веревки на гигантский клубок. – Ну уж хороша ты, Бэрбэ, настоящая подколодная змея! Что тебе сделала бедная женщина в красной гостиной, что ты пугаешь ею правнуков? – строго сказала тетя Софи. Она налила детям кофе, положила им по куску пирога и пошла высвободить розовый куст от веревок, которыми его замотала рассвирепевшая Бэрбэ.

– Но, как Бог свят, никакое не солнце! Уж я разузнаю, кто там бродит по коридору и прокрадывается в комнату, – прошептала про себя скептически малютка, сидя за столом и уплетая пирог.

Глава 3

– Я хочу поговорить с тобой, Болдуин. Прошу тебя, удели мне несколько минут, – сказала советница, а с тех пор как господин Лампрехт имел честь назваться ее зятем, просьбы равнялись для него приказаниям, и он всегда почтительно их выполнял.

Советница направилась к одному из маленьких, стоявших в глубоких оконных нишах кресел, полускрытых складками и кружевами шелковых гардин. Она привыкла с этого места смотреть на зятя, когда он сидел за небольшим письменным столом с изящным чернильным прибором.

– Ах, это восхитительно! – воскликнула старуха, остановившись около стола и глядя на лежащий на нем портфель.

Действительно, на медальоне, украшавшем портфель, с изумительным искусством были изображены переплетающиеся между собой нежные ростки папоротника и просвечивающая сквозь них низкая лесная поросль.

– Оригинальная идея и прелестное исполнение, – прибавила советница, рассматривая рисунок в лорнет. – Вот колокольчик тянется из своей чашечки и ягода земляники… Удивительно мило! Вероятно, это работа женщины, не правда ли, Болдуин?

– Возможно, – сказал он, пожимая плечами. – Промышленность использует теперь многие тысячи женских рук.

– Так это придумано не лично для тебя?

– Скажите мне, кто из всех наших знакомых дам был бы в состоянии сделать такую художественную, требующую громадного терпения работу, к тому же для человека, сердце которого для них навсегда закрыто?

Он отошел к другому окну, между тем как старая дама удобно устраивалась в маленьком мягком кресле.

– Ну да, в этом ты, пожалуй, прав, – сказала она, улыбаясь, тем равнодушным тоном, которым говорят о давно известных, неоспоримых истинах. – Фанни унесла с собой в могилу твою клятву в вечной верности. Третьего дня опять зашел об этом разговор при дворе. Герцогиня вспомнила о том времени, когда моя бедная дочь была еще жива и возбуждала своим счастьем всеобщую зависть, а герцог заметил, что ни к чему превозносить доброе старое время и сравнивать с нашим, что теперь бывают люди еще более благородные. Например, уважаемый всеми Юстус Лампрехт, которого даже боялись за его строгость, открыто нарушил в молодости клятву верности, правнук же как бы пристыдил его, доказав свою верность и твердость характера.

При словах тещи Лампрехт опустил глаза. Казалось, он на минуту потерял почву под ногами, утратил свою гордую самоуверенность, смелость и сознание того, что он богат и силен, – он стоял, словно пристыженный строгим выговором, низко опустив голову и до крови кусая губы.

– Ну что же, Болдуин! – воскликнула советница и наклонилась, всматриваясь, будто пыталась понять, отчего он так тихо стоит в оконной нише. – Разве тебя не радует такое лестное мнение о тебе при дворе?

Шуршание шелковых гардин, когда он отходил от окна, заглушило вырвавшийся у него глубокий вздох.

– Герцог, кажется, больше ценит в других эти благородные качества, чем в себе самом, – он женился во второй раз, – произнес он с горечью.

– Подумай, что ты говоришь! – накинулась на него с испугом старая дама. – Слава Богу, что мы одни и нас никто не слышит! Нет, я просто не понимаю, как ты можешь позволять себе подобную критику, – прибавила она, качая головой. – Да и здесь совсем другое дело! Первая супруга герцога была очень болезненна.

– Прошу вас, не горячитесь, матушка, и оставим этот разговор.

– Оставим этот разговор! – передразнила она его. – Тебе хорошо говорить. Ты застрахован от искушения. После Фанни тебя никто не может заинтересовать. Что же касается герцогини Фредерики, то, напротив, она была…

– Зла и дурна.

Господин Лампрехт сказал это только для того, чтобы перевести разговор на другую тему, не касающуюся его лично.

Она опять неодобрительно покачала головой.

– Я бы не позволила себе таких выражений – блеск высокого происхождения украшает и примиряет со многим. Кроме того, как я уже сказала, здесь большая разница: герцога не связывало никакое обещание, он был свободен и имел право вступить во второй брак.

Сказав это, она опять откинулась на спинку кресла и спокойным, мягким движением руки отодвинула от лица кружева своего чепчика, потом сложила руки на коленях и задумчиво опустила глаза.

– Вообще, ты не можешь судить о подобных дилеммах, милый Болдуин. Фанни была твоей первой и единственной любовью, и мы с радостью отдали за тебя нашу дочь. Твои родители плакали от счастья, когда ты с нею обручился; они называли тебя своей гордостью, потому что сердце твое всегда стремилось ко всему высокому и никакие заблуждения молодости не могли заставить тебя увлечься чем-то низким. – Она вдруг замолчала, тяжело вздохнув, и устремила печальный взор в пространство. – Один Бог знает, какой заботливой, верной своему долгу матерью была я всегда, не хуже твоих родителей, и вот теперь должна быть свидетельницей того, как мой сын сбивается с пути. Герберт доставляет мне много огорчений в последнее время.

– Ваш примерный сын, матушка? – воскликнул Лампрехт.

– Гм-м, – откашлялась советница и даже приподнялась в раздражении. – Да, он еще остался примерным сыном во многих отношениях.

– Великая цель его жизни – при дворе, это я всегда говорил. Он будет подниматься все выше и выше, пока не обгонит всех других и не признает выше себя только главу государства.

– Ты этого не одобряешь?

– Боже сохрани! Я так не сказал, хорошо, если у него хватит на это сил. Но сколько людей отказываются от своих убеждений, лицемерят, льстят сильным мира сего, чтобы из низкопоклонствующих лакеев с довольно ограниченными умственными способностями превратиться впоследствии во влиятельных людей!

– Ты так презрительно отзываешься о верности, преданности и самоотверженности, – сказала сердито старая дама. – Но спрошу тебя: неужели ты можешь быть настолько зол и дерзок, чтобы не признавать достойным одобрения стремление к высшим сферам? Я ведь прекрасно знаю, как тебе приятны приглашения в аристократические дома, и не припомню, чтобы ты когда-нибудь противоречил господствующим там мировоззрениям.

На это резкое, но справедливое замечание господин Лампрехт ничего не возразил. Он упорно смотрел на висевший перед ним на стене пейзаж и спросил после короткой паузы:

– В чем же вы упрекаете Герберта?

– В унизительном волокитстве, – вспылила советница. – Не будь это слишком грубо и вульгарно, я бы сказала, чтоб эта Бланка Ленц провалилась в преисподнюю. Мальчик постоянно стоит у окон галереи и смотрит на пакгауз. А вчера сквозняк на лестнице принес к моим ногам розовый листок, который, вероятно, выпал из тетради влюбленного юноши и на котором был написан, как и следовало ожидать, пламенный сонет Бланке. Я просто вне себя!

Лампрехт стоял все в той же позе, повернувшись спиной к теще, но вдруг взмахнул сжатой в кулак рукой, словно стегнул кого-то воображаемым хлыстом.

– Молокосос! – проворчал он, когда теща в изнеможении замолчала.

– Не забудь, что этот молокосос еще и знатного происхождения, – тут же заметила она, подняв палец.

Лампрехт резко засмеялся:

– Простите, милая матушка, но я не могу, при всем моем желании, считать опасным обольстителем безбородого сына господина советника, несмотря на ореол его рождения.

– Предоставь об этом судить женщинам, – раздраженно сказала советница. – Я имею основание думать, что во время своих ночных прогулок он бродит под деревянным балконом этой Джульетты.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю