Текст книги "Дама с рубинами. Совиный дом (сборник)"
Автор книги: Евгения Марлитт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Бабушка, правда, сидела спиной к двери и не могла знать, что та открыта, пока шум в соседней комнате не привлек ее внимания и не заставил с удивлением обернуться.
– Тебе что-нибудь нужно, Герберт? – крикнула она.
– Ничего, мама. Позволь только не затворять двери, у меня сегодня сильно натопили в комнате.
Советница тихо рассмеялась и покачала головой.
– Он думает, что мы говорим об Элоизе, а это, разумеется, для него лучшая музыка, – прошептала она внучке и вновь начала говорить о Принценгофе и его обитательницах.
Вскоре стемнело. Работа была свернута и отложена, вместе с тем прекратились и восторженные рассказы бабушки. Маргарита с облегчением вздохнула и поспешно с ней распрощалась.
Девушке не надо было откланиваться, обращаясь в соседнюю комнату, так как дверь давно была тихо притворена изнутри.
Спускаясь по лестнице, Маргарита увидела стоящего у окна отца. Ветер налетал на его широкую грудь, трепал густые волнистые волосы.
– Сойдешь ты или нет? – Отец, стараясь перекричать шум бури, махал рукой кому-то во дворе.
Дочь подошла к нему, он вздрогнул и быстро повернул к ней свое взволнованное лицо.
– Сумасшедший мальчик хочет сломать себе шею, – сказал он сдавленным голосом, показывая на открытую галерею пакгауза.
Там, на деревянной балюстраде, стоял маленький Макс. Обвив рукой один из деревянных столбов, которые поддерживали выступающую далеко вперед крышу, он другой рукой выразительно жестикулировал, подставляя ее бурному ветру, и пел. В этом пении не было определенной мелодии, он издавал отдельные громкие звуки, которые постепенно замирали, заглушенные ветром. Казалось, он хотел помериться силой своих маленьких легких с мощным дыханием бури. Это и были те звуки органа, которые раздавались на лестнице.
Вероятно, он не слышал, что ему кричали из главного дома, потому как продолжал петь.
– Он не упадет, папа, – сказала, засмеявшись, Маргарита. – Я хорошо знаю, на что можно отважиться в этом возрасте. Балки на нашем чердаке могли бы кое-что рассказать и о моем акробатическом искусстве. И буря не может ничего ему сделать, он защищен от нее домом. Конечно, старой деревянной галерее доверять нельзя. – Она вынула носовой платок и принялась махать им из окна.
Этот сигнал был сразу же замечен мальчиком. Он замолчал и спрыгнул со своего высокого постамента, смущенный и испуганный, видимо, устыдившись, что его видели.
– У мальчугана не горло, а чистое золото, – сказала Маргарита, – но он не бережет его. В двадцать лет он не станет так безрассудно петь в бурю, будет беречь свое сокровище. Его ты никогда не залучишь в свою контору, папа, он будет великим певцом.
– Ты полагаешь? – Отец как-то странно, почти враждебно посмотрел на нее. – Не думаю, что он рожден для того, чтобы забавлять других.
Что случилось потом, не видели отскочившие от окна отец и дочь: им показалось, что ураган сейчас поднимет и снесет старый купеческий дом вместе со всем, что в нем живет и дышит. Затем последовал страшный треск, потрясающий шум разрушения и мгновенно настало затишье, словно злодей сам испугался своего преступления и не осмеливался коснуться непроницаемого серо-желтого облака, заполнившего двор.
Пакгауз! Да, именно над ним волновались, вздымаясь, клубы пыли. Как дикий зверь прыгнул коммерции советник мимо дочери на лестницу и стремглав бросился по ней вниз. Маргарита побежала за ним, но только во дворе ей удалось схватить его за руку. Онемев от ужаса, она не могла даже попросить, чтобы отец взял ее с собой.
– Ты не пойдешь, – сказал он повелительно, стряхивая ее руку со своей. – Или ты тоже хочешь быть раздавленной?
Маргарита со страхом смотрела, как отец пробирается между обломками.
Усилия его сопровождались криками из окон главного дома – теперь уже все обитатели бросились во двор: тетя Софи, вся прислуга и почти все конторские служащие.
Хозяин был в безопасности: никакой ураган не мог поколебать массивного свода ворот, под которым он скрылся, но ребенок, бедный мальчуган, вероятно, погиб под развалинами, раздавленный страшной тяжестью. Бэрбэ только что видела его на галерее из окна кухни.
Тетя Софи покрыла свои развевающиеся волосы платком и подобрала юбки. Молча, не обращая внимания на неистово бушующую бурю и все еще падающие куски черепицы и обломки дерева, она устремилась через двор к груде развалин, под которой должен был лежать бедный раздавленный мальчик, остальные последовали за ней.
Но почти в ту же минуту в открытой двери, ведущей из кухни на галерею, появился коммерции советник и закричал им, махнув рукой, чтобы они не приближались: «Назад, несчастья не случилось ни с кем!»
– Благодарение Богу! – Все лица посветлели. Что бы ни падало теперь с расшатанной крыши, не страшно – все поправят плотники и кровельщики. Можно было спокойно отправиться в вестибюль и спрятаться от бури.
– Ну вот, чуть не вышло беды, – сказала Бэрбэ, стирая фартуком пыль с лица. – Непонятно, как мальчик мог спастись, просто удивительно! Ведь до последней минуты он стоял на балюстраде! – Она недоверчиво покачала головой. – Ну, значит, так должно быть, и большое счастье, необыкновенное счастье, что не случилось такого ужаса. Это была бы страшная беда для нашего дома, такая, что, кажется, всю жизнь ее не забыть.
– Не говори глупостей, Бэрбэ! – прикрикнул на нее Рейнгольд, который все время оставался в вестибюле, так как боялся бури, словно своего злейшего врага. – Можно подумать, что опасности подвергался кто-то из нашего семейства. По-твоему, все Лампрехты должны были бы надеть траур, если бы случилось несчастье с мальчишкой живописца.
Он угрожающе потряс худой рукой с длинными, жесткими пальцами над столпившейся смущенной прислугой и презрительно пожал плечами.
– Эта история станет нам в копеечку, – сказал он служащим, показывая головой на пакгауз. – Непростительно со стороны папы, что задние строения доведены до такого разрушения.
Он вдруг замолчал, сунул руку в карман брюк и прислонился спиной к защищенной от бури стене вестибюля – по двору шел коммерции советник.
Подозвав к себе работника, Лампрехт дал ему принесенную с собой склянку и послал в аптеку за лекарством.
– Старуха там, в пакгаузе, захворала от испуга, ей дурно, а лекарство, которое ей всегда помогает, все вышло, – коротко, даже отрывисто, но вместе с тем как бы смущаясь и извиняясь, сказал он, обращаясь к тете Софи, и даже слегка покраснел при этом.
Эта небольшая услуга, помощь, которую всякий обязан оказать больному ближнему, со стороны неприступного, высокомерного человека могла показаться унизительным для него поступком, непонятным всем, а больше всего ему самому.
Маргарита последовала примеру тети Софи и, проворно повязав себе голову платком, молча пошла к выходящей во двор двери.
– Куда ты, Гретхен? – спросил коммерции советник, хватая ее за руку.
– Само собой разумеется, я иду к больной женщине, – ответила она, не останавливаясь.
– Никуда ты не пойдешь, дитя мое, – сказал он спокойно и притянул дочь к себе. – Вовсе не само собой разумеется, что ты должна подвергать себя опасности быть раненой из-за какого-то там нервного припадка. Госпожа страдает такими припадками, и никому из нашего дома никогда не приходило в голову оказывать ей при этом помощь. Вообще хождение в пакгауз у нас не было в обычае, и я совершенно не желаю каких бы то ни было перемен в этом отношении.
Услыхав так решительно высказанную волю отца, Маргарита молча развязала и сняла платок.
Прислуга неслышно разошлась по разным дверям, служащие поспешно ушли в контору. Остался один Рейнгольд.
– И поделом тебе, Грета, – сказал он злорадно. – Теперь у молодых девушек в моде, повязав синий фартук, отправляться в бедные дома ухаживать за больными и мыть грязных детей, и ты, разумеется, тоже воображаешь себе, что Грета Лампрехт будет чудно хороша в роли святой Елизаветы. Спасибо еще, что папа не позволяет подобных глупостей! А завтра должны будут сами собой прекратиться все эти пошлости, не так ли, папа? Ведь люди не могут оставаться в пакгаузе, когда там будет перестройка! Они должны съехать.
– Перестраивать ничего не будут, и люди эти никуда не съедут, – коротко заявил коммерции советник, а Рейнгольд, засунув еще глубже руки в карманы и еще выше подняв свои и без того высокие плечи, повернулся и в безмолвной злобе пошел в контору.
Лампрехт обнял дочь, направляясь с ней в общую комнату. Он приказал подать вина и залпом выпил несколько стаканчиков крепкого бургундского, чтобы восстановить душевное равновесие.
Маргарита села у окна, на то место, где ребенком сиживала у ног тети Софи, и положила голову на сиденье кресла, обхватив руками колени. Во дворе продолжала бушевать буря; оконные стекла звенели, с рынка временами доносился стук разбитых окон или распахнувшихся ставен.
– Маленький Макс действительно цел и невредим? – спросила девушка.
– Да, оторвавшийся кусок крыши перелетел через него. Словно над кудрявой головкой распростерлись две руки, чтобы охранить его, – руки его покойной матери.
Коммерции советник отвернулся и молча налил себе еще вина.
– Наши люди тоже не могут успокоиться, – сказала Маргарита. – Они любят этого ребенка. Бедняжка! У него такое одинокое детство. Живет в чужой стране, мать его умерла, а отец, которого он никогда не видел, далеко.
– Судьба мальчика вовсе не такая жалкая, его обожают домашние, – заметил коммерции советник. Он стоял, отвернувшись и рассматривая на свет налитое в стакан темно-красное вино, поэтому слова его прозвучали как-то невнятно.
– А его отец? – резко и недоверчиво спросила Маргарита, покачав головой. – Он-то, кажется, мало заботится о ребенке. Почему не держит его при себе, как следовало бы по закону Божьему и человеческому?
Коммерции советник поставил невыпитый стакан на стол, и мрачная улыбка тронула его губы, когда он подошел к молодой девушке.
– Ты, конечно, строго судишь отца, который расстался со своей дочерью на пять лет? – спросил он, все еще улыбаясь, но нижняя губа его нервно подергивалась, что было признаком душевного волнения.
Девушка вскочила и обняла его.
– Ах, это совсем другое! – запротестовала она горячо. – Свою шалунью ты мог видеть в любое время, ты часто к ней приезжал, наблюдал, как она растет. Сейчас скажи только, и я останусь с тобой навсегда. А отец маленького Макса…
– Навсегда? – повторил коммерции советник, как будто не слыша последних слов, и заговорил громко и поспешно: – Навсегда? Дитя, а вдруг налетит вихрь из Мекленбурга и унесет мою снежинку тоже навсегда?
Она отошла от него с помрачневшим лицом.
– А ты уже знаешь? Тебе поторопились сообщить!
– О ком ты говоришь?
– О ком же, как не о бабушке и дяде Герберте, строгом господине ландрате! – Она комическим жестом провела рукой по волосам, откидывая их со лба. – Ужасно! Они уже и здесь успели подложить мины, хотя не прошло и суток, как было получено письмо тети Эльзы с известием. Ну да, меня нужно как можно скорее обвенчать. Впрочем, мы еще посмотрим. – Она хитровато улыбнулась. – Прежде надо поймать девушку, чтобы ее связать. Дядя Герберт…
– У тебя странное представление о нем, – прервал ее отец. – Герберт не нуждается в нас, Лампрехтах, и ему совершенно все равно, какое имя будешь ты носить впоследствии. Он не желает никому быть обязанным.
– Не может быть! – Она недоверчиво и удивленно покачала головой, всплеснула руками и рассмеялась. – Это совершенно противоположно тому, что о нем говорит свет.
– Свет! Да ведь никто не знает, что он думает. В обществе он любезен и предупредителен. Но, насколько я знаю, эта обходительность чисто внешняя. Он знает, чего хочет, и стремится к намеченной цели. Я завидую его холодному рассудку, ах, как я ему завидую! – Лампрехт глубоко вздохнул, залпом выпил вино и добавил: – Эта черта характера поднимает его на такую высоту, что он может достать до звезд над своей головой.
– Что ты, папа, не всегда, – прервала она его со смехом. – Было время, когда он спускался со своей высоты, увлекаясь земными цветами. Помнишь ли ты чудную красавицу Бланку Ленц с длинными белокурыми косами?
Он обернулся, и она испугалась его вида: лицо побагровело, а взгляд был такой же дикий, как вчера, когда он повернул лицом к стене портрет Доротеи.
– «Спускался с высоты»? Да? Так ты сказала? – И он поднял указательный палец, как будто уличая ее. – Видишь, как неустойчивы твои принципы равенства. Да! – резко сказал он, порывисто схватившись за голову и пожимая плечами. – Итак, моя Грета будет баронессой Биллингса! – прибавил он после паузы, несколько овладев собой. – Ну, что ж! Я бы этим гордился! Я бы стал с тобой в верхней зале перед старыми портретами и сказал: «Смотрите, вот моя дочь, она приносит в нашу семью корону с семью зубцами!»
Он вдруг оборвал свою речь и стиснул зубы, а Маргарита, вначале оскорбленная этими словами, теперь взяла его под руку и, улыбаясь, взглянула ему в лицо:
– Возьми-ка баронессу-дочь, гордый папа, и давай походим вместе. Но, пожалуйста, помедленнее, не таким скорым маршем, как ты сейчас шел, – сказала она, ласково проводя рукой по его пылающему лицу. – Ты такой красный, мне это не нравится. Так! Раз-два, раз-два – нога в ногу! А если ты думаешь, что я высказывала свои собственные взгляды, когда говорила о точке зрения дяди, то сильно ошибаешься. Для человека, который сватает себе невесту из княжеского дома, его первая любовь к дочери бедного живописца – унижение, так судит свет и он сам со своей теперешней точки зрения. Конечно, это безосновательно. А над принципами своей девочки не смей насмехаться, злой папа, мне очень обидно, что ты упрекаешь меня в непоследовательности! Я бы не променяла Бланку Ленц ни на какую померанскую красавицу из Принценгофа, как бы она ни была румяна, бела и роскошна. Очаровательная дочь живописца была идеалом моей восторженной детской души. У меня всякий раз так сильно билось сердце, когда она выходила на галерею, сияя свежестью молодости, милая и невыразимо прелестная, как сказочная фея! Ее бы я с радостью называла тетей, а при знакомстве с племянницей герцога я ограничусь глубоким реверансом и вопросом о драгоценном здоровье. И, право, дочери-баронессы у тебя не будет, ни за что не будет – это удовольствие стоило бы слишком дорого, – продолжала она тем же тоном. – Я думаю: зачем мне какое бы то ни было имя, если я за него должна отдать всю себя, со всеми своими мыслями и чувствами? Это невыгодный обмен.
Она перестала ходить, вернулась к отцу и положила руки ему на плечи.
– Не правда ли, папа, – сказала она с трогательной мольбой, – ты не будешь меня мучить, как другие? Ты дашь своей «снежинке» кружиться, как она хочет? В мои лета я сама могу выбрать себе дорогу.
Он ласково погладил прижимающуюся к его груди темноволосую головку.
– Нет, я не принуждаю тебя, Гретхен, – ответил он с тронувшей ее до глубины души нежностью.
– Решено! – воскликнула она, крепко пожав ему руку, как настоящий товарищ. – Теперь я спокойна, папа. Однако пойду принесу тебе стакан холодной воды – у тебя все больше горит лицо.
Он остановил ее, сказав, что выпьет лекарство против головокружений, которые в последнее время бывают у него почти ежедневно, и, поцеловав Грету в лоб горячими губами, вышел из комнаты.
Глава 14
Стало очень холодно, но тетя Софи погасила огонь в печи и поставила на стол кипящий самовар, чтобы нагреть комнату, так как сегодня топить было опасно: каждая искра в трубе из-за бури могла наделать много бед.
Сегодня не ужинали все вместе, как обычно. Коммерции советник отказался от ужина и остался наверху, Рейнгольд, все еще расстроенный из-за разрушения пакгауза, выпил в мрачном молчании чашку чая и ушел в свою комнату.
В двенадцатом часу ночи дверь общей комнаты отворилась и на пороге появилась Бэрбэ. Бледная, вся трясясь от ужаса, она подняла к потолку указательный палец:
– Там, наверху, в коридоре кто-то ходит и гремит сапогами, а в промежутках колотит в стену, словно его заперли и он хочет выйти на свободу, – прошептала она, стуча зубами, и исчезла, неслышно затворив за собой дверь, а тетя Софи встала, не говоря ни слова, с дивана, зажгла фонарь и вышла из комнаты в сопровождении Маргариты.
Тетя Софи поспешно поставила лампу, из которой вырывалось гонимое ветром пламя, на передний, защищенный от бури буфет, а Маргарита, высоко над головой подняв фонарь, вышла в коридор.
Буря выбила в конце его стекло и веяла прямо с неба своим ледяным дыханием, стуча оторванной рамой и налетая на прислоненные к стенам портреты, из которых уже часть лежала на полу, – это и были те «стуки», которые слышала Бэрбэ. Но окно было так мало, что через его узкий четырехугольник не мог бы ворваться такой сильный вихрь, который сейчас яростно налетал на девушку и шумел в коридоре и галерее.
Маргарита с трудом пошла дальше и вдруг отпрянула назад, подойдя к лесенке, ведущей вниз, на чердак пакгауза. Это был всегда темный угол, куда никто не заходил, а теперь через обнаженные стропила крыши просвечивало небо, никогда не отворявшаяся дверь была распахнута и едва держалась на петлях, а в ней, борясь с ветром, стоял отец.
Заметив упавший на пол чердака свет фонаря, он обернулся.
– Это ты, Гретхен? – спросил он. – И тебя тоже гонит по дому тревога? Здесь, наверху, очень плохо – не только солнце, но и буря высвечивает тайны, дитя мое, – добавил он со странной улыбкой, которая заставила Маргариту содрогнуться. – Смотри, целое столетие царил под этой крышей таинственный мрак, а теперь на доски пола льется свет с неба и кажется, что видишь на них след тех, кто когда-то по ним ходил.
Он поднялся по лесенке, а в это время тетя Софи подошла к ним из коридора и всплеснула руками:
– Никто не припомнит, чтобы эта дверь когда-нибудь отворялась, а теперь… Ее надо поскорее заделать, если мы не хотим, чтобы наш дом наполнился крысами.
– Крысами? А мне показалось, будто сейчас выпорхнула белая голубка, – сказал Лампрехт с улыбкой, которая тотчас же растаяла на его губах.
Тетя Софи испугалась.
– Еще только недоставало, чтобы снесло крышу с голубятни! – воскликнула она и решительно пошла на чердак, чтобы заглянуть между балками на крышу ткацкой, где помещались ее пернатые любимцы.
Коммерции советник отвернулся и, пожав плечами, пошел на нижний этаж.
Вскоре он вернулся в сопровождении кучера и работника, которые несли лестницу и подпорки. Им с трудом удалось затворить и подпереть балками дверь.
– Может быть, это и хорошо, что буря здесь пронеслась, – услыхала Маргарита, поднимавшая в это время с отцом и тетей Софи поваленные портреты, слова кучера, сказанные вполголоса работнику. – Привидение ищет выхода. Я сам десять лет тому назад видел собственными глазами, как закутанная в белое покрывало фигура пролетела, как облако, из коридора в этот угол, словно хотела вырваться на свободу. Как бы не так! Здесь все было крепко забито досками, и облако разбилось о стены. Это все та же история, которая продолжается со смерти несчастной женщины, ее душа никак не может попасть на небо. Будь тут хоть какая-нибудь щелочка, куда бы она, бедная, могла проскользнуть, было бы хорошо, пусть бы она наконец успокоилась.
Сквозной ветер доносил каждое слово, и гордого коммерции советника, вероятно, сильно рассердила критика его предков из уст слуги. Маргарита видела, как он поднял сжатый кулак, будто хотел ударить говорившего, но ограничился сердитым окриком:
– Что же вы? Пошевеливайтесь!
Испуганный кучер приставил лестницу, влез по ней к окошку и забил его, насколько это было возможно.
Маргарита вышла из коридора и на минуту подошла к ближайшему окну галереи. Она вдруг увидела около себя отца, меж тем как работники неслышно прошли за их спиной к выходу. Он положил свою тяжелую руку на плечо дочери и указал на неподвижный луч света на картине.
– Он лежит так тихо среди общего волнения, так спокойно, как сами обитатели нашего аристократического верхнего этажа. Если бы они знали… Завтра там, наверху, разразится буря, такая же страшная, как та, от которой теперь содрогается весь дом.
Тетя Софи вышла в это время из коридора, и Лампрехт замолчал.
– Так до завтра, моя дорогая, – сказал он, пожимая руку дочери, и, взяв лампу с буфета, ушел к себе в комнату.
После полуночи буря утихла. Огни в городских домах погасли, и встревоженные жители поспешили предаться наконец сну.
В доме Лампрехтов тоже наступила тишина, только Бэрбэ металась на клетчатых подушках и не могла заснуть от досады: на свете никому нельзя больше верить, ни на кого нельзя положиться! Теперь оба дурака – кучер и лакей – болтают со слов господ, что там, наверху, стучали картины, а сами забыли, как клялись и божились, что стук и топот не что иное, как чертовщина. Но терпение, придет время, тогда все увидят!
Наутро в воздухе было торжественно тихо. Солнце изливало свои золотистые лучи на развалины. Да, буря наделала много вреда, и предстояло много работы, чтобы все поправить.
С рассветом явился и посланник из Дамбаха с дурными вестями: фабричные постройки так повреждены, что можно опасаться приостановки работы на долгое время. Туда сразу же поехал верхом коммерции советник.
Маргарита вышла на крыльцо бокового флигеля и стала осматривать разрушения во дворе. В то же время из главного дома вышел ландрат в высоких сапогах со шпорами, с хлыстом в руке и отправился на конюшню. Не заметил ли он старика или, как было принято в главном доме, старался не обращать внимания на жильцов пакгауза, только он вошел в конюшню, не ответив на вежливый поклон живописца Ленца, стоявшего около бассейна.
Седой старик перелез через груды развалин, которые окружали пакгауз, по-видимому, только для того, чтобы собрать осколки разбитой нимфы из фонтана. Он только что поднял из травы голову статуи, когда подошла Маргарита и приветливо протянула ему руку.
Ленц обрадовался, как дитя, увидев ее, и на участливые вопросы о больной жене весело ответил, что все в доме живы, здоровы и довольны, хотя у них и нет в настоящее время крыши над головой. Буря наделала много бед, но самое большое ее злодейство – это то, что она разбила нимфу в фонтане – редкое произведение искусства, которым он всегда любовался. Эта тема была интересна Маргарите, и она с живостью поддержала разговор, тем более что старик высказывал тонкое понимание искусства.
Ландрат, между тем, выйдя из комнаты, поклонился молодой девушке и стал медленно ходить под липами, ожидая, когда подведут лошадь.
Маргарита ответила на его поклон лишь легким кивком головы – ее возмущала манера, с которой этот высокомерный аристократ избегал общества старика, и она решила, в свою очередь, не обращать на него внимания.
Продолжая разговаривать с живописцем, девушка перешла с ним через двор к пакгаузу, там залезла на груду развалин и протянула ему руку, чтобы помочь взобраться. Как она ни была легка, но шаткие обломки затрещали и подались под ее ногами, а каждый, хотя и осторожный шаг старика заставлял их сильно трястись. Теперь и безучастный, спокойный ландрат тоже остановился. Он бросил свой хлыст на садовый стол и быстрым шагом устремился к развалинам. Молча встал он на ближайшее бревно и протянул вперед руки, чтобы поддержать качающуюся Маргариту и помочь ей сойти вниз.
– Оставь, пожалуйста, дядя! Ты рискуешь порвать свои новые перчатки, – крикнула она, слегка улыбаясь и едва поворачивая к нему голову, между тем как ее глаза напряженно следили за последними усилиями старика, пытавшегося выбраться из обломков, и когда он наконец уже стоял на твердой почве, она с особой теплотой в голосе прокричала ему: «До свидания, господин Ленц», потом отошла на шаг в сторону и как перышко слетела на землю через торчащие бревна.
– К чему эта бравада, которая никого не удивит? – холодно спросил ландрат, стряхивая щепку с сапога.
– Бравада? – повторила она, как бы не понимая. – Неужели ты считаешь это опасным? Здесь, на земле, гнилые доски не раздавят никого.
Он искоса глянул на ее легкую гибкую фигурку.
– Это зависит от того, кто попадет между усаженными гвоздями обломками.
– А ты, значит, считаешь доброго старого живописца физически и нравственно неуязвимым человеком, ведь ты не пошевельнул даже пальцем, чтобы ему помочь, а перед этим не ответил на его вежливый поклон.
Он посмотрел твердым и испытующим взглядом в ее сверкающие гневом глаза.
– Поклон – мелкая монета, которая переходит из рук в руки, никого ни к чему не обязывая, – возразил он спокойно. – Но если ты думаешь, что я из глупого высокомерия не ответил на приветствие, то ошибаешься – я не заметил старика.
– Даже когда он стоял рядом со мной?
– По-твоему, я должен был подойти и тоже высказать свое мнение о нимфе? – прервал он ее, улыбнувшись. – Неужели ты хотела, чтобы тот, кому ты дала почтенное звание дяди, осрамился на старости лет? Я ничего не понимаю в таких вещах, и, хотя интересуюсь ими, у меня нет времени как следует этим заняться.
– О, и время, и охота у тебя были, дядя, – засмеялась она. – Я хорошо помню, как там, под окнами кухни, – она показала на главный дом, – стоял большой мальчик с полными камешков карманами и часами бомбардировал ими бедную нимфу фонтана.
– Как ты помнишь то время, когда я был молод!
– Как же это было давно, дядя! Бог знает, в каком уголке истлевает теперь забытая белая роза, за которую ты тогда сражался с таким ожесточением и жаром, как будто это была сама красивая белокурая девушка, являвшаяся на обвитой жасмином галерее.
Ей доставило бы большое удовольствие увидеть, что он изменился в лице.
Но он не казался ни пристыженным, ни даже смущенным. Повернувшись лицом к пакгаузу, он рассматривал его пустую галерею, которую прежде украшал густо разросшийся жасмин, обрамляя своей зеленью прелестную фигуру девушки.
– Фата-моргана! – прошептал он, погрузившись в воспоминания. Та самая улыбка, которая лишь слегка раздвинула его губы при упоминании о карьере, теперь заиграла на них, когда он сказал, невольно покраснев: – Не только роза, но и голубой бант, унесенный ветром с белокурых волос во двор, и клочок какой-то записки – все хранится у меня в старом бумажнике. – Он говорил почти иронически, стараясь скрыть, что был растроган. – И ты еще помнишь об этом происшествии! – прибавил он, покачав головой.
Она рассмеялась:
– Что ж тут удивительного, я так испугалась тогда твоей немой ярости. Ребенок такого не забывает никогда, ведь его чувство справедливости возмущается всяким произволом.
Герберт улыбнулся:
– И с той минуты ты объявила мне войну.
– Нет, дядя, у тебя плохая память: мы и до той минуты не были друзьями.
Его лицо омрачилось, когда Маргарита говорила, и он ответил совершенно серьезно:
– Я думал, что наши счеты были окончены еще тогда, а ты все продолжаешь со мной считаться.
– Теперь, когда я изо всех сил стараюсь выказывать тебе уважение сообразно твоему сану и называю тебя дядей? – Она, улыбаясь, пожала плечами. – Тебе, кажется, не понравилось мое упоминание о белой розе, и ты прав, это было опрометчиво и бестактно. Но странно, с тех пор как я поговорила со стариком, передо мной так живо предстал тот роковой день моего детства, что я не могу отделаться от этого воспоминания. Тогда я видела в последний раз дочь живописца – она была бледна, глаза ее были заплаканы, а распущенные густые белокурые волосы струились по плечам и спине. Об этой девушке никто не упоминает, никто у нас в доме и не знает, пожалуй, что сталось с ней.
Она замолчала и сбоку вопросительно взглянула на него.
– Я тоже ничего не знаю, Маргарита, – ответил Герберт. – С того утра, как она уехала и гимназист последнего класса раздумывал в диком отчаянии, стоит ли ему продолжать жить и не лучше ли застрелиться, я ничего не слыхал о ней. Но, как и ты, я не мог ее забыть, долго не мог забыть, пока наконец не появилась настоящая, потому что она все-таки не была той, «настоящей».
Маргарита посмотрела на него с удивлением – слова его звучали так правдиво, так убежденно, что она не могла сомневаться в его искренности. Он действительно любит эту Элоизу фон Таубенек… Так папа был прав, когда уверял, что при всем своем могучем честолюбии и энергичном стремлении возвыситься Герберт избегал кривых путей.
Между тем конюх уже несколько раз выходил из конюшни, и сейчас ландрат сделал ему знак, лошадь была подведена, и он вскочил в седло.
– Ты поедешь в Принценгоф? – спросила Маргарита, положив свою руку на его, которую он протянул ей с лошади.
– В Принценгоф и дальше, – подтвердил молодой человек. – В этом направлении буря наделала много бед, как мне сказали.
С нежным пожатием выпустил он руку, которую удерживал в своей руке, и уехал.
Маргарита постояла еще некоторое время, глядя ему вслед, пока он не скрылся с глаз, выехав из ворот главного дома. Она была к нему несправедлива, а что еще хуже, так это то, что несколько раз высказывала в оскорбительных выражениях свое нелестное и, кажется, неверное мнение о нем. Это было тяжело. Ведь он действительно любил.
Непостижимо!
С задумчиво опущенной головой молодая девушка медленно шла по направлению к боковому флигелю.
Глава 15
Позднее двор наполнился рабочими. Уборка развалин сопровождалась страшным шумом, который выгнал Маргариту из ее милой комнаты во двор. Она уселась, как в детстве, на подоконник в общей комнате и обмакнула перо в большую фарфоровую чернильницу, виновницу стольких клякс в тетрадях и на фартуках неловкой Греты.
Она собиралась написать своему берлинскому дяде, но от напряженного ожидания чего-то страшного, мучившего ее с ночи, не могла собраться с мыслями.
«Завтра там, наверху, разразится буря, такая же ужасная, как та, от которой теперь содрогается наш старый дом», – сказал отец, показывая на верхний этаж.
Что же там должно было случиться? Между папой и родственниками царило, по-видимому, полное согласие, не было заметно ни малейшего следа какой-нибудь ссоры, но, вероятно, был все же внутренний разлад, которого не мог больше переносить глава дома Лампрехтов и во что бы то ни стало хотел положить этому конец.
Вошла тетя Софи, тщательно осмотрела накрытый к обеду стол и согнала муху с вазы, заполненной фруктами.
– Сбегай наверх, Грета. Слесарь поправляет там чердачную дверь, и я боюсь, чтобы он не испортил портреты, если станет их переставлять.
Маргарита поднялась наверх и увидела, что портреты никто не трогал, подпорки от двери убраны и она стоит широко открытой, как в прошлую ночь.
На стропилах крыши работали плотники.
Под ее ногами скрипели половицы, над головой резко выделялись на голубом фоне неба крепкие, как железо, почерневшие бревна; октябрьское солнце ярко освещало следы ног, о которых говорил вчера отец.
