Текст книги "Нежная агрессия паутины"

Автор книги: Евгения Дебрянская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Ни подписи, ни даты. Зойкин почерк. Перечитал еще раз. Отшвырнул листок: в этой грязной, но ослепительной женщине, Паша нашел то, что искал. Зойка принесла с собой смерть.

Все, что осталось от Зойки, перенес в погреб и закопал, заложил доски на место, оттер землю, посветил: все в полном порядке. Сгниет, никто опомниться не успеет.

Вернулась Анюта, терлась рядышком, щупала, торопила.

Морозное утро крепко схватило городок.

– Ненадолго, – улыбнулся Паша, – весна!

XIV

Весна и вправду, осатанев в изгнании, дышала новым солнцем, занимала небо, не давала продыху луне. Луна мелькала едва-едва. Подземные родниковые бурные совокупления сводили с ума.

– С ума сойти, – сказала Лиза Коле, – если Пашка и через неделю не объявится, занимай его комнату. Шутка ли ютиться втроем.

– Нас пока двое.

– Пока, дорогой, пока.

Лиза собиралась в женскую консультацию. Надела широкое трапецией платье в крупную клетку, прилизала руками волосы.

– Весна отвратительно действует на ребенка, всю дорогу юлит, ночью чуть отдохнул и снова, надо пораспросить врача.

– Ему требуется активность, – Коля разминал запятники Лизиных туфель.

Ангелина Васильевна высунулась, постояла рядом с внуками и опять ушла к себе.

– С бабкой что-то не то, побаиваюсь, как бы ребенку не навредила, – нахмурила лоб Лиза.

– Глупости, разве можно?

– Эта все может, разбирайся потом кто прав, кто виноват, а ребеночка уже нет.

– Глупости, – Коля на карачках вдевал Лизину ногу в туфель.

– Нет, не глупости, – повысила голос сестра, – позавчера в консультации одна рассказала, оставила с бабкой, сама по магазинам, то се купить, возвращается, сердцем почуяла: ребеночек под балконом. Точно, закатился в закуток, изо рта струйка крови. Был ребеночек да сплыл. Так расстроилась, даже хоронить не пошла, бабка с мужем заправляли. А там кто знает, что случилось, когда уходила, ребенок в коляске на балконе спал, и бабка спала в комнате; может, не спала, дождалась, пока дочь за дверь, ребенка спихнула и в кровать, для отвода глаз…

– Да, правды не узнать.

– Вот и я о том же! А наша волком смотрит. Видел, у ней коряга в комнате, совсем спятила. Таскает по ночам из холодильника, не напасешься.

У подъезда теплый ветерок. Лиза погладила живот.

– Правда умненьким родится?

В последнее время она взяла моду говорить громко на улице, все оборачивались.

– Знаешь, селедка полезна, но только ломтиками, чуть-чуть, значит и воды немного, соль ребенку необходима, а воду ограничивать велели.

– Я порезал, как велела, маслом залил.

– Хорошо, пусть настоится. Провези около заправки бензин нюхнуть. Очень хочется. На заправку заезжали каждый день, примелькались. Встали около рожков подышать.

– Смотри, смотри! – Лиза широко улыбнулась: под платьем егозил ребенок, – нравится, значит. Купишь ему машину?

– Еще не скоро.

– Оглянуться не успеешь, лучше заранее сообразить.

Возле консультации Коля помог Лизе вылезти из каталки. Переваливаясь, придерживая обеими руками живот, сестра скрылась в желтом одноэтажном здании. Коля остался ждать на улице. Он жутко ревновал Лизу к этому зданию, куда мужчинам неудобно и в окна не подглядишь – до верху замазаны белой краской. Что творится там добрых два часа? Каждый раз Лиза выходила распаренная и красная, как из бани…

Рядом остановилась дорогая блестящая машина. Сутулый водитель, кряхтя, вытащил жирную тетку и проводил до дверей.

– Пробки везде, занятия начались?

– Сколько стоит такая машина? – Коля подошел, потрогал.

– Дорого, – скривился сутулый, – в этой жизни, поди, не успею рассчитаться.

– Хм, – Коля обошел машину, пробуя шины, – надо успеть, надо успеть…

Водитель закурил и присел на ступеньки. Ветер. Черемуха.

– Нынче рано распустилась, к холодам.

– В машине тепло, – Коля заглянул в салон.

– Боишься родов?

– Еще как, лучше бы самому.

– Часто умирают, не слышал?

Коля промолчал.

Водитель встал, – А я идиот! Частенько снится: умерла, и ребенка нет, – втоптал окурок, – бегу машину за долги отдавать, дальше не помню; в общем, этот сон больше самой жизни полюбил.

Молоденькие листочки приклеились к подошвам; Коля, сковыривая листочки, опустил лицо, только бы глазами не встретиться, – Ничего себе, признаньице!

Вокруг маленький густой яблоневый сад, готовый вот-вот рвануть, расцветиться белизной. Коля молча отошел от машины и скрылся за деревьями. Лишь застенчивость помешала взорваться. По его мнению, только женская дальновидность Лизы, да живой здоровый ребенок придавали жизни хоть какой-то смысл.

– Это… это… так хорошо, это… это так прекрасно! Возможно ли иначе? – Коля, как мог, отвлекался от дурных мыслей, бродил зигзагами по саду…

Появилась очень красная Лиза и к водителю.

– Не жди. Твою прямо отсюда в больницу.

Коля, узнав голос сестры, кинулся наперерез. Не успеет, и Лиза сядет на свободное место в дорогой машине, шоркнут колеса по гальке; конец всему. От каких только мелочей зависит счастье!

Водитель курил, рассматривая небо, и черт знает о чем думал. Лиза на ступеньках в окружении других баб. Сильно поддатый мужик чуть не упал и протянул жухлую сирень. Бабы замахали.

– Иди отсюда.

Мужик налился злостью и оледенел.

– А ну, проваливай, – заорала за всех Лиза, – с ума посходили, хоть бы к детям какое уважение!

– Психопатка! – цыкнул мужик, – Ты то о чем заботишься? По роже видать, урода родишь!

– Не от тебя, паскуда, пошел вон!

Водитель дорогой машины продолжал разглядывать небо: высоко, высоко птицы чиркают, редеет перистый самолетный след. Нечаянная улыбка осветила лицо, завел машину и плавно покатил по аллее.

Коля успокоился и медленно подошел к бабам.

– Где шляешься?! – Лиза сморщила опухшую физиономию.

– Смотрел по кустам, мало ли чего.

– А этот откуда? – кивнула на мужика.

Мужик, хоть и пьяный, не сдавался.

– Че за пацана прячешься? Самой слабо?!

– Я тебе покажу слабо!

– Ну давай, давай, – мужик обмел туфли сиренью.

– Папаша, – вступился Коля, но не успел…

Лиза пошла животом вперед.

– Мразь паршивая!

И бабы пошли. Будто весь мир зашатался. Мужик с лица спал, попятился… Беспощадная женская ярость. Беги! – спохватился Коля, да тот и сам сообразил, рванул за деревья.

– Ну и денек! – Лиза уселась в каталку, одернула платье и деловито сообщила, – сегодня мне задачку подкинули: грудь медленно наливается, не как у всех, – пощупала в разрезе платья, – если и дальше так пойдет, молока не хватит, черт, черт, что же делать, а?!

– Купим, что недостанет, – Коля радовался, что обошлось с водителем.

– Дурак! Нашел с чем сравнивать, купленное и свое! Тело должно работать, как молочный комбинат, без перебоев; на своем молоке и творожок другой и масло и простокваша и жидкость, отделенная от молока, все без примесей, а в магазине всякое говно подмешают, лишь бы толкнуть. Давай на заправку!

В этот раз задержались дольше обычного: пока перед глазами не поплыли оранжевые круги. Лиза чуточку успокоилась; дома набросилась на селедку и съела все. До темноты перебирала детское: пеленки, подгузники, распашонки, чепчики, раскладывая по кучкам, в одну сторону теплое, в другую – на лето, потом схватилась за одеялки, байковое, шерстяное, ватное, перетрясая и обнюхивая.

– Завтра заскочи к Солонихе, пинеточки, небось, уж готовы!

– Хорошо.

Лиза вытащила из-под кровати коробку с игрушками, смеясь и пощелкивая пластмассовым кольцом перед Колей, требовала.

– Расскажи, с чего начнешь. Без меня с ребеночком не заговаривай, ничего лишнего, только то, что отрепетируем. Важно, очень важно первое слово. Ну!

Коля знал наизусть, но все равно запинался каждый вечер.

– Вот что скажу: Ли-за, Ли-за.

– Может не так, я еще подумаю…

Постучала бабка.

– От Пашки ничего нет?

Лиза, прервавшись на самом интересном, встала и закрылась на ключ. Что-то новенькое! На ночь двери и окна давно держали настежь – Лиза задыхалась без свежего воздуха.

– На, потрогай! – быстро скинула платье и улеглась на кровати. Под кожей крутился ребенок. Коля вспотел (Лиза давно не носила трусов, чтоб резинка не натирала) и, обняв живот, приложился ухом. Чуть ниже, согнав нежную девичью розоватость, развалилось мрачное и неопрятное урло.

– Ну, же! – Лиза подпрыгнула, – изнутри трогай!

Коля втиснул два пальца.

– Чувствуешь? Это головка! Она вот-вот опустится, так что снизу, если раздвинуть, не надо никуда лазить…, – Лиза пощупала повисший сливой отросток.

Колины пальцы ерзали по склизкому и тугому шару.

– Лобик прощупывается? Возьми чуть выше. Что там? – нервничала Лиза, из-за живота ничего не видать.

Неистовый член рвался наружу, Коля согнулся скрыть, не обидеть Лизу, не рассердить.

– Отвечай, чего молчишь?! Нащупал?

Коля задохнулся и свился в судороге.

– Там, там…

– Что там?! – дурным голосом заорала Лиза, выдернув Колины пальцы, – говори!

Коля впился в черноту между ног, зачмокал, слегка прихватил зубами.

– Там ты Лизонька, там Лизонька я, там мы, и много лобиков и носиков…

– Чего мелешь?!

Коля кинулся на сестру: давил живот, боролся с массивными ляжками…

– Э-э-э! Куда тебя понесло! – Лиза поняла и сильно пихнулась коленями.

Не разговаривали два дня. Коля сходил за пинетками, обернул блестящей бумагой и повязал ленточкой; Лиза взяла подарок и сунула в шкаф. Коля часами репетировал извинения в ванной перед зеркалом; однажды в зеркале мелькнула бабка, рассеянно и далёко удивилась Колиному отражению…

Вечером второго дня Лиза сжалилась.

– Ладно, черт с тобой.

Далеко за городом сверкнула молния.

– Первая гроза, ух ты! А ребеночек, знаешь, что сказал? я ведь с ним часто разговариваю, если папка такой, гони его на хуй! Ты научил ругаться? Не отпирайся!

Коля прыгал счастливо вокруг Лизы и дулся на ребенка; ночью, обнимая неугомонный Лизин живот, желал ребеночку подохнуть, как можно скорее. Наутро, правда, злость прошла, и все потекло по обыкновению.

– Смотри, как кстати, – Лиза нечаянно обнаружила подсунутый продавщицей синий рулон с золотыми листочками, – с него и начнем. Вот сюда в уголок. Остальное – белым. Понимаешь, такой контраст сразу в глаза бросится, и полетят детские вопросы.

Похолодание не коснулось столицы. Погода устаканилась.

Коля задумался. Что-то ужасное мучило и терзало: если не получится, если роды провалятся, и Лиза останется без ребенка? Пока ждать второго, жизнь превратится в сущий ад; но и со вторым немногое изменится, отвратительный след потянется до самой старости.

– Писклявая сволочь, – едва сдерживался Коля, – пусть, пусть, родись!

Отношения с ребенком становились хуже и хуже. Чувствуя Колины прикосновения, ребенок каждый раз притворялся мертвым, Лизины глаза останавливались, и Коля психовал.

– Не трожь его! – орала Лиза, – живо переезжай к Пашке!

Наконец, собрались поклеить обои в Лизиной комнате с тем уж, чтоб Коля только в гости заходил.

– Коридор тоже захватим, светлее в ванную ездить.

– Чего канитель развели? Могли бы меня спросить! – ругнулась, походя, Ангелина Васильевна.

– Вот еще!

– А ты дворцы строишь, для кого, позволь узнать?

– Иди к черту!

Коля сварил клей и начал мазать стены. Лиза мучалась, в каком углу пристроить синюю полосу. Ложилась на пол, крутила головой.

– Чтоб только шейку не свернул… Нет, нет, так не пойдет, нужна кроватка, от нее и будем думать.

Бросили все и поехали в магазин. Как всегда постояли на заправке: погода теплая, но ветреная. Лиза нервничала, вдруг не достанется.

– И о чем ты, болван, раньше думал?!

Кроваток видимо-невидимо. Лиза недовольно проехалась туда сюда, пощупала матрацы.

– Вспори с краю посмотреть, чем набиты. Надо бы самой прилечь!

Коля проковырял дырочку, полезло мочало.

– Так и знала! Продавец!

Через минуту подошел толстомордый мужик.

– Дыру видишь? И внутри мочало?

– А тебе чего! Ты че тут свои порядки разводишь?!

– Дай целый, пусть мочало, но целый, – нехотя сдалась Лиза.

Дорогой искрутилась в каталке, поглаживая закрепленную кроватку, – Сверху свой матрасик смастерим и шерстяную шаль в два слоя. Выгрузились, и Лиза уехала в соседний подъезд, к племяннику Солонихи.

– Вроде неплохо рисует, пусть трафаретки на белое сделает.

Допоздна Коля двигал мебель и клеил обои. Лиза вернулась без трафареток, чуть поддатая и веселая.

– Что, папаня, как жизнь? Мне такого рассказали…

Коля переодел Лизу в ночную сорочку и уложил в постель.

– Сегодня по большому не ходила, давит сзади, – пожаловалась, засыпая, – если что, постучу.

Тяжело одному в Пашкиной комнате. Коля провалился в забытье. Ему снился мастит: чудовищно раздутая Лизина сиська дико страдала, умоляла о помощи. Ее обступили, кричали советы, предлагали водочные компрессы; Коля метался, не зная, как быть. Сиська верещала и хрипела до рассвета; где-то колотили в стену… Коля, наконец, сообразил сквозь дурман, стучит Лиза.

– Воды, воды, – выпила залпом и тут же заснула.

Коля вернулся на диван. Перед глазами опять всплыла сиська, уже ни на что не похожая, подрумяненная с одного боку восходящим солнцем; чья-то рука сжимала сосок, выдавливая, как из тюбика, густое и гнойное; вдруг ожили на полках Пашкины банки и пошли хороводить вокруг; подрались сросшиеся человечки, вспылила пораженная почка, толстая кишка копошилась на дне и била хвостом. Сиська будто бы разогрелась, не орала, а соблазняла куснуть. Все понеслось вприпрыжку, нельзя разобрать…

– Коля, Коля, – снова закричала Лиза, и он разутый, кинулся на зов. День сквозь занавески: острые бодрые лучи скакали по белым стенам.

– Коля, смотри, как радостно, светло! Прямо современная палата. Родовая, просто родовая! Знаю, что на стенах рисовать, бери, записывай, чтоб не забыть. Во-первых, дерево!

Коля еле стоял на ногах: сон еще путался рядом…

– А ну, просыпайся! Конечно, дерево, но не простое, а его дерево, откуда он произошел, как раньше не додумалась, – Лиза на секунду замолчала, – само собой, не всех нарисуем, бабку не будем.

– Бабка-то живая, он спросит, кто это.

– Скажем, соседка. Надо же бабка, сука, два часа в ванной торчит.

Коля накормил Лизу завтраком.

– Постучи, пусть вылезает.

Шум воды и пение из ванной остановили Колю. Он вернулся в комнату. Лиза опять перекладывала детское белье.

– До сих пор не могу по большому, все утро просидела, не могу и все. Давит здесь. Иди в аптеку. Подожди! Не видать еще? – раздвинула ноги. Коля аккуратно подлез, как положено.

– Ничего нет.

– Хорошо, иди.

На улице автомобили, и блистательные дамы в маленьких ветровых окошках. Коля не сомневался, очень скоро и Лиза заблистает среди них; яркая ее натура высветит и его.

Аптекарша обласкала улыбчивым взором и долго не отпускала от прилавка, нахваливая заграничный поливитамин и стерилизованную без добавок вату, звонил телефон, а ей хоть бы что.

– На мне Лизина тень!

– Ну! – Лиза дернулась в ванную.

Ангелина Васильевна свежо и ново поглядела на внучку, завернула волосы красивым полотенцем. В клубах белого пара голое тело.

– Куда торопишься?

– А ты, видать, на месте стоишь! Понятное дело, подохнешь скоро.

– Глупая ты, Лизавета! Ведь и смерть смерти рознь, к одной, спотыкаясь, бежишь, к другой под шелковым парусом, с третьей и знаться не хочешь, ничего особенного не ждешь…

– Отстань! Пропусти!

Ангелина Васильевна подвинулась. Лиза резко повернула кран.

– Не надоело, все о себе, для себя…

– А для кого еще, Лизонька? Неужто, для тебя? Да и бесполезно, а для младенца… хребет-то тебе он перебил, а свой подставлять жалко!

Накинула халат, повязала на талии и вышла.

Лиза, нежно, от подмышек намылила живот, поковыряла в пупке, приголубила паховую грыжу, сунулась между ног, – Пока все хорошо, не соврал Колька!

Струя бурлила, ласково омывала тело:

Море в роскоши юга.

Песнь Гермафродита.

Седьмая волна приносит синий ветер.

Казнь тарантула.

Корабли на рейде.

Луна похожая на солнце.

Маленький поселок прилепился с краю. В двух километрах дорога через дюны. Ночью песок поднимается и засыпает дорогу. Кто-то чистит дорогу каждое утро. В поселке живут одни старухи и ничего не едят. Поманили из окна. Лиза и златокудрый младенец поселились на прохладном полу. – Своего молока навалом, отлично!

Всего двенадцать домов, одна улица.

– На черта приехала сюда, – шипят из угла.

Лиза щурится.

– Разве можно доверить земле то, что ненавидишь?

Сладко потягивается.

Южный пассат треплет черное платье из тонкого шелка – вдовий наряд, углы косынки лезут в рот. Осторожно, чтоб не подвернулись каблуки, к морю. С берега далеко видать…

– Здесь и расстанемся! – Лиза, омывая теплой струей соски, улыбнулась, – пепел из урны относит к поселку.

– Папульки больше нет, смотри! – поправляет кружевной чепчик на головке малыша, – Море! Только ты и я! Нам будет хорошо!

Песчаная сухая земля вдов. Говорят здесь мало радости?! Неправда! Гудят корабли. Тревожно.

– Никогда не спрашивай об отце! Зачем? Если хочешь, поплыли!… я уже люблю твои широкие плечи и черную морскую походку.

– Я расскажу тебе географию.

– Вдвоем, господи, хорошо!

Лиза терла мочалкой колени, ворковала:

– Здорово! Ну что Кольке стоит просто лечь и умереть? Не болен? Ну и что! Неужели не понимает, лишний! Вон Пашка… пропал и точка, не занесет сюда, уж точно! Колька другое дело, под землей прошагает, но где-нибудь да вынырнет. Ему и судьба другая. А вдовий остров?! Это я хорошо придумала, грустновато, зато кайф. Да и грустно только вечерами, когда по дюнам ползет туман.

XV

Каждый раз, входя в свою комнату, Ангелина Васильевна замедляла шаг. Повсюду – хуйня всякая, у ней – цветет весна!

– Лизка думает, я спятила. Да, я спятила!

…Деревянный юноша долго привыкал к новому месту. Поначалу завести откровенный разговор не удавалось. Юноша отмалчивался.

– Я свой человек в Боготе! – фантазировала вслух Ангелина Васильевна, – я подыхала от холода на китайском крейсере… английская миссия в Москве советуется со мной… я посвящена в тайные планы уничтожения Венеции…

На столе свежие фрукты; в тонком кувшине вино.

Напрасно. Гость скучал. Ангелина Васильевна чуть не отчаялась. И вдруг, месяц спустя, одной ночью все изменилось.

Шел сильный дождь.

Была ли это тревожная иллюзия ожидания, или винные пары затуманились, или озябший фонарь, качаясь на ветру, преломился в окне? но юноша пошевелился и долгим темным взглядом посмотрел на хозяйку. От него не ускользнули волнующий наряд, старинные духи, красивые узкие ладони. Наверное, впрямь поверил, что бегаю на свидания, – обмерла Ангелина Васильевна, – не хочу дразнить этим. Поэтому начала так.

– В тебе мало от человека. Хорошо.

Юноша опять шевельнулся.

– Мое, мое! – не выдержала, дернулась к нему Ангелина Васильевна.

Тонкие молодые плечи заалели в ее объятьях, пурпурный стыд на лице и шее. Куда подевалось платье… волосы зазмеились зеленью… ядовитым нектаром склеились губы и груди и животы… вспотели колени, а в ресницах горели луны. Ангелина Васильевна пожирала его неопытность, и так любила, так ласкала, так извивалась, брызжа девичеством… а потом снова любила, снова ласкала, слизывая с его кожи попутный полуночный ветер…

Любовники не расставались ни днем, ни ночью. Ангелина Васильевна заметно отощала, но худоба была ей к лицу. Редко, редко бегала наполнить кувшин и помыть фрукты. Кому знакомы любовные укусы поймет меня, – летела обратно. Иногда, потягивая вино, обалдело разглядывала своего избранника. Жить вблизи красоты нестерпимо больно.

– Может, ты рожден из музыки! – тискала красивые длинные пальцы, – куплю тебе сакс! Юноша молчал; Ангелина Васильевна только радовалась, – чего зря трепаться, правда? Вот куплю, там увидим, нечего стесняться, знаю, играешь отлично! А может из войны! В твоих глазах до сих пор негодование. Видать, отчаяние твоих родителей так и разродилось красотой. Не спорь! Потом напыщенно восклицала, – Ты появился из ледяной божьей слюны! Больно быстро остываешь, почему я все еще боюсь дышать, а ты свободен? Насчет плевка не обижайся.

Статуй все равно обиделся, несколько дней уговаривала, нежила, помирились. Вдруг показалось, статуй прихворнул. Ангелина Васильевна ахнула.

– Что с тобой? Не молчи.

Выкрала у Лизки медицинский справочник, штудировала днем и ночью смертельные болезни.

– Только не это, нет, нет, только не это! В остальном положись на меня. Статуй засмеялся… все понеслось как и прежде, весело, страстно….

За окном сменялись разные погоды.

– Напишу-ка я тебе письмо, – завела недавно Ангелина Васильевна. Взяла ручку и вывела.

Любить враждебно и дико велит мое сердце.

Ангелина Васильевна сильно удивилась: будто не она писала, а кто-то водил ее рукой.

– Ну-ка, ну-ка, дальше!

Кровный союз бога и дьволицы… симпатия их взаимна…

Опять остановка, теперь надолго. Ангелина Васильевна не так представляла объяснение в любви, но захватила волна восторга, противиться не хотелось. Заволновался юноша. Улыбнулась: напейся моего яду, дружок!

Снова забегала по бумаге ручка.

Давай делить поровну, мне – земля, тебе – небо! Хочешь, со дна океана достану горстку земли. Из всего этого мы сотворим любовь. Я готова!

Теперь статуй крепко сжал ее ладонь и не выпускал. Ангелина Васильевна возмутилась.

– Что за идиотские обещания? – на лице выступили злые слезы, – ладно, не сию же минуту нырять! Да он и не отпустит меня. Разве станет рисковать, вдруг что случится?!

Еще по привычке игралась.

Иной любви не существует, – вышло вдруг на листке.

Ангелина Васильевна быстро зачеркнула.

– Существует много разных любовей! Выберем, что надежней. Глупо, глупо, не слушай!

Но, глянув на статуй, поняла, он и не слушает.

Особенная бледность тронула ее лицо. Потерянно высунулась в коридор, постояла рядом с внуками и опять ушла к себе.

Наступило время плоское, как чукотское лето. По утрам Ангелина Васильевна втирала алоэ в колени и локти; массировала суставы и шею, полоскала волосы в яблоневом цвету; украшала вагину горячими листьями душицы. Мечтала в ванной и пела о любви. Но в груди беспокойство. Чтобы придать уверенности, варила медовое вино с добавками приворотных трав. Статуй чего-то выжидал.

Солониха позвала в кино. Ангелина Васильевна впервые согласилась оставить юношу одного, – Пусть подумает!

Тусклым нерадостным сердцем смотрела вокруг. Весна. – Не может быть, чтоб у всех, как у меня. Вон всякая шваль стоит кружком; у них, как у меня? Нет, у меня – другое!

Кино было про любовь. Скверное кино. Действие на корабле. Любовник, совсем мальчик, решает нелегкую задачу: его возлюбленная обручена, путешествует с женихом, которого не любит и не прочь испытать себя с другим партнером. Настырный и глупый парень обходит жениха, добиваясь своего. Интимная встреча второпях, в багажном отсеке. После такой мучительной кульминации, дабы связать концы с концами и не погубить «любовь», режиссер надумал угробить весь корабль. В свалке погибает мальчишка-любовник (Туда ему и дорога, буркнула Ангелина Васильевна), возлюбленная замерзает на льдине, но чудом спасается. Всю дальнейшую жизнь, вплоть до съемок кинокартины, она, якобы, хранит память об этой встрече.

– Полное дерьмо, – ворчала Ангелина Васильевна после сеанса, – отчего, старой мымре не упасть в океан вслед за амулетом? Вот это было бы неожиданно! жить ей осталось чуть-чуть, позади ничего, впереди хоть что-то засветило, добралась бы до дна, там огляделась. Прикажи, со дна океана достану горстку земли, вспомнилось.

Солониха едва слушала, осматриваясь.

– Как сказать…

– Ты чего?

– Смотрю, вдруг мой следит.

– Зачем?

В двух шагах и вправду мелькнула спина племянника.

– Погодь! По-честному, то есть по-нашему, харю тебе начистить надо! – явно польщенная, заорала Солониха.

Муторно. Грустно. Ангелина Васильевна, не прощаясь, затесалась в толпе. Домой не торопилась; на Старом Арбате – затейливые забегаловки, – в каждой жрут. С набережной ветерок. Туристический кораблик на приколе…. Пусто. Да-а-а-а, – вновь подумала о фильме Ангелина Васильевна, – чего ж я-то боюсь? Долго сидела на лавочке во дворе, поглядывая на окна, – Заждался меня, небось!

На балконе ответственный за подъезд Борис Палыч негромко переговаривался с женой Ниной Александровной, – Не любить астрономию – варварство.

– Ты просто сдурел от астрономических сумм, – занервничала та, уже зная, куда клонит муж.

– Ничего подобного, астрономия оперирует огромными цифрами, так и скажи, не постичь их. Ангелина Васильевна, – приметив ее, крикнул Борис Палыч, – хочешь случай?

– Не смеши народ! – одернула Нина Александровна.

– Васильевна, представь, я, в то время молодой еще человек, поступил в полиграфическое училище; первый урок астрономии, мы не в зуб ногой разумеется, но все интересно, планеты, их действие на человека и так далее… входит учительница, огромная, как луна, в общем, соответствует, – Борис Палыч зашелся в кашле и опасно перегнулся через перила, – я счас!

Вылетел и пристроился на лавочке.

– Ты старая, поймешь. Короче, у них в полиграфии работал наборщик. В течение двадцати пяти лет деталь за деталью вынес печатный станок; собрал, краску зарядил, и только он напечатал первую купюру, его взяли. Теперь посчитайте, закричала нам учительница, в какую астрономическую цифру оценили бы его проект, если действовать осторожней.

– Я мечтатель! Считаю и по сю пору, хотя наборщика, наверняка, уже нет в живых. Вышла у меня по экватору денежная дорожка в пять с половиной слоев…

Рассказом Ангелина Васильевна осталась довольна, согласно кивнула, каждому мужику нужна мечта! Что за мужик без мечты?! и сердито подумала, отчего решил, я старая, потому только, что всю жизнь встречаемся?!

– Горько, Васильевна.

Небо совсем погасло, зажглись окна, выступили звезды. Борис Палыч увидел звезды:

– Замаялся я; жена мою мечту никогда не разделяла.

– Разве обязательно разделять? Мечта, она и есть мечта, по жизни ведет, жизнь красит: одни через горы лезут, другие денежными коврами землю стелют.

– Если бы настоящими.

– А кто мешает?

– Нинка с бухгалтершей получку сверяют.

– И ты подчинился?

– Как иначе?

– Это уж не мое дело.

– Васильевна, не трави душу, дай, сколько не жалко.

– Денег не жалко, мечту жалко; хоть и невысокая, да другой, видать, у тебя нет.

Ангелина Васильевна пошарила в лифчике и протянула десятку. По балкону прогуливалась Нина Александровна.

– Ты зверь, зверь! – заблажила на весь двор.

– Не ори, пусть побегает, далеко не убежит…

– Может ты и права, заглянешь? Цветы все принялись, красота!

– В другой раз.

– Тяжело без Люськи?

– Как сама думаешь?

– Вижу, тяжело. Пашки давно не видать.

– На заработках.

– Ну-у-у, – завистливо потянула соседка, – все одно гляжу на тебя – свободная.

– Без свободы какая жизнь.

Ангелина Васильевна заволновалась о своем и тихонько направилась в подъезд: свободна ли?!

Статуй отчужденно смотрел в окно.

– Вот значит как! – Ангелина Васильевна остановилась в дверях. Захотелось прицепиться к чему-нибудь, отомстить, нахамить. Вместо этого спросила.

– Поверил, иной любви не существует? Что ты в самом деле? Да где я тебе океан добуду? Глядела я сегодня про океан.

Немного охолонув, рассказала кино. Статуй засмеялся. Или показалось? Ночь. Ангелина Васильевна наполнила бокал вином. Огляделась растерянно.

– Какая, к чертям собачьим свобода?! Разве что безудержно пьянствовать. Но некуда, – резанула ладонью по горлу, – нравится не нравится, люблю тебя и точка! Такие дела. Мне бы рядом с тобой встать и ночь рассматривать. Я ведь тоже кое-что могу увидеть. Смеешься?

За окном луна, синее вокруг: дороги, бугры и обвалы, лавки, столбы – все синее. Ветер резал и раскачивал синее. Мутит. Кружит голову. Ангелину Васильевну вырвало. Потемнело в глазах.

– Это любовь, да? любовь?

Повсюду боль давила, терла, хрипела.

– Проклятье! Помоги мне! – скорчилась Ангелина Васильевна.

Потянулась к недоступному любовнику и обожгла пальцы. – Не за этим ли летела Люська? Что есть в тебе, чего нет во мне? Отчего холоден и опасен? Смотри – вздутые волдырями ладони. От ласк, от ласк!

– На, возьми!

Статуй дико посмотрел на нее: кровь выступила на коже.

– Это любовь, да, это любовь! Кто-то сказал, каждую минуту надо жить перед зеркалом, вот она я! – Ангелина Васильевна обвила Статуй ногами, волосами связала шею, сжала бедра, завыла, ворочая воспаленным языком; лазорилась, кровила, студила отравленное лоно звонким мальчишеским льдом. В ее синих глазах билось безумие. Мошенник! И-р-о-д!

Ангелина Васильевна встрепенулась от бешеного сна. Крик не смолкал. Прислушалась покрепче.

– Никак Лизка! Начало-о-о-с-ь, ах, ты, господи!

– Зови скорую, – налетела в коридоре на Колю, – и полотенец тащи, покуда приедут!

Щелкнул выключатель. Лиза. Мутный немигающий взгляд, открытый рот, застывшая текучая слюна. Быстро шумно задышала, перевела взгляд на бабку.

– Что же делать? – выдохнула еле-еле.

– Хе-хе, нравишься ты мне, Лизавета. Так бы всегда! – все еще не могла успокоиться Ангелина Васильевна, – когда на краю стоишь, откуда че берется! Терпи, сейчас приедут.

На улице закричала кошка. Только этого и ждали: Лизу опять понесло в разнос. Вывернулось колесом тело, разбух живот, сдулся в пах и хлынуло по ляжкам. Лиза посинела и заверещала.

– Заодно с кошкой орешь – быть девке! – Ангелина Васильевна похлопала внучку по плечу, – тихо, тихо, чего на крик расходоваться?

Подумать только, когда я с ним – также верещу и синею, к богу, дьяволу, черту лысому кричу, – Ангелина Васильевна отерла Лизин лоб, присмотрелась: по ту сторону жизни – безумие!

– Сию минуту появятся, – Колю бил трясун.

– Понятно. Приготовь-ка теплой воды в тазик и марлю, побольше. На всякий случай.

Минут через десять Лиза заорала опять, на этот раз подвывая, потом еще и еще. Надо же, ну точно мой голос! – Ангелина Васильевна испугалась, вдруг статуй подумает чего, и побежала успокоить, объясниться. От дверей, однако, шуранулась обратно.

– Пусть что хочет, то и воображает!

Луна спряталась за высотку. В соседних окнах спали. Безрадостно.

– Ну где эти ваши врачи? – захрипела Лиза.

Коля не выдержал и разрыдался. Давясь слезами, лепетал.

– Беда, беда…

– Заткнись, твою мать, – заорала бабка.

В этот момент Лизу крутануло так, что у Ангелины Васильевны глаза полезли на лоб, – Гляди, как эта девка ломает тебя, не выжить тебе, Лизка! Не в том смысле, что умрешь, не бойся, не помрешь, но она тебя доконает!

Лиза, похоже, не слышала: мама родная – боль доставляла неожиданное удовольствие, будто кто-то любимый, любименький ласкает, шарит во всех углах, проверяет, гложет, упирается где надо, к спине прирастает, колет селезенку, и долбит, долбит, долбит: пугалась только собственного нехорошего голоса, – Дура! А малыш! Не так надо кричать, не так!

Внезапно атака ослабла. История, услышанная недавно на прогулке. Крашеная фиолетовая тетка то и дело лазила в косметичку навести брови и контур на губах, – Я несчастлива по двум причинам, – крикнула в пустоту, – не особо хотелось! Любопытные. Само собой, Лиза среди них. В последние дни она гонялась за любой историей, как там роды, что там роды. Еб твою мать! – орала на Колю, – тоже ходи и слушай, чему-нибудь, да научишься! Коля ходил. Поверите, – бубнила тетка, – помню себя, когда еще в матке колотилась. Сижу в этом говенном болоте, скоро на волю, а мысли одна мерзее другой: хули, вся жизнь в крови – что я тогда о жизни знала? – и чувствую, во всем этом какая-то лажа. Мать о главном молчок. Однажды по пьяни прорвало: утоплю, говорит, придушу на радостях в своей любови.