Текст книги "Нежная агрессия паутины"
Автор книги: Евгения Дебрянская
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
– Что с тобой?
– Огонь высекаю.
– Какой огонь, очумел?
– А вот смотри.
Капитан, отчаянно елозя, багровея и бледнея с головы до пят, казалось, нарочно дразнил бабку, и та подозрительно насторожилась.
– Говори, как на духу, что задумал?
Внезапно кожа на темени капитана лопнула, и пыхнуло синее пламя. Невысокий, сантиметра три, слабенький огонь, быстро сгустился, уплотнился, образуя знакомый силуэт, покрытый сверху шляпкой. Все это жутко не шло капитану, но он смотрелся торжественно. Упало сердце: бог мой, огонь! Представление о капитане рушилось на глазах. Ангелина Васильевна потянулась погладить.
– Ну, какие твои возможности, на Люське кончился что ль?
Капитана покорежило, и он надулся посильнее.
– К чему все, к чему! – возбуждения, которого Ангелина Васильевна ждала, как манну небесную, не было, только чуть задрожали колени, наверное, оттого, что время даром потеряла, да Люську зря угробила.
– Угомонись! – заорала; капитан пытался выдавить еще хоть каплю горючего, но огонек светил уже еле еле. Ангелина Васильевна схватила со стола мокрую тряпку и приложила к темени. Зашипело, запахло паленым. Она еще на что-то надеялась, внюхиваясь в темноту. Вот сейчас, вот-вот, побренчит браслетами, отдохнет… но разве устает огонь, утомляется чистое золото? Страшная тоска ела и жгла грудь, остро, похмельно, с непривычки, – Господи, как все просто: ни праздника, ни буден! Ангелина Васильевна кое-как пришла в себя. Пашка спал рядом. Накрыла его шалью и ушла в комнату.
XII
Счет до весны Паша вел строго по календарю, крестиком вычеркивая день за днем. Иногда, закрутившись на работе, забывал о календаре и радовался, когда приходилось сразу черкнуть два или три дня – будто в одну минуту прожил. Еще бегал от Илониных звонков, – без меня справятся, что за искусство из мертвых мертвых делать? а с Илоной, а она… обязательно куда-нибудь заманит, не отвяжешься.
Зима разошлась, расснежилась, сугробами перегородила двор. Топили хорошо.
Пашка млел, поджидая весну.
После Люськиных похорон многое чего изменилось: Лиза разбухла, подурнела и переселилась в бабкину каталку. Коля возил сестру по коридору, то быстро, то спокойно, рассматривая вместе с ней узоры на обоях. Серебряные ромбики на розовом – наводили на грустные размышления. Лиза пугалась предстоящих родов и жаловалась, ребенок является во сне недовольный, с посеребренными щеками. Порешили сменить обои, не дожидаясь лета. Как-то утром, только посветлело, Коля повез сестру в магазин. Ангелина Васильевна прильнула к окну: каталка, съехав на узких полозьях по ступенькам крыльца, завихляла между сугробами. Лиза, кутая ноги в плед, по сторонам не глядела, на приветствия соседей не отвечала, палкой погоняя Колю вон со двора.
– Вылитая ты, – весело крикнула в окно Солониха, расчищая скребком дорожку к подъезду.
– Не чужая, – буркнула бабка и пошла в душ.
Каждое утро засматривалась в зеркало. Было из-за чего: словно оправдываясь перед ней за неудачный маневр с капитаном или следуя тайным знакам, молодела плоть. У Лизки вся рожа прыщами пошла – у бабки, хоть в лупу гляди, ни одного; испарились жировые оползни на лопатках и животе, весной полыхнула грудь, золотистые трещины вокруг сосков. Ангелина Васильевна, зная толк в задницах, чуть не на колени: в юности такой красоты не имела. За моей задницей, как за каменной стеной, говорила она своему отражению, сама знаешь, в ладонь прихватить, да хорошенько щипнуть – головы лишиться…. Но романтическая поволока рассеивалась, едва застегивала халат.
– Финита ля комедия. Кому это нести?
О капитане вспоминала зло. Тоже мне, дважды рожденный! Мерзавец! Лучше бы я тогда к Пашке повернулась! Но больше всего сердилась на себя, – Никакие очки не помогут, коли глаза закрыты!
И новая тень упала на лицо.
После душа выпила горячий, без сахара, чай, настоянный на травах, и опять смотрела в окно: Солониха исчезла собирать племянника на работу; по выскобленному асфальту легонько вьюжило.
… Линочка, брось ты раздумия
Свободу свою ты храни,
Шелковое безумие
Тяни мое сердце, тяни.
А када мое тело остынет
Меня бросят неважно куды,
И придет ко мне тихий и синий
Кавалер золотой звезды…
Напела Ангелина Васильевна и рассмеялась.
– Кавалер? Еще один? Ох, нет, довольно!
Дикий азарт завладел ею: изверясь в капитане, приклеилась к первому встречному. Вон, не замечая тропинки, увязая по колено в снегу, спешит какой-то человек в длинном пальто. – Что с того, что морды не видать! В походке уверенность: преодолеет снежный заслон. Пусть ведет молчаливый и бессвязный разговор с собою; заманив в гаражи, за одно это щедро полюблю.
Ангелина Васильевна тут же спряталась в укрытие и, дрожа от нетерпения, выслеживала незнакомца: посреди двора он вдруг споткнулся и завертелся на месте.
– Учуял! Ну, мой потрепанный кобелек, дыши глубже, вот она я! – выплыла коленом на свет божий. Незнакомец, которому кинули кость, помчался по следу. Ангелина Васильевна рванула его за лацкан пальто с такой силой, что посыпались на снег черные пуговицы.
– Так и есть, под пальто – голо. И я после горячего душа готовая!
Распахнув халат, прижалась животом к мягкому члену; поерзала, пощипала волосы на груди, пупок, соски… член воспрял! Потрогала головку и, чуть поднявшись на носки, пихнула между ног. Качнулась, словно пробуя сук – выдержит ли. Выдержит! – и впервые глянула на незнакомца…
Встречаются, и довольно часто, невесть для чего предназначенные лица. Ангелина Васильевна называла такие лица замочной скважиной в общественную помойку.
– За ними-то, как за фасадом, самое главное и происходит!
– Один интеллигентный с виду мужик, – рассказала она недавно, – не стесняясь, в открытую ссал на замечательном и современном собрании; его даже по телеку показывали. Ангелина Васильевна диву давалась, отчего не выссаться в перерыве, но он в перерыве бегал курить. Другой, всю дорогу хуем размахивал, грозя набеленной бабенке из первого ряда. Все видели и отворачивались, хуек так себе, а баба в пизде чесала, о чем-то своем думая. Там еще один проницательный молодец был: в замочные скважины сам подглядеть не дурак, ну и вздрочить, конечно. Прыгал от одного глазка к другому, пока не кончил в руку; вытер салфеткой, этой же салфеткой лоб промокнул, воды из графина отпил и закрыл собрание…сволочь!…
Мигом проскочила лицо незнакомца и увидела яйца, чуть не до мозолей стертые от частой и бесполезной ходьбы.
– Без продыху за своим хуем мотаешься?
Ангелина Васильевна почувствовала: член, окрепнув, заскрипел внутри, сжевал ее губы.
– Ко мне в любое время заходи, вон окно, – заткнула незнакомцу рот распустившейся грудью; согреть, покапризничать…
Холодно и неуютно на ветру, люди мимо ходят.
Обоями торговали в огромном ангаре, недалеко от дома. Несмотря на ранее утро, народу тьма, но больше не за покупками, а согреться. Коля притормозил коляску, в растаявших ресницах слезы, в глазах рябит – такое буйство красок кого хочешь с ума сведут.
Лиза ткнула палкой, – Поехали!
– Мальчика или девочку ждете? – из толпы вынырнула продавщица и расчистила место у прилавка.
– Тебе-то что? – огрызнулась Лиза.
– Если девочку, то розовенькое купите…
– Не куплю.
– Стало быть, мальчика. Тоже неплохо! На этот случай вот это, – не обращая внимания на Лизину грубость, расстелила ярко-синюю бумажную полосу, на которой кружились позолоченные с отливом листья.
Лиза нахмурилась.
– Вроде синего неба, а листья откуда летят?
– Вот еще! Дерево неподалеку, с него и летят. Ветер подует и полетели, никогда не видела?
– Неси дерево!
– С корнем как есть притаранить? – шипанула продавщица.
– Я к тому, что ребенок такими вопросами изведет, – улыбнулась Лиза. Улыбнулся сквозь слезы и Коля.
– А-а-а, – продавщица поскребла по тощей груди и свернула обои в рулон, – правда, эти шельмы в гроб вгонят, я потому и не рожаю. Надоеды чертовы, не родив, прибила бы…
– Никогда не слышала: первенец – роковой ребенок? – взвинтилась вдруг Лиза.
– Не слышала. Что ж получается, второго и третьего для очистки рожать, чтоб десятый золотой вылез?
– Раньше первого ребенка непременно убивали.
– То раньше, сейчас, думаю, и десятого убить не грех. Все одно! Экология-то!
– Верно, – сильно наддала какая-то баба; чтобы не упасть, оттолкнула Колю и схватилась за каталку, – у моего глаз алмаз…
Коля пошатнулся и занервничал.
– …приметил как-то на улице беременную тетку и говорит: эта обязательно со своим младенцем расправится; я, дура, рассмеялась тогда. А тут в газете вижу ее фотографию и текст из зала суда, дескать, явился во сне голос: непременно убей и будешь награждена! Сомневалась недолго, победило любопытство, вдруг, что ценное в награду. Вообще, много о пророчествах и Боге говорила. Короче, схватила из колыбели спящего мальца и в окно с девятого этажа.
– Первенец?
– Да.
– Везет, на девятом жила. У меня так не получится.
– Можно иначе, – баба сладко вздохнула, – была тут еще одна; заперла грудничка в квартире, а сама укатила в послеродовой отпуск…
– Кончай, и так все ясно! – продавщица снова кивнула Лизе, – возьмите без рисунка, вот эти, беленькие, что белый? какие претензии к белому? жизнь, в которой ни одного пятна, а то и сами подрисуете, чтоб все вопросы на корню отпали…
Каталка мелко затряслась; Лиза вывернулась назад: тетка теребила каталку и не сводила глаз с Коли.
– Чего голову морочишь, этот-то сынок, какой по счету? Красавец! Тебя издали только напоминает.
Лиза не знала, что и сказать. Она уже мстила Коле за эти слова, и он, переведя ее недобрый дух на человеческий язык, почувствовал, прощения не выпросить.
– Белые подойдут, – заспешил он, чтобы сменить тему и поскорее уйти. Тетка погладила его по руке.
– Подрастешь, бабы околдуют и будут любить тебя, ты мать-то не особо слушайся! Хорошо не ходячая, сбежишь!
Коля заорал, чтоб заворачивали. Продавщица обрадовалась и незаметно подсунула один синий рулон с листочками: плохо берут.
Прогнав Колю на кухню, Лиза закрылась в комнате на ключ и крепко задумалась. Растаяла ее красота. По всему лицу и в ушах вылезли серые редкие, но длинные волосы, темно-коричневая короста обметала губы, вокруг глаз и на щеках – ржавые пятна, никаким мылом до бела не отмыть. Да и мыться не хотелось: пучками сыпались кудри, и на макушке наметилась лысина.
– Открой, – пугался Коля за дверью, – давай поговорим.
О чем? – думала Лиза, – разговоры не имеют значения, если в них нет огня, а откуда, черт возьми, взяться огню?
– Люблю тебя! – осторожно постукивая по ручке, оправдывался Коля. Лиза корчилась от такой любви.
За дверью, наконец, стихло.
Скрестив ноги, Лиза проехалась в каталке к окну и обратно.
Чуть колотнулся ребенок.
– О тебе особый разговор! Хоть о двух, трех умных головах появись на свет! – Лиза треснула себя в бок.
И окостенела от дикой боли.
Ребенок мгновенно прогрыз печень, глотку, мозги, вылизал череп, хлебнул из пуповины, откусил клитор, продырявил кишки, нассал в сердце….
– Ах, сучонок! – забулькала кровью Лиза, – Вот что тебе надо, меня надо!
Внезапным было нападение. Ось ее собственного тела развалилась. Так, по злому умыслу садовника в одну ночь гибнет цветущий сад.
Боль исчезла вдруг. Лиза все еще боялась дышать. Заживо прибили гвоздями в гробу. Она, неподвижная, сквозь стенки видит немногое: только белесую герань на подоконнике и сморщенные от мороза ветки в окне. Наконец, расправила ноздри и вдохнула полной грудью. Освобождение. Ребенок, закинув ручонки кверху, к самым ее бритым подмышкам, тихо уснул… и за то, что оставил в живых, пожалел или почему другому, благодарная от испуга, сквозь кожу неистово ласкала его, приговаривая, – бедовый, кисуля, лапочка. На хуй страсть и безумие, путаные заплеванные, как лестничные пролеты!…
– Если где-то убавится, в другом месте обязательно прибудет, – спустя час спокойно уже рассуждала Лиза, вальяжно развалясь в каталке. Впустила Колю и, подставляя живот, требовала отчету, в каком месте у ребенка голова, ноги. Коля заискивал и мурлыкал, ощупывая сестру.
Снова южный ветер. Глупая погода.
XIII
– Послезавтра весна! – влетев на работу, закричал Паша, и в шутку смешал трупы, готовые к вскрытию.
– Чего орешь? – машинистка оторвалась от телефона, – к тебе опять бабы заходили, надоели, должен им что ли?
Патологоанатом опаздывал.
В окне зажглось черное маленькое солнце.
Рано утром бабка попросила Пашу.
– Своруй мне какую-нибудь статую, мужика, бабу, большую, маленькую, все равно.
Паша удивился и спросил, зачем.
– Надоело, все одна и одна. Принесешь?
Паша отвел взгляд; он боялся бабку. Зойка оказалась права: много, слишком много в бабке остервенелого озноба, судорог и ухарских куплетов плоти, от которых воздух в квартире сотрясался ночами, и пахло паленым. Он так толком и не узнал, сон ли, явь ли, когда обнаружил свой член в бабкиной жопе; тепло, как в валенке. Спрашивать стыдился.
– Принесу, – вспоров плотный воздух, Паша вылетел на улицу.
Но и здесь беспокойно: на взбитую перину, на землю, опускалась весна.
Вот-вот у нас объявится, – трясся от нетерпения Пашка. О весне всегда говорил: – Дешевка. Присмотреться, мокрым от выделений бельем полощет. В этот же раз помалкивал.
Патологоанатом все не приходил, и трупы увезли в холодильную камеру. Машинистка ржала в телефон. Паша курил по углам и думал, почему солнце, почему в больнице плохо кормят, но люди не бегут и не сходят с ума, почему птицы там, где Зойка, а сюда не прилетают, у Зойки сигаретный дым всегда серпентином, у него, у всех – разводами. Моя, она моя, – не чувствуя боли, давил окурками ладонь, прыгал вниз, появлялся снова, кашлял, маялся и ждал, ждал, ждал… и хлестал по заду весну, мясистую бабищу.
Паша вдруг вспомнил, в соседней комнате в шкафу гипсовый слепок с главного врача. Года два назад главный, пьяный в стельку, провалялся здесь полутора суток. Тогда-то и сделали слепок. Прошлым летом на пятидесятилетие слепок преподнесли в подарок, но главный обиделся, художника уволил, копию велел уничтожить, за праздничным столом нажрался и орал, всю шарашку разгонит, трупы сам свезет в область и сожжет, чтоб столица передохнула от этих гадов. «Художник», старый матрос дядя Вася, не уволился, а продолжал работать, как ни в чем ни бывало. В дни получки на всю больницу торжествовал: кочегарю за идею! В Новый год главный не выдержал и порадовал дядю Васю небольшой суммой. Через полчаса дядя Вася соблазнил умирающего из 15-ой палаты в поход за поллитрой на вокзал. Старожилы вокзала рассказали: после первой дружки снюхались с проводником скорого «Москва – Барнаул» и, простившись на коленях с торгашами, уехали искать войну и романтику.
Паша открыл шкаф: «главный» глядел, как живой.
– Нет, только не это!
Вяло кивнул машинистке и пошел исполнять бабкин каприз.
Заглянул туда, сюда, прошелся по дворам, вышел на Советскую. Конь. Всадник.
– Оба хороши! Глаза разбегутся!
– Мужик ей нужен, мужик. Напрямую постеснялась, бабу приплела… На Малой Бронной квадратный пруд разошелся с краю, утки гоняют друг друга, попрошайничают у детей. Паша присел на лавку, закурил. В стеклянной беседке – столы, сиреневые бумажные скатерти, комплексные обеды, кассирша с похмела…
– Мил человек, – пьяная баба в замызганном толстом пальто, – подай Христа ради.
Паша сделал вид, что не расслышал.
– Здесь все рыщут тень великого писателя.
– Кого, кого?
– А он кобель, каких поискать. Я здесь с самого начала: Ритка, последняя прошмандовка, должна мне осталась, и хахель ее должен, любил помечтать вот на этой самой лавке… тоже мне герои!…
Паша расслабился.
– Погодка шепчет, – перелетела на другое пьянчужка, – деда видишь?
По ту сторону пруда безумный, древний старик пытался съехать по гладкому бережку, но запутался ногой в поваленном дереве, – каждый год по весне топится! Сейчас репетирует, снег стает… подожди. Много лет назад его жена здесь утопла, уснула пьяная и скатилась в воду. Всех на уши подняли – не нашли… по мне, так примертвилась, чтоб смыться от муженька, но докажи ему…
Паша уже с интересом слушал смешную человеческую трагедию.
– … весь пруд излазили, чего только ни выудили, даже Риткины башмаки; говорили потом, когда, якобы, полетела, обувку скинула, но я-то знаю, как дело было, хахель ейный притормозил где ты сидишь и орет: короче, любишь или не очень? Ритка распсиховалась, башмаки зашвырнула в пруд, какие еще доказательства тебе нужны?! А дед все лазит, давай выпьем, а?
Паше почувствовал что-то расчудесное; достал фляжку с медицинским спиртом, всегда при себе, разбавил горькой яблочной, тоже всегда имеется для стрелков, дешевая.
– Выпьешь без закуси?
– Я-то выпью, выпей ты!
– Чего еще нашли?
– Многое, всего не упомнишь, а ты за чем охотишься?
– Статуй требуется, главное, чтоб мужик.
– Есть! – вдруг заорала пьянчуга, – дед, когда поуспокоился, себя вырезал из дерева; каждый год, подцепив на шею камень, сует в пруд своей «утопленнице»: пусть, а то забудет мужа! Думаю, в этот раз сам все-таки нырнет, а деревяшка у меня каждый год зимует.
– Случайные встречи только у дураков! – Пашка бежал за энергичной пьяной бабой в коммуналку.
В черном красивом дереве угадывался тонкий юношеский силуэт. На голых худых плечах сушились разноцветные наволочки.
Пашка выскреб мелочь; все, что было.
Ангелина Васильевна влюбилась в деревянного юношу с первого взгляда; долго и сосредоточенно молчала.
– Поздно. Пора спать.
Ночью не раз вскочила проверить, все ли хорошо. Чуть засветилось на небе, заварила чай на двоих, нарезала бутерброды, почистила яблоко, добавила с краю виноград. Юноша стоял, закутанный в одеяло. Из кресла опять смотрела на него и отчего-то дико робела.
– Этот глупость не скажет.
Наметилось солнце. Смуглое молодое лицо дрогнуло.
– Я хулиганка и воровка. Отдай себя по-хорошему!
Упало одеяло; клейкий юношеский сон еще ползал между ног, но тело уже пробуждалось ко Дню. Слыша его волшебный и таинственный голос, Ангелина Васильевна готовилась к встрече. Черное платье с длинными рукавами высветило белизну лица и кисти, на груди сверкал дорогой камень. Долго выбирала чулки и туфли, перерыла весь шкаф, нашла, прозрачный шелк и узкая парчевая колодка; по-королевски убрала волосы, освободив лоб; помазала духами за ушком, около камня…. Темно-синие глаза… зеркало… бездна.
– Не знаю, чего жду, но что-то да будет, – теребилась Ангелина Васильевна, – жить надо опасно, я заслужила!
Вдруг кто-то осторожно поскребся в стекло. На черном тротуаре стоял капитан, черным угасающим призраком поглядывая на бабку.
– Чего приперся? Ожил? Не верю и милостыни не подаю!
Задернула шторы.
Патологоанатом не появился и на следующий день. Трупы наладили возить в соседний морг. Паша взял отпуск.
Тихо. До самой весны тихо и бесполезно. Ни звука, будто мир снотворно растворился. Паша лежал на диване, считая минуты. Десять, девять, восемь…. Надо было с вечера выехать, в полночь к Зойке постучаться, но особое острое удовольствие – на миг отдалить возможную встречу, когда шум вокруг того безобразного дела, вероятно, утих. Паша наслаждался покоем. Чертовски хорошо, вот и все, все позади! Часы пробили весну – три, четыре…. Воображать Зойку боялся, – шикарная! Думал: выпив, сходим на речку покурить да посмотреть ледоход; если попросит, расскажу об убийстве, хотя… было, кому доложить. Ужасно, наверное. Паша поморщился.
Набежали тучи, пошел снег, а следом дождь рванул по крышам и стеклам. Хорошая примета в дорогу! Кто-то пустил с балкона ракету; прорезав ночь, с шипением упала посреди двора. Паша швырнул сигарету, начал собираться. Выскоблил щеки, переоделся. Минуту в зеркало рассматривал: громоздкий он, тяжелый, взгляд расплывается во тьму, – Такой мужик через все пройдет; плевать на тюрьмы, ночные кошмары. Он, Паша, неуязвим по всем фронтам. Кроме одного. Зойка! Ее имя – пытка, жить с ее именем и вдали от него – одинаково страшно.
На знакомой подмосковной станции шоферня брешет меж собой, курит; накрылись полиэтиленом торговки, тоже мусолят свое. Паша скупил все, водку, портвейн, консервы, соленые огурцы, конфеты. Дождь размазал землю, грязь плыла навстречу. Паша скакал, выискивая посуше, и шарил глазами крыльцо, где последний раз видел Зойку. Без меня не пей, дождись – вспомнил свои слова. А вдруг не дождалась? – психанул и чуть не выронил пакет. Сука, сука! Порывистый ветер вздул куртку… Паша побежал. Адрес помнил наизусть, в начале проулка косые дома, колодец, глубокая яма под столб, полная воды. Наверное, только-только глаза открыла, сигарету в зубы. Без меня!
Высокие стенки крыльца и дырявый навес удерживали нетоптаный, снежный ледок, окна желтыми газетами, на двери замок…. Машинально обошел дом, подергал дверь, постучался. Огляделся: точно, адрес точен! Не может этого быть! – принялся яростно колошматить ногами, замок лязгал в петлях… поскользнулся, съехал на боку, в пакете зазвенело… Черт! – не замечая дождя, присел на мокрую поленицу, смотрел в окно, не верил… и вдруг вспомнил, ночью ходили с Леонидом к Зойкиным родителям, – Туда! Но куда? – пьяный, в бреду был. Без толку часа два кружил по городку, везде одинаково, тянул из горлышка портвейн, на ледоход посмотрел, рано, неподвижная река; к монастырю, закрыто; выспрашивать у прохожих не хотелось – из-за проклятого дела. Дождь прекратился; низкое небо, того и гляди, сдавит землю. Зашел в магазин, постоять, обсохнуть, подумать…
Паша узнал Анюту, хоть никогда прежде не видел. Она зашла в магазин, пугливо оглянулась (от монастырских привычек годами не отойдешь), словно спасалась от нечистого или подсматривала за ним. Одета по-городскому, но может, пуговицы особо, до самого горла, или подол длинный, или сапоги носками внутрь, кто знает, только ошибиться нельзя, из послушниц. Анюта заказала хлеб, сахар, еще чего-то и ждала, пока продавщица повернется; та мешки ворочала….
Остановилось сердце, кровь прилила к ногам.
Анюта проскочила мимо.
– Куда? – Паша схватил ее уже на улице; она шарахнулась, но он удержал, – где Зойка?!
– Отпусти!
– Где она!!! – Удушил бы на месте, если бы Анюта во время не спохватилась.
– Я догадалась, кто ты.
– Кто?
– Тот, кто Бога хотел убить, да не убил.
– Как это? – Паша быстро подумал, неужто, выжили, быть того не может; Анюта высвободилась и вскинула головкой в платке.
– Вот так.
Они молча зашагали по тротуару, как старые знакомые, касаясь плечом друг друга.
– Где она?
– Дома, где ж еще? – Анюта улыбнулась.
– Одна?
– Одна.
Паша старался успокоиться, подстроиться под Анютин шажок, но то и дело забегал вперед.
– Ушла из монастыря? – спросил рассеянно, внутри колотилось, голос не слушался.
– Выгнали. Узнали, что волосы поедаю и выгнали. Грех.
– До сих пор ешь? – Паша зашелся от смеха.
– Сейчас еще больше.
– Помрешь скоро! Не переваришь и помрешь.
– Разве страшно? Страшно помереть, не узнав правду. На том свете не откроется.
– Какую правду?
– О Боге.
Паша, наконец, рассмотрел ее: совсем юная девушка, почти девочка, худая, даже истощенная, косточки так и гремят на ветру; из-под платка волосы – светлые, седые; белое личико, огромные черные глаза. Паша сердцем чуть не умер.
– С Зойкой, учительницей своей развлекаешься?
Анюта серьезно покачала головой.
– Бога убиваем, а ты, как хочешь, так и называй.
Паша подумал о Зойке, – Именно этим и отговорится!
На горизонте разгладилось небо: там иная жизнь. Здесь – гремучая смесь.
– Ты не Бога убил, – гнула своё Анюта, – а жизнь. Жизнь, это не Бог. До Бога расти и расти… до убийства Бога… не каждому дано.
Паша слушал внимательно, в каждом слове Зойка.
– Ну и что жизнь? – поддержал разговор.
– Божье дитя, божье произведение, убить жизнь – все равно что уничтожить картину художника; много по миру уничтожают, но художнику, может, наплевать на это!
– По-твоему, как Бога убить?
– Многие хотели бы это знать.
– Почему непременно убить?
– Мешает. Хочу Бога пережить, на его похоронах погулять… с Зоенькой.
Анюта вдруг озлобилась.
– Тебя никто не ждал.
Паша и без этого почувствовал что-то неладное.
Вот и сад, который перелетали вдвоем с Леонидом, дорожка меж грядок проложена досками, окна вымыты, на крылечке чистый коврик…
Сверкая полуголой красотой, в дверях спальни мелко тряслась Зойка.
– Приехал, значит? – не попадая зуб на зуб, схватила Пашкин пакет, на кухне булькнула в стакан и после крикнула.
– Ну, рассказывай, как бабка.
По кухне в легком платье уже летала Анюта. Пахло свежим хлебом. Зойка нетерпеливо прикусила бутерброд.
– Рассказывай!
Паша опустился на стул. Он понял все разом, Зойка счастливая, пьяная, беззаботная; не вспоминая ни нём, ни о преступлении – она его не совершала – жила в отчем доме, как ни в чем ни бывало. Попросил выпить; Анюта налила стопочку и поставила, без закуски, безо всего. Глотнул.
– Где твои дружки?
– Не знаю, ты последний видел.
– Выходит, и спрашивать не с кого?
– А че спросить-то хотел? – Зойка быстро хмелела.
– Так, – Паша и сам не знал.
– Как бабка? – наскочила опять.
– У бабки любовь, – ответил нехотя и снова попросил выпить.
– С к-е-м?!
– С одним бессмертным уродом.
– Меньшего и слышать не хочу! А про урода? у вас все уроды. Анька, налей!
Прихваченное со всех сторон, тяжелое сердце.
Откуда начинается пьянка? Паша вдруг узнал: от окна, справа, где Анютины образа, и Бог в золотом нимбе, уже навеселе. Нелегко, наверное, с тем справиться, кто выпивкой с утра дорожит. Как это они его убивают? Анюта, конечно, верной Личардой у Зойкиных ног вьется; а та, разнеженная заласканная, белую одуванчиковую Анютину головку легонько направляет, да Бога зовет; пьяный, на все согласен. Дальше и думать не хотел, только чувствовал, закипает злость: не он Бог, не его зовут, не он соглашается, не его убивают…
Встал и сам разлил по стаканам.
– А у тебя как?
Зойка засмеялась.
– Я что? отмыла, да зажила; помнишь, говорила, ты мясник? Много от тебя не ждала и на том спасибо. Трудно не быть Богом? Больно стараешься им не стать, все силы на это уходят, боишься что ли?
Паша растерялся.
– Почему тогда не вернулся, я два дня одна просидела у бутылки, пока соседи не прибежали.
– Леонид сказал…
– Леонид, – пьяно передразнила Зойка, – что тебе Леонид! А другое сказал, тоже послушал бы?
– Зачем тебе это надо было? – заорал Паша.
– Не твое дело. Всегда, как хочу – так и будет. Кто мне судья? Твое дело – со мной после этого выпить, а ты сбежал.
Паша понимал, Зойка взвинчивает его, заманивает куда-то, но куда? Выходило, сбежал. Он разозлился.
– На такое дело толкнула… ради тебя…
– На какое такое? – Зойка ударила стаканом по столу. Анюта прибрала в тарелку раскиданные бутерброды, огурцы, смахнула скатерть и вышла из кухни.
– Хныкать приехал? во сне снятся? "Я за любовь что угодно, куда покажешь…", что ж получается? награды ждешь? вот твоя награда! – швырнула полным стаканом.
Паша увернулся. Стакан въехал в стену.
– Приговор себе подписал до нашего знакомства. У тебя на роду написано быть мясником! Одну только секундочку рядом с Богом встал, да и то..! Я тебя в ту секунду любила и ждала, как ждут с войны.
– Зойка, – Паша не выдержал и заслезился, – все не так…
Цветы на стенах расплылись.
– Так я и знала, этого только не хватало! Пей и убирайся! – Зойка, прямо богиня… Паша не мог отвести глаз и все думал: как встать, если прибило на стуле…
Тот все-таки встал, – он ли? выпил, как первую, не закусил, – он ли? Спокойно – к выходу – кто этот человек?
В кухне, во всем доме – тишина.
У двери нарочно оступился, чуть не упал, сунул руку под половицу; так и есть, никто и не знал, а Леонид, видать, все предусмотрел; осторожно вынул пистолет, поставил на взвод, накрыл курткой и опять в кухню.
Теперь-то точно он, Пашка!
– Чего? – Зойка гордо свела брови.
– Так, самую малость.
Не целясь, выстрелил сквозь пуховый рукав. Зойка постояла – и упала навзничь. Пуля вошла в лоб, посередке.
На грохот выстрела из-под стола вылезла красивая гладкая кошка, понюхала хозяйку и отошла. Выглянула восхищенная Анюта, замерла, рот открыла…
– Впервые стрелял, удачно, – Паша судорожно притянул Анюту к себе. Только этого и ждала.
Они улеглись рядом с Зойкой.
Анюта нежилась, словно дитя, высоко закинув худые коленки.
– Ебусь, ебусь с убийцей, наконец-то!
Еще поеблись.
– И ты убил ее. Молодцом! Каждый мужчина должен убить женщину!
Анюта опять принялась ласкаться и вдруг закричала.
– Еби Зойку, скорее, она уходит в смерть!
Паша охуел окончательно. Все происходило словно в жутком забытьи. Обвился Зойкиными руками, сильно ударил позвоночником об пол – хрустнули бедра, раздвинулись мертвые ноги – ввел член. Влажно, может кровь… или роса.
– Это лунное тело, не бойся, оно только-только восходит, – Анюта задыхалась. Паша закрыл глаза и задергался быстрее.
– Еще, еще, – Анюта совсем обезумела, теребя и подгоняя. Кончили одновременно.
– Твой ребенок родится свободным! – лизнула член.
– Какой такой ребенок? – плохо соображал Паша.
– Только мертвые беременеют свободными детьми. Ребенок и от тебя будет свободен. Ты встретишься с ним только… там.
Анюта тряслась, словно уже наступило похмелье.
До вечера Паша плакал и гладил Зойку, целовал губы, грудь; попытался еще сунуться, но мгновенно отвердели кости, и обнажился зверский оскал…
Анюта прибирала по дому: мыла, скоблила, собирала в дорогу, самое необходимое. Паша привычно разделывал тело. Кинул рыхлое Зойкино сердце в банку; с собой взять, на память. Мелко порезал мягкого мясца кошке – через день сбежит. Выгнал Анюту кормить бездомных собак. Прошелся по комнатам, все на месте, аккуратно; на столе под стопкой книг – листок, уголок пожелтел от солнца. Кровь бросилась в голову, и гулко забилось сердце. Паша, как завороженный, читал.
Что есть мужчина? Это Огонь и Дух! Что есть современный мужчина? Это отсутствие огня и духа! Вы – маленькая тень того, кто давно покинул вас, оставив из жалости или в память, как должно быть, впечатляющий отросток. Лучше бы вы потеряли его в сражении при Аустерлице. Вы суете хуй в пизду, жопу, рот, с удовольствием возите им в ложбинке между сиськами и в сгибе колена, прижимаете к соскам и щупаете в брюках – вы упрямы, вы настойчиво тревожите мою детскую мечту о героях, крестовых походах, страсти и кровоточащих ранах, желании жить и умереть во имя любви. Вы называете хуй фаллосом. Кретины! Фаллос – это звенящая до предела Тишина, пронзительная боль приятия Безумия, бездна в мрачном куполе Неба, это – Ночь без Дня, трансцендентная тоска о Преодолении! Ваш хуек до смешного тривиален, и точные копии по сходным ценам валяются на прилавках магазинов. Думаете, сможете написать вашим хуем хоть одну бессмертную строчку? Не обольщайтесь! Самое страшное в этой поистине трагической ситуации: вы даже не сознаете, что утратила женщина, живущая рядом с вами. По инерции она еще оценивает хуй: «И это все? Все, что осталось? А где ваше честное слово познать истину? Где восхождение? Что вы топчетесь здесь, внизу? На хуй мне хуй, коли он слезоточив, как старая баба?» Вы забыли о вашем назначении? Так я напомню вам о нем! Я одна из немногих женщин, во мне еще жива память о былом величии мужчин. Я люблю играть с Духом, люблю отдыхать в его тени, сношаться, как кошка и выть в голос, бродить за Рембо в поисках вечности, на забытом острове Бодлера выкурить сигарету…. И не надо мне о знамении времени и вине женщин…