Текст книги "Нежная агрессия паутины"

Автор книги: Евгения Дебрянская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

X

Нелюдимая зима.

– А дальше? Живот не спрячешь!

Набрякшие груди и пухлая талия вызывали постоянные приступы рвоты и отвращения к себе. Лиза до одури шаталась по улицам. В двух шагах за спиной – Коля. Чего ему? – хмурилась она.

Холодно. Хрустко. В Замоскворечье – нищая погода: облупленные дома, вросшие в землю; ржавые чугунные ворота – с места не сдвинуть, в арку не войти; в кривых, исчерченных морозом, окнах – злые старушечьи лбы; и хоть Кремль с позолотой из любого угла видать, да гранитная набережная манит, а нищенский дух столетием не выбить. Колокол на Ордынке трезвонит. На углу из-под полы торгуют дешевым спиртом, тут же – красными бумажными цветами под проволокой, чтоб форму держали. У церкви Лиза помедлила, – обогреться? – но, вспомнив о Коле, озлобела, – Пусть мерзнет…

– …Тебе воздухом дышать – в самый раз сейчас, – только и сказала Ангелина Васильевна два дня назад, – а об этом, спаси тебя Господи, думать, такой грех, такой грех! Разве я враг тебе? Брось, матерью стать – не самое последнее дело!

Лиза ни единому бабкиному слову не поверила, – именно последнее-распоследнее это дело! Таинство, таинство, – с соседней кровати канючил по ночам брат. Не случись тебя, и я бы цела осталась! – злилась Лиза в ответ. Сумрачные незнакомые образы травили, бередили сон, и она, пробуждаясь, громко кричала брату, – Не может быть! Я! Я! Я и такая жалкая победа! Да это, мой драгоценный муженек, это… – подыскивала слова. Коля ничего не понимал, приносил стакан с водой, поил сестру; вцепившись ногтями в его руку, Лиза мгновенно трезвела: даже царапин не остается, и крови нет, что с ним?

Сегодня утром бабка выкатилась из ванной и, оглядев Лизу, хмыкнула:

– Главное, чтоб ногами вперед не пошел! Чтоб не он тебя, а ты его победила в самом начале, если ногами – долго собирать себя будешь.

Лиза остановилась у антикварного магазинчика, которого прежде не замечала. Сквозь промерзшую стеклянную дверь видно: хозяин тычется у прилавка, будто ослеп. Звякнул колокольчик, Лиза вошла внутрь. Хозяин и впрямь похож на слепого.

– Кто здесь?

Он к тому же безобразно пьян. Лизе было все равно. За окном маячил Коля, подпрыгивая с ноги на ногу и не решаясь войти следом. А здесь тепло. Лиза скинула шубку и, потирая ладони, присела на стул. Хозяин возмутился:

– Вы где? Не садитесь, очень дорого.

– Что это? – Лиза приблизила лицо к запыленной почерневшей картине: еле различимое ускользающее нечто; холодом пахнуло навстречу, и ее разутые ноги коснулись прохладной земли. Она беспомощно оглянулась, в надежде увидеть пьяного хозяина или Колю за стеклом, но вместо этого – за спиной зловонная бездна. К счастью, она стояла поодаль, иначе падение было бы неминуемо.

От страха Лиза едва не закричала.

– Что еще за фокусы, встаньте немедленно! – кто-то в синем сатиновом халате теребил за плечо. Лиза осторожно посмотрела: очень толстый и очень свежий мужчина неопределенного возраста попыхивал старинной трубочкой.

– А где тот слепой и пьяный? – тихо спросила Лиза, но мужчина только хитро улыбнулся.

– Вас заинтересовала эта картина?

Лиза судорожно хватила воздух.

– Да. Что на ней?

– Хм, – он аккуратно передвинул картину к свету, – это портрет моей матери.

Тонированный в черное портрет; худосочные сплетенные пальцы в драгоценных камнях. Мужчина протер верх, и Лиза увидела острое желтое лицо старухи. Некрасивое, неправильное, мятое. Насмешливый и надменный взгляд устремлен в сторону, будто та, кто позировала, заранее уверилась, что картина не удастся и злилась на мастера…

– Ее трудно писать, лицо менялась каждую минуту, – мужчина помог Лизе встать и зайти с другого боку. Взгляд старухи переместился и стал юным и дерзким.

– Она была парализована, с утра до ночи сидела у стола; каждый раз, входя в комнату, я не знал, жива ли, но, несмотря на ее неподвижность, я так и не смог ухватить главного. Мама осталась недовольна работой. Все дело во взгляде, плавающем, как разлитая ртуть, – мужчина положил картину на пол, – посмотрите отсюда.

Теперь старуха лежала, скрестив руки на груди и опустив глаза: густая тень от наложенных ресниц упала до подбородка, щеки напряглись, узкая верхняя губа, чуть приподнятая, обнажила сомкнутые полусгнившие зубы. Но даже в такой, казалось бы, миролюбивой и удобной позе старуха подглядывала недоброжелательно, будто ее вспугнули или отвлекли от сказочного, прельстительного занятия.

– Моя мать была великой актрисой, – пояснил художник.

– Вижу! – Лиза подозревала, что это за занятие, и внезапное головокружение и брезгливость швырнули ее на колени, к полотну.

– Да, да, именно этим мерзавка и занималась, – вспылил художник, – оттого такие трудности в написании. Тяжелая болезнь – не помеха! О чем бы я не говорил во время сеансов: о прочитанных книгах, покупках, погоде, снах, лжи, она всегда оставалась захваченной бесконечным сладострастием, о котором, милая девушка, мы и не мечтаем. Призраки незнакомых мужчин ежесекундно витали вокруг нас, я был не рад, что ввязался в эту авантюру. Однажды, я вернулся с похорон ее подруги и принес новости: казалось, глаза матери радостно блеснули, едва я принялся рассказывать. Умершая была ее соперницей в театре, но когда это было….

Он печально вздохнул.

– Я думал, мать вскочит со стула, когда живописал нетленный поцелуй, которым наградил умершую красивый юноша, скорее всего ученик… признаться, этот поцелуй меня самого сбил с толку…

– Вот как, – очарованно слушала Лиза.

– Юноша присосался не на шутку, словно даровал незабвенной посмертное счастье. Наступила тяжела пауза, но он и через минуту не отлип. Родственники занервничали и зароптали. Но это ничто в сравнении с моей старухой, та буквально пожирала меня глазами и сотрясалась вместе со столом. Я схватился за кисть – настолько живописна страсть! Думаю, в таком настроении совершаются любовные убийства. К сожалению, мне не хватило мастерства передать… хотя… если смотреть отсюда…

Он забился за прилавок. Лиза прыгнула туда же.

Магнетический, пронизанный властью и любовью, смехом и слезами, гневом и милостью, словом, что так не хватает живой жизни, взгляд. Его привилегия – искусство, его богатство – ненависть и смерть.

– Это место мать требовала повторять, как только я садился писать. Не знаю, что должен был чувствовать молодой человек, вонзившийся в губы столетней старухи, мне от одной мысли об этом становилось дурно, быть может, поэтому картина не такая, как задумывалась.

Лиза кинулась к полотну, и, сквозь седую старушечью прядь, увидела: "Не убий!", сплетенное из голубых прожилок на виске.

– Кого не убей?

– Это подпись художника, то есть, моя, так берете? – поинтересовался мужчина, пьяно раскачиваясь за прилавком.

Лиза схватила шубу и ринулась из магазина. Набережная Москва реки. Величественное ледяное спокойствие.

– Это не простая встреча, – повернулась она к запыхавшемуся брату, когда тот догнал ее, – хоть и не верю во все эти басни, но здесь особый случай.

– Вот видишь, – улыбнулся он, когда Лиза закончила рассказ, – больше ни о чем не стоит терзаться – Не убей, – значит рожай.

– Думаешь, об этом надпись?

– О чем же еще, конечно об этом.

Коля обрадовался странному магазинчику и подходящему объяснению.

– Лиза, если ты умрешь, я тоже умру.

– Одно и то же, – раздраженно заткнула она брата, пребывая в сомнениях столь легкой разгадки таинственной надписи.

Тонкое презрение, ко всему, что не касалось ее, вдруг сменилось пространными размышлениями о старухе: Что есть вдохновение для художника, не сыновий же долг – писать пороки?…

С востока наплывали мягкие низкие облака, задувал ветерок.

– Завтра потеплеет, расквасится дорога, – уныло подметила Лиза.

XI

В то утро, первое утро нового года, Ангелина Васильевна мучилась сильной мигренью – не в силах унять боль, каталась по коридору до кухни. Я не виновата, я такая! Все, что любят человеки, мне чуждо, шамкала она, одинокая, тем не менее, я живу! Ни богу, ни дьяволу, моя жизнь принадлежит только мне. Главное – я «Хочу!» «Хочу» – рожаю я сама. Скажете – незаконнорожденное дитя? Но какое мне дело?… Ваше развлечение – давать название всему неопределенному, мое же… мое, – Ангелина Васильевна схватила вставную челюсть с подоконника и спрятала в карман.

Накануне оттепель измельчила снежные заносы, высушила асфальт; горят скинутая с балконов елочная мишура и бутылочные осколки; дворовая пьянь лезет к случайным прохожим целоваться, клянча известно что…. Боль в затылке ушла под левую лопатку. Сердце и без того кровоточит.

В полночь Ангелина Васильевна чокнулась шампанским с младшими внуками и укатила к себе. Пашка, тот даже к столу не выполз, живет не понятно как. По телефону – вроде куда-то спешит, встречу с кем-то обговаривает, а швырнет трубку и на диван опять. – Небось, весь спирт из своих банок вылакал. После шампанского, не вылезая из каталки, заснула. Но короток старушечий сон. Через пять минут открыла глаза…

Застыло вскипевшее море. Ангелина Васильевна пощупала палкой – твердо. По морю, ако по суху? Что ж, из песни слов не выкинешь, – усмехнулась и поехала.

– Оскудела ты, матушка, – заговорила она тонкой луне сквозь облака, – сморщились твои Елисейские поля, помрешь, видать, скоро, хоть и кричишь на каждом углу, что смерти не знаешь! Временами, пугаясь, что морская твердь всего лишь сонная галлюцинация, бодрилась: потревожу задумчивых рыб, возмущенный моим вторжением, подводный лес погасит жемчужные солнца. Всего-то дел, тем и кончу!

Она ехала наугад, не сомневаясь, однако, что маршрут верен. Разве переполненное кровью сердце обманет?! Этим путем в сердце проходила не раз; здесь на два локтя правее, иначе не в ту степь. Небольшой спуск и снова плато. Черт возьми, что с морем? Чьи-то происки, происки…, но мне-то они на пользу. Если бы не случай, до смерти придуркам сопли вытирать. Что за жизнь, ни жарко, ни холодно, а только чуть тепленько?! Комнатная температура их устраивает, смех один! Как тут удержаться и не подтолкнуть?

Праздник во время подоспел! Лизка помыла, переодела. Давненько не виделись, дочурка, не хотелось бы свинья свиньей, – Ангелина Васильевна оправила подол блестящего платья, разгладила накладные карманы в старинных кружевах.

Прошло много времени…

Из пустоты, из ничего, из мглы моря донеслась тревожная мелодия. Уловив наметанным ухом жадное дуновение, Ангелина Васильевна занервничала: музыка! Благословение Божие для глухих. Отдаться музыке – потерять все. В таком-то дьявольском месте!

Дряхлая шхуна, бросив якорь или сев на мель, качалась, дышала кормой.

– Все видимое – невидимо, неявленое – явлено, смотри, – капитан вытянул руку.

– Так кто ты? – в который раз спросила Люся.

– Я – дважды рожденный.

Они стояли у бушприта. Впереди красовалась земля: среди чавкающих кочек в черной траве угадывалась узкая тропинка. Редкие растения под тяжестью неведомого стелились книзу. Мука. Люся следила руку капитана и не верила в конец путешествия.

– Это и есть гнойный и влажный остров?

– Да.

Команда выползла на палубу, почесываясь, остолбенев, насторожено осматривалась. Испарилась, едва Люся поглядела в ее сторону.

– Вот так, – сказал капитан, – нам свидетели не нужны.

– Как же мы поплывем обратно?

– Обратно? – капитан забормотал про отливы, мертвые воды, устойчивую соль. Его хмурый взгляд, хотя вокруг все было спокойно, заставил Люсю рассмеяться.

– Так идем или нет?

– Для кого стараюсь?

– Я думала мы, как все – хвать сокровища и назад!

Капитан все более и более напоминал пьяного или сумасшедшего.

– С окончанием отлива умрешь, я буду рядом…

Люська чертыхнулась и пошла в каюту собирать вещи. Пузырьки, склянки, пепельница, бумажки уместились в сумочку. Немного вещей. Люся присела на койку, привычно огляделась в темноте: черная комната, в которой она провела столько времени, опустела. Память – зеркальная россыпь – впитала единственный образ: голый до пояса капитан в теннисных туфлях, в свете молний его напряженные скулы. Неужели только и делала, что искала повода для греха, – неуверенно подумала она, – я могла бы умереть раньше, по желанию сердца, но не умерла, уж не казался ли мне финал значительнее всей жизни?

Бесстыдно застучало в груди. Она перекрестилась.

Разве капитан не мог прикончить меня день, два, неделю назад? Что мешало ему? Почему он всегда рядом, почему началит меня? Далась ему моя кончина, прямо помешался. А вот спрыгну на берег, там и посмотрим.

Вопросы, вопросы….

Люся встала и пошла к выходу. Толкнулась, но в дверь не попала. Осторожно, наощупь взяла чуть в сторону, обратно, швырнула сумку под ноги, зашарила по стене: ни двери, ни железных петель, ни деревянных стыков, ни намека… Люся кинулась к иллюминатору, сорвала штору, но и там ничего. Опустилась на койку, снова судорожно метнулась, наступила на сумку, хрустнуло стекло, уперлась в стену. Постояла и опять на койку: смеется надо мной! Двойные двери и глухие ставни; подожду, пока в волю насмеется. Нашла в кармане смятую пачку сигарет. Закурила. Посветила вокруг. Но что распознает испуганное сердце?! Надежду, которую мигом сожрала собственная тень, жадные яркие видения, а может, острые страхи в каждом темном углу?!

– Эй, – слабенько протянула на всякий случай. Тихо.

Вдруг ей показалось, капитан передумал: вот он разворачивает шхуну и направляет обратно. Люся даже почувствовала легкое колыхание – нет, нет, только не это! Плохи дела! Она представила серые от разочарования лица матери и дочери и заплакала – ни живой, ни мертвой… лучше камнем на дно. И опять глядела в темноту.

В комнате похолодало. Чтобы согреться, принялась ходить из угла в угол. Любовь греет, любовь греет, улыбнулась сквозь слезы глупой присказке. Жестокие фантастические замыслы капитана преследовали ее; она уже тосковала по его грубым и скотским обещаниям.

…………………………………………………………………..

Люся давно считала себя вдовой.

– Ушел – все равно, что умер, – так объяснила соседке про мужа.

Выпили. Закусили.

– Знаешь, чем он меня в самом начале прищучил? – усмехнулась Люська. – Говорит как-то, не могу на тебе жениться. А у меня уже Пашка в животе. Представляешь? Не то, чтобы очень его в мужья хотелось, а так, заело. Неизлечимо болен, отвечает, жить осталось года четыре, а то и меньше. Не хотел тебя огорчать: комнату, мебель, все оставляю, рожай и живи. Я насторожилась: что за херня?! После того, как откинулся, только жрал, да жрал, на подлодке облучился, малокровие, хлопнул дверью и пропал. Мне бы подумать, откуда подлодка-то взялась, когда успел. Но вдруг такая нежность обуяла: всего-то осталось четверо годков! Буду любящей женой, умирать ему будет легче и веселей. Буду сиделкой. Уж мнила себя целующей его исхудалые руки; а то виделись вязание или книга при свете слабой лампы, едва забудется в больном сне; представляла темные круги под глазами от недосыпа, никакой косметики; в роль вошла, как была в халате, в больницу дернула. Слезы ручьями, будто его при последнем издыхании оставила. Спасите – бух к врачу в ноги – пусть хоть недельку еще помается, гордый, в больницу не пойдет, а я тряпкой стелиться готова! С ним, с ним день и ночь хочу, понятно – судно, и то и се, но и вы помогите, чем можете! Сделайте, хоть что…. И опять про малокровие, сиделку, сына, память, которую, как крест понесу… Врач нахмурился: не могу без больного диагноз определить. Я ж пока валялась, совсем забыла: мой-то, хлопнув дверью, куда-то делся, – Что ж, от мечты отказаться? Н-е-е-т!!! Город на уши поставила: отыскался под утро. Шлюх оттерла, бросилась на шею – рядом умирать будешь, никому не позволю – сама умру вместо тебя, если надо! В голове похороны вертятся, и Пашка будто уже на ножках следом за гробом; а в гробу вроде я мелькну, а вроде никого… Понятное дело – в больницу не пошел, – Сколько Бог рассудит, столько и буду тут валандаться. Лег на кровать и пролежал полгода. В постели и регистрировали. Пашка родился. А этот все лежит, румяный, гладкий; не знаю, мучился ли, только на меня, как на бабу, ни разу не поглядел. А я бы… с удовольствием. Так вот, чуть испарина у него на лбу выступит, сердце радостно зайдется – наконец-то!.. А тут как-то встал, надел пиджак – полегчало, говорит. И месяц не было.

Люська передохнула.

– Появился на недельку. Легчает, легчает – урчал ночью. Через десять лет, спутав с кем-то, влез Лизку с Колькой сделать. Волосы до утра мне гладил и разными именами называл, забыл наверное спросонья… Я потом уж плюнула и с детьми к матери в Москву вернулась. Он и здесь нашел; и опять за старое: уйдет, придет. С последнего разу давно не видела…

– Что ж, мужней женой так и не стала? – не выдержала соседка.

– Ни женой, ни сиделкой. Никем.

– Поди заросло начисто?

– Есть такой грех.

– Как знать, как знать, может и не грех.

…………………………………………………………………..

– Довольно, – Люся утерла слезы, – важно только… сейчас.

В комнате нестерпимо холодно. Задувает.

Куда бы ни торкнулась, ухом ли к ледяным стенам, под одеяло ли кусать ногти, одна мысль терзает: а что, как и на этот раз ничего не выйдет, если и сейчас мимо?

Люсю трясло и колотун бил, – Капитан и она. Содержанка, возлюбленная мучителя своего! Вот любовь, так любовь! Она представила: капитан сдерет кожу, волосы, сдавит все внутренности – иначе, что за объятия?! У него много рук; чтоб без пользы не мельтешить – в карманах держит. Ни один мужик на свете не может так зло уродливо и жестоко любить. От такой любви родить, я ведь могу еще, могу.

И опять листала прошлую жизнь. Врешь! – припомнила слова корабельного доктора – не та шхуна?! Для тебя любая – не та, поэтому не выдержал и сбежал, для меня – в самый раз.

В голове мутилось. Только на море, рожденная из пены и ярости, бешенства и абсолютной безнадеги, властвует любовь. Гордое солнце ныряет на дно и проявляется снова, когда не ждешь, когда легкие пусты и смерть неминуема; с кем совокупляется солнце? С холодной подводной луной! Их дитя – любовь, их обоюдная ненависть – любовь, дикие битвы и убийства – любовь. А ну все к черту!

Горло высохло от зависти. Заиндевели от мороза ресницы, и едва сгибались пальцы. Люсе вдруг послышалась смерть.

– Вот тебе раз! Хочу ребенка, ребенка, – выдохнула чуть чуть…

В лунном, седом свете рассеялось, покрылось инеем черное…

– Где черное? Почему светло, и я вдруг умираю?

– Авось, не надолго умрешь, – капитан подхватил Люсю и понес по шатким мосткам на берег. Люся онемела от счастья и легким свои телом все норовила ему понравиться.

Примостив Люсю у самой воды, капитан, замер, словно ожидал сигнала с другого конца моря. Высоко над головой белый купол неба, усыпанный угасающими звездами. Пропитанные солью скалы расплющили шхуну; изуродованная безжизненная, с поникшими парусами, легла на бок. Чудесные мелодичные звуки – берегом – тронули Люсю, и она опять заплакала. Потянулась зачерпнуть воды, умыть лицо, но рука встретила застывшую стеклянную лаву.

– Стеклянное море! – встревожилась она и попыталась подняться, но не было сил.

– Не волнуйся попусту, отлив закончился. Набери воздуха и не дыши. Ты мертва, – капитан тронул Люсю ногой. Ее продрогшее остывающее тело едва дернулось. Стальная мгла спеленала, пошевелила волосы, прикрыла веки, скрючила ноги.

– Белая невеста, черт возьми! – ругнулся на мертвое тело, – Синее. Думала, синее щиплет и ест тебя. Синее, черное – одна судьба, один цвет! Четырнадцать раз я войду в тебя и растерзаю на четырнадцать кусков… Довольно ли? Я уложу куски на острове особым образом, в виде Млечного пути. Ты пробудишься от смертельного сна, встряхнешься и пойдешь!

Он присел рядом, потрогал пульс, не нашел и закурил. Густой едкий дым из трубки свился в тонкую стрелу, поплыл на север.

Ангелина Васильевна торопилась. Кровь, жилы, нутро верещали: времени в обрез.

– Если эта мумия оживет до моего прибытия, цвести раю без меня! Настоящее несчастье! Может, эта дура в кого-то из мертвых втюрится? Не капитан бы – не миновать этого.

Похабные картинки взбаламутили сердце.

– Люська неумеха, ей что живой, что мертвый, все одно, лишь бы себя растерзать. Вот ведь как: вынь да положь себя, подкопченую слегка или прокисшую… откуда че берется? Сейчас кого встретит, тут и влюбится: без глаз, языка, рук, ног; а надо, так сама язык вырвет, лишь бы со злости ее умудохали, заплевали дальше некуда – вот здесь она непременно полюбит. А бьется у кого сердце или камнем торчит – не слышит, все равно, только бы проползти под каждым каблуком; как она это зовет – Богу угодить! Ну и пусть бы, так нет, капитана теперь подай!

Колеса скользили и прокручивались. Ангелина Васильевна сердито тыкала палкой по обе стороны, как веслом…

Невзрачная, но ласковая Люська потерялась. Четырнадцать р-раз! – замирала душа, но тело… Капитан коверкал ее тело, после каждого оргазма отрывая по внушительному куску. И позабавилась, конечно, не без этого: к примеру, понятия не имела, что у нее развился зоб, большая красивая опухоль в горле; капитан старательно очистил от остатков пищи и положил на гальку. Долго возился с волосами, укладывая в косу, полумесяцем; волосы все еще хранили живой оттенок и блеск…

Очередной раз, входя в нее, капитан завыл остро и конвульсивно; Люська охала, скрывая боль. Особенно противна своя беспомощность и невозможность сопротивляться. Сердцем сопротивляться? но и оно уже на песке рядом со вздувшимися, словно дырявые лягушачьи жабры, легкими. Выбив из коленных чашечек вонючую субстанцию, капитан помочился и снова полез на Люську. Его пенис шнырял в развороченном брюхе, и Люська вдоволь могла на него наглядеться. Пенис, чистый и аккуратный, в целом не вязался с капитаном: Люська ожидала увидеть грозное орудие, но не увидела. Воображаемо прихватив в руку, разочарованно вздохнула: знать бы из-за чего сыр бор! Пенис, однако, не сдавался, и все долбил одно и тоже место, пока наружу не выскочил похожий на перезревшую и увядшую грушу, орган. Поелозив в воздухе, груша обхватила пенис; тот на какое-то время вовсе пропал из виду. Люська психанула и подалась вперед: пениса не видать. Пенис изо всех сил колотился внутри груши, а та, выставив колючие присоски, надулась и побагровела от злости. Пенис запаниковал. Люська норовила помочь ему, но бесполезно: груша яростно защищалась, удерживая добычу. Вдруг, будто сговорившись, они начали действовать сообща, разобрать нельзя, кому помочь. Чуть груша надувалась с одного боку, пенис скользил разгладить слежавшиеся складки. Люська глазам не верила: груша… истощенный плод – в рот взять противно – преобразился, не узнать. Хоть целый сад съешь – а все мало. Пенис глодал изнутри змеей, подбираясь к лоснящимся стенкам. Люська, разом признав грушу до мозга костей своей, задвигала ею, надеясь выбросить пенис… Капитан рычал, но Люська не слышала, в нее словно бес вселился. Она дергала и дергала грушей, пока не достигла своего: пенис, струхнув, сжался и выпал.

– Ну, вот и все, – капитан оглядел лобок, член, головку, – сделал дело, гуляй смело!

Вскочил на ноги и пошел швырять куски. Со стороны – руками и ногами машет, сверху – небесному следу вторит.

У самого горизонта начался прилив. Море забеспокоилось. Волна набирала силу; совсем рядом треснуло стекло, пена вырвалась и взбудораженная чужим присутствием, ринулась на гальку.

Море!

– Изумительно! – вскрикнула Люська. Горькие размышления погубили красивую мысль, – Почему так опасно море? Чего боюсь?

Мертвая, расчлененная…, – Скорей бы, скорей! Капитан велел ждать сигнала.

Море игралось и несло к берегу свою тайну…

Любовь! – подскочила на месте Люська.

Вспухла горбом волна. Под ней прячется любовь, – Люська никогда не видела любви, поэтому не знала, что и думать. Авансом, конечно, воображала; другое дело – наяву.

Это и есть сигнал! – лихорадилась она.

Волна, встав на дыбы, помедлила, откатила: в морской пене близ самого берега отвратительная жирная старуха. Люська остолбенела, – дитя солнца и подводной луны? нежеланное, отлучённое? престарелая богиня, рожденная кастрированными гениталиями? о, матерь божья!

Старуха грозила пальцем и возилась с каким-то приспособлением. Наконец, справилась. Воды по колено. Выпрямилась. Плавно гребли ноги в пенистом кошмаре, и тело раскачивалось, словно палуба.

Люська, Люська…

На берегу старуха одернула платье, ослабила лиф, удерживающий огромные груди. Стояла, тяжело дышала.

Море притихло.

– Ах, ты мразь! – впилась она глазами в песок.

Люська дико закричала, узнав мать.

Ангелина Васильевна метнулась к капитанскому рисунку; поддела палкой кусок Люськиного тела; другой, третий… смешала колодой карт.

– Вот тебе Млечный путь!

– А это что? Нет, вы только посмотрите, рожать вздумала! – расплющила пяткой грушевидный плод. Поковыряла едва наметившийся прозрачный скелетик, – ну дает!

Люська кричала, но хоть бы кто услышал: капитан невидимкой прошел рядом с бабкой, дунул в глаза, пошевелил ресницы.

– В таких делах какая мать пожелает добра?

Нахмурилось небо.

Ангелина Васильевна еще долго носилась по острову, рыскала под каждой кочкой.

В коридоре зазвонил телефон. Из больницы, – некому больше в такое время! Лиза сняла трубку, послушала, положила на место, остановилась на цыпочках за дверью.

– Бабушка, мама умерла.

Ангелина Васильевна не отозвалась; в ее зрачках новая луна.

– Зимы не будет, у Люськи не будет зимы.

Пустой дом: шорохи и те исчезли.

На кладбище ветрено. Ангелина Васильевна держалась рядом с Пашей. Никто не удивился, будто так и следовало быть: бабка без каталки. Внуков поднимать и поднимать еще!

Люська, словно птичка, свившая, наконец, гнездо, занимала примерно четверть гроба; крохотный лоб для поцелуев, почерневшие ногти, выступающие острые носики туфель, дальше – красными воланами атлас и подарки. Веночек из голых веток, детские прядки волос, схваченные розовой и голубыми ленточками, дешевый медальончик…

Ангелина Васильевна уворачивалась от мертвой и крепко пожимала Пашину ладонь. Солониха косилась на племянника: поссорились перед самым выходом. Привели под руки Натана Моисеевича: орденская планка под распахнутым пальто. Он громко плакал и рухнул бы в открытую могилу, если бы не жена и внучка.

Опустили гроб – неглубоко. По весне поплывет, ищи свищи потом, ну да все равно, – заметила вскользь Ангелина Васильевна. Лиза улыбнулась, улыбнулся Коля.

Дома долго молчали.

– Как хотите, – заговорила первой Солониха, – а так жить, как она, лучше умереть.

Бабка нехорошо повелась, едва пригубила водки.

– Лучше?…

– Конечно.

– А как она жила?

– Со смертью по одной половице ходила.

– Ты то откуда смерть знаешь?

– Было дело.

– Когда это?

Солониха покосилась на племянника, сжала грудь.

– Когда безнадежно ждала. Эссенцию глотнула… немного.

– Страху больше, напоминает смерть…

– У ней на лбу платок лежал.

Солониха заерзала, – Всем кладут, целовать.

– Никто не целовал!

– Для порядку кладут. Вдруг кому взбредет.

– Положили, чтоб залысины скрыть…

– Ты о чем, Паш? – Ангелина Васильевна тревожно посмотрела на внука.

– Залысины и кое что пострашнее, – не обращал внимания Паша.

Лиза хмыкнула. Хмыкнул Коля.

Паша качнулся и опрокинулся на пол.

– Переживает, оно понятно, – заметила Солониха, не дернувшись, однако, помочь.

Ангелина Васильевна успокоилась и без интереса оглядела соседского племянника. Наглаживают с Колькой. Ладно бы Солониха, от смерти всяк по-разному бегает, но Лизавета, Лизка-то?

Короткое жидкое солнце. Вдруг захотелось прилечь на пол к Пашке, поговорить по душам. Скорее бы все разошлись!

Но никто не торопился.

– Ты теперь и за мать и за отца, Лина, – наскоро мирясь под столом с племянником, завела Солониха.

Ангелина Васильевна тяжело вздохнула: разве им мать нужна? что мать? сама крутилась на месте, хватаясь за все, любой огонек за маяк принимала, кто б указал…

– Что толку сейчас-то говорить? – клонила она к концу.

Пашка притворился спящим.

Солониха кивнула на Пашку, – этот-то при делах, на ногах стоит, а малышей, хочешь – не хочешь, обуть одеть…

– Лучше скажи, любовь у вас взаправдашняя, или так себе, лишь бы до огорода дотянуть?

– Огород любви не помеха! Знаешь, как на огороде любится? Там всё любит друг друга.

– От ихней любви к осени, ничего не остается.

– Как это? Всю зиму вспоминаем, как за стол…

– От любви, говорю, ничего нет. Сожрешь, да высрешь, вот и вся любовь.

– Так задумано, – попалась Солониха.

– Задумано? Это ты о любви? Молчи лучше!

Ангелина Васильевна засмеялась.

– Сама-то что в любви понимаешь? Забыла чем и пахнет, – обиделась Солониха.

– Отчего ж забыла? Все вы ею провоняли.

– Хоть бы в такой день язык придержала! – Лиза отшвырнула рюмку, встала из-за стола, Коля осекся на первом глотке и тоже встал.

– Чего вскочила? В животе, что ль, шарахнуло?

– Ты… ты, – озиралась Лиза.

Быстренько приладив инвалидную каталку, Коля повез опьяневшую и злую сестру в комнату; словно слепая, стучала по стенам, покрикивала…

– Ну, помянем перед сном, – выпроваживая поскорей гостей, поднялась и бабка.

День задержался на скатах крыш и съехал вниз.

Выпили в подступившей темноте. Солониха заохала, разминая ноги. Скованный, тяжело поплелся в прихожую племянник.

– Эк, придавило-то тебя! Неужто любовь? – задралась уже в дверях Ангелина Васильевна.

– Не видишь, выпил человек? – озверела Солониха.

– Так что ж? Иные до неба пьют.

– Поминки вроде.

– Жить пора! – Ангелина Васильевна хлопнула дверью и замерла: рядом прошел совершенно голый капитан. Дунул в глаза, пошевелил ресницы. Жуликовато повертев носом, слил остатки выпивки в один стакан и махнул разом. Не поморщился.

На запястьях перламутровые браслеты. Звякнув браслетами, вытянулся на полу и обнял Пашку.

Так начинается любовь.

Здесь сумрачно и кровно помадят губы богам…

В капитанских объятиях нервно заплакал Паша и высвободил свой член. Жестокая ненависть согнула Ангелину Васильевну; она изо всех сил пялилась разглядеть капитана, но тот укрылся в тени кухонного стола. Однако, его присутствие ощутимо: горячая воздушная волна трепала Пашкин член – стройный парусник – направляя весело и своенравно. Малиновое на влажных бортах. Пашка завыл громче. Бабке привиделось счастье – Ну, уж нет! – влетела на кухню и завалилась между капитаном и внуком. Ее швырнуло влево, к Пашкиному члену. Подождет, не к спеху! – развернулась к капитану. Туманно, темно и тихо, будто нет ничего осязаемого.

Чего он черт его дери боится меня? может, за Люську обиделся? – будоражилась бабка. Мысль, что попросту не хочет, отвратительную мысль, гнала прочь. У копчика зудел Пашкин член. Бабка прижала член жопой, успокоить. Успокоился.

Осатанев от ожидания, согретая со спины внуком, тяжело задремала, но тотчас встрепенулась, только почувствовала ветер в ресницах. Невероятно: под столом кряхтел и тужился капитан, лицо, вроде, обыкновенное, тысячи таких лиц, ничего из ряда вон или там фантастического…