Текст книги "Нежная агрессия паутины"

Автор книги: Евгения Дебрянская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

VII

Ангелина Васильевна мягко вкатилась в комнату внука. Ну и вонища! Паша, уронив голову с дивана, блевал в таз. Ангелина Васильевна давно не была здесь и потому, затаив сердце, огляделась: вдоль стен на полках пыльные склянки, под каждой записочка на латыни, человечки с кулачок, сросшиеся грудкой и острыми коленками, отвратительный вздутый кишечник, вывернутый наизнанку глаз, пораженная раковой опухолью почка, селезенка… много всего, весь нижний ряд – половые органы…

– Да ты, гений, Пашка! Сам наковырял? – Ангелина Васильевна дотянулась до колбы, отерла рукавом кофты. В зеленоватой жидкости детская вульва. Встряхнула. Розовые овальные губки, наколотые в центре булавкой, словно живые, плавно запорхали вправо влево вправо влево. – Как есть бабочка, красиво, ничего не скажешь! Наблюдая легкие воздушные линии, Ангелина Васильевна неожиданно нахмурилась, – Так так-так, далеко не улетишь! Размечталась!

Ее вдруг охватила настоящая злоба.

– Вот и сиди взаперти! А правда, Пашка, баба с пизды молодеет?

Паша с трудом разлепил веки.

– Бабушка, почему ты так не любишь нас?

– Рехнулся? Знаешь, сколько такая любовь стоит?

– Сколько?

– Про то и спрашиваю, пизду задаром вам отдать или самой хозяйничать! Кто такие? Тоже мне, задаром!

Не желая дольше слушать бабкин бред, Паша снова закрыл глаза. Где-то сейчас Зойка?… Теперь он уже не сомневался: все получилось на скорую руку, хоть и с размахом, но уродливо, а Зойка ценит красоту. Тем более, не чужая убитой. Понятно, убивать раньше не доводилось, но предусмотреть, поправить, подштопать, слепить – кто сравнится с ним? Есть громилы, дикари, просто дураки, а есть ваятели, архитекторы, ювелиры – из пустяка такое сделают – глаз не оторвать. Топором по лбу – пошло, конечно, грубо, возни потом не оберешься, случись снова пойти – первый класс будет, – мечтал Паша. Странно, он словно забыл, что дважды убийца. Зойкин отец, не в счет, – приговорил и больше не вспоминал. Другое дело – мать. Тончайший деликатный момент.

Беспредельность, cладкий дурман… Нити, соединяющие с Богом, мельчали, рвались и выплескивались с рвотой. Очищаюсь, ликовал Паша втихую, если это всего лишь сон, пусть никогда не кончится!

Ангелина Васильевна, заметив, что внук отвлекся, поехала с колбой к себе. Ледяная бледная ночь, блеснув в колесах каталки, запуталась в юбке. Ты – это я, нельзя разделить единое! – Ангелина Васильевна ласково похлопала себя по коленям.

Ублюдочный фантом юности – вдохновенно провозгласила она, тряхнув девичью вульву – будь я трижды проклята, если ты оживешь! Предательски шевельнулось сердце: рецепт, эликсир! Я выжму из тебя все, сучка, даже из мертвой. Не сомневайся!

Ущербная луна, крадучись, проникла в комнату, засеребрилась в колбе, дымными кольцами без труда смяла розоватые, мертвенные крылья, в холодном лунном свечении вихрилась пыль; Ангелина Васильевна прищурилась: Стоп! Эта штука между ног – напоминает морскую раковину, а раковина – ни дать, ни взять – месяц! Подняла юбку. Если отсюда смотреть, ну, точно! Ах, вот кстати! Глубоко в потных, облысевших, будто выеденных саранчой, складках – каменный завиток, узкая расщелина, еле слышный всплеск. Ангелина Васильевна больно ущипнула себя… предсмертный шепот?! Хочу восторга, урагана! Просунула палец в щель, пошурудила по стенкам; нечто пупырчатое, разрушенное в одном месте слабенько сочилось ржавой струйкой – принюхалась и тут же отдернула руку: смердящая дыра! Ангелина Васильевна отчаянно ломала голову: месяц рождается и умирает, рождается и умирает, припомнила ясное звездное, но безлунное небо; однако, умирая, воскресает вновь. Выходит, луна так просто не погибает! Но, каким образом луна снова вырастает сама из себя? Вдохновение сникло. Что за сила в ней? Волшебная, таинственная судьба! Если моя раковина сделана по образу ее и подобию – на ощупь, боясь соскользнуть, шла вперед – что же такое поджидает и…?! – украдкой посмотрела на ущербную луну за окном, потом на юную соперницу в склянке, будто обдумывала какие-то увлекательные хозяйские мелочи.

– Тебя убили, прикололи, ты умерла, едва родившись, но мне не жаль тебя. Каждому – свое. Моей ракушке повезло, ей светит иное, правда? – согнав довольную усмешку с губ, потрепала ляжки, обвислый живот, сдавила грудь, снова ляжки, колени задрожали, разъехались в стороны, быстро, решительно засучила пальцами, истерично и судорожно теребила холодную кожу, увядшую плоть – долго, мучительно долго…

… Обрушив берега высохшей реки, из глубокого сна, галлюциногенной блевотины, кружев потустороннего, душных фантазий, страстных перверсий, забили горячие подземные ключи. Яростное желание рвало новое русло… Ну же, давай, сюда, сюда – ожили под рукой, дернулись, вздулись… губы… в коричневую крапинку… выгнулась спина… Ангелина Васильевна раскраснелась, будто прогуляла с десяток километров. Беременна! Беременна! Новолуние! – клокотало в голове. Она лихо глянула в окно, хотелось вопить: теперь она земная плоть молодой Луны, а может, Луна – всего лишь ее жалкое небесное отражение. Ладно, ладно, забурчала примирительно, ты главнее, кто спорит? Но люди не часто задирают головы, проще заметить очевидное. Я же на виду и днем и ночью. Не волнуйся, буду молодцом! Ну вот, я взволнована, теперь я больше себя самой…

В прихожей резко прозвенел звонок.

– Лина! – кто-то нетерпеливо дергал дверную ручку. Ангелина Васильевна вздрогнула и покатилась открыть, узнав по голосу Солониху.

– Знала, что не спишь, – ворвалась та.

– До сна ли?

В комнате Солониха, едва глянув по сторонам, грохнулась в кресло. Она, так же, как и Ангелина Васильевна, прекрасно ориентировалась в потемках.

– Что стряслось? – Ангелина Васильевна нервно стиснула колеса каталки. Все, что не относилось к путешествию в самое себя, казалось теперь отвратительным пустым фарсом, несусветным вздором; она многое ожидала: избранность ей к лицу, никто, кроме нее не отважится на такой риск.

Солониха машинально прихватила склянку с вульвой, повертела перед носом и отставила. Совсем старуха, – желчно подметила Ангелина Васильевна.

– Лина! Выручай, не могу уснуть – жар, холод, пот, душно! Он за стенкой возится, а у меня внутри будто дикий зверь на цепи рвется. Ангелина Васильевна, поняв, что речь идет о племяннике, разозлилась.

– Сколько времени впустую с лета утекло, все еще не попробовала, может он тебе не подойдет?!

– Подойдет, подойдет, видела!

– Ну? – вдруг невероятно возбудилась Ангелина Васильевна и засмеялась про себя, – Отныне так и будет!

Солониха летела на одном дыхании.

– Сегодня орет из ванной: подай телефон! Весь в пене, только голова торчит, телефон протянула, тихонько, мельком так поглядела: пена в нужном месте расступилась, будто нарочно дразнит, играется со мной, а там, Лина – Солониха завела глаза в потолок, надулась, чуть не зарыдала от восторга – Лина, Лина – и, внезапно отдавшись во власть неведомого, исчезла в бурой ночной метели. Ангелина Васильевна испугалась пропустить главное и поспешила следом.

Демоны, тотчас окружившие ее, оказались старыми знакомыми.

До них ли сейчас?!

Внезапно проявилась одноногая, сухая, как щепа, бабенка, – Когда прилив? – Шмыгнула носом. Она всегда торчала в одном и том же месте, стоило прикрыть глаза.

– Ч-е-г-о-о-о!

– Луна пребудет скоро, спрашиваю?

– Пошла прочь, – Ангелина Васильевна подняла палку. Тут же навалился кривой старикашка, что торговал днем шелковыми женскими колготками, а ночью, попивая портвейн из хрустальной чашечки с отбитой ручкой, предсказывал желающим судьбу.

– П-а-а-а-з-а-а-а-лоти, дорогая, месячные у тебя на носу.

– Мотай отсюда, сама знаю, – отмахнулась Ангелина Васильевна, хотя страсть желала послушать про месячные; но надо торопиться, едкий, разъедающий ноздри, запах Солонихи грозил затеряться – на запахи здесь все мастера. Ангелина Васильевна пронеслась сквозь всю эту фантасмагорию судорог, инфернальных брызг, плевков, оттерла еще парочку фигур, диковатых, свитых в косу из сточных вод и помоев; они кинулись в ноги, ухватив подол юбки, Ангелина Васильевна подпрыгнула с каталкой кверху и помчалась дальше… взяла левее, еще левее, вляпалась в клейкую паутину…

– Сиськой, сиськой его замани! Пусть сосет! Он хрен поймет. На всякий случай, вдруг Солониха услышит, крикнула Ангелина Васильевна, стряхнула обглоданных мушек и муравьев, и добавила уверенно, – не промахнешься!

Наконец, догнала Солониху, та была в трансе, раскачивая обнаженной белоснежной грудью – о, жестокая предопределенность! – перед лицом здоровенного детины, что маялся в ванной и от нечего делать плескал руками в воде.

– Помнишь младенца с иконы, всегда около сиськи, так то! У сиськи – оно безопасней! – пристроилась рядышком Ангелина Васильевна и схватила член. Взгляд детины панически заметался и замер на соске – темной, почти черной виноградине, сосущей, насосавшейся; живое пьяное вино изнутри…

– Дай, дай, не дразни, не томи, – изнывал детина.

– Дразни, дразни, томи, томи, – Ангелина Васильевна очумела от возбуждения и совсем потеряла голову; волосы, и те шевелились, подобно хищным голодным змеям. Намертво вцепилась в член, казалось, приросла к нему; а член выныривал, погружался, бился в корявых старушечьих руках. Но где там! – Брыкайся, брыкайся, милок, добрыкаешься, – бабка довольно улыбнулась. Отстранено покойно улыбнулась чему-то своему и Солониха.

– Лина? – через минуту спросили из темноты.

Член сдохся, обмяк. Ангелина Васильевна медленно приходила в себя, – что?

– Дала, как велела, еле оторвала, смотри.

Вокруг соска – багровые следы.

– Заживет. Теперь – к нему.

– Думаешь, наяву получится?

– Вот, дура! По-твоему, это сон? Какие уж тут сны! Нет, милочка, довольно снов! Все позади. Будет кому по весне патрубки в огороде проложить, а то я Кольку пророчила. Племяш из твоего капкана до смерти не вырвется, так и будет плутать, как пьяный! Дальше сама знаешь, чтоб вино в сиське не извелось, не прокисло…знаешь, не девочка, хотя эти, наверное, тоже все знают, притворяются только, – Ангелина Васильевна выглядела немного утомленной. Ну, Люська, теперь держись! – не к месту, злорадно предвосхищая победу, захохотала в голос.

Необязательно начинать сначала, продолжай, где остановился! – Лиза листала на коленях медицинский справочник; Коля набрал воздух в легкие.

– … Я люблю тебя…

– Что такое твоя любовь? – спросила без интереса, не отрываясь от книги.

– Не могу без тебя.

– Не можешь или любишь? Разное.

Коля примолк, не зная, что ответить. Вдруг Лиза насторожилась: "… нарушение менструального цикла… воспалительные процессы… неврозы… беременность…" Отказываясь верить, захлопнула книгу, воткнула в колени, опять открыла на прежнем; сузив глаза, сжав виски, прикрикнула.

– По-твоему, что у меня?

Коля смутился, чтобы ни сказал – везде виноват. Сестра, что-то замышляя, уставилась в одну точку, а он подумал, будь что будет, все равно любит ее.

– До гроба тебя любить буду!

– До какого гроба? – вскочила Лиза, – собирайся, поехали!

Холодный порывистый ветер, сухой и колючий, словно песок, обжигал щеки, свистел над головой, раскачивал телеграфные провода и птиц, примерзших к ним. Ну и погодка! Минут пять, уворачиваясь от ветра, топтались под стеклянным козырьком, прыгнули в промерзший троллейбус. В длинной лисьей шубке и шапочке с пушистыми блестящими шариками, Лиза, словно волшебная фея, наивилась и терялась под мужскими взглядами. Колино сердце сжималось от ревности и стыда за несовершенство мира, в котором вынуждена пребывать сестра. Он в который раз переделывал мир по-своему: дома, слепленные кое-как, до первого землетрясения, в срочном порядке преображались во дворцы с позолоченными крышами и сдавались в наем самым уважаемым гражданам, преимущественно импотентам (Коля не знал этого слова, но думал примерно так), остальные силой выдворялись из города. Посещать город без особого разрешения строго запрещалось под угрозой смертной казни. На центральной площади возле ГУМа – эшафот; по воскресеньям раздушенные красивые дамы, рыдая от сострадания, рукоплещут палачу. Коля повсюду сопровождает Лизу; торжественно, оригинально и сладострастно нашептывает про удовольствие, которое испытывает палач, всаживая свое орудие в шею. Особо изощренная пытка ожидает тех, кто осмеливается поднять глаза на его Лизу, без сомнения, самую красивую девушку в городе. Здесь Коля, подхваченный эротической волной, рассекал преступников на мелкие кусочки, чтобы выпустить из них всю кровь, без всякой надежды на воскресение в потустороннем мире…

Лиза, кутаясь в шубку, грубо толкнула Колю к выходу. Коля давно привык к ее ухваткам: пусть, только бы чувствовать ее. Спрыгнул на тротуар, подал руку.

Быстро исчез день; рожки месяца, едва видимые, покрытые влажной грязно-розовой дымкой, дрожали.

В больничном коридоре их остановила медсестра. Лиза дернулась вперед.

– К Натану Моисеевичу.

– Болен, – медсестра встала поперек, загородив проход.

– У матери в палате болеет? – фыркнула Лиза.

Сестра болезненно поджала губы.

– Мать – сама по себе, он – сам по себе. А это кто, раньше не видала? – кивнула на Колю.

– Брат.

Лиза презрительно оглядела медсестру, – Мочой несет, самое оно – прибирать ночные горшки, а туда же!

– Мне срочно нужен Натан Моисеевич.

– А этому? – медсестра опять покосилась на Колю.

– Вы что, издеваетесь, речь идет о нашей матери!

– Ой, ли? – ухмыльнулась медсестра.

Коля, будто слепой, ткнулся в Лизин затылок. Лизе хотелось выть, – Только не брат! Нет-нет. Прислуга. Ничтожество.

– Адрес, – заорала она. Медсестра почесала бока, пошла к столу, царапнула авторучкой и, не глядя, протянула листок, – у вас с месяц уже другой доктор.

– Вот как? Кто же? – Лиза торопилась уйти.

– Софья Яковлевна, в десять приезжает, но, кажется, напрасно приезжает. Ваша мать куда-то вглубь ушла, не разговорить.

VIII

Грустная правда.

Люся, похоже, смирилась с жестоким, страшным и непонятным миром бродяг, где нет правил и норм, отдохновения и покоя. Смирилась и не рыпалась. Разорвать плоть и душу, день от ночи не отличить, оборваться в молчание. Что лучше?

Море! В ясную погоду – синее, черное – когда вздумается. Призраки неизведанных стран, пленительная изумрудная глубина… – ну-ну!

После исчезновения корабельного доктора, хоть как-то привычного, Люся осталась одна, не считая капитана. Врываясь в каюту в любое время, капитан орал совершенно уж нелепые угрозы, так что она плюнула под конец. Только раз усмехнулась, когда речь зашла о странностях судьбы. Что с того?!

Сон. Сон, после которого и попала в такую чудовищную переделку. Навязчивое тонированное контральто как и прежде, вползая в уши, медленно оседало в легких: – … признайся, что у тебя с пиздой… что за шухер-то в больнице был? Люся шустрилась в памяти: несостоявшиеся роды синенького младенца и благостное церковное свечение вокруг. Все смазал оргазм, колотилась она, если кто-то и сидел во мне, то кончился! Сознавать это тем больнее, что ни до, ни после, ни во сне, ни наяву, оргазма Люся не знала. Внутренняя миграция произошла именно в тот момент, когда проклюнулась престранная тайна, – Злой умысел свыше, какого черта!

Сегодня Люся попросила чего-нибудь выпить. Удивленный капитан принес бутылку черной, похожей на расплавленный металл, жидкости. После первых глотков напряжение ослабло, махнула, чтоб еще налил, опять выпила. Сразу и неприлично захмелела. Разглядывая ироничное злое лицо капитана, нашла его даже привлекательным. Подумала о солененьком.

– Хорошо бы!

Капитан не все время орал. Иногда надолго замолкал, или, туманно говорил о мужестве, необходимом на острове, куда со дня на день должны пристать, о преображении вод, чувствующих чужое дыхание костей, о том, с ней ли, без нее ли плыть дальше – без нее безопасней. Люся увядала. Что же будет? – таял нерадостный вопрос. Отчего минули два обещанных дня, и ничего не случилось; отчего ее до сих пор не оприходовали всей командой. Живописала разбойную вакханалию на берегу. Но уже без волнения. Пустое. Теперь все равно. Плевать.

– Хорошо бы! – пьяно посмотрела на капитана.

– Перебьешься!

Он был не в духе. К вечеру ждали изменений.

– Теперь уж точно скоро…

– Почему я? – вмиг отрезвела Люся.

– Откуда мне знать.

– Может, объяснишь?

Капитан пожал плечами.

– Баба, она и есть – баба, дура!

И вышел…

Арктический холод сжал сердце. Время собирать крестовый поход в свои владения… Люся устало прикрыла веки.

Яркий зеленый закат осветил треснувшую от дождей стену. Кругом бегают ребятишки, радостно вскидывая руками; ладошки запачканы свежей смолой, терпкий запах. Шпиль деревенской часовенки вдали похож на инкрустированный жемчугом стилет. Люся видела такой на прошлой неделе. Его показала кукла мадам Мандилипп. Они столкнулись лицом к лицу в антикварной лавке на Петушьей улице. Вместо приветствия кукла взмахнула ресницами от L'OREAL.

– Не знаешь, где Север? Хозяин толком не мог ничего объяснить. С утра смертельно пьян. Тычет пальцами в разные стороны. Надо же, а ведь мальчиком подавал большие надежды.

– Но он не пьет, вот уже четыре года, – неуверенно возразила Люся, – что могло случиться?

– Не знаю. Давно не была здесь. Все пришло в запустение. Знал бы Артур, что его крестник в открытую торгует… портвэйном, перевернулся бы в гробу.

– Кто такой Артур?

– Как кто? Великий король Артур!

– Шутишь? Он жил в V веке, – Люся с облегчением вздохнула, у куколки губа не дура, выпить не любит.

– А сейчас какой? – божественные черты расползлись в саркастической улыбке.

– Почти XXI.

– Почти не считается, – кукла заткнула юбку между колен и ловко исполнила книксен.

За старенькой ширмой, что отделяла от хозяйской половины, послышался яростный шепот, до Люси долетало немногое"…рубль семнадцать… помножь на четыре… к черту четыре… на три…" Неожиданно левая парусиновая половинка ширмы надулась, обхватив жирную спину антиквара. Жирные складки заворочались, потянулись и снова колбасками уставились наружу.

– Разреши, – Люся встревожилась и попыталась протиснуться между куклой и стеной, – надо спросить.

– Разреши! У вас, у мужчин всегда так. Чего разрешить-то? Брось эти еврейские штучки. Отвечай на вопрос сначала. Где Север?

– Какой к черту Север, дай пройти, не знаю никакого Севера.

– То-то и видно, что не знаешь.

– А и знала бы, все равно не сказала, – разозлилась Люся, – с чего ты взяла, что я мужчина? Вовсе нет.

– Не смеши, ну, не женщина же!

– Раздеться? – Люся, во что бы то ни стало, стремилась дотянуться до жирной спины за ширмой.

– Порадуй! Ну что тебе стоит? – не уступала дорогу кукла. Люся психанула и машинально подняла юбку.

Небесно бирюзовые глаза куклы.

– Полюбуйся. Неплохо исполнено, ничего не скажешь.

Люся посмотрела вниз и увидела красный, чудовищно набухший огромный эрегированный пенис. Столбняк. Это, без сомнения, принадлежало ей. Пенис дыбился и целился в куклу.

– Мать честная! Он мой? Я и не знала о его существовании!

– Что ты вообще знаешь о себе? – кукла сердито топнула фиолетовой туфелькой.

Через минуту Люся все же решилась и потрогала член – он наклонился, но тут же вернулся на прежнюю позицию. Оголенный, раскованный, горячий, упирался в живот куклы.

– А вот и Север! – обрадовалась кукла и ткнула себя в живот, – член, ух, прелестник. Пока не слушается тебя. Хорошо. Спасибо ему. Что бы я без него делала? Бьюсь об заклад, думаешь, я знойная бабенка из душной ласковой Грузии? Признайся, думаешь?! Черта с два! Не обольщайся! На мне ни отдохнуть, ни понежиться не удастся. Да и времени у тебя больше нет. Не далее, как вчера, помнишь, в грязной и хмельной компании ты грозил всем своей избранностью? Вот и избрали. Антиквара хотели избрать, да не избрали. Мыкаться будет дальше. Только скучней и надсадней. Незрячему кто подаст? Здесь никто случайно не продает собаку-поводыря? Слышь, а ему все по хую вроде. Ну, пусть его. Кстати, Приап благосклонен к тебе. Надо же, с виду замухрышка. Ну, порадовал, так порадовал напоследок.

Люся не слушала и смотрела вниз: в тесной полутемной конуре зажиточного антикваришки, нувориша с Петушьей, вздымалась, дышала и радостно жила новая плоть. Почувствовав торжественность момента, потянулась к трубе играть гимн…

– Ну, вот еще, не трогай! Не в крестовый поход чай собрался, – кукла властно схватила за руку, – знаю я ваши гимны! Сейчас вся пьяная братва будет тут как тут.

За спиной неожиданно прозвенел колокольчик. Люся обернулась. В городе осень, – подумала она… и вдруг увидела стилет… Он лежал на пухлой игрушечной ладошке. Похожий на шпиль деревенской часовенки. Блестящий и девственный, инкрустированный небесным жемчугом, осветившим все вокруг. Острым концом на Север. По его желобку стекала кровь, собиралась на полу… Хорошо бы…солененького, пронеслось в голове, но невыносимая боль от рваной раны сдавила горло, мешала говорить. Последнее, что увидела Люся – взлетевшие, будто в танце, юбки куклы, шагнувшей поверх лица: «Дурак! Опять о том же, словно больше не о чем…»

Люся открыла глаза, – Бог мой, а это откуда? пошарила между ног: пусто.

– Скорей бы, не выдержу! Покончить со всем! – схватила стакан, вытянула остатки.

– Велел не будить! Блядское утро! – бушевал Натан Моисеевич в кровати.

– Тише, Натик, тише, к тебе дети… той самой, что портсигар сперла… да к тому же, вечер давно, какое утро? – пыталась урезонить его жена.

– Кто?… Портсигар… почему она?

– Больше некому, – рубанула жена, – так позвать детей?

Не дожидаясь ответа, вошли Лиза и Коля.

– Оставите нас одних или как?! – начала Лиза, и тут же забыла обо всем, глянув на больного. Легко обознаться: сутулый призрак в байковом женском халате сидел, подоткнутый одеялом, чтоб не поддувало; блеклая, словно побитая молью, щетина; черные в сетку мешки под глазами; сгоревший взгляд. Узнав Лизу, глубже запахнул халат; юркнули под одеяло заскорузлые пятки.

– Ну, что я говорила? – Лиза присела на стул.

– Что такое? – притворился Натан Моисеевич, спасаясь от безжалостной правды во мраке… беспамятстве… склерозе.

– Болеете?! Предупреждала, что последним будете?

– Сейчас многие болеют, эпидемия, наверное, – отодвигал главное Натан Моисеевич. Сумеречно сердце, – эта с хорошими новостями никогда не придет. Ох.

– Вправду вечер!

Обволакивающая чернота меж занавесок.

Умерла, в коме, вот-вот умрет, выздоровела, замуж выходит, на свадьбу приглашают…, – суматошился Натан Моисеевич. Лиза насмешливо наблюдала за ним и томила молчанием. Натан Моисеевич не выдержал.

– Как она?

Лиза скривилась.

– Спит, впрочем, я ее не видела.

– Спит?

– А вы как поживаете?

– Тоже сплю, приболел, но это ничего, пройдет.

– Уверенно говорите, как врач.

– Я и есть он.

– Тем лучше, – Лиза встала и походила по комнате.

– Натан Моисеевич, надо избавиться от ребенка, от беременности, знаете, когда ребенок не нужен… опасен…

– Беременна-а-а-а-а?!!!! – Натан Моисеевич, скинул одеяло, затопал ногами и надрывно завыл, – я говорил, говорил, Боже мой! Я г-о-в-о-р-и-л… Так отомстить мне! Откуда все знаешь, ей делали УЗИ?

По-бабьи смял кулаками халат на груди, глазами – по стенам, и, вдруг, страшно побледнев, повалился боком. Коля бросился поймать, но тот скользнул из халата и грохнулся без чувств. Лиза во все это время, стояла, не шелохнувшись, у окна; только чуть поежилась, когда Натан Моисеевич упал, – Каких дураков земля носит!

На шум вбежала жена и, увидев распластанного мужа, стрелой метнулась одернуть рубаху.

– Натик, очнись, это я, мамочка, ну же, ну же, открой глазки, открой ротик…

– Что такое сказала ему? – нечеловеческим голосом заорала она.

– Чувствительный больно.

– Учить меня пришла?

– Вы то здесь при чем? У нас мать умирает.

– А у меня – сынок, похоже, кончается.

– Значит, квиты.

От подъезда Лиза направилась круто вверх, куда убегала улица, долго шла молча, остужая на ветру лицо и грудь.

– Придется с бабкой говорить, – холодно посмотрела на брата, – как думаешь?

– Придется, – плосконьким эхом отозвался тот, пряча в сторону глаза.

– Может ребенка оставить?

– Оставить… – опять короткое эхо.

Черт возьми! Есть у него что-то свое, или бабка права, все давно высосано? – растерялась Лиза, – Маловато, однако, не разбежишься. Голодной возле него жить? В докторе – разве больше? Мать ему хоть что-то смогла подарить, пусть сомнительное, а он… на какие подарки способен? Представляю! Да-а-а-а. Пашка целыми днями с дивана не сползает. О, господи!..

Осень подходила к концу, заметая последние листья в подъезды.