Текст книги "Нежная агрессия паутины"

Автор книги: Евгения Дебрянская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Он едва подавил крик и ринулся в коридор, вниз по лестнице, на улицу. Серая стена дождя. Полыхнула молния, и скорчились проулки. Голуба, душа моя, – взывая к Зойке, Паша забегал от арки к арке. Всюду прятались люди. Один раз его больно турнули в бок, едва он примостился с краю, и дружно заржали.

Зойка не находила себе места… Время тянулось очень медленно и чтобы хоть как-то успокоиться принялась писать:

Идите на хуй! Я все равно поеду туда хотя бы еще раз. Советы?! Их не слышит воспаленное сердце. Рисую на стенах магические фигуры, грежу в разочарованных мастурбациях об освобождении. Все напрасно. Я только и предаюсь воспоминаниям и тайно призываю продолжение. Не уйти, не избежать, не убедить, что все только снится.

Подвеска за левым поворотом гремит о край ямы, плоские тени, щупая друг друга, снуют по двору, в песке умирают детские секреты. Вечерняя прохлада не забирается сюда. Я выруливаю на узкую дорожку к подъезду и в двух шагах от окна останавливаю машину.

Не замечая никого, не шелохнувшись, бабушка смотрит сквозь меня. Лицо напоминает высохшую дыню или сморщенный сандалий. Ни удивления, ни радости, ни сожаления. Сумерки идолов опутали ее, смешав плечи и шаль, тронули водянистые руки. Сколько времени проводит она в наблюдениях за проплывающими силуэтами? Достигает ли хоть что-нибудь ее сознания? Или там только одиночество?

– Заходи вечером, – выползая на крыльцо, лениво кричит соседка и трет ногой ногу.

Не сводя с бабушки глаз, хлопаю дверцей, машу рукой. Нет, ее не трогает этот жест. Она безучастна. Думаю, общечеловеческое родство для бабушки – обременительный и докучливый пустяк.

Проскочив лестницу, врываюсь в комнату и встаю за ее спиной.

Зойка поставила точку и посмотрела в окно. В небольшом, уютном городке, в 150 километрах к югу от Москвы все еще чувствовалось лето. Легкий теплый ветерок залетал в форточку. Коричневая речка по-матерински манила к себе, и ребятишки облепили деревянную лестницу, ведущую к берегу. Из-за угла крепостной стены, за которой прятался мужской монастырь, вышли двое послушников и, оживленно беседуя, направились на городскую площадь. Один, совсем молоденький, с редкой кучерявой бородкой, размахивал руками, другой, чуть старше, кутаясь в широкие рукава рясы, внимательно слушал. О чем они говорят? – заинтересовалась Зойка, – ну, конечно, о Боге…

В дверь осторожно постучались. Зойка быстро спрятала листок под матрац. Пришел Максим, старый знакомый, и с ним какой-то коротышка. Коротышка сразу бросился в разговор.

– Почему ты уверена, что ему можно доверять?

– Любит, поэтому доверяю, – растягивая слова, ответила Зойка.

Максим завозился на стуле, поглядывая на нее. Коротышка взбеленился.

– Любовь?! Кто говорит о любви?

Божьи люди скрылись из виду. Муторно. Глупая поездка, навязанная Илоной, никудышный разговор, Максим обязательно полезет, коротышка уйдет и полезет. Раньше не отказала бы. Забыв о присутствующих задумалась: тогда Паша так и не вернулся, а она, отклячив задницу, уснула на широком подоконнике. Проснулась, глянула в окно, кобели лижут замшелую сучку. Вечером снова встретились в «Крыше» и пили, как старые знакомые. Паша заинтересовал ее ненадолго, всего ничего, как потенциальный убийца. Она поперлась к нему домой; в комнате, в высоких прямоугольных банках части тела. Всю ночь травил жуткими мелочами из рабочих буден. А утром познакомил с бабушкой. От страха Зойка чуть не присела на пол. Людоедка, сожрет, не подавится, – не верила своим глазам, – это рок, судьба.

– Холодный, рассудительный? Дело серьезное, – настаивал коротышка.

– Зря не приехала бы. Пойдемте гулять, – неожиданно предложила Зойка, – в женский монастырь.

– Кто нас туда пустит? – впервые заговорил Максим.

– У ворот подождете, – Зойка быстро глянула в зеркало, разгладила волосы и подкрасила губы.

Двухэтажное белое здание с узкими высокими окнами окружено свежетесаным забором. Булыжная дорожка от ворот к уютной церкви. В центре двора разбита большая клумба: только астры украшали ее, больные и напуганные. Зойка не знала, почему потянуло сюда. Может, хотелось смеяться без причины, как в детстве. Поднялась по ступенькам в церковь. Зажгла свечку и, не зная, куда ее девать, беспомощно оглянулась. Подошла хрупкая, пугливая служка, судорожно протянула пальчик к иконе, тут же отскочила. Только Зойка ее и видела! Помолилась ни о чем и вышла наружу. Никакого движения, все замерло в истоме. Отличное место для пороков, – Зойка побрела в сторону беленого здания, где жили послушницы. Открыла дощатую некрашеную дверь. Налево узкий темный коридор, прямо лестница наверх, нестройное пение на два голоса под пианино. По коридору низенькие двери в кельи, одна полуоткрыта. Зойка осторожно заглянула внутрь. Молоденькая девочка прилаживая черный платок на голове, замерла от неожиданности и растерянно уставилась на Зойку.

– Здравствуй, – Зойка прикрыла за собой дверь. Скромная кровать, круглый столик на трех ножках, требник, лампадка… На полу лежал, крепленый книгами по углам, большой эскиз: обнаженный Христос, смотрящий вниз, на ступни, хорошо очерченные гениталии, эрегированный член… Девочка, перехватив Зойкин взгляд, быстро сорвала платок с головы и кинула на рисунок. Зойка отодвинула платок ногой и снова принялась рассматривать: – Бог, источающий чувственное томление; полузабытье; интригующий своей беспомощностью; Бог – мужчина, Бог – дитя. Быть может страсть верующих – простое вожделение его? А надежда – потаенное ожидание совокупления? Она вспомнила редкие церковные службы, на которые таскалась через силу, жмущихся друг к другу старух, сухие рты, трясущиеся хрящеватые пальцы, рвущие просвиры… Что с ними станет, если Бог на самом деле оживет? Растерзают по койкам!

– Я отсосала бы ему, – задумчиво сказала Зойка, будто без вина стала пьяной, – просто так, от не хуя делать. Правда, может статься, обосрусь от страха, но ведь Бог добр: накроет меня этой, как ее, дланью, страх пройдет, поговорит о милосердии минета… да, отсосала бы…

Послушница подхватила на полуслове.

– Я каждую ночь…

– Что? – Зойка захохотала.

– Никому не скажешь? – на всякий случай девочка схватила лист, свернула и бросила под кровать, – картина еще не готова.

– Кому? Я здесь чужая. Как тебя звать?

– Здесь Анной, в миру… Меня сразу выгонят.

Сквозь дыры в заборе, который в этом месте не обновляли, видно, как жеманится Максим. Заметив Зойку, крикнул тонким голосом, чтоб поторапливалась.

– Я вернусь к тебе Анюта, и ты расскажешь, – Зойка пошла к двери, – причастие скоро?

– Через неделю, – девочка опять насторожилась.

– Не боишься?

– Боюсь, я волосы поедаю.

– Зачем? – Зойка даже остановилась.

– Так… это грех, я знаю.

– А Бога рисовать не грех?

– Многие рисуют, – уклончиво ответила Аня и взялась снова прилаживать платок.

Зойка обняла девочку за плечи.

– Я приеду, обязательно приеду. Можно, ты вроде сестры будешь мне?

– Можно, давай попробуем.

Зойка хотела что-то еще сказать, не сказала, а толкнула легонько Анюту, не таясь, процокала каблуками по коридору, вышла на воздух, перекрестилась, как положено…

Максим, строя рожи, пританцовывал навстречу. Юродивый.

– Соблазнила птиц небесных? Словом и красотой соблазнила?

Зойка выглядела растерянной и приниженной.

– Ничего не понимаешь. Там люди живут. Настоящие люди!

С неба опустился предвечерний свет.

Настроенный на деловой лад, влез Коротышка.

– О деле поговорим?

Но Зойка направилась к гостинице. На ходу закурила.

– Утром, – и, уже не оглядываясь, почти бегом – к спасительному выходу, к одиночеству, к листкам, скомканным в кровати:

Оцепенение. Каковы его причины? Возможно, бабушка подолгу общается с духами, или ветром или, отдавшись подземному течению, исследует коварные кладбищенские угодья. Кто знает?

Паша говорил, бабушка облюбовала кресло вот уже три года. В квартире в то лето шел ремонт, и никто не заметил, как, однажды, опустившись в кресло, она не двинулась с места несколько дней. Спохватившись, предложили чаю. Она взяла, но выпила без удовольствия и сразу отвернулась. Именно с этого момента люди ее перестали интересовать.

Стою в комнате. От выделений и мочи воздух ужасен. Ее тело распадается день ото дня. Это тело живого человека? Тронутое ржавчиной, в шишках, лишаях, опухолях, пигментных пятнах, скорее напоминает чудовищный, ядовитый гриб или застывший, вулканический нарост. Плоть исковеркана. Разлагаясь, она вcеляет во всех домашних ужас. Яростное напоминание о грубых трансформациях тела, она открыто смеется над нашим богатством, именуемым жизнь. Ее внучка ретируется каждый раз, едва сталкивается с медлительным непомнящим взглядом. Мне нравится отрешенность бабушки, но она злобно оборачивается, едва я касаюсь плеча. Кто ты? – спрашивает глазами. Каков бы ни был мой ответ, он не понравится, потому что, произнесенный на человеческом языке, оскорбит слух.

Стемнело. Зойка стряхнула пепельницу в окно и зажгла свет. До встречи с бабушкой она по-своему жила счастливо: искала кайф и всегда находила. Заигрывала со смертью…. Впрочем, жила, как все: от случая к случаю.

Забвение и игра издавна влекут меня. Человеческая память – тяжелейшее бремя для духа. Реминисценции о нелепых людских страстях и обидах. Искусно и ловко бабушка рассталась с этой ношей.

Кто сейчас направляет неповоротливую баржу ее тела? В черных, слюдяных водоворотах красиво вращаются ее слоновьи ноги. Какой компас позволяет ей плыть строго на Север? Как угадывает холодное сияние высохших от добродетели звезд?

Владею ли я телом столь же хорошо? Когда-то, старухи, стоя на берегу, насмешливо наблюдали за моим погружением и неумелыми попытками овладеть речным пространством.

Сейчас я принимаю вызов. Но, не зная правил игры, жду первого хода.

Она натирает снегом подмышки, дабы уничтожить необузданный запах – на него сбегаются голодные звери – мочится ртутью, путая следы акул, пьет их кровь и, беззубая, сплевывает в сторону мясо. Ледяные лилии украшают лоб, а водоросли образуют каменный щит вокруг погибшей и вновь обретенной девственности. Кому она подарит ее на этот раз? Ах, поучаствовать бы в ее двойном грехе и поделить радость ответственности!

Вдруг бабушка мучительно разомкнула губы.

– Идем скорее, пока не передумала.

На долю секунды пугаюсь ее тайны, но никакие страхи уже не могут удержать. Осторожно делаю первый шаг, второй…

– Что это было? – Зойка плакала от боли.

– Ты налетела в темноте на бабушку, опрокинула инвалидную каталку, – подглядывал из угла Паша.

– К черту! – Зойка припудрила нос.

– Терпи, терпи, Бог терпел и нам велел, – бабушка смеялась в коридоре.

– Да кто она такая? – выдавила Зойка.

– Просто бабушка, дай, подую, – Паша раздвинул ей ноги и слизнул вульву.

– Дура! Ничего ему не давай, – неслось из-за двери, – сама себя, сама себя!

– Довольно! – заорала Зойка и села в кровати.

Паша спал в кресле, прижав к животу банку с формалином. Зойка приложила ухо к двери. Никого. В коридоре долго возилась с замком и только на площадке перевела дух. Прочь, прочь! Что же это было? Сон? Гадливый сон! Бабка еще что-то сказала, но что? Что? – Зойка прижалась лбом к металлической решетке….

Шаталась по городу, пока не промерзла до костей, дома сразу полезла в горячую ванную, долго разглядывала ссадины, синяки на руках и ногах, порезы, словно кто-то нарочно рвал кожу. Зойка хотела хоть каких-то объяснений, но их встречи с бабушкой после той ночи стали непримечательны: та без остановки каталась по коридору, дубасила палкой стены и не узнавала Зойку. Паша шутил: она откусила и спустила язык в толчок. Верить, не верить? Похоже на правду! Однажды Зойка будто бы услышала. – Не умеешь сама себя! Не знаешь как! Тебя не существует! Будь ты проклята! – Успокойся, она развлекается. Забавляется злостью, – ухмылялся Паша, провожая Зойку домой. – Не хочу ничего, – шептала она, но, напиваясь, приходила вновь. Однако, пропасть меж двух женщин разверзлась, похоронив любую надежду на дружбу или откровение. Враждебная апатия.

Луна. Тихая и безмятежная. Башенки на крепостной стене торчат – упрямые юношеские фаллосы, речка катится, волоча за собою камни и водоросли. Блуждающие в воде огни. Зойка вспомнила Анюту: «Волосы поедаю!» Должно быть, красиво: в крови бегущие волосы! Напоминает реку. Красиво! Захотелось услышать признание девочки в грехах. На сердце сразу стало легко, улетучились и страхи, и сомнения, ничего не беспокоило. Пропади все пропадом, все выведаю досконально. Приду ей на помощь! Хорошо грешить вдвоем! Грешить! Грешить! Здесь ключи к нашим судьбам! Быть может, впервые Зойку коснулось нечто, напоминающее человеческое участие. Ане нужны слушатели и соучастники, непременно согласится! Зойка ухватилась за девчачий грех – это единственная возможность отринуть рутину, неизбежность скуки и таинственные свидания с бабкой. Как бы там ни было, утром, беседуя с коротышкой, согласилась на все его условия. Они долго бродили по перрону, уточняя дату следующего приезда и проговаривая разные предосторожности (увы!). Но, судя по всему, Зойка осталась довольна, она немного кокетничала; боясь ее «лукавых улыбок», коротышка нервничал: надо быть начеку! и сбежал, едва показалась электричка на Москву.

II

Утро меланхолически собачилось с ветром.

Лиза спешила в больницу. Надменная, неумолимая, стремительная, не терпящая катастроф. Любопытно, как уживаются в ней жесткость и притягательность?!

Лизе надоели материнские выкрутасы. Доктор оказался прав: Блистательно! Блистательно! – шептала мать, отказываясь вторую неделю открыть глаза.

– Люся пугает меня, – паниковал доктор, – персонал в шоке!

Распространенное в его практике заболевание, на этот раз протекало неопределенно и непредсказуемо. Пациентка не возвращалась к реальности; испытанные препараты не помогали. Впервые доктор всерьез задумался о консилиуме, хотя и боялся полного дефолта.

Была и еще одна причина торопиться: доктор не на шутку увлекся грезами больной. Целые сутки проводил около ее постели, слушая волнующие описания: "…в диком влажном воздухе поймать следы твоих синих рук, пригубить…"

И против воли хватал ее руку и благодарно прижимал к сердцу.

– Послушай, что я тебе скажу, – обращалась она к неведомому, – вот как это было: в центре, полнозвучно разливаясь, сидел толстый гармонист. Вокруг толпились бабы, нестройно подпевали и приплясывали в такт. Все были в подпитии и в ожидании. Через несколько минут из-за деревьев показалась худая томная женщина. – Ждете? – не поздоровалась даже, – Кликала с балкона кошек. Напрасно! Все в сборе? – Гармонь заглохла. Бабы тоже затихли. – Пляшете? – согнала гармониста, устроилась сама, – рассказывайте! – Мария, Солониха влюбилась в своего племянника, – начала одна, – выслеживает его, вынюхивает, с лица спала, посинела, просто ужас. – Хорошее начало, – Мария достала из сумочки бутерброд и проглотила его…. Так и познакомились…

– Кто такая Мария? – всколыхнулся доктор.

– Ты словно не живешь вовсе, кто?! Его мать! – удивилась и легонько засмеялась Люся.

– Кого его? – пуще прежнего заволновался доктор.

Люся недовольно нахмурилась.

– Его! Его! Его самого!

– Ты ничего не путаешь? – держась знакомых ориентиров, поинтересовался доктор, но Люся уже крепко спала.

Накануне вечером заговорила о каком-то путешествии.

– Что ни говори, все было продумано еще на берегу; ясно, добром это не закончится. А команда?! Все до единого воры, включая капитана. Надеюсь, вы понимаете, как я была напугана! Учтите мое положение – ведь я девица!

Доктор прикусил язык.

– Маршрут держался в тайне, никто не знал, куда и зачем плывем… Вам знаком хотя бы один из двенадцати ключей мудрости? Так вот, в нашем случае кто-то выбросил все ключи за борт, только мы отчалили. Судно без толку крутилось в разных направлениях…

Понятно – рассказ не из легких. Доктор, более не полагаясь на себя, вызвал Лизу. Она влетела в палату в тот момент, когда Люся заерзала на подушках, устраиваясь поудобнее, швырнула пальто и присела рядом с доктором. В комнате темно: окна зашторены черным.

– А ты-то зачем здесь? – спросила Люся, узнав дочь каким то неизвестным чувством.

– Тебя послушать пришла.

– Делать тебе нечего, занять себя не умеешь, вот и шляешься, – но тут же, забыв обо всем, продолжила.

– На седьмой день команда приуныла: солнце нещадно палило, не спасала вечерняя мгла – мы были в плену горячих воздушных течений. Капитан приказал завесить иллюминаторы черным. Я изнывала в каюте, стараясь, по возможности, не думать о плохом…

– Вряд ли вы знаете, – она вскочила на подушках, – что такое неизбежность зла?! Неизбежное зло! С этим я жила; об этом были все мои мысли…

Доктор с Лизой переглянулись.

– …Как-то под вечер, не выдержав одиночества, я вышла на палубу: тягучая вязкая синь, марево, жар, будто кто-то раздувал меха гигантского горна; птицы сгорали в воздухе – вся палуба усеяна их обугленными скелетами.

Я прислонилась к корме и безнадежно рассматривала горизонт.

Появился капитан: вопреки всему веселый и беззаботный, раскидал в стороны птичьи скелеты, пристроился рядом: голый по пояс, шорты, теннисные туфли…

– Куда мы плывем? – осторожно спросила я.

– Наша цель – гнойный и влажный остров, О! – наивно обрадовался он, – мог ли я представить, что доберусь до него в такой теплой компании? Смотри, – кивнул на воду. Я глянула и отшатнулась: резкие и напряженные плавники акул бороздили море в двух шагах от нашего судна…

– Кто ты? Что тебе надо? – закричала я в ужасе.

Капитан больно сжал мое запястье.

– Заткнись! Баба на корабле – несчастье!…

– Я не баба, – завопила я, пытаясь вырваться.

– Тем хуже! – он яростно ударил меня по лицу…

Доктор быстро писал в блокнот. Мать, засыпая, шептала еще. Лиза забеспокоилась, поглядывая на часы; доктор перехватил ее взгляд, и они бесшумно вышли.

– Где твой отец?

Он спешил выпроводить Лизу и дослушать рассказ.

– Вам-то что? Не знаю, – резанула Лиза.

Вдруг повалил снег. На больничный двор сели черные вороны. Все кончено, откуда здесь утешительные прогнозы?! – злилась на мать Лиза. – А доктор?! Влюбился что ли? Сидит придурком – сказки записывает! За воротами снег обернулся моросящим дождем.

Сегодняшний день – особенный. Лиза проснулась на рассвете. Глухая незнакомая тяжесть в животе; лежала, теребя одеяло, слушала: Коля сопит на соседней кровати, дрыгается во сне, за стеной скрипит пружинами диван, кряхтит бабка, переваливается с боку на бок, хлопает на ветру кухонная форточка…

Боль в животе. Лиза свернулась клубочком, покрылась испариной… вспомнила: расчесывая ее перед сном и, колдуя гребнем, Коля представлял себя несокрушимым любовником; Лиза – царицей, осоловевшей от побед. Она чувствовала: Коля неистово любит ее и находится в полной ее власти. Оттого так хорошо мучить Колю и вгонять в краску… ласкать, бить, приближаться, убегать. Надо как следует его проучить! – Лиза отвернулась к стене, раздвинула губы в улыбке: потухший Колин взгляд, когда впервые увидел ее обнаженной. Полуденное, земное солнце ослепило, парализовало его. Она подхватила оседающего по стене брата, уложила в постель, поила валерьянкой, шептала на ухо, ерошила кудри, щекотала бока, беззастенчиво игралась в брюках.

Боль захватила, прилипла к горлу, вцепилась в глаза, в пальцы, крепко засела в ребрах. Лиза стиснула зубы, готовая умереть. Все разрешилось мгновение спустя: последний раз сжалось внутри и плюнуло бордовой кровью между ног. Отогнула одеяло: кровь тяжело расползалась по простыне. Лиза не двигалась, и ждала разительных перемен: сердечного взрыва или явленной бледной плоти, но было пусто…

Бабка ковыряла хлебный мякиш, – Ну, как мать? Этот звонил.

– Отец? – Лиза села к столу.

– Интересовался, живы ли, – часто заморгала, – пришлось огорчить его.

– Чего нас хоронить?

– Да пока вроде некого.

Лиза не любила бабушку за зверский норов, но пикировалась с удовольствием. Та платила ей тем же.

– До Синего мама сегодня не добралась, остановилась на капитане…

– Доберется, жить ей еще долго, – бабушка раскрошила хлеб и залила молоком, – а капитан, это кто?

– Бабушка, – Лиза не слышала вопроса, – что делать с менструальной кровью?

– Иссушить! На корню. Жаром иссушить. Ты чего за стол уселась с такими делами? Кыш отсюдова!

Лиза прыгнула на подоконник. Улица. Скучно.

– Что это за кровь и почему тело не принимает ее?

– Матери твоей кровь, на черта она тебе?! Свою надо иметь.

– А почему тело все знает?

– Видать, умнее тебя… избавляется как может, насколько мочи хватает, ты помоги ему. Ох, – бабка навострилась отъехать от стола…

– Как?

– Жаром, огнем… лучше скажи, откуда капитан взялся? Не должно быть никакого капитана, – отвлеклась она.

Лиза соскочила и встала перед ней, – погоди, а как же Коля?

– Что Коля? – бабка расчистила путь палкой, – он твой, если не проболтаешься. Пока кровь не выпустит – твой.

– Но без крови он не будет мне братом!

– Тоже мне – брат! Считай – послед, – бабка поджала губы.

– Стой! Не крутись, – заорала Лиза, – а Паша?

– Пашка-то? Этот сам себе могилу роет. Скоро выроет! Лизка, о себе думай, не трать времени зря. Стерегись маленьких побед! – мелко засмеялась и покатилась восвояси, не оборачиваясь и не говоря больше ни слова…

Лиза терялась в бабкиных загадках, – А ведь она красивая! До сих пор красивая! – но не смогла припомнить старушечьего лица, лишь колдовское очарование усмешки. Тут же подумала о Зойке, что по ночам ошалело болталась по квартире, надеясь столкнуться с бабкой. Пару раз будто столкнулись. Ну нет! Эта ничего не получит! Роскошная – это правда, зато вечно пьяная – себе не принадлежит! И не смотря на то, что на душе неспокойно и холодно, Лиза стряхнула видения, открыла окно и беспечно закричала во двор.

– Передо мною все! Весь мир! Я взрослая-я-я-я-я-я!

Осень и любые признания.

Притин отшельников, – так нежно и романтично Паша называл морг. Смерть похожа на сон? – смеялся над Зойкой, когда та наведывалась сюда, – Нет. Смерть ни на что не похожа! Я многое узнал здесь! Он бесцеремонно ворочал трупы. – Куклы, манекены, если бы не гниющее нутро – стоять им в витринах и привораживать прохожих. Нутро, кстати, можно выскоблить….

– Ну и жмурик, – Паша едва сдержал смех, на животе яркая татуировка "Уважай гостя!" Надрезал под горлом, и аккуратно, чтобы не повредить надпись, вниз, к лобку. Распахнул кожу. Как рубашку. Резанул ножом по ребрам: от сердца к центру и направо, сильно ударил кулаком, проломил грудь. Расчистил. Готов, – крикнул в смежную каморку.

Машинистка оторвалась от телефона. Патологоанатом, весь крахмально белый, нацепил очки.

– Ну-с, сколько их сегодня?

– Четыре, – Паша закурил в дверях, – предположительно убиты.

Док махнул остатки кофе в рот, в анатомической нырнул в жмурика, быстро отстриг внутренности и вывалил на стол.

Сегодня похоже на вчера. Вчера – на позавчера. Паша затушил сигарету.

– Абсцесс в верхнем отделе правого легкого в прикорневой зоне: гнойная полость, окружена зоной воспалительной ткани… мембрана… – монотонный голос Дока.

Застучали клавиши печатной машинки.

– …Удален сегмент – следствие хронического абсцесса…. Левое легкое без патологий…

Паша провел скальпелем по макушке, от уха до уха, отодрал кожу от черепа и натянул поверх лица, до подбородка.

– Минутку, – Док сдвинул кожу кверху, открыл веко, сковырнул глаз.

– …Гематома… – глаз шлепнулся в банку.

Паша опять натянул кожу на лицо, взял дрель с круглым в зубчик наконечником.

– …Желудок растянут, атоничен. Зарубцевавшаяся язва в выходном отделе… нижний полюс в малом тазу…

Грохают клавиши… Паша включил дрель… На пороге топталась крашеная расфуфыренная тетка средних лет.

– Снимите маску, – рявкнул док, – привыкайте, вы будущий врач, идите сюда, – ткнул ей в нос мочевым пузырем: Макрогематурия, сгустки крови… Тетка окостенела. Паша улыбнулся и вонзил дрель в череп, полетела костная пыль.

– Печень полтора килограмма, плотная, увеличена… деструктивные изменения, поражения печеночной паренхимы, неактивный склероз…

– Машенька, три копии, помнишь? Будь проклята эта бюрократия, – передохнул Док.

– Капсула левой почки слегка растянута…деформация и смещение чашечек, склероз сосудов…

Паша снял отпиленную часть. Тщательно протер, отложил в сторону.

– Поджелудочная. Патологических изменений нет… Камни в желчном пузыре…

Торопится, – фыркнул Паша, – не завтракал. Док схватил сердце, размял, подкинул в ладонях, – Тренированное, будь здоров!…Сердечная мышца хорошо развита, некроз одной части. Постинфарктный кардиосклероз. Увеличено левое предсердие… Чикнул ножницами, вынул мозг: тугой, блестящий, перламутровый, в рубиновых прожилках. – Изумительная композиция, согласны? – обратился к тетке. Та вытаращила глаза и задохнулась от едкого запаха.

– Привыкайте, привыкайте, черт вас возьми, – Док повысил голос, – видите? Повреждение средней мозговой артерии, венозного синуса… сосудов мягкой мозговой оболочки… ликвор мутный… гематома в эпидуральном пространстве… Что скажете коллега? – Тетка молчала. – Причина смерти – ушиб головного мозга… механическое сдавление мозга. Машинистка шумно двинула каретку. Док покрошил мозг внутрь жмурика, основательно примял.

– Наконец, кишечник.

Словно реставратор удалил дерьмо со стенок и восхищенно внюхался в каждый миллиметр.

– …Спастическая кишечная непроходимость….

Сгреб все в кучу, забросил поверх мозгов.

Машинистка размяла ноги, пошла звонить. Док снял перчатки, Паша, свернув жгутом больничный фланелевый халат, с силой втиснул его в череп, накрыл отпиленной частью, водрузил на место кожу, примял тусклые мертвые волосы. Грубые нитки, словно проволока, – прищурился на свет, вдевая в иглу. Четыре стежка – кожа на голове съехалась, семь – на животе, все, как при жизни – не подкопаешься. Татуировка на месте. Подправил лицо, сквозь пустую глазницу вытянул кусочек халата, придал ему форму глазного яблока, накрыл веком.

– Теперь в душ, – игриво подмигнул тетке, – ну, обвыклись?

– Разве можно к такому привыкнуть?! – впервые подала она голос.

Паша досадливо поморщился.

– Не место здесь сантиментам!

– Верно, – дожевывая завтрак, поддакнул из каморки Док.

Паша включил воду смыть неживую кровь и дерьмо в отстойник. Стало жаль тетку.

– Многие здесь плачут, в обморок падают. И вовсе не человек это, а воспоминание о человеке, развалы прошлого.

– А где человек, Пань, как думаешь? – захохотал Док.

– Отбыл в государство мертвых, шкуру, как змея, скинул, – Паша ловко перебросил жмурика на железную каталку.

– Послушай, – обратилась тетка к Паше, – ты нарушаешь таинство.

– Ты кто такая? – всполохнулся он.

– Илона послала. Раньше тебя сожгли бы за такие дела… и доктора…

– И машинистку? – заржал Док.

– Ее тоже, за соучастие, – тетка оставалась совершенно серьезной, – ты неделикатен, Паша, это мало кому понравится.

Паша распсиховался, но не словам тетки, а напоминанию об Илоне. Та не раз орала: настоящий врач и без вскрытия видит причину смерти.

– А вдруг ошибется? – неуверенно отвечал Паша на ее выпады. В том-то и штука, – убеждала Илона, – тело умеет говорить. Есть особый язык. Как земля – крестьянин, сопряженный с нею, понимает каждый вздох, стон или жалобу… Тело – это наша земля, – подобные речи обильно запивались пивом.

Тетка помрачнела.

– Ты уверен, что человека уже нет? Может, здесь, неподалеку, в этой комнате, напутствие хочет сказать… отвратительный сосуд, – кивнула на жмурика, – и страшен до ужаса, но, в память о многолетнем плене, (согласись, временами этот плен сладок) заслуживает теплых слов и самого нежного и трогательного прощания, а тут ты со своей пилой…

– Кто пустил сюда? – ворвался Док, – вон!

– Ухожу, не ори! – махнула Паше, – созвонимся… хотя, может ты и прав, бесцеремонность и жестокость права…ярче, эффектней… для карнавала.

Док трясся от злости.

– Проваливай! Паша, давай следующего, шевелись…

Паша вдруг засмеялся неизвестно чему.

– Левое легкое… колотые раны, раз, два, три… четырнадцать…

Зойка наотрез отказывалась смотреть вскрытие. Ночью пьяно вилась между каталок и вела задушевные разговоры с мертвецами. Паша, прихлебывая спирт маленькими глотками, любовался ею: так бродит колдунья среди отравленных и погубленных цветов, собирая желчную пыльцу, чтобы приумножить свое вонючее зелье. Чаще Зойка цеплялась к женщинам, вернее, к мертвым, похожим на таковых. – Какая должно быть злая душа у тебя! – остановилась около сморщенной старухи, – Загадила все кругом. Дальше гадь! К черту передышки! Буйствуй! Встань и иди! Разомкни пасть Греха! – Ах, Паша, Паша, – восклицала горько, – отчего ты не герой?! – Что это? – Зойка удивилась маленькой девочке с напудренными голубыми волосами, – зачем здесь? Ты вскрывал ее? Она девственна? – Нет. – Не выдержала, значит, соития?! Слава Богу! Значит, познала, познала! – захохотала Зойка, – не убила, не оттолкнула. Грешно убивать. Грех! – Зойка никогда не была такой отвязной и бессердечной в постели, может оттого и постели между ними не было. Иногда она плакала. – Открой форточку, выпусти всех на волю! – Заколочено, – кидался Паша к окну. – Насильникам добродетели, пьем! – безумная и пьяная висла на Паше, требуя спирта. – Говоришь, любить – добро, а убить – разве не большая добродетель? Не важно кого! Ты убийца, Паша, но не герой! Мясник! Живешь рядом с бабкой, а ничего не видишь, слепец! Едем?! Там ждут нас, тебя особенно ждут.

За Москвой дождь прекратился; вот и солнце прорвалось. Зойка вела машину. Тяжелое похмелье. В Люберцах чуть не отказало сердце: жалась к обочине – на всякий случай, если наверняка откажет. Паша дремал на заднем сиденье.

– Долой мысли! – будто озверевший без самца гарем, мысли всосались тысячью пиявок. Хоть бы одну додумать до конца! Все напрасно.

Зойка резко затормозила. Паша открыл глаза.

– Не довезу, иди, купи.

– С утра бы сказала, зачем судьбу испытывать?! – зло хлопнул дверцей.

Облака растаяли, замаячили ворота преисподней…

– Паша, – Зойка, расплескивая, отпила из горлышка, – обещай, что не разлюбишь…

– Зоенька, – он задохнулся и полез было целоваться.

– Отстань, – толкнула его на место, – я не о том. Отпила еще. Хотела заговорить о самом важном. Все важно: бабка, Анюта, мертвые, коротышка со станции… Огляделась: преисподняя исчезла… узкая, в две полосы, дорога бежала в розовое сияние поля, к лесу заблудших теней… все еще пахло летом… Зойка засмеялась и рванула машину.

– Поехали, потом поговорим.

– Что ты хотела сказать?

Зойка закурила, – Представь себе: мы едем не на этой колымаге и не сюда, а в роскошной испано-сюизе, в главный порт Маркизских островов. Ты – ведешь машину, я – на заднем сиденье удовлетворяю свою собаку…