Текст книги "Будет всё как я хочу (СИ)"

Автор книги: Евгения Демина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

   Крепкий сон очистил её совесть, а наутро они с Пьетро одновременно заявили, что им приснилось нечто странное.

   Судя по тому, что Козимо расспрашивал внучек, не затеяли ли они какой-нибудь карнавал или спектакль, он тоже встречал в полумраке нарядную даму. Старик плохо спал из-за духоты и чуть ли не каждую ночь отправлялся прогуляться по первому этажу.

   На воровку она не была похожа – хотя кто их знает: девица отвлекает, притворяясь призраком, а остальные тащат всё, что подвернётся. Но это предположение рухнуло, не успев утвердиться: в доме ничего не пропало. Да и запирать окна сейчас равносильно самоубийству, а это, как известно, гораздо более тяжкий грех, чем воровство.

   Сошлись только в одном: чтобы хозяйке дома не переутомляться и не подвергать себя опасности, на следующую ночь слежкой займётся Фабио – запасшись светильником и дубинкой.

   Вместе с приятелями Бруно и Энцо он исправно нёс ночную стражу и доложил наутро, что девица была весьма хороша собой и направлялась в сад. Как можно было направляться в сад при запертых дверях, слуга не уточнил, но та вольность, с которой в доме Медичи обращались с ключами, могла всё объяснить. А что именно девица делала в саду, слуги не знали, потому как всю свою бдительность направили на кувшин вина. А поскольку Бруно был виночерпием и имел собственные ключи от погреба, здесь объяснений даже не требовалось.

   Заслужив какую-никакую благодарность за малые, но всё же сведения, Фабио ушёл спать. Господа же предались раздумьям.

   Они договорились с городской стражей, чтобы под окнами палаццо находилась пара-тройка человек, а в саду и на обоих этажах поставили слуг.

   – Ну притащите сюда ещё наёмников, – проворчала Контессина.

   Козимо поблагодарил её за совет, но сам, похоже, склонялся к мистике, потому что в тот же день послал за священником в Сан-Лоренцо, чтоб освятить дом.

   Но оказалось, что священник ещё утром отбыл в палаццо дельи Альбицци – договариваться о венчании. Старый Козимо огорчился, усмотрев в этом происки враждебного клана.

   – Во Флоренции много церквей, не обязательно обращаться именно в наш приход, – попыталась подбодрить его Лукреция, в глубине души лелеявшая сверхъестественную подоплёку этой истории.

   Но свёкор махнул рукой и заявил, что, верно, не дождётся собственной домовой церкви, ловко направив внимание потомства на насущные проблемы. Сыновья немедленно занялись спором с маэстро Филиппо, а невестки углубились в ревизию всех имеющихся в доме лекарств. Затем последовал визит к аптекарю, затем приглашение врача для синьора Медичи-старшего, затем спор с врачом по поводу бронзового Давида в саду синьора Медичи: первый полагал скульптуру обнажённого юноши вопиюще неприличной, а второй утверждал, что последователь Гиппократа ни бельмеса не смыслит в искусстве. Спор завершился обильным примирительным обедом, после которого врачу сделалось плохо; послали за вторым врачом, тот подтвердил, что дело плохо, и первый умолял позвать нотариуса; явился Джакомо Винченцо, взмыленный от жары и от ссоры с женой; потом явилась Рената Винченцо, с корзиной свежей зелени и букетом свежих новостей с рынка Барджелло; супруги встретились, и снова поругались, и ушли от Медичи уже в сумерки.

   За всем этим первоначальный источник беспокойства как-то забылся.

   Но городская стража и домашняя прислуга не забыли о своих обязанностях. Первые не заметили на улице никого подозрительного за всю ночь – разве что пару знакомых карманников, а вторые видели, как кто-то прогуливался по саду, и описывали вполне узнаваемую и уже знакомую женскую фигуру.

   Лукреция окончательно уверилась в участии потусторонних сил: ведь не могла же живая актриса возникнуть из ниоткуда и невозможно всем вместе увидеть один и тот же сон – если это не знамение. Знаменовать, однако, таким сном было нечего, поэтому Луреция уверовала в призрака.

   Тем не менее подкравшийся к ней после завтрака Джулиано удивил её:

   – Мама, я знаю, кто это.

   – И кто же? – она погладила непослушные чёрные кудряшки.

   – Это Царица Савская!

   Рука Лукреции остановилась на затылке Джулиано.

   – Почему ты так решил?

   – Это мы вместе поняли, когда посмотрели на картину.

   Рука переместилась на лоб мальчика: не жар ли у него?

   – Какую картину?

   – Ну в гостиной. Там же Царица Савская и этот... царь Соломон. Вдвоём.

   Действительно, французское окно, ведущее в сад, обрамляли два холста – с царём и царицей, одетыми в одинаковую златотканую парчу, как члены одной семьи. Библейские портреты так примелькались, что никто и не обращал на них внимания. Кроме младшего поколения, которое, будучи оставлено без присмотра, понаблюдало за всей суетой со стороны и провело собственное расследование. Личность дамы была установлена за один вечер: Лукреция-младшая и Джулиано, любившие рассматривать всё подряд, что висело на стенах, без труда опознали беглянку, а Мария проверила, что картина в гостиной опустела, и посигналила им в окно лампой. Потому что они уже пошли следом за Царицей Савской в сад. На вопрос, что коронованная особа делала в саду, десятилетний Джулиано залился смехом, покраснел и ничего не сказал.

   К тому же, оставалось загадкой: почему, находясь прямо у окна, она не вышла в сад через него, а гуляла по всем этажам, пугая добропорядочных флорентийцев? Хотя, возможно, в Древней Саве не было таких окон...

   Лукреция отпустила свидетеля, строго-настрого наказав ему больше не выбегать ночью на холод. Насчёт холода она явно погорячилась, но запрет не отменила.

   – Представляешь, они считают, что царице с того парного портрета вздумалось ночью погулять в саду, – нажаловалась Лукреция мужу то ли на похождения детей, то ли на поведение картины.

   – И что ей там понадобилось? – усмехнулся Пьетро, отвлекаясь от коллекции драгоценных камней, которые он в последнее время часто перебирал. – У нас там ничего нет. Кроме Давида.

   Супруги переглянулись и дружно хихикнули.

   – А Соломон не у дел, значит? Интересно, он пойдёт выяснять отношения с родным отцом? – продолжил мысль Пьетро.

   – Наверно, не узнает его в юности, – предположила Лукреция.

   – А она потом подбросит к пьедесталу бронзовый слиточек в пелёнках.

   – Ну может, Соломон его признает?

   – Не признает. От него родился бы свёрточек холстины.

   – Наше бы воображение – на благие цели, – заключила Лукреция – и предложила сегодня же ночью понаблюдать в окно. Ведь сад чудесно обозревался из кабинета Пьетро. Старший из сыновей Козимо пожелал, чтобы окно спальни выходило на улицу, а окно кабинета – в сад. Якобы первое помогало не чувствовать себя отрезанным от окружающего мира, а второе – сосредоточиться на делах.

   Напрасно думали супруги, что проведут этот вечер в уединении: лишь только с наступлением темноты они толкнули заветную дверь, подсвечник осветил осадившую подоконник толпу. Впрочем, опередившие их зрители уже обеспечили себя хорошим светом, утвердив справа и слева по два канделябра.

   Бьянка, Мария и Лукреция дружно взвизгнули, чуть не выпустив из рук конфетницу, телячий окорок и вазу с виноградом. Но увидев родителей, перевели дух и подвинулись, принимая мать и отца в свою компанию. Лоренцо с Леонеллой отступили, аккуратно обойдя подсвечники и звякнув о шкаф добытой в погребе бутылкой. А из боковой двери появился Джулиано с грудой яблок в подоле ночной рубашки.

   Сёстры отругали его, что яблоки будут слишком хрустеть, отобрали весь урожай и разделили на троих, взамен вручив пирожок и веточку винограда.

   Лоренцо со смущённым видом подошёл к отцу и попросил откупорить бутылку.

   – Кажется, дети оказались умнее нас и лучше подготовились, – сказала Лукреция и пошла будить кухарку.

   – Кубки прихвати на всех, – ответил Пьетро. – И ещё одну бутылку.

   Скоро хозяйка вернулась с посудой, бутылкой и кувшином воды (ей показалось неразумным поить Джулиано неразбавленным вином). За ней следовала сонная кухарка с подносом всякой снеди. У самой цели она чуть не споткнулась, но проворные дочери перехватили ношу и водрузили на стол.

   Тем временем ночь вступала в свои права. На иссиня-чёрном небе зажигались звёзды, в клумбах запели цикады, а вдалеке, на лесистом склоне, ухнула сова. Сад замер. Лишь единственное светлое пятно бесшумно двигалось по саду.

   Македа Савская, обласканная роскошью модного наряда, подаренного ей живописцем, приблизилась к обнажённому юноше на постаменте.

   Бронзовый Давид переступил с ноги на ногу и отвернулся.

   Лоренцо присвистнул.

   Лукреция прокашлялась.

   Царица недвусмысленно вздохнула и обвила изящною рукой – в рукаве с разрезами – тонкую талию статуи.

   Давид лениво поднял руку – и отмахнулся от соблазнительницы, как от назойливого насекомого.

   Царица убрала руку – но тут же пустила в ход вторую.

   Юный пастух освободился из объятий и надменно вскинул голову.

   – Она и вправду охотница до мужского пола, – радостно заявила Лукреция-младшая, ложась пышным бюстом на подоконник.

   Мария хихикнула.

   Пьетро отпил из кубка.

   – Подумаешь, гордый какой, – шепнула Леонелла.

   – Да, похоже, она ему безразлична, – разочарованно проговорил Лоренцо.

   – Почему? – встрепенулся Джулиано.

   Дверь скрипнула, и за спиной раздался вдохновенный шёпот:

   – Джиневра, ну пойдём посмотрим. Хоть одним глазком.

   Обречённый вздох знаменовал согласие, и Джованни на цыпочках подкрался к брату и невестке. Джиневра, как нарочно, громко топая, тоже присоединилась к родственникам.

   – Одни мы, как дураки, голодные останемся, – проворчала она, изучив обстановку.

   – Угощайся, – рассеянно откликнулась Лукреция, припав к окну: Давид только что сошёл с пьедестала и, звеня бронзовыми сандалиями, пустился бегом от Царицы Савской.

   – Да почему он убегает? – с досадой повторил Джулиано. – Она же красивая.

   Мария снова хихикнула.

   Бьянка вздохнула.

   – Может, ему вообще не нравятся женщины? – резонно заметила Луркеция-младшая.

   – И если учесть, кто скульптор, – прибавил Пьетро, обнимая младшего сына и вручая ему, украдкой от матери, свой кубок.

   – А кто?

   – Донателло, – подсказал Лоренцо. – Я его помню.

   – А кстати, ты не помнишь, кто позировал? – спросил Джованни.

   Братья переглянулись. Они оба запомнили юношу с медными локонами, острым носом и тоненькой талией, но начисто забыли его имя.

   Пьетро пожал плечами.

   – Между прочим, – заявил Джованни зевающей жене и заинтригованным племянникам, – этот Давид мог бы стать моим двойником: мне предлагали позировать.

   – Представляю тебя нагишом и в соломенной шляпе, – фыркнул Пьетро.

   – Завидуй молча.

   – Да мне тоже предлагали. Но узнали, что мне уже двадцать семь и что я собираюсь жениться – и как-то резко охладели.

   Тем временем несостоявшийся двойник братьев Медичи спрятался за кипарисом, а мудрая правительница Савы ходила кругами по саду, выискивая жертву.

   – Ну вот, теперь я всю ночь буду мучаться вопросом, как же звали натурщика, – нарушила тишину Лукреция-старшая.

   – Лучше задайся вопросом, как нам прекратить эту вакханалию, – парировала Джиневра, подобравшись-таки к гусиной печени на подносе.

   – Так у Альбицци скоро праздник, – щёлкнул пальцами Джованни. – Они же договаривались о венчании. Помните, к нам отказался прийти священник? Подарим им и Соломона, и царицу – символический такой подарок, им польстит.

   – А что, неплохая мысль, – повернулся к жене Пьетро. – А вместо них что-нибудь новое закажем...

   – А если они вернут подарок? – задумалась Джиневра.

   – Не вернут, – улыбнулась Лукреция. – Потому что не застанут нас дома. Такую жару лучше пережидать за городом...

   – В общем, Джакомо, – старый Медичи снял шаперон и отёр пот со лба, – присылай все документы в Кареджи. Мы до конца лета пробудем там... Нужно было раньше уехать.

   – Пожалуй, мы с Ренатой последуем вашему примеру и навестим её родителей, – отвечал нотариус, снимая очки и промакивая платком переносицу. – На редкость душное лето. Так что я не раз ещё к вам наведаюсь.

   – Заодно обсудим «Диалоги» Платона, – оживился Козимо. – Ты ведь прочёл?

   – Прочёл. Теперь за них взялась Рената. И, кажется, скоро родится пародия.

   – С удовольствием стану крёстным отцом этой новорождённой, – Козимо подался вперёд. – Кстати, Джакомо, ты случайо не помнишь, кто позировал для Давида – ну, у нас в саду? Мои меня совсем замучали: «кто?» да «кто?».

   – Помню, – кивнул Джакомо Винченцо и вернул очки на свой острый нос. – Я.

   Синьор Медичи на мгновение онемел.

   – Ты?..

   – Ну... жизнь коротка, а искусство вечно, – нотариус отвёл взгляд куда-то за спину хозяина дома. – Хотелось, чтобы меня запомнили молодым и красивым... а не занудным юристом, посадившим зрение на крючкотворстве... Правда, я был тогда очень худым, и Донателло пришлось сглаживать мои торчащие рёбра... Но вроде естественно выглядит. Кстати, а где те портреты, что всегда обрамляли окно?

   – А?.. Портреты... Мы их подарили, – Козимо качнул головой. – То-то мои удивятся...

   В осиротевшее окно был виден сад, где под самым солнцем в чашу фонтана смотрелся бронзовый юноша с отстранённой улыбкой, принимая как должное собственную красоту.

III. Всё своё ношу с собой

   Удивительно, но бывали дни, когда Лукреция проникалась любовью к Джиневре. Это случалось каждый год, за неделю до переезда в Кареджи, или Кафаджоло, или другую деревню, где над всеми постройками возвышалась их вилла. Джиневра единственная из всей семьи умела собираться очень быстро. Гребень, столовый прибор и косметику она заворачивала в платок и прятала в запасные туфли, туфли заворачивала в сменное бельё и платье, помещала всё в сумку, вешала на пояс флягу – и была готова отправляться хоть на край света.

   – Моя матушка часто ходила в паломничество и брала меня с собой, – объясняла невестка. – В дороге она научила меня обходиться малым.

   Конечно, для долгого пребывания в загородной вилле требовались ещё пара нарядов, пара книг и рукоделие, но они занимали лишь небольшой дорожный ларец – ничтожный в сравнении со штабелями сундуков, собранных остальными домочадцами.

   Беспорядочнее всех выглядела комната свекрови, и невестки, недолго думая, сами взялись уложить её вещи, чем Контессина была крайне довольна, лишь с незлобивым ворчанием давала указания. К вечеру Джиневра и Лукреция окинули усталым взором поле битвы и обнаружили, что находятся в голых стенах, не считая остова кровати и трёх длинных скамеек.

   Вторыми шли Козимо и Пьетро, которым во что бы то ни стало нужно было взять с собой все книги, коллекции, драгоценности и некоторые картины, самые любимые, которые отец и сын просто обязаны были созерцать каждый день. Лукреция предложила однажды заказать копии книг, чтобы оставить их в Кареджи, тем более что они могли себе это позволить, какой бы дорогой ни была работа. Или вообще приобрести печатные – они гораздо легче и займут меньше места. В конце концов, их не так жаль будет забыть и потерять в дороге или оставить зимовать на вилле.

   На Лукрецию посмотрели как на сумасшедшую.

   Третьими по масштабам стихийного бедствия были дочери: они не могли поступиться ни единой ленточкой в своём летнем гардеробе, а также в зимнем – вдруг наконец-то внезапно похолодает, и к каждому наряду тщательно подбирали рубашку, чулки и украшения.

   Джованни, к счастью, был гораздо менее остальных привязан к вещам. Он обязательно терял что-нибудь и во Флоренцию вёз на сундук-другой меньше, чем из Флоренции. Хотя иногда он терял что-то важное, и Джиневра клялась убить его яшмовым канделябром, и Лукреция с Пьетро уговаривали её пересмотреть всю поклажу, и обоз останавливался, и ключи скрипели в замках, и крышки стучали, вещи шуршали, а прислуга сквернословила. Джиневра всё это время держала подсвечник наготове, а Джованни, судя по выражению лица, молился, и молитва его была услышана, потому что пропажа находилась в восьмом сундуке, а не в двадцать пятом.

   Сыновей Лукреция собирала сама, потому что догадывалась, чего ей будет стоить пресловутая самостоятельность и вседозволенность. Свободы подождут до совершеннолетия – а пока пожалейте коней и мулов.

   Домашняя утварь, слава Небесам, имелась в Кареджи в изобилии, постели и шпалеры не занимали столько места, сколько казалось на первый взгляд, а лекарства обычно удавалось всучить на сохранение врачу или цирюльнику. Всё остальное всегда можно было купить на месте.

   Лукреция предвкушала то сладостное мгновение, когда воссядет на одном из сундуков, благоразумно подстелив подушку, и хлыст засвистит в руках кучера... но судьба преподнесла ей несколько препятствий.

   Во-первых, Козимо настаивал, чтоб фра Филиппо ехал с ними. Художник возмущался, что стены и потолки часовни, которую ему поручено расписывать, с собой не заберёшь, но старый Медичи возразил, что теперь самое время поискать натуру и натурщиков для пышной сцены Поклонения Волхвов, и лучший источник для мятежной музы бывшего монаха – именно в Кареджи, а всё необходимое для эскизов не так уж обременительно.

   Фра Филиппо из вредности угнездился на крыше одной из карет, дабы пейзажи открывались ему во всём великолепии перспективы. У этого маэстро явно наблюдалось некое болезненное тяготение к высоте, в то время как большинство обывателей испытывает к ней страх.

   Во-вторых, Лоренцо не пожелал расставаться со своей девицей. Он требовал, чтоб Леонелла отправилась с ним, и без неё отказывался тронуться с места. Куртизанка твердила до хрипоты, что у неё, вообще-то, тоже есть дом и семья, которых она не может оставить. Караван рисковал застрять во дворе до заката, пока бабушка пылкого влюблённого не осведомилась, из кого состоит семья девушки. Из двоих младших братьев и сестры, отвечала Леонелла, старшему из них пять лет, и их никак нельзя оставить без присмотра, а пристроить троих малолеток на целое лето некуда.

   – Бери их всех в охапку и тащи сюда. В людской присмотрят. А то мы никогда отсюда не уедем.

   В людской в Кареджи, подразумевала Контессина, потому как большинство прислуги отправлялось вместе с ними.

   В-третьих, когда Леонелла успела бегом умчаться и примчаться с выводком детишек и котомкой пожитков, Лоренцо – оседлать коня, чтоб гарцевать на зависть горожанам и пейзанам, все остальные – разместиться в трёх каретах, слуги – забраться по телегам, обоз – наконец-то тронуться с места, а сторожа – запереть наконец ворота... Пьетро как бы невзначай спросил, не попадалась ли жене шкатулка с долговыми расписками. Нет, он ничего такого не имеет в виду, просто чтоб знать, в котором сундуке.

   Лукреция почувствовала, как волосы под вуалью зашевелились...

   Шкатулка нашлась в сундуке, на котором сидела она сама, рядом с другими бумагами, но за эти секунды Лукреция успела мысленно сравнить вес подсвечников из яшмы и бронзы и представить всю семью в трауре.

   Но звон подков по раскалённой мостовой стократ приятнее колокольного – и окна соседних домов оживают, провожая бесконечную процессию, платаны прощально помахивают ветвями, и солнце ведёт за собой, и лучи его разноцветны и осязаемы, а воздух тяжёл, сух и пылен.

   Слишком уж притихли рощи и посевы, отмечала не отрывавшаяся от окна Джиневра, даже насекомых не слышно, и, по впитанной с молоком матери паломнической привычке, принялась щёлкать чётками.

   Где-то у горизонта вздохнул колокол церкви Сан-Стефано, разбуженный, чтоб отогнать грозу...

   Караван избежал дождя, но прибытие нельзя было назвать особенно счастливым. Тряская дорога и внезапная гроза сделали своё дело: Пьетро почувствовал себя плохо, причём заболели не только ноги, но ещё поясница и руки. Половина слуг засуетилась вокруг синьора, а другая половина ушла срочно растапливать камины, чтобы прогнать сырость.

   Скоро в спальню к сыну пришёл Козимо, тоже жалуясь на суставы. Для него выдвинули нижний ярус кровати, который пришлось разделить с младшим сыном, у которого внезапно заболело сердце.

   Потом явился угрюмый Лоренцо и лёг рядом с отцом, не раздеваясь. На замечания он ответил, что, чтобы снять чулки, нужно согнуть ногу и положить на другую ногу, тоже согнутую, а у него слишком болят колени. Пришёл Фабио, помог Лоренцо раздеться и принёс отдельное одеяло.

   Потом прибежал Джулиано, сказал, что боится грозы, а его все покинули и позабыли, пристроился под боком у отца – и через минуту сладко засопел.

   Фабио проворчал, что у самого скоро спина отнимется, сплошные заботы, никакого отдыха, и вернулся на кушетку у окна, где обычно рукодельничали дамы, и, поскольку никто его оттуда не прогонял, устроился поудобнее и задремал.

   Дамы остались наедине с сундуками.

   Джиневра предложила половину выкинуть, пока никто не видит.

   Лукреция возразила, что если Джованни привык всё терять, то Пьетро может и не оправиться после такого удара.

   – Как хочешь, – пожала плечами невестка. – Пойду поем.

   И присоединилась к Контессине, которая уже варила в вине с пряностями случайно попавшего под колёса зайца.

   Почти насытившись запахом будущего угощения, старшая невестка пообещала себе отвоевать кусочек ужина, но сперва отыскать в заключённой в дерево бездне заветную тетрадку. Встав на колени перед сундуком, она принялась вынимать по одной вещи, и скоро села рядом с ними прямо на полу, листая исписанные страницы.

   За окном шумел дождь, за стенкой потрескивали дрова, наверху топали слуги, ветви стучались в ставни – Лукреция гостила у собственной памяти. Она закрыла тетрадь и начала перебирать в уме знакомые строки. Где-то видела чернильницу...

   Небесная вода плясала по карнизу. Гроза приносит облегчение – как помогает порой человеку выплеснуть накипевшие чувства...

   За спиной кто-то вздохнул.

   По холлу бродила неприкаянная Леонелла. Её единственное платье сушилось у камина, и девушка разгуливала по дому в одной рубашке. Она не заметила Лукрецию за крышкой сундука.

   Лукреция позвала её.

   – Ой, – сказала Леонелла и потёрла кулаком глаза. Она выглядела очень расстроенной.

   Лукреция попыталась её подбодрить.

   – Говорила я ему: не купайся в холодном ручье, – посетовала девушка.

   – Когда это он успел? – Лукреция поняла, что речь о Лоренцо.

   – Ну, за ячменным полем, мы там свернули, там ручей. И тут же начался дождь, мы успели промокнуть...

   – Он всегда ледяной, – Лукреция, конечно же, знала, что это за ручей. – Ну теперь-то Лоренцо станет к тебе прислушиваться, – это была ложь в утешение.

   Леонелла шмыгнула носом и тоже опустилась на пол – напротив синьоры:

   – А вы что – стихи сочиняете?

   – Так... – неопределённо отвечала мать семейства. Ей претило, что какое-то дитя улицы набивается на откровенный разговор.

   Леонелла притихла и подпёрла подбородок кулаками. Запястья у неё были совсем костлявые. А у крашенных в рыжий волос пробор выделялся широкой чёрной полосой. Вот природа обмана, подумала Лукреция, не на шутку настроившись на творчество: рано или поздно облупится позолота и вся неприглядная чернота обнажится перед тобой...

   Но Леонелла шмыгнула ещё раз, и хозяйка сжалилась:

   – Есть хочешь?

   Заяц уже канул в Лету, но оставалась апельсиновая вода и кусок ветчины. Лукреция великодушно разделила всё пополам. Она уже собралась расспросить невольную гостью о младших братьях и сестре, но посмотрела, как девица ест с ножа, и решила: хорошенького понемножку. Она и так была слишком добра с этой падшей женщиной, не пристало почтенной матроне прислуживать такой особе. И вместо этого послала за служанкой – мыть посуду.

   Вместо служанки Леонелла разыскала старый фартук, повязала его прямо на рубашку и сказала, что сама не переломится. Наполнила водой лоханку и вымыла два глиняных стакана, два ножа и вилку.

   Лукреция осталась недовольна. Внутри она метала молнии – и стихия за окном, казалось, слышала её – и в знак поддержки колотила в ставни всё сильнее.

   – ...стучат, – заметила Леонелла.

   – Бедная сикомора, как её не сломит, – сухо проговорила синьора.

   – В дверь стучат, – повторила девушка.

   Похоже, шум Кастальского ключа заглушил для Лукреции земные звуки. Она спустилась с Парнаса – и обнаружила, что дождь давно затих, а стук в дверь настойчиво усиливается.

   – Синьор Нерони, – почему-то шёпотом доложила служанка и принялась зажигать свечи в холле.

   Лавируя между руинами собственной роскоши, Лукреция вышла навстречу гостю и приветствовала со всем возможным почтением, которого только достоин подчинённый мужа.

   – Простите, но уютом мы пока похвастаться не можем – ещё не все вещи разобраны.

   – Да, я вижу, у вас сегодня много забот, поэтому не стану злоупотреблять гостеприимством. Тем более что дело, по которому я прибыл, много времени не займёт, – отвечал Диотисальви Нерони, едва заметно улыбаясь. Лицо его тонуло в тени, на свет выныривали только крючковатый нос и скулы. – По просьбе вашего супруга, мною подготовлены отчёты... Мог бы я с ним увидеться?

   – Увы, – Лукреция развела руками, – сегодня он навряд ли в состоянии думать о делах. Переезд. Гроза... Впрочем, если желаете его навестить, я проведу вас в спальню, они все там.

   – Тогда, пожалуй, не стоит беспокоить, – вопреки ожиданиям Лукреции, главный управляющий, получивший эту должность ещё от Козимо, полез не в сумку на поясе, но за пазуху – и извлёк из-под усыпанного брызгами сукна толстый свиток пергамента. – Надеюсь на вашу любезность, синьора...

   – Я передам, – Лукреция предупредила дальнейшие просьбы и приняла свиток. – Но неужели вы преодолели грозу только ради того, чтоб шагнуть за порог и обратно? – свободной рукой она откинула вуаль за спину. – Отдохните, поужинайте с нами.

   – У нас сегодня к столу замечательная ветчина, – Леонелла выросла из полутьмы откуда-то сбоку и тут же изобразила реверанс, правда несколько развязный. Служанка, вертевшаяся с щипцами вокруг канделябров, презрительно фыркнула.

   – Я не попал под дождь: переждал на постоялом дворе, а промок, потому что прошёл под деревьями, – попросту объяснил Нерони. – Честно сказать, я ожидал, что вы предупредите об отъезде – ваш дворецкий сказал, что вы недавно выехали, пришлось ехать следом.

   – Да, мы собирались в спешке, – хозяйка почувствовала, как горят щёки: неужели этот человек был свидетелем их дорожных приключений?

   – Альбицци благодарят за подарок, – теперь синьор Диотисальви держался не как подчинённый, но как сосед, упрекающий за то, что всё семейство вероломно не явилось на свадьбу к старым знакомым. Только улыбка, очень слабая, чуть касавшаяся уголков рта, точно смазывала голос, как масло. – Они бы лично поблагодарили, да не застали вас. Чудесный диптих, только вот никому не удалось разгадать, что означает тот младенец.

   – Младенец? – переспросила синьора Медичи, всеми силами скрывая удивление.

   – Тот, что выглядывает из-за шлейфа царицы. Целый диспут случился по этому поводу – прямо во время застолья. И некому было открыть нам тайну.

   – Всё очень просто, – успела собраться с мыслями Лукреция. – Мудрость всегда даёт достойные плоды.

   – Ребёнок, несомненно, достойный. Судя по фамильным чертам, – здесь синьор Нерони не смог отказать себе в явной усмешке и показал зубы. – Нет, правда, все были в восторге – и хозяева, и молодые, и гости. Ну, мне пора – пока совсем не стемнело. Привет вашим синьорам, пусть выздоравливают.

   Он поклонился, подметая шевронами пол, и ушёл – нет, не во тьму: когда открывалась дверь, заметна была розовая полоса заката под светло-серыми тучами. Насладиться зрелищем Лукреция не успела – Леонелла, играя роль прислуги до конца, с удовольствием захлопнула за гостем дверь.

   – Неприятный, да? – фамильярно спросила она, прислонившись к тёсовой обшивке, точно дополняя собою засов.

   – Самоуверенный, – согласилась Лукреция.

   – Потому что вы краснеете, как девочка, а он этим упивается. Как будто бы вы тут не главная.

   – Мала ещё давать мне советы, – в сердцах госпожа Медичи едва не смяла заветный свиток, но вовремя опомнилась.

   – А там чего такое? Документы? – девица с любопытством воззрилась на важное послание.

   – Много будешь знать – скоро состаришься, – ответила Лукреция на её языке – чтоб доходчивей.

   Леонелла надулась.

   – Я сама не собираюсь смотреть, – смягчилась дама. – Я ничего в этом не понимаю. Лучше сразу передам тому, кому они предназначаются.

   – Вы... это... если массаж надо или чего... я умею, – замялась Леонелла. – Я ведь сначала банщицей работала, только потом на меня нажаловались, не знаю кто... ну то есть знаю, но уже неважно... Я вообще много чего умею, даже кровь пускать.

   – Хорошо, – Лукреция пыталась отделаться от собеседницы, но быстро идти между сундуками не получалось, и Леонелла её настигла. Однако Небеса сжалились и послали синьоре на помощь ангела: крошечная девочка, пыхтя, как кузнечный мех, спускалась по таким огромным для неё ступенькам.

   – Нелла! – завопила она, завидев сверху старшую сестру. – Спой нам песенку!

   – Ты чего шумишь? – взлетела по лестнице Леонелла и подхватила ребёнка на руки. – Все же спят.

   – Мы без тебя не будем!

   – Кто это у нас капризничает? – совершенно неожиданно для себя самой растаяла Лукреция. Девочка серьёзно посмотрела не неё:

   – Мы без песенков не спим.

   – Понятно, – кивнула Лукреция.

   – Спокойной ночи, – засмеялась Леонелла, показав на редкость белые зубы и наморщив нос. – Мне пора.

   – Спокойной, – ответила Лукреция, но Леонелла уже не слушала: она на ходу мурлыкала сестрёнке на ухо, как кошка играла с клубочком и запуталась в нитках, а мышки потом её распутывали. Девочка сонно склонила головку ей на плечо – но ещё раз подняла глаза на Лукрецию и помахала ей.

   Лукреция тоже помахала – и отправилась к мужу, на ходу крикнув слишком уж задержавшейся у свечей служанке, чтоб наконец всё разобрали.

   – Что-то должно было прикончить этот день, – заявил Пьетро, дочитывая пергамент, который заботливо держала перед ним жена.

   – В чём дело? – встрепенулась Лукреция.

   – Английское отделение на грани банкротства. Фламандское тоже.

   – А чего ты хотел от этой, прости Господи, Англии с её, прости Господи, войнами? – подал голос Козимо. Лукреции, с противоположной стороны кровати, не было его видно.

   – Поспать дадите? – проворчал Джованни.

   – А ты помалкивай, – хором откликнулись отец и старший брат. – Сам руку приложил.

   – Вообще-то не я одобрял ссуду Эдвардо Английскому.

   – Меня там как бы тоже не было, – отозвался Пьетро. – Ссуду одобрил управляющий.

   – А кто назначил такого управляющего?