Текст книги "Будет всё как я хочу (СИ)"

Автор книги: Евгения Демина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Будет всё как я хочу

I. Хлеба и зрелищ

   – Мия, Нанна, Тея! Что за безобразие?!

   – Мы постелили скатерть, синьора. Как вы сказали.

   – Это не скатерть – это безобразие!

   – Да, синьора.

   – Вы что, издеваетесь?

   – Почему? Вы сказали «безобразие». Мы согласны.

   – Быстро в стирку!

   Солнце тянулось из-за Тосканских холмов и уже касалось пальцами необработанного камня. Первый этаж палаццо на улице Виа-Ларга превратился в шахматную доску. Фигуры в этой игре света и тени не участвовали – они обретались внутри и совершенно не желали изобразить хоть какое-то подобие порядка.

   – Бьянка, Мария, Лукреция! Вы готовы?

   – Мам, она взяла мои ленты!

   – Ты сама разрешила!

   – Я разрешала вчера, а сегодня они мне самой нужны!

   – Я не успела вчера!

   – Кто не успел, тот опоздал!

   – Сейчас вы опоздаете все вместе. И я вам всыплю по первое число!

   – Тогда мы не сможем сегодня позировать.

   – У вас и так не особенно получается.

   – Всё равно пока перестелют скатерть...

   Раздражённая выходками взрослых дочерей, высокая худощавая женщина хлопнула дверью в их комнату и направилась дальше – в свой утренний дозор.

   Навстречу ей – воплощению дневной бодрости – шествовал почтенный старец – весь воплощение невозмутимой ночи, ведь ночь – это старость дня.

   – Вся в заботах, невестка?

   – Ох, синьор, не говорите. Совсем с ног сбилась.

   – Ты не к Лоренцо случайно идёшь?

   – И к нему тоже.

   – Я сам его разбужу. Всё ему выскажу, паршивцу, полночи спать не давал...

   Ведь если утро – это юность дня, то чаще всего оно бывает сонным и ленивым.

   У спальни Лоренцо уже растерянно топтались двое слуг:

   – Синьор Козимо, мы уже не знаем...

   – Отойдите-ка, – старый Козимо припадает к двери, прислушивается, знаком установив тишину, – и стучится. – А ну вставай, негодник! Ночью куролесит – с утра не добудишься!

   Спальня внука отвечала тишиной.

   Козимо недовольно потёр кулак и постучал тростью.

   Дверь робко отворилась, и в коридор выглянула растрёпанная девица.

   – Лоренцо только что заснул, – сонно моргнула она.

   Трое мужчин переглянулись.

   – Так растолкай его, – потребовал суровый старик.

   Девушка виновато зевнула.

   – Ладно, сам виноват, – со скорбным выражением лица изрёк дед. – Тебя как звать, красавица?

   – Леонелла, – девушка прислонилась к косяку.

   – Пойдём-ка с нами завтракать, Леонелла. А он пусть дрыхнет тут до Второго пришествия.

   Леонелла блаженно улыбнулась, натянула на плечи платье, на глазах у всех троих зашнуровалась со скоростью солдата, поднятого сигналом тревоги, и весьма изящно подала руку хозяину дома.

   Тем временем хлопотливая невестка сбавила шаг, приподняла подол так, чтобы складки легли как можно живописнее, и поднялась на второй этаж, стараясь, чтобы лестница как можно тише отзывалась на её присутствие.

   На этой стороне дома ещё царил полумрак, и дама, аки тать в нощи, подкралась к двери.

   – Дорого-ой! – позвала она после короткого стука. – Ты скоро? Я ночью написала новый сонет!

   – О Господи, – откликнулись из-за двери.

   – Осторожней, синьор, – произнёс второй голос, – иначе я вас порежу.

   Хозяйка зашла в спальню, пожелала доброго утра и мужу, и цирюльнику, напомнила, что завтрак ждёт, и спустилась на кухню.

   В глаза плеснуло солнцем, а начищенная посуда весело засверкала, приветствуя синьору. Чего нельзя было сказать о кухарке.

   – Синьора Лукреция! – она безвольно уронила руки на передник. – Всё пропало...

   Лукреция оттеснила повариху от стола и отщипнула от горячей корки. Причитания за спиной подтвердили, что она взяла верный след.

   Достав не глядя мелочь, синьора позвала служанку, только что возвратившуюся из кладовой, и велела ей встать у дверей и ждать, пока по улице не пройдёт дочка пекаря, которую отец в это время как раз посылает продавать хлеб.

   Что же, всеобщая медлительность нам только на руку, подумала Лукреция и, прищурившись, выглянула в окно.

   По улице проезжала – нет, тащилась – повозка, и скрип её колёс напоминал храп. Из какого-то окна высунулась рука и схватила возницу за грудки. От неожиданности тот чуть не свалился с козел, но рассмотрел обидчика и успел обняться и расцеловаться с ним прямо на ходу.

   Мимо прошла стайка женщин в широкополых шляпах паломниц и пожелала всем, в том числе двум мулам, доброго утра.

   Флоренция просыпалась.

   Дама улыбнулась сама себе: на ум пришла удачная фраза – и поспешила в кабинет, чтобы её записать.

   Тем временем её супруг как раз вспоминал добрым словом увлечение жены, щедро делившейся плодами своего творчества, чтобы ему не было скучно во время вынужденного затворничества. Но теперь-то межсезонье, с его сыростью, иссякло, обострение прошло, и он сможет избрать себе общество по собственному усмотрению.

   Цирюльника эти речи задели за живое: у него с благоверной не ладилось, давно бы с чистой совестью прибил, а она, ведьма, даже не изменяет, придраться-то не к чему...

   На этих словах брадобрей замер с открытым ртом, потому что над окном нависла тень. Под изменчивым утренним светом она преобразилась в кусок белого полотна, по которому скользнула чья-то нога, а потом рука, а после другая рука, измазанная зелёной краской, ухватилась за раму.

   – Вот чего не хватает этому брату Филиппу?.. – задумчиво наблюдал синьор за спускавшимся по простыням человеком.

   – Ума, наверно, – вздохнул цирюльник, положил бритву, взял ножницы и, когда макушка беглеца скрылась под подоконником, ловко откромсал конец простыни.

   За столом Лукрецию уже ждали свекровь и деверь со своей женой. Последняя держала за ухо племянника – то есть младшего сына Лукреции – и топала ногами так, что скатерть перед ней ходила ходуном. Скатерть-таки постелили свежую.

   – Объясни своему Джулиано! Раз и навсегда! Что нельзя подкладывать мышей в туфли! Кому бы то ни было!

   – Она сама прыгнула, – оправдывался Джулиано, подаваясь вслед жестам тётки. – Я нёс её Лукреции показать, а она сбежала.

   – Кто сбежал, Лукреция? – уточнила Лукреция-старшая.

   Деверь не выдержал и фыркнул.

   – Не смешно!

   – Джиневра, ну перестань. Можно подумать, ты в детстве никогда не ловила мышей.

   – Ты что, издеваешься?! – невестка всплеснула руками и выпустила мальчика.

   – Джованни, уведи ребёнка, – попросила Лукреция.

   Джованни вышел с племянником за дверь, украдкой из-под полы передав спасённую мышку, а Лукреция приблизилась к Джиневре и нарочито спокойно принялась разглаживать скатерть, аккуратно перекладывая с места на место ножи и вилки.

   – Девочки, не ссорьтесь, – умоляюще посмотрела на них свекровь.

   Лукреция улыбалась. Она не держала зла на Джиневру, ведь Джиневра злилась не на неё, а на мужа, которому так и не удалось возглавить семейное дело. Точнее, возглавить-то удалось, но вёл он его из рук вон плохо, больше внимания уделяя чужим детям и чужим женщинам и вечно опаздывая с решениями. Он и на ней, Джиневре, женился с порядочным опозданием – когда их ребёнку исполнилось два года. Так что причиной сварливого нрава невестки был Джованни, а остальные домочадцы лишь подворачивались под руку.

   К слову о домочадцах, в дверях уже показались Бьянка, Мария и Лукреция-младшая, что с лицами стремящихся в атаку рыцарей синхронно склонились перед старшими в реверансе, воинственно направились к столу и сурово грохнули стульями, усаживаясь, однако, в ряд – очевидно, чтоб можно было в любой удобный момент толкнуть врагиню локтем.

   Следом, выждав угрозу бури, вернулись Джованни и Джулиано, заговорщицки перемигиваясь и подозрительно держа руки за спиной. Джиневра нервно дёрнулась и на всякий случай отодвинулась подальше от мужа.

   Затем явился Пьетро, в сопровождении слуг, которые довели его до самого стола, чтобы занять место рядом с Лукрецией, и помогли поместить больные ноги на скамейку. Несколько раз он бросил опасливый взгляд на жену – не вздумается ли ей прочесть обещанный сонет, но скоро отвлёкся на разговор с братом.

   Последним же вошёл дедушка Козимо, с полной таинственности и самодовольства улыбкой... и с какой-то затрапезной девицей под руку.

   Семейство Медичи дружно ахнуло.

   Девица уселась на место Лоренцо, то есть рядом с Джулиано, который сидел рядом с родителями, а Медичи-старший устроился во главе стола, то есть с другой стороны от Лукреции.

   – Это кто? – бесцеремонно спросила жена Козимо.

   – Леонелла, – невозмутимо принялся он за еду. – Она моя гостья. То есть сначала она была гостья Лоренцо, а теперь моя. Не смотри на меня так, Контессина. Имею право.

   Получив запрет от мужа, старая Контессина принялась сверлить взглядом гостью.

   – А где Лоренцо? – вкрадчиво поинтересовался отец.

   – Спит, – коротко ответил дед, продолжая трапезу.

   Лукреция молчала: она очень нервничала, потому что до сих пор не вернулась служанка с хлебом.

   – Ну-ну, – произнёс Пьетро и тоже занялся завтраком.

   Обстановка накалялась – так перед грозой копится напряжённая тишина.

   Леонелла, кажется, почувствовала нечто схожее, потому что принялась быстрей орудовать ножом (она ела с ножа).

   К счастью, всех отвлекли шаги за дверью. Дверь отворилась, и на пороге возник человек, ещё более потрёпанный, чем Леонелла, весь покрытый дорожной пылью, сквозь которую просвечивали пятна зелёной краски. Камзол, некогда, в незапамятную пору, нарядный, он снял и завязал на поясе, открыв на всеобщее обозрение разорванную рубашку и свежие ссадины на груди и руках. В руках он держал конец простыни, из-под которой тщетно пытались выпутаться какие-то девушки – Лукреция с трудом разобрала, что их две, так они мельтешили под полотном.

   Оборванец освободил их от покрывала, взял у одной из рук корзину с булками, поставил на стол, и приобнял девушек за плечи.

   – Ну что, господа. Вот вам и хлеб, и зрелища. А с вас, я смею полагать, чего-то причитается. Да, девушки?

   Дочка пекаря и служанка замерли как пришибленные. Впрочем, ушибы на них действительно красовались.

   – Очередной неудачный побег? – осведомился Козимо. – Причём же здесь мы, позвольте узнать, маэстро Филиппо?

   – Да так, мало ли, – Филиппо оставил девушек и развернул простыню, демонстрируя волнистую линию отреза.

   – Такое полотно... – хором воскликнули Контессина и Джиневра. – Было...

   – Я так понимаю, справедливости мы не дождёмся. Ну ладно я – у меня с вами свой расчёт. А дамы?

   Лукреция обвела растерянным взглядом всех присутствующих, которые дружно пожали плечами, поднялась из-за стола, осмотрела корзину вместе с содержимым и обратилась к служанке:

   – Ты заплатила?

   Та кивнула.

   Лукреция выбрала из корзины несколько булок и слазала в кошелёк:

   – А это... за ущерб.

   Булочница тоже кивнула, прижала корзину к груди и ушла.

   Служанка вернулась на кухню.

   – Что ж, пожалуй, вернусь к работе, – Филиппо помял и подёргал отрез. – Закончу поскорее и больше связываться не стану. А это себе возьму – пригодится, – и, на ходу распутывая узел, соединявший два куска полотна, мятежный художник не спеша направился к лестнице, но развернулся на полпути. – Студию-то откройте.

   – Принеси ключ, – сказал Пьетро младшему сыну. – У меня на столе.

   Джулиано послушно пронёсся по лестнице мимо Филиппо, но уже через минуту мчался обратно, крича ещё с верхних ступеней:

   – Там нет никакого ключа!

   – Как так – нет?

   – Ты внимательно посмотрел? – подхватила мать.

   – Я там всё обшарил – нету!

   Художник вздохнул и присел на ступени:

   – Сначала не выпускали. Теперь не впускают. Никакой свободы... Тирания и деспотия...

   Тут Лукреция охнула и закрыла рот ладонью:

   – Это ведь я взяла его. Когда утром заходила. И положила в кошелёк... Совершенно бездумно...

   Она вытряхнула всё из кошелька на стол. Среди монет ключа не оказалось. Дырки в кошельке тоже не было.

   – Вспомни, ты что-то доставала?

   – Зачем-то лазала в омоньер?

   – Припомни хорошенько! – советовала вся семья, пока маэстро вслух рассуждал о пошатнувшихся основах Флорентийской республики.

   На некрасивом, но выразительном лице Лукреции отражалась вся бурная работа мысли.

   – Точно! Я же давала деньги Фантине, чтобы купить хлеб. Я достала не глядя, а она взяла не глядя, и, наверно, заболталась с дочкой пекаря, и тоже отдала не глядя... Фантина! Быстро за ней! Пусть поищет у себя!

   Побитая горничная поплелась на улицу.

   Измождённая Лукреция вновь села рядом с мужем.

   – Да, мы с тобой друг друга стоим...

   – Так мы не будем сегодня позировать? – с досадой спросила Бьянка.

   – Ох, – только отмахнулась бабушка Контессина.

   – С вас опять будут рисовать пажей? – спросил Джулиано, в пятый раз скатываясь с перил, пока на него никто не обращал внимания.

   – Не рисовать, а писать, – уныло поправил его Филиппо.

   – Садись-ка с нами завтракать, – сочувственно обратился к художнику Козимо. – Сколько они тут с ключом пробегают – до Второго пришествия.

   – Нет, на сей раз – ангелов, – гордо заявила Мария, пока Филиппо спустился и подсел к Леонелле.

   – Какие ж вы ангелы, вы ж дерётесь как черти! – в негодовании воскликнул мальчик и в шестой раз отправился покорять лестницу.

   – Джулиано, не чертыхайся! – прикрикнула Лукреция.

   – А они всё равно дерутся! – спрыгнул с перил Джулиано и поднялся до середины лестницы в седьмой раз.

   – Так, прекрати и вернись за стол, – вмешался Пьетро.

   – А Лукреция дерётся ночным горшком! – не унимался сын.

   – Враньё! – крикнула с места Лукреция. – Бред сивой кобылы!

   – Лукреция! – нахмурилась мать. – От кого вы только нахватались таких слов!

   – Джулиано! Чёрт побери! – вскочил из-за стола Джованни и за ухо привёл племянника обратно за стол. – Тебя мать просит, тебя отец просит!

   – У тебя очень красивая причёска, – шепнула Леонелла обиженной Лукреции-младшей. Она чувствовала, что девушка нуждается в поддержке, тем более она только что поняла, что о ней начисто забыли, а значит, можно немного ослабить бдительность.

   – Спасибо, – шепнула соседка напротив, перегнувшись через блюда. – Я одолжила ленты у сестёр, правда они пока об этом не знают. Тс-с-с.

   Леонелла хихикнула.

   – О чём вы там шепчетесь, Наннина? – властно спросила Бьянка.

   – Больше двух говорят вслух, – подхватила Мария.

   – Не называйте меня так! – взвилась младшая сестра. – Я уже не маленькая!

   – Как хочу, так и буду называть, – показала язык Бьянка.

   – Ну-ну, – отозвалась Лукреция и наклонилась – как будто поправить подвязку. Через мгновение она вынырнула из-под стола и разжала кулак. На колени Бьянке упал серый пушистый комочек.

   Старшая сестра хотела завизжать, но её парализовал страх, и она застыла, в ужасе взирая на мышь, деловито топтавшуюся у неё на подоле.

   По выражению её лица Леонелла догадалась, что что-то не так, встала из-за стола, освободила мышонка из плена и выпустила в окно.

   Сёстры Медичи воззрились на новую знакомую с неподдельным уважением.

   – Ну что вы, мышей никогда не ловили, – пожала она плечами.

   Филиппо пообещал написать её портрет.

   Тем временем вернулась Фантина с ключом: на её счастье, дочь пекаря остановилась поболтать с викарием базилики Святого Лаврентия – совсем недалеко отсюда, они втроём обсудили последние новости и...

   Ей не дали договорить, послав с ключом наверх, в студию.

   – Загоняли бедную девочку, – сказал Джованни. – Я мог бы сходить...

   – Вы опять вместе напьётесь, – одёрнула его Джиневра. – Сиди.

   – Да, нехорошо как-то получилось, – вздохнул Пьетро, когда Филиппо скрылся из виду.

   – Нехорошо, – кивнул Козимо. – Вниз-то глянуть не судьба. Сколько прохожих это наблюдали? Наверняка слухи дойдут до Альбицци. Или до Пацци. То-то они порадуются.

   – Если он сбегАет, не выполнив заказ, – возразил Джованни, – так что его приходится запирать в студии до окончания работы – значит сам виноват. И вообще, мог бы сообразить, что можно через крышу и с другой стороны.

   – Наследнички. В могилу меня сведёте, – проворчал Козимо и наполнил чашу.

   – Вот ты бы тоже поменьше пил, – подтолкнула его Контессина.

   – Да. А то вечером снова будет – госпиталь святой Лукреции, – подхватила старшая невестка.

   – Ишь ты. Замахнулась. На святую Лукрецию, – дедушка осушил чашу и наполнил заново. – Она плохо кончила...

   – На то и мученица, – резонно заметил Джованни, подставляя свой кубок.

   – Уж если быть точными, то не мученица, а самоубийца, – Пьетро перехватил кувшин.

   – Вот какой ты... мелочный, – сказала Лукреция.

   – Не начинай, ладно?

   Три кубка звонко встретились.

   – А я ещё не начала, – облокотилась на новую скатерть Лукреция. – Я вообще-то хотела сонет прочитать. Чуть не забыла.

   – Сейчас будут страсти святого Петра, – ухмыльнулся Джованни.

   – Тоже мне, откровение Иоанна Богослова.

   – Ну всё правильно, – пожала плечами Джиневра. – Апокалипсис же.

   – Вот богохульники, – приговаривал Козимо, приканчивая кувшин. – В кого только такие?

   – Ох, – отмахнулась Контессина и достала из-под подола фляжку. У хорошей хозяйки всегда должны быть запасы. А без этих запасов, дорогой муженёк, вся твоя щедрость и меценатство – просто бред сивой кобылы...

II. Жизнь коротка, искусство вечно

   Ночь низко склонилась над пёстрой долиной и с высоты холмов Тосканы дула на раскалившиеся за день дома. Её сладкое дыхание проникало в растворённые окна и бесшумно касалось спящих. Только подвижный блеск на глянцевой листве лимонных деревьев выдавал её присутствие.

   Впрочем, обрети эта наблюдательница плоть и будь замечена кем-то из горожан, ни один житель Флоренции не возражал бы – пусть её, смотрит, только не закрывайте окно, наконец-то прохладно.

   Окно, миновать которое сегодня утром имел неосторожность фра Филиппо, тоже было распахнуто настежь.

   Пьетро осторожно откинул одеяло: от бинтов было жарко. Лукрецию это не потревожило: она сама уже давно спала без одеяла, обняв подушку и поджав под себя одну ногу. За девятнадцать лет они научились не мешать друг другу.

   Когда он увидел её первый раз – в день венчания – она выглядела заурядной. Худенькая, как подросток, со светлыми бровями и неправильным носом, девятнадцатилетняя Лукреция Торнабуони изо всех сил старалась притвориться, что здесь отсутствует. На каждой реплике она краснела, а при каждом движении как бы за оное извинялась. Впрочем, Пьетро и не рассчитывал на многое: только на уважение, исполнение всяческих супружеских и домашних обязанностей и умение оставить его в покое, когда необходимо. Все прочие мечты и чаяния отправлялись вслед минувшей юности и двадцативосьмилетнего Пьетро Медичи уже не касались.

   Но видя Лукрецию каждый день, он понял, что она не так проста, как кажется. Она как будто находилась одновременно в двух местах – или мирах? – беседуя с гостями или надзирая за прислугой и в то же время наблюдая за всеми со стороны, и унося впечатления в недра своей души, и оставаясь там, чтоб разобрать новообретённые сокровища. В этом была она вся. Как сказал бы увлёкшийся Платоном отец, это был эйдос Лукреции, её цель и причина.

   Порой она куда-то отлучалась – и вскоре возвращалась, сияя от счастья, но тщательно сдерживая собственное сияние. Однажды ему удалось подсмотреть, как она стоя склоняется над столом в кабинете и очень быстро что-то записывает. Пьетро запомнил, на какую полку за какие книги жена прячет тетрадь, и отправил слугу покопаться в том уголке, и верный Фабио принёс внушительную подшивку листов, половина из которых были сплошь исписаны. Стихами. Пьетро углубился в чтение и, видимо, слишком увлёкся, потому что Лукреция застала его врасплох. Неизвестно, сколько она простояла над ним, но дождалась, когда её присутствие обнаружится и вор усовестится, отобрала тетрадь и, всхлипывая над нею, умчалась прочь.

   После этого случая она потребовала собственный кабинет и прятала ключи глубоко в корсаж.

   Любопытство продолжало разбирать Пьетро, он часто заводил разговоры о поэзии, заручился поддержкой Джованни, и под совместным натиском крепость пала. Лукреция, завышая от волнения голос, прочла отрывок из поэмы о Вавилонском столпотворении. Это было очень пафосно и очень многословно, так что братья ободряюще улыбнулись друг другу, сказали несколько вежливых фраз... и решили больше не возвращаться к этому вопросу.

   Но Лукреция не собиралась просто так сдаваться. Впервые в жизни она встретила людей, которым интересно её творчество, и не желала отпускать их безнаказанными.

   Раз уж стезя поэта неизбежна, не желает ли она попробовать себя в других жанрах, спросил Пьетро.

   Лукреция промолчала.

   Тогда он пригласил в гости нотариуса Джакомо Винченцо – с супругой, донной Ренатой. Собственно, ради донны Ренаты всё и затевалось. Дело в том, что она сочиняла стихи. Конечно, злые языки поговаривали, что жене нотариуса, выросшей в деревне, не пристало сочинять стихи, но все, кто слышал её сатиры, начинали смотреть на жён нотариусов и вообще на мир другими глазами. Донна Рената – сухая и жёлтая, как статуя с фасада Сан-Лоренцо, и до самого носа закутанная в плат, как монахиня – буквально преображалась, когда читала. Её внешность уже не существовала, она вся воплощалась в низкий хрипловатый голос, произносящий нечто невообразимое. Попросту говоря, все домашние умирали от хохота. У Лукреции же округлились глаза и вытянулось лицо. Она ненадолго покинула комнату (Фабио уверял, что слышал из коридора сдавленный смех), а потом отвела донну Ренату в сторону и вопрошала, можно ли смеяться над подобными вещами?!

   – Ну не плакать же, милая, в самом деле, – отвечала донна Рената.

   Писать Лукреция и в самом деле стала лучше. Но была чересчур плодовита и каждый день представляла на суд Пьетро новое творение. Прикованный к постели очередной сменой погоды, он размышлял, есть ли у жены в мыслях хоть немного места на что-либо кроме поэзии и где был его разум, когда он открывал этот ящик Пандоры.

   Впрочем, он каждый раз прощал свою Пандору.

   Только он приготовился вожделеть Лукрецию, как лёгкий шорох за пологом обозначил присутствие кого-то третьего.

   За полупрозрачным пологом неспешно проплыл размытый – завесой и темнотой – силуэт.

   Походкой он не напоминал никого из членов семьи.

   В таком случае – что здесь делают чужие и какого чёрта они здесь находятся?

   Пьетро отодвинул край полога и успел заметить женскую спину – определённо женскую – мелькнувшую в коридоре, мимо двери кабинета...

   Лукреция блаженно уткнулась в подушку, подставляя вспотевшую спину свежему воздуху. Она специально отодвинулась поближе к краю, чтобы ненароком не задеть мужа. За девятнадцать лет они научились не задевать друг друга.

   Когда Лукреции показали портрет жениха, она обрадовалась. И даже испытала те чувства, которые благовоспитанной девице испытывать не полагается. Но когда её предупредили, что жених лет с двадцати страдает подагрой и в лучшие дни хромает на обе ноги, сердце её упало в пятки. Что ж, ладно, сказала она себе, всё не так уж плохо. Он старше тебя всего на девять лет, и вы ещё можете найти общий язык, навряд ли у него будет достаточно сил, чтобы ходить налево, и тебя саму он не будет часто беспокоить, а если ему вздумается тебя побить, тебе будет легко убежать. Твою подругу Джерониму в тринадцать лет выдали за сорокалетнего вдовца, который за малейшую провинность таскал её за волосы, а в пятнадцать она умерла на вторых родах. Так что тебе, дорогая, ещё повезло. С этими словами она водрузила сердце на место и двинулась к алтарю.

   Она приготовилась к безрадостной затворнической жизни и завела тетрадь потолще, чтобы скрашивать уныние стихами.

   Но сочинять удавалось лишь урывками.

   Во-первых, она сразу забеременела.

   Во-вторых, дома всегда было многолюдно. Банкиры, купцы, художники, архитекторы, музыканты и просто соседи с незавидным постоянством посещали кого-нибудь из Медичи, а поскольку делом чести считалось делить все развлечения и заботы с семьёй, каждый встречавший гостей обязательно приглашал родственников. И чтобы не заставлять Пьетро лишний раз преодолевать лестницу, семейный совет частенько собирался у него.

   В-третьих, лодка их семейной жизни время от времени наталкивалась на один подводный камень – раздражительность супруга. Лукреция понимала, что виною тому плохое самочувствие, и старалась не принимать ничего на свой счёт, но всё же было неприятно, когда в тебя кидают подушкой или полотенцем, и пришлось учиться их ловить, что тоже отнимало время.

   В-четвёртых, она познакомилась с Джованни, который всегда умел их помирить и обожал заниматься с детьми. Ещё он часто готовил речи, чтобы выступить на заседании приоров или в университете, и брату с невесткой вменялось в обязанность их оценивать. У добродушного, жизнерадостного и красноречивого Джованни был лишь один недостаток – жена Джиневра. Этой даме всегда недоставало мягкости, которая так ценится в женском характере, а когда Козимо лишил младшего сына должности и передал её старшему, открыто начала всех ссорить. Сам Джованни не предавался унынию: во-первых, он этого не умел, а во-вторых – не тяготел он к финансовым сферам. Пьетро же, по словам отца, умел считать деньги и всех вокруг запрячь – а что ещё нужно банкиру? Так или иначе, банк Медичи постепенно выбирался из убытков, созданных Джованни, и мнение какой-то вздорной склочницы хозяина не волновало. Но, в конце концов, любой устаёт от постоянных скандалов, а тонкую натуру Лукреции они просто выворачивали наизнанку. И Лукреция решила по-своему, по-женски, положить конец злобе Джиневры. Поздно вечером она прокралась к спящей невестке и выкрала её любимую синюю чоппу, заботливо приготовленную, чтобы надеть завтра утром. Столь же заботливо Лукреция расстелила платье на столе и полночи провела за рукоделием, не пожалев свечей. Сияюще-жёлтым шёлком, крупными, но аккуратными стежками она вышила на спине, мастерски обходя складки, неприличное слово. Она вложила в работу всю душу и втайне ликовала, под завесой добропорядочности, когда с явлением Джиневры завтрак был напрочь забыт. С тех пор Лукреция преисполнилась торжествующего спокойствия, а Джиневра придерживала язык. И оказалась вполне приятной собеседницей.

   В-пятых, подрастали дети.

   В-шестых, свекровь окружила старшую невестку неподдельной заботой и неустанно делилась с ней жизненным опытом. Контессина знала двадцать способов мариновать мясо, сорок способов подать его на стол и ещё шестьдесят, как испортить мужу аппетит. Лукреция посвятила ей рондель «Рачительная хозяйка» – который ни за что на свете никому не показала бы.

   В-седьмых, Контессина уже не справлялась с прислугой, и Лукреция вынуждена была помогать ей следить за хозяйством.

   В-восьмых, от служанок всегда можно было узнать все новости, и Лукреция начала задерживаться в людской по собственной воле.

   В-девятых, она обзавелась многочисленными знакомствами и нашла новых подруг, столь же увлечённых искусством... Взять хотя бы донну Ренату, жену нотариуса Винченцо – и поэтессу. Или синьору Стефанию, коллекционера и мецената.

   В-десятых, взрослели дети. Доерьми Лукреция гордилась: их образованности и манерам могла бы позавидовать сама императрица Священной Римской Империи. Внешность, к немалой радости матери, они унаследовали от отца: тёмные продолговатые глаза, широкие скулы и правильные, хоть и резковатые черты. К сожалению, мода ценила другое, и Мария всегда сердилась, если фра Филиппо в своих набросках сглаживал её римскую горбинку.

   – Моя картина – пишу как хочу, – восклицал художник, исчерпав все доводы.

   – А нос – мой! – возмущалась натурщица. И тем, как гневно раздувала ноздри, вскидывала голову и ударяла кулаком по подлокотнику, разительно напоминала дедушку Козимо.

   Румяная Бьянка, когда улыбалась, становилась похожа на дядю Джованни.

   Лукреция, упрямо сжимавшая губы и многозначительно произносившая «ну-ну», была вылитый Пьетро.

   Воспитание сыновей давалось сложнее. Они росли сорванцами. Однажды Лоренцо забрался в колодец – который оказался слишком узким для взрослого человека, и выбираться приходилось самому.

   – Ничего страшного, – подбадривал отец, склонившись над каменным зевом. – Там специально есть крюк – подтянись на нём и дотянешься до верёвки.

   – Только осторожнее, – подхватывал Джованни. – Он уже расшатался.

   – Хватит сеять панику, – перебивал Козимо. – Там есть второй – чуть ниже и левее...

   Слава Богу, Лоренцо быстро повзрослел и занялся красавицами и пирушками. Но оставил достойную смену – Джулиано...

   Иногда Лукреция представляла, что Джеронима жива, и мысленно писала ей письма, подробно рассказывая о своей жизни:

   «Дорогая Джеронима, мне не на что пожаловаться. У нас пятеро чудесных детей, мы замечательно ладим, дела идут хорошо. Наш дом полон родственников, друзей, партнёров, меценатов, несносных художников и скульпторов-содомитов. Я многое узнала о банковском деле и об устройстве колодцев...»

   Только Лукреция приготовилась поставить точку, подозрительный шорох спугнул эфемерное счастье дружбы.

   Лёгкая поступь мгновенно разрушила сон. Это не дочери: их походку она знает наизусть.

   Лукреция приоткрыла глаза. Пьетро тоже не спал: он наблюдал за чем-то или кем-то в щель между занавесями.

   Лукреция не разглядела издали – и тихонько спустилась с кровати, и босая, с туфлёй в руке, последовала за тенью.

   Женщина – в этом сомневаться не пришлось – грациозно ступала и в то же время весьма спешила. Угнаться за ней было сложно. Только ночным маяком белела рубашка, мерцало златотканое платье – да маятником раскачивалась коса, блестевшая перед привыкшими к темноте глазами. Цвет волос был неопределённым, лица было не разглядеть вообще – она не оборачивалась.

   Лукреция отчего-то поняла, что не хотела бы встретиться с ночной гостьей лицом к лицу, и аккуратно соблюдала расстояние.

   Дама проплыла по лестнице – в сторону спальни Лоренцо. А, ну понятно, подумала Лукреция, теперь всё ясно. Новая любовь. Ни на Леонеллу, ни на её предшественницу – Лауру – она похожа не была. Но разодетая дама миновала дверь спальни, а за дверью в тот самый момент раздался голос Леонеллы:

   – Я уже хотела дать тебе отставку – за то что бросил меня наедине со своей семейкой.

   – Какая отставка? – возразил надломленный голос четырнадцатилетнего Лоренцо. – Я же тебе плачу.

   – Чьими деньгами?

   Умная девочка, отметила Лукреция. Она внезапно поняла, что куртизанка Леонелла не старше её сына... Но пока прислушивалась – цель была потеряна из вида. Лукреция – с позорным чувством поражения, непригодившейся туфлёй и ценным грузом размышлений по поводу старшего сына и его связей – вынуждена была вернуться на второй этаж.