Текст книги "Россия в середине XVIII в.: Борьба за наследие Петра."

Автор книги: Евгений Анисимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА 4
НАСЛЕДНИКИ ВЛАСТИ

Петровский период правления вошел в историю как время окончательного оформления абсолютизма – режима, при котором власть безраздельно находилась в руках монарха. Завершение становления абсолютизма выразилось в победе бюрократических начал во всех звеньях управления, что привело к ликвидации последних институтов сословно-представительной монархии – Боярской думы и приказов; созданию сложной и разветвленной системы местных органов власти, подчиненных Сенату; упразднению некогда оппонировавшего самодержавию института патриаршества; изданию целого корпуса бюрократических установлений; наконец, к жесткой регламентации общественной и личной жизни подданных и формированию полицейского государства.

Сам Петр I в полной мере олицетворял неограниченного монарха, бесконтрольно распоряжаясь имуществом и даже жизнью своих подданных, по своему усмотрению назначая или увольняя чиновников всех рангов, держа в своих руках все нити исполнительной, законодательной и судебной власти, решая без чьего-либо ведения или контроля любые внутри– и внешнеполитические дела. Апофеозом самодержавной формы правления стал закон о праве монарха назначать наследника по своей воле, не считаясь ни с чьим мнением или традицией.

Концепция абсолютизма Петра I включала в себя как непременный элемент и определенные обязанности абсолютного монарха. Петр видел их в личном служении государству, в осуществлении разработанной им применительно к условиям России концепции «общего блага», понимаемой как достижение благополучия в стране через служение «государственному интересу» каждого сословия в соответствии с определенным ему местом в сословной иерархии, на верху которой находилось дворянство. Именно в петровский период были расширены и законодательно оформлены преимущества дворянства, что привело к усилению влияния господствующего класса в экономической и политической области при одновременном уменьшении его обязанностей перед государством.

Последующее развитие абсолютизма в России шло по пути сохранения неприкосновенности самодержавной власти, забвения в целом (как показала жизнь) эфемерных обязанностей монарха в деле служения «государственному интересу», усиления явно негативных сторон не ограниченной никем и ничем власти одного человека над миллионами своих подданных. Время Елизаветы стало в этом смысле примечательным.

Став абсолютным монархом, Елизавета столкнулась с рядом проблем, порожденных всей предшествующей историей абсолютизма в России. Совершив государственный переворот 25 ноября 1741 г., Елизавета свергла царствующего монарха. Именно поэтому вопрос о ее правах на престол был необычайно острым и актуальным. Он был затронут уже в первом манифесте Елизаветы от 25 ноября, где ее права на престол обосновывались таким образом: во время регентства Бирона и Анны Леопольдовны возобладали «как внешние, так и внутрь государства беспокойства и непорядки»; из-за этого «все наши как духовного, так и светского чинов верные подданные, а особливо лейб-гвардии наши полки всеподданнейше и единогласно нас просили, дабы мы для пресечения всех тех происшедших и впредь опасаемых беспокойств и непорядков, яко по крови ближняя, отеческий наш престол всемилостивейше восприять соизволили, и по тому нашему законному праву, по близости крови к самодержавным нашим вседрожайшим родителям… и по их всеподданнейшим наших верных единогласному прошению, тот наш отеческий всероссийский престол всемилостивейше восприять соизволили»¹.

Три дня спустя – 28 ноября – вышел указ, в котором более пространно обосновывалась законность прав Елизаветы на престол ее отца и матери. В указе появились ссылки на так называемый Тестамент – завещание Екатерины I (1727 г.), согласно которому (в интерпретации его текста составителями указа 28 ноября) Елизавета якобы имела бесспорное право на престол после смерти Петра II, а также новые детали: интриган А. И. Остерман скрыл Тестамент, вследствие чего на престол была выбрана «мимо» Елизаветы Анна Ивановна; через десять лет тот же Остерман сочинил «Определение о наследнике» – сыне Анны Леопольдовны Иване Антоновиче, хотя он «никакой уже ко всероссийскому престолу принадлежащей претензии, линии и права» не имел, как и его братья и сестры².

Итак, права Елизаветы на престол обосновывались, во-первых, волеизъявлением подданных, просивших Елизавету взять власть в свои руки; во-вторых, близостью родства («по крови») Петру Великому и, в-третьих, Тестаментом Екатерины I. Однако позже – в манифесте о коронации 1 января 1742 г. – упоминалось лишь одно обоснование, а именно второе: «Мы яко по крови ближняя на наследный родительский наш всероссийский престол…»³ Примечательно, что в важнейших государственных актах последующего времени ссылка на «близость по крови» становится единственным обоснованием прав Елизаветы на престол. Это не случайно, ибо другие обоснования сколько-нибудь веским аргументом в пользу прав Елизаветы быть не могли.

Довольно быстро Елизавета отказалась от ссылки на просьбы подданных, так как, став императрицей, «гвардейская кума» постаралась поскорее забыть, кому она обязана властью. После указа 28 ноября 1741 г. в государственных актах даже не упоминался Тестамент 1727 г., ибо из его текста вытекало, что Елизавета взошла на престол вопреки последней воле своей матери. Дело в том, что Елизавета не имела прав на престол ни после смерти Петра II в 1730 г., ни после смерти Анны Ивановны в 1740 г.

Как известно, Петр I отменил – в немалой степени под влиянием дела царевича Алексея – старый порядок престолонаследия, согласно которому престол наследовался по прямой мужской нисходящей линии, и ввел новый порядок, позволявший монарху назначать наследником того, кого он сочтет достойным наследия. Петр умер, так и не назвав имя своего преемника. Екатерина I, подписывая Тестамент, пыталась увязать в нем новый и старый законы о престолонаследии: ближайшим наследником провозглашался сын царевича Алексея великий князь Петр Алексеевич (Петр II), но затем в Тестаменте говорилось следующее: «…ежели великий князь без наследников преставится, то имеет по нем цесаревна Анна (Анна Петровна – старшая дочь Петра I. – Е. А.) со своими десцендентами (потомками. – Е. А.), а по ней цесаревна Елизавета с ея десцендентами, а потом великая княжна Наталья Алексеевна (дочь царевича Алексея. – Е. А.) с ея десцендентами наследовать, однако ж мужескаго пола наследники пред женскими предпочтение имеют»⁴. Ко времени смерти Петра II умерли Наталья Алексеевна и Анна Петровна, но Анна в 1728 г. родила в браке с голштинским герцогом Карлом Фридрихом мальчика – Карла Петра Ульриха. Иначе говоря, в 1730 г. Елизавета, согласно завещанию своей матери, не имела прав на престол, так как следовала за «десцендентом» своей старшей сестры.

Кстати, голштинские дипломаты после смерти Петра II пытались опротестовать решение верховников о выборе на русский престол курляндской герцогини Анны Ивановны ссылкой на Тестамент. Но демарши дипломатов не помогли, ибо решение верховников полностью отвечало их политическим целям. Да и впоследствии дипломаты, знавшие содержание Тестамента, не раз писали о преимущественных правах юного племянника перед теткой. Так, в ноябре 1742 г. француз д'Аллион сообщал, что герцог Голштинский, «как сын старшей дочери Петра Первого, имеет больше прав на престол, нежели его младшая дочь». Когда осенью 1742 г. Елизавета издала манифест о престолонаследии, согласно которому преемником объявлялся Петр Федорович, саксонский дипломат Пецольд не преминул заметить, что в манифесте «не сделано ни малейшего намека на завещание императрицы Екатерины, которым в первом манифесте царствующей императрицы доказывалось ее право на престол, но из которого, с другой стороны, также следует, что в настоящее время престолом должен владеть молодой герцог, так как он принял греко-христианскую веру»⁵.

Не удивительно, что ссылка на Тестамент была изъята из числа аргументов прав Елизаветы, а сам Тестамент так и не был опубликован в царствование дочери Петра.

Не имела Елизавета преимущественных прав и перед Иваном Антоновичем при возведении его на престол в 1740 г. В 1732 г. по указу Анны Ивановны Елизавета, как и все другие подданные, присягнула в верности тому наследнику, который будет определен Анной. Этим актом императрица восстановила в прежнем значении указ Петра I о праве самодержца назначать преемника по собственному усмотрению и одновременно ликвидировала юридическую силу Тестамента. Согласно букве закона Петра, Анна Ивановна, как самодержица, имела право это сделать. Миних на вопрос следственной комиссии 1742 г., почему он «не защищал» Тестамент при Анне Ивановне, не без основания отвечал: «…он разумел, что надобно поступать по указу настоящего государя, а не прежних монархов»⁶. Таким образом, Анна имела право назначить своим наследником Ивана Антоновича или кого-либо другого, а Елизавета не только не имела прав на престол по Тестаменту, но и нарушила утвержденный ее отцом закон о престолонаследии.

Поэтому понятно, как важно было для Елизаветы предотвратить контрмеры претендентов, имевших на престол больше прав, чем она.

Особое беспокойство Елизаветы вызывал голштинский герцог Карл Петр Ульрих, живший в Киле – столице северогерманского герцогства Голштиния. 5 февраля 1742 г., два месяца спустя после переворота, майор Н. Ф. Корф срочно доставил в Петербург 13-летнего племянника Елизаветы вместе с его обер-гофмаршалом О. Ф. Брюммером. Герцога крестили по православному обряду, нарекли Петром Федоровичем и затем объявили наследником престола. Такое быстрое развитие событий было обусловлено прежде всего соображениями безопасности власти Елизаветы. Существование вдали от России внука Петра Великого беспокоило еще Анну Ивановну. В 30-е годы XVIII в. в русских правительственных кругах вынашивались планы брака голштинского «чертушки» (так звала герцога Анна Ивановна) и Анны Леопольдовны с целью предупредить осложнения с престолонаследием в случае смерти Анны Ивановны. Елизавета одним ударом решила голштинскую проблему, призвав племянника в Россию и провозгласив его наследником.

Оперативность действий Елизаветы была в немалой степени обусловлена внешнеполитическими обстоятельствами. Дело в том, что к началу 40-х годов династическая ситуация в Швеции оказалась не менее запутанной, чем в России, и у Карла Петра Ульриха были шансы стать шведским королем. Династические связи так причудливо переплелись, что внук Петра I являлся одновременно внучатным племянником Карла XII, ибо бабкой Карла Петра Ульриха со стороны отца была старшая сестра шведского короля-полководца принцесса Гедвига София. Во время переговоров шведов и французов с Елизаветой в конце 1740 – начале 1741 г. затрагивался вопрос об участии голштинского герцога в военных действиях против русских на стороне шведов, так как шведское командование полагало, что одно присутствие в войске внука Петра Великого деморализует русскую армию и облегчит переворот Елизаветы.

После прихода к власти Елизавета, естественно, не хотела, чтобы шведы использовали против нее племянника. Ведь став шведским королем, он, ссылаясь на Тестамент и на право наследования по прямой мужской линии, вполне мог претендовать и на престол своего русского деда. Ситуация могла возникнуть необычайно острая, а этого Елизавета допустить не могла и не допустила. Английский посол Финч, обобщая ходившие по Петербургу слухи, писал в январе 1742 г.: «В торопливости, с которой выписали герцога голштинского, некоторые видят признак расположения к нему со стороны государыни, другие же – опасение, как бы он не сделался игрушкой в руках Франции и Швеции, орудием против нее, как сама она явилась их орудием против предшествующего правительства, выиграв при этом несомненно больше, чем ожидала, и по всей вероятности – даже больше, чем желала»⁷.

Вот поэтому 7 ноября 1742 г. в придворной церкви московского Яузского дворца в присутствии всех высших чинов государства герцог Карл Петр Ульрих был крещен в православие и вышел из церкви как Петр Федорович, крестник и наследник Елизаветы. Примечательной чертой ритуала была публичная присяга всех присутствовавших сановников и генералов в верности наследнику всероссийского престола. Но, сделав Петра Федоровича своим наследником, Елизавета полностью нейтрализовала его как наследника шведского престола. В августе 1743 г. шведам был передан акт отречения Петра Федоровича, где он писал: от «наследственных претензий и прочих требований, удовольствований, которых с нашей стороны доныне домогательства производились, отрицаемся и ни в какие времена о том дальнейшия притязания чинить не хотим, но оныя короне шведской совершенно уступаем»⁸.

Вместе с тем Петр Федорович лишь формально считался наследником русского престола. Он не имел связей в обществе, не оказывал влияния на государственные дела, ибо был отстранен от них и находился под постоянным бдительным надзором своей августейшей тетушки. Финч по этому поводу отмечал 23 января 1742 г.: Елизавета, «захватив юного герцога в свои руки, уверена теперь, что укрепилась на престоле, что теперь ей остается только короноваться. Для этого обряда (осуществление которого, кстати сказать, Елизавета тоже не затягивала. – Е. А.) она и собирается в Москву»⁹.

Кроме голштинской проблемы существовала не менее, а даже более острая брауншвейгская проблема. Она формулировалась так: что делать с ребенком-императором и Брауншвейгской фамилией? Согласно указу 28 ноября 1741 г., свергнутый император с родителями и сестрой должен был покинуть пределы России и отправиться в Брауншвейг. На содержание семейства предполагалось назначить специальную пенсию. В тот же день генерал-поручик В. Ф. Салтыков получил инструкцию, где говорилось, что он должен доставить Брауншвейгскую фамилию до Митавы – столицы независимого от России герцогства Курляндского – и в пути оказывать «их светлостям должное почтение, респект и учтивость… дабы они высочайшею милостию причину имели выхваляться и признание свое в том засвидетельствовать». Указы о подготовке помещений, подвод и припасов были срочно разосланы воеводам и комендантам городов, через которые пролегал путь кортежа. Но на следующий день Салтыков получил другую, тайную инструкцию. Она предписывала ему не мешкая, скрытно, минуя по ночам города, доставить арестованных к курляндской границе и выпроводить их за пределы России, а в дороге строго следить за тем, чтобы пленники не вступали ни с кем в разговоры и не вели переписку.

Глубокой ночью 29 ноября Брауншвейгское семейство в сопровождении эскорта в 100 человек выехало из столицы. Вначале они двигались быстро, но вскоре кортеж нагнал курьер, передавший В. Ф. Салтыкову новую инструкцию, полностью отменявшую две предыдущие: «Хотя данною вам секретною инструкциею и велено вам в следовании вашем никуда в город не заезжать, однакож – ради некоторых обстоятельств – то через сие отменяется, а имеете вы путь продолжать как возможно тише и держать раздахи на одном месте дни по два; по прибытии ж в Нарву под претекстом несобрания подвод и прочих неисправностей пробыть тамо не меньше как 8 или 10 дней». Прибыв в Ригу, Салтыков должен был ждать особого указа «о следовании до Митавы»¹⁰.

Чем объяснялось появление третьей инструкции и о каких «некоторых обстоятельствах» шла в ней речь?

Вполне возможно, что появление новой инструкции было связано с решением о вызове из Голштинии племянника императрицы. Послав за ним специального курьера, Елизавета не скрывала перед Шетарди своего беспокойства относительно благополучного прибытия герцога в Россию, ибо путь его пролегал через владения родственников Брауншвейгского семейства. Французский посол предложил Елизавете доставить герцога в Россию через Францию и далее на корабле до Петербурга. Это предложение Елизавета отвергла, так как герцог мог задержаться в пути на неопределенное время. И вот, когда Брауншвейгское семейство было уже в дороге, кто-то высказал мысль, что целесообразно на время задержать брауншвейгцев в пределах России как заложников, с тем чтобы голштинский герцог мог беспрепятственно проехать через германские княжества. Не исключено, что и эта мысль принадлежала Шетарди. Он, в частности, сообщал в Париж, что предложил Елизавете увеличить втрое конвой брауншвейгцев, для того чтобы замедлилось их движение. Уловка удалась. Английский посланник Финч писал: «…действительно, они (брауншвейгцы. – Е. А.) не могут совершать большие переходы с эскортом в 300 человек!» Для огромного конвоя не хватало лошадей, и отправка Брауншвейгского семейства с каждого яма сильно затягивалась.

Предположение о заложничестве подтверждается другими фактами. Так, по мнению прусского посланника А. Мардефельда (которое разделял и английский посланник Финч в донесении 26 декабря 1741 г.), младший брат принца Антона Ульриха – Людвиг Эрнст был задержан в Петербурге на некоторое время «в качестве заложника из опасения, как бы король прусский не возбранил герцогу голштинскому проезд через свои владения или не задержал его в случае попытки проехать самовольно». Однако 9 января 1742 г. Финч, отвергнув другие объяснения, непосредственно связал задержку Брауншвейгской фамилии в России с благополучным прибытием племянника царицы в Петербург: «Путешественники все еще находятся в Риге. Считается, что нужно так много заложников для безопасности путешествия герцога Голштинского сюда». По словам Финча, как только в столицу приехал курьер с известием о том, что герцог выехал морским путем из Данцига, принц Людвиг Эрнст получил распоряжение готовиться к отъезду¹¹.

Подобного распоряжения семья бывшего царя не получала ни в январе, ни в феврале 1742 г., когда голштинский герцог под именем графа Дюккера благополучно приехал в Петербург. Поначалу брауншвейгцев задерживали потому, что Елизавета подозревала правительницу и ее фрейлину в присвоении и утайке казавшихся ей несметными богатств Бирона. По распоряжению императрицы Анна Леопольдовна и особенно Юлия Менгден были допрошены о судьбе драгоценностей бывшего временщика Анны Ивановны. Материалы следствия по этому делу, как и переписка Елизаветы с В. Ф. Салтыковым, показывают крайнее нерасположение императрицы к Анне Леопольдовне и ее неразлучной подруге, что позже не могло не отразиться отрицательно на судьбе Брауншвейгского семейства.

Завершение следствия не привело к изменению положения арестованных: они по-прежнему сидели в Риге. После суда и ссылки главных политических противников – Миниха, Остермана и Левенвольде – Елизавета начала подготовку к коронации, которая была проведена в Москве в апреле 1742 г. Тем не менее мало вероятно, чтобы для решения наболевшего брауншвейгского вопроса у императрицы не осталось времени, да и занятость Елизаветы не следует преувеличивать. В дни коронационных торжеств была поставлена пышная опера «Милосердие Титово», главный герой которой – римский император Тит – прощает заговорщиков, покушавшихся на его власть и жизнь. В финале оперы он, обращаясь к раскаявшемуся главарю Сексту, поет:

 
Полно, Секст, думать о том, будем друзья паки,
Забудем прошедшия те преступки всяки,
С сердца Титус выкинул, я все забываю,
Тебя обнимаю я и тебя прощаю.
 

В жизни все было много сложнее, чем на сцене. Издав указ 28 ноября 1741 г. о высылке за границу экс-императора и его семьи, Елизавета вскоре пожалела о своем великодушном поступке и все больше и больше склонялась к мысли о том, что выпускать бывшего императора из-под контроля России нецелесообразно и небезопасно для нее и ее преемника. Примечательны в этом смысле показания, данные в Тайной канцелярии неким А. Зимнинским, который говорил, что в случае смерти Елизаветы и ее племянника Иван Антонович – единственный кандидат на престол. «Я-де чаю, – говорил Зимнинский, – что для того и в свою землю их отпускать государыня не соизволяет». В среде высшего дворянства распространились слухи о непрочности власти Елизаветы, «незаконности» ее происхождения, высказывались симпатии в адрес «смирной и ласковой» Анны Леопольдовны. В середине лета 1742 г. были арестованы камер-лакей А. Турчанинов и несколько гвардейцев. Их обвинили в заговоре с целью убийства Елизаветы и ее наследника и возведения на престол Ивана Антоновича. По мнению заговорщиков, Елизавета и Анна Петровна были незаконными детьми Петра, и поэтому Елизавета и ее племянник не имели прав на престол¹².

Оппозиционные настроения среди знати особенно отчетливо проявились в деле Лопухиных – Ботта. Пьяный разговор в публичном доме Берлера между подполковником И. С. Лопухиным и поручиком Бергером о том, как «плохо под бабьим правительством», стал поводом для доноса последнего на Лопухина. Дело, начатое в Тайной канцелярии летом 1743 г., привлекло особое внимание самой Елизаветы, которая ежедневно выслушивала записи допросов и подписывала все новые и новые указы об аресте людей, причастных, по мнению следователей, к заговору против императрицы.

Сразу отметим, что даже по критериям XVIII в. заговора с целью свержения императрицы не было. Была салонная болтовня женщин, обсуждавших политические новости. Однако следователи не могли остановиться лишь на констатации предосудительных разговоров и целенаправленно подбирали материал, позволявший говорить о разветвленном заговоре. Угроза применения пыток и сами пытки значительно облегчали эту работу, развязывая языки подследственным. Особенно испугался Иван Лопухин, который донес на многих заведомо невинных людей и даже оговорил свою мать – Н. Лопухину.

Во всем этом деле есть вполне определенная политическая подоплека. И. Г. Лесток и стоявшая за его спиной французская дипломатия стремились с помощью громкого политического скандала, в котором оказались бы замешаны ближайшие родственники канцлера А. П. Бестужева-Рюмина (в частности, жена и дочь его брата Михаила), свергнуть этого подлинного руководителя внешней политики России и упорного противника французского влияния при дворе. Подробности этой интриги читателю известны. Теперь же отметим несколько других важных обстоятельств, которые выявило следствие, как бы ни была надумана его причина.

Прежде всего следствие показало, что в среде знати зрело недовольство личностью новой императрицы, ее нравами и окружением. Мелкопоместные Лопухины, сами поднятые наверх лишь с помощью брака Евдокии Лопухиной с Петром I, с презрением отзывались о Елизавете – дочери простой ливонской крестьянки, подчеркивали незаконнорожденность императрицы, осуждали ее поведение. Подлинной причиной этого недовольства было, конечно, не поведение веселой императрицы – нравы того времени вообще не отличались особой суровостью, а то, что Лопухины и близкие к ним люди после переворота 25 ноября были оттеснены от власти и лишены тех привилегий, которыми теперь обладала кучка новых людей, пришедших с Елизаветой. Поэтому в гостиной Лопухиных с сожалением вспоминали Анну Леопольдовну, которая «была к ним милостива».

Но даже не это обстоятельство вызвало интерес Елизаветы, не питавшей особых иллюзий относительно любви и преданности знати. Бергер донес, что И. С. Лопухин якобы говорил: Елизавета «Ивана Антоновича и принцессу Анну Леопольдовну со всем семейством в Риге под караулом держит, а того не знает, что рижский караул очень к принцу и к принцессе склонен и с лейб-кампанией потягается. Думаешь, не сладить с тремя стами канальями? Прежний караул и крепче был, да сделали дело». Расследование этой версии подтвердило достоверность лишь одного факта; Лопухины через своих знакомых поддерживали переписку с одним из офицеров, находившихся в Риге. И хотя изъятые письма и не содержали состава преступления, сам факт переписки вызывал большие подозрения властей, ибо, по их мнению, свидетельствовал, что недовольные Елизаветой круги знати вступили в контакт с семьей опального царя.

Эти подозрения окрепли, когда при расследовании прозвучало имя цесарского посланника маркиза де Ботта-Адорно, незадолго до этого переведенного из Петербурга в Берлин. Оказалось, что он изредка посещал дом Лопухиных и перед отъездом якобы «говаривал о своем старательстве у прусского короля, чтоб ей принцессе (Анне Леопольдовне. – Е. А.) быть по-прежнему». Это сказала дочь М. П. Бестужева-Рюмина – Наталья Ягужинская. Сам же Лопухин в ответ на вопрос: «Почему ты ведаешь, что прусский король будет помощником в возведении на престол Иоанна?» – сказал: «…того не ведаю, а говорил… без умыслу, что король прусский – принцу свой; удивляюсь, для чего-де он за него не вступится». Возможно, что именно из такого предположения и возникла версия причастности де Ботта к предполагаемому заговору. Исчерпывающе она была выражена в полученном под пыткой «признании» Лопухина, который якобы «усердно желал, чтобы принцессе Анне и сыну ея быть по-прежнему на российском престоле», и поэтому «не донес правительству, слыша от своей матери и ведая, что маркиз де Ботта всегда в беспокойстве был и в совершенном намерении находился принцессе помочь и для возведения ее с сыном на престол по-прежнему стараться короля прусского против России к войне возбудить и привесть»¹³.

«Признание» Лопухина интересно тем, что оно отражало ту концепцию заговора, которая сложилась в сознании следователей и самой Елизаветы и определяла поведение последней. Налицо был треугольник: внутренние недоброжелатели (Лопухины), Брауншвейгское семейство, поддерживающее с ними связь, и, наконец, иностранные покровители – Ботта и, возможно, Фридрих II. Для того чтобы уточнить последнее звено, в Берлин для разведки был тайно послан «надежный человек». Результаты его поездки неизвестны.

В августе 1743 г. генеральный суд вынес всем обвиняемым по делу Лопухиных смертный приговор, замененный телесными наказаниями и ссылкой в Сибирь. Тогда же Марии Терезии был послан особый мемориал «о винах» ее посла в России. Не желая ухудшать отношений с Елизаветой, австрийская императрица заключила маркиза де Ботта в крепость, разрешила допросить его по пунктам, присланным из России, и просила Елизавету назначить маркизу наказание. В 1744 г. нового цесарского посланника Розенберга известили, что Елизавета «все это дело предает забвению»¹⁴.

Зато не было предано забвению дело Брауншвейгской фамилии. После вскрытия «заговора» Лопухиных – Ботта уже не могло идти речи об отправлении свергнутого императора за границу. Если после дела камер-лакея Турчанинова брауншвейгцев перевели в близлежащую от Риги крепость Динамюнде, то теперь контроль за ними был усилен и в январе 1744 г. было послано распоряжение вывезти их в глубь России – в город Ораненбург Воронежской губернии. Примечательно, что сопровождавший бывшего царя и его семью капитан-поручик Вындомский так слабо разбирался в географии, что повез их поначалу в Оренбург. Летом в Ораненбург прибыл И. Корф, имевший приказ отвезти Анну Леопольдовну с семьей в Соловецкий монастырь. Прибывшему с Корфом капитану Миллеру предписано было отнять от родителей 4-летнего Ивана Антоновича и, скрывая его под именем Григория, доставить на Соловки отдельно от всей семьи. Там уже деятельно готовили помещения для заключенных. В конце августа 1744 г. родители были – как оказалось потом – навсегда разлучены с сыном. Но еще большим несчастьем для бывшей правительницы было прощание с фрейлиной Менгден, которую оставляли в Ораненбурге.

Осенние дороги не позволили экипажам добраться до берегов Белого моря. Корф сумел убедить Петербург в необходимости разместить опальное семейство временно в Холмогорах, в доме местного архиерея. Там они и оставались долгие годы. 19 марта 1745 г. Анна Леопольдовна родила сына Петра, а 27 февраля 1746 г. – сына Алексея и вскоре умерла. Рождение принцев, имевших, согласно завещанию Анны Ивановны, больше прав на престол, чем Елизавета и ее племянник, конечно, радости у императрицы не вызвало. Как сообщает один из источников, получив рапорт о рождении принца Алексея, Елизавета «изволила, прочитав, оный рапорт разодрать». Она даже пыталась скрыть от всех это известие. Требуя от Антона Ульриха подробностей смерти Анны Леопольдовны, императрица при этом писала начальнику охраны майору Гурьеву: «Скажи принцу, чтоб он только писал, какою болезнью умерла, и не упоминал бы о рождении принца». Когда Гурьев привез тело бывшей правительницы в Петербург, ему высочайшим указом было запрещено говорить «о числе детей принцессиных и какого пола»¹⁵.

Иван Антонович содержался тоже в Холмогорах, но отдельно от родителей. В начале 1756 г. его судьба резко изменилась. 26 января комендант Вындомский получил именной указ немедленно и тайно вывезти бывшего императора в Шлиссельбург. Коменданту предписывалось: «…чтобы не подать вида о вывозе арестанта… накрепко подтвердить команде вашей, кто будет знать о вывозе арестанта, чтобы никому не сказывал… а за Антоном Ульрихом и за детьми его смотреть наикрепчайшим образом, чтобы не учинили утечки»¹⁶.

Несомненно, эти меры были приняты после получения Елизаветой сведений о готовившейся попытке освобождения опального императора и его отца. В связи с этим необходимо остановиться на деле Ивана Зубарева, которое, надо полагать, доставило немало волнений Елизавете. История Зубарева кажется невероятной, но тем не менее в нее приходится поверить и уж по крайней мере признать, что она сыграла важную роль в судьбе Ивана Антоновича и в развитии русско-прусских противоречий.

Летом 1755 г. на русско-польской границе была задержана группа беглых русских крестьян, шедших из Польши в русские приграничные районы на конокрадство. Среди крестьян оказался некто Иван Васильев, который вскоре был разоблачен свидетелем В. Ларионовым, видевшим его в Польше в раскольничьих слободах и знавшим как Ивана Васильевича Зубарева. Это имя было хорошо известно сыскному ведомству.

В декабре 1751 г. тобольский купец Иван Зубарев передал возле Зимнего дворца в руки императрицы челобитную с объявлением о находке им в Исетской провинции золота и серебряных руд. Образцы, взятые у Зубарева, были исследованы в лабораториях Академии наук (М. В. Ломоносовым), Монетной канцелярии и Берг-коллегии. Результаты, полученные в двух последних лабораториях, были отрицательные. Пробы, исследованные Ломоносовым, наоборот, показали на выходе огромное содержание серебра. Михаил Васильевич тяжело переживал разбор явного противоречия результатов анализа, ибо была задета его научная репутация. Но Кабинет пришел к выводу, что Зубарев, неоднократно бывая в лаборатории Ломоносова (как в присутствии хозяина, так и без него), «по примеру прежде таких воров бывших… приближаясь к месту, где горшок с рудою в огне стоит, и тертого серебра, смешав с золою или другим чем, в горшок бросил, почему и оказался в пробе выход серебра». Зубарев не знал, что анализ образцов проводился помимо лаборатории Ломоносова в двух других местах, и, будучи арестованным как обманщик, кричал «слово и дело» и был передан в Тайную канцелярию. Там быстро выяснили, что объявление «слова и дела» было ложным и что всю авантюру с образцами руд Зубарев затеял, чтобы заполучить деревню с крестьянами. А это было возможно, если бы Зубарев получил привилегию на устройство завода по выплавке серебра. Переданный в Сыскной приказ, Зубарев в 1754 г. бежал и летом 1755 г. был схвачен на границе в числе нескольких конокрадов, шедших из Польши.