Текст книги "Россия в середине XVIII в.: Борьба за наследие Петра."

Автор книги: Евгений Анисимов

В соответствии с перспективными целями петровской династической политики строилось и воспитание царевен. Их учили тому, что могло пригодиться при европейских дворах: танцам, музыке, умению одеваться, этикету и особенно иностранным языкам. С 1716–1717 гг. кроме обычных мамок и нянек в окружении цесаревен появляется учитель танцев француз Рамбур; итальянский, немецкий, французский языки преподавали графиня М. Маньяни, учитель Глюк и виконтесса Латур ла Нуа¹⁴. Особое внимание уделялось французскому, и впоследствии Елизавета знала его в совершенстве.

Петр намеревался выдать дочь красавицу за одногодка – французского короля Людовика XV или за кого-либо из семьи Бурбонов. Переговоры на эту тему довольно интенсивно велись в первой половине 20-х годов. В начале мая 1721 г. Петр писал в Париж посланнику В. Л. Долгорукому: «Понеже мы в бытность свою во Франции немного заговаривали Виллерою и маме королевской о сватанье за кароля из наших дочерей, а особливо за середнею (понеже равнолетна ему), но пространно тогда за скорым отъездом не говорили, которое дело ныне вам вручаем, чтоб, сколько возможность допустит, производили…» Французская сторона – ее в Петербурге представлял посол Ж.-Ж. Кампредон – серьезно отнеслась к предложению Петра – столь велика стала роль России в европейских делах. Однако чопорный Версальский двор немало смущало происхождение Елизаветы, родившейся от «подлой» женщины, которая в момент появления дочери на свет не состояла в браке с царем. Французский дипломат Ледран писал: «Брачный союз, от коего произошли принцессы, которых он (Петр. – Е. А.) желает выдать замуж, не заключает в себе ничего лестного, и говорят даже, что младшая из этих принцесс… сохранила некоторые следы грубости своего народа»¹⁵.

В конце концов антирусской группировке удалось заморозить переговоры. В 1726 г. они окончательно прервались, так как было получено известие о браке Людовика XV с Марией Лещинской – дочерью недруга России экс-короля Речи Посполитой Станислава Лещинского.

Екатерина, умирая, в мае 1727 г. завещала Елизавете выйти замуж за Карла Августа – князя-епископа Любского, родственник которого голштинский герцог Карл Фридрих в 1725 г. женился на старшей из цесаревен – Анне Петровне. Однако Карл Август, приходившийся, между прочим, дядей будущей императрице Екатерине II, умер в июне 1727 г. С тех пор на протяжении 14 лет, вплоть до своего вступления на престол, Елизавета фигурировала во всевозможных брачных комбинациях. Среди ее женихов упоминались принц Георг Английский, Карл Бранденбург-Байрейтский, инфант дон Мануэль Португальский, граф Маврикий Саксонский, инфант Дон-Карлос Испанский, герцог Фердинанд Курляндский, герцог Эрнст Людвиг Брауншвейгский и многие другие. Ходили слухи даже о сватовстве персидского шаха Надира¹⁶.

После смерти матери, в годы правления Петра II (май 1727 – январь 1730 г.), Елизавета, можно сказать, стояла у самого трона. Не по летам развитый юный царь на некоторое время полностью подпал под обаяние своей тетки-красавицы. Он не расставался с ней целыми днями, увлекаясь тем, что нравилось Елизавете: танцами, прогулками верхом, охотой и маскарадами. Испанский посол де Лириа, характеризуя в своем донесении обстановку при русском дворе, писал: «Русские (вельможи. – Е. А.) боятся большой власти, которую имеет над царем принцесса Елизавета, ум, красота и честолюбие ее пугают всех; поэтому им хочется удалить ее, выдав замуж». Посол верно уловил настроение родовитой знати: заняв ключевые позиции в высшем правительственном органе – Верховном тайном совете, она подозрительно смотрела на цесаревну – крайне нежелательную для нее наследницу престола. А между тем после смерти сестры Петра II Натальи Алексеевны (1728 г.) шансы Елизаветы на престол значительно повысились. В ноябре 1728 г. испанский посол писал: «Принцесса Елизавета после царя теперь будет ближайшей преемницей короны, и от ее честолюбия можно бояться всего»¹⁷.

Как возможная преемница Елизавета была неудобна верховникам. От нее, как от дочери Петра Великого, можно было ожидать продолжения политики отца-реформатора. А именно критика петровских реформ составляла стержневое направление политики верховников. Поэтому они стремились оттеснить цесаревну от Петра II и лишить ее возможности когда-либо занять престол. Екатерина II вспоминала, что однажды во время загородной прогулки Елизавета говорила о том, как хорошо Петр II относился к ней, и «принялась на чем свет стоит бранить князей Долгоруких, окружавших этого государя, и рассказывать, как они старались ее отдалить от него»¹⁸.

Прибегнув к довольно сложной интриге, лидеры Верховного тайного совета Долгорукие и Голицыны добились того, что Петр II стал отдаляться от Елизаветы, посвящая все время кутежам в компании своего фаворита Ивана Долгорукого. Впрочем, Елизавета и не упорствовала в придворной борьбе за власть, не стремилась внушить молодому царю, какой «системы» ему следует придерживаться в политике. Все ее помыслы были поглощены развлечениями, модами, любовными похождениями. Свидетельством уровня интересов Елизаветы и ее круга в конце 20-х годов может служить письмо из Киля ее ближайшей подруги Мавры Шепелевой, фрейлины Анны Петровны, в 1728 г.: «Матушка царевна, как принц Орьдов хорош! Истинно я не думала, чтоб он так хорош был, как мы видим: ростом так велик, как Бутурлин, и так тонок, глаза такия, как у вас цветом, и так велики, ресницы черния, брови томнорусия, волоси такия, как у Семиона Кириловича, бел не много почерняя покойника Бишова, и румянец алой всегда на щеках, зуби белши и хараши, губи всегда али и хороши, речь и смех, как у покойника Бишова, асанка паходит на осудареву асанку, ноги тонки, потому что молат, 19 лет, воласи свои носит, и воласи по паес, руки паходят очинь на Бутурлини… Еще ж данашу: купила я табакерку и персона в ней пахожа на вашо высочество как вы нагия»¹⁹.

В 1729 г., когда встречи с царем стали редкими, Елизавета все чаще уезжала в свои подмосковные владения: Покровское, Александрову слободу. В Москве (а именно там с 1728 по 1732 г. находился двор) все больше говорили об оргиях и любовных похождениях цесаревны с вышеупомянутым А. Б. Бутурлиным, ставшим ее камергером. Следует отметить, что неприглядные факты поведения цесаревны, вероятно, раздувались еще больше родовитой верхушкой, стремившейся дискредитировать Елизавету в общественном мнении.

Когда в конце января 1730 г. Петр II неожиданно заболел оспой и умер, имя Елизаветы фигурировало в числе возможных преемников рядом с первой женой Петра I – Евдокией Лопухиной, невестой царя Екатериной Долгорукой и сыном старшей дочери Петра I Карлом Петром Ульрихом. Однако дипломаты сходились на том, что ни цесаревна, ни ее племянник не имеют шансов на престол – слишком слабы были поддерживавшие их группировки. Это и не удивительно.

Реальная тяжесть петровских реформ особенно сильно отразилась на благосостоянии народа и положении страны в целом именно во второй половине 20-х годов и породила волну критики, в которой терялись голоса сторонников продолжения петровского курса. Кроме того, вторая семья Петра I не имела родственных связей в среде русского дворянства и к этому времени оказалась в изоляции. Сторонники возведения на престол Елизаветы, конечно, существовали, но их было мало, и они не были объединены.

Фаворит цесаревны А. Б. Бутурлин под благовидным предлогом был выслан в армию на Украину, а других возможных инициаторов движения в пользу Елизаветы не нашлось. Как писал К. Г. Манштейн, «некоторые из вельмож империи открыто говорили, что Елизавета слишком молода для сана императрицы и что ее больше занимают удовольствия, нежели необходимость заботы о правлении»²⁰. Думается, мемуарист прав. Верхушка дворянства не доверяла «легкомысленной» дочери Петра. По словам де Лириа, в начале 1730 г. о Елизавете и ее племяннике «говорили только мимоходом». Во время обсуждения кандидатуры на престол высшими сановниками в ее пользу высказался лишь сподвижник Петра Феофан Прокопович, но его мнение тотчас оспорили верховники, заявив, что Елизавета не может занять престол как рожденная до брака дочь Петра. Кроме того, распространялись слухи о ее беременности.

В связи с оценкой шансов Елизаветы на престол в 1730 г. интересно письмо Б. К. Миниха, посланное Елизавете в 1744 г. Отставной фельдмаршал, намаявшись в пелымской ссылке, несколько раз посылал Елизавете просьбы о помиловании. Чтобы показать чистоту своих помыслов, он сознавался даже в том, о чем его не спрашивали на следствии в 1742 г. Так, он повинился в доносе на адмирала Сиверса, попавшего из-за этого при Анне Ивановне в опалу. Письмо свидетельствует о слабости позиций Елизаветы в споре за престол в 1730 г. Так, Миних сообщал, что во время присяги Анне во всем Петербурге «ни россиянина ниже кого инаго видел и не слыхал, который бы хотя одно слово в пользу е. в. ныне благополучно царствующей императрицы молвил, кроме одного покойного адмирала Сиверса, который публично сказал: корона-де ея императорскому высочеству цесаревне Елизавете принадлежит… я о том по должности моей донесть принужден был»²¹.

Как известно, верховники решили пригласить на русский престол вдовствующую герцогиню Курляндскую Анну Ивановну, ограничив ее самодержавие «кондициями» (условиями). Но олигархическое правление продолжалось недолго: прибыв в Москву и ознакомившись с обстановкой, Анна (при поддержке рядового дворянства) совершила контрпереворот и объявила себя неограниченной монархиней. В продолжение всей эпопеи начала 1730 г. Елизавета никак себя не проявляла. Французский резидент Маньян писал по этому поводу: «Принцесса Елизавета вовсе не показывалась в Москве в продолжении всех толков о том, кто будет избран на престол. Она жила в деревне, несмотря на просьбы своих друзей, готовых ее поддержать… Елизавета не раньше явилась в город, как по избранию Анны Ивановны»²².

Годы правления императрицы Анны Ивановны не были, без сомнения, лучшими в жизни Елизаветы. Формально она занимала очень высокое место в государстве и при дворе. На всех официальных церемониях цесаревна шла сразу же после императрицы наравне с племянницей Анны Ивановны Анной Леопольдовной. В день свадьбы Анны Леопольдовны и Антона Ульриха Брауншвейгского, 30 августа 1739 г., за особым столом рядом с новобрачными сидели только императрица и цесаревна. Вместе с сыном Бирона Петром Елизавета открыла праздничный бал²³.

Но между императрицей и цесаревной, приходившимися друг другу двоюродными сестрами, не было ни привязанности, ни родственной теплоты. Характер отношений сестер прекрасно иллюстрирует челобитная Елизаветы императрице 16 ноября 1736 г. Елизавета посадила под арест своего проворовавшегося управляющего С. Корницкого, который был неожиданно освобожден по указу Анны. Это распоряжение, переданное из Тайной канцелярии, очень напугало цесаревну, и она решила упредить возможный донос на нее: «Хотя и не принадлежало было мне трудить особу в. и. в. в такой малой безделице, но необходимая моя нужда принуждает меня в том не терпеть, чтоб не просить милости у в. и. в…для очищения моей невинности…» И подпись: «В. и. в. послушная раба Елизавет»²⁴.

Красота Елизаветы, блиставшей на всех придворных празднествах, оттеняла заурядную внешность и грубые манеры императрицы, что последней, естественно, не нравилось. Но не только вызывающая красота Елизаветы раздражала Анну. Императрица не могла забыть годы, проведенные в захолустной Курляндии, куда ее отправил, исходя из высших государственных интересов, грозный дядюшка. В Митаве, став сразу после свадьбы вдовой, она жила более чем скромно, постоянно нуждалась в деньгах на содержание себя и небольшого двора и буквально вымаливала небольшие суммы у Петра и Екатерины: «Доимки на мне тысяча четыреста рублев, а ежели будет милость государя батюшки и дядюшки и государыни матушки и тетушки, то б и еще шестьсот мне на дорогу пожаловали по своей высокой милости». На этой челобитной рукой Петра написано: «Выдать по сему прошению». Впрочем, так реагировали на подобные просьбы вдовой герцогини далеко не всегда. Не удивительно, что в годы царствования Анны Елизавета тоже постоянно нуждалась в деньгах, с которыми, нужно отдать ей должное, она расставалась с необычайной быстротой и легкостью. Постоянная денежная зависимость от императрицы, тратившей сотни тысяч и миллионы на прихоти Бирона, раздражала цесаревну, не знавшую при матери и Петре II ограничений в деньгах. Много лет спустя упрекая великую княгиню Екатерину Алексеевну (будущую Екатерину II) в мотовстве, Елизавета говорила, что Анна Ивановна ограничивала ее расходы 30 тыс. руб. в год и не отпускала ей ни копейки больше²⁵.

Не только денежные дела угнетали Елизавету. Она чувствовала себя лишней при дворе и в царской семье. В манифесте Верховного тайного совета об избрании Анны Ивановны на престол от 4 февраля 1730 г. отмечалось, что смерть Петра II «пресекла наследство императорского мужеска колена» и на престол «избрана по крови царского колена… дщерь в. г. царя Иоанна Алексеевича» Анна. Не без оснований Маньян отмечал, что этим Елизавета и ее племянник Карл Петр Ульрих навсегда отстранялись от наследования и что «русский двор как бы не признает детей Петра Великого от императрицы Екатерины Алексеевны». Анна, стремившаяся искоренить даже память о верховниках, положение манифеста о преимуществе колена царя Ивана не только полностью одобрила, но и развила, обещав назначить преемником престола Ивана Антоновича – сына своей племянницы Анны Леопольдовны. Но и Анна Ивановка, и ее министры прекрасно понимали, что необходимы более радикальные меры для нейтрализации возможных претензий потомков Петра I и Екатерины I, ибо, как писал в записке, посвященной этой проблеме, А. И. Остерман, «в том сумневаться невозможно, что, может быть, мочи и силы у них (у Елизаветы и ее племянника. – Е. А.) не будет, а охоту всегда иметь будут»²⁶.

Наиболее надежным способом устранения Елизаветы от престола считалась выдача ее замуж. Но если раньше – при Петре I и Екатерине I – Елизавете подбирали пару, исходя из целей упрочения могущества России, то теперь – при Анне – цесаревну стремились выдать замуж только подальше от Петербурга и, как писал Остерман, «за такого принца… от которого никогда никакое опасение быть не может»²⁷. Однако во всех отношениях безопасного для потомков царя Ивана Алексеевича «отдаленного» иностранного принца Елизавете так и не смогли подобрать до самой смерти Анны Ивановны.

Запутанные вопросы престолонаследия, волновавшие Анну и ее окружение, нашли отражение в деле Феофилакта Лопатинского в 1735 г. Всех подследственных спрашивали по единому вопроснику: (1) «говорили ль они, что государыне цесаревне Елизавете Петровне наследницею российского престола уже не быть того ради, что по преставлении государя императора Петра Второго о принятии императорского российского престола от господ министров было ее высочеству предлагаемо и ее высочество, как слышно было, якобы [от] того отрещись изволила…»; (4) «что оставшийся после цесаревны от голштинского герцога сын Карл Петр Ульрих наследником российской империи быть не может потому, что отец его, герцог, имея наследственное право на шведский престол, уступил это право в пользу своего сына и что он содержит веру лютеранскую»; (5) «что, кроме принцессы Анны, наследником российского престола быть некому и если кто достойный из высоких европейских герцогов сыщется к вступлению с нею в супружество, то может быть и тот по самодержавной е. в. власти и изволению быть наследником российского престола, и хотя бы он был инаго исповедания, то можно в договорах утвердить, чтоб ему быть нашей православной веры»²⁸.

Материалы политического сыска XVIII в. нередко содержат в себе «допросные пункты», которые составлялись, как правило, на основании доноса или предшествующих допросов и ставили целью выявить противозаконные слова и поступки допрашиваемых. Перечисленные выше «допросные пункты» вызывают удивление, ибо они касались проблем, которые никоим образом не затрагивались в деле Ф. Лопатинского, а главное, создается впечатление, что от допрашиваемых добивались не противозаконных речей, направленных на ниспровержение порядка наследования, которого желала Анна, а, наоборот, речей, подтверждающих права Анны Леопольдовны и ее будущих детей на престол (пункт 5) и отвергающих право на престол Елизаветы и ее племянника (пункты 1 и 4). Примечательно, что составители «пунктов» пошли на явную фальсификацию, утверждая, что верховники предлагали Елизавете престол и она якобы отказалась. Думается, они преследовали цель прозондировать общественное мнение о том порядке престолонаследования, который хотела установить Анна Ивановна. Важнее другое – и в 1735 г. проблема Елизаветы оставалась острой и неприятной для царицы.

Поэтому не удивительно, что на протяжении всех десяти лет царствования Анны Ивановны с цесаревны не спускали глаз, следили за ее друзьями и любовниками, засылали в ее окружение соглядатаев. На следствии 1742 г. по делу Б. К. Миниха выяснилось, что в 1731 г., как только Елизавета поселилась в Петербурге, Анна приказала фельдмаршалу, «чтоб он проведал, кто к ней (Елизавете. – Е. А.) в дом ездит», ибо цесаревна «по ночам ездит и народ к ней кричит, показуя свою горячность». Миних поручил наблюдение за домом Елизаветы уряднику Щегловатову, который должен был «для того осмотру нанимать извощиков и за е.и. в…ездить и присматривать»²⁹.

Слежка за цесаревной и ее гостями, возможно, была связана с розыскным делом гвардейцев, обвиненных в заговоре в пользу Елизаветы. 22 декабря 1731 г. Анна Ивановна писала Б. К. Миниху: «По отъезде вашем отсюда открылось здесь некоторое зломышленное намерение у капитана от гвардии нашей князь Юрья Долгорукого с двумя единомышленными его такими ж плутами, из которых один цесаревны Елизаветы Петровны служитель, а другой гвардии прапорщик князь Барятинский, которые уже и сами в том винились». И хотя «по розыску других к ним причастников никаких не явилось», тем не менее Анна приказала арестовать бывшего придворного и фаворита Елизаветы А. Я. Шубина. В 1735 г. был арестован регент из придворного хора Елизаветы Иван Петров, у которого (вероятно, по доносу) обнаружили письмо «о возведении на престол российской державы, а кого именно, того именно не изображено…». На следствии было установлено, что «письмо» представляет собой текст роли героя праздничной пьесы, исполнявшейся хором в день тезоименитства Анны Ивановны. Примечательно то, что, выпуская Петрова, начальник Тайной канцелярии А. И. Ушаков предупредил регента, чтобы он об аресте «никому не разглашал, також и государыне цесаревне об оном ни о чем отнюдь не сказывал»³⁰.

Елизавета, зная о слежке, стремилась держаться как можно дальше от политики, однако имя ее фигурировало в двух крупнейших процессах второй половины 30-х годов XVIII в. – Долгоруких и А. П. Волынского. Немецкие дипломаты непосредственно связывали Елизавету с заговором Долгоруких, которые якобы намеревались возвести ее на престол, предварительно выдав замуж за А. Л. Нарышкина. Сами же материалы следствия показывают, что Долгорукие не только боролись с Елизаветой за влияние на Петра II, но и считали цесаревну причиной опалы их семьи при Анне. Иван Долгорукий, в частности, говорил в Сибири: «Императрица послушала Елизаветку, а та обносила всю нашу фамилию за то, что я хотел ее за рассеянную жизнь сослать в монастырь». Когда возникло дело А. П. Волынского, то некоторые наблюдатели считали, что заговорщики в своих замыслах ориентировались на цесаревну. Между тем материалы Тайной канцелярии свидетельствуют, что Волынский и его «конфиденты» не принимали всерьез Елизавету и скорее думали о привлечении на свою сторону Анны Леопольдовны. Главный доносчик по делу Волынского – его дворецкий В. Кубанец, не упустивший ни одного компрометирующего Артемия Петровича факта, говорил, что Волынский стремился «убежать цесаревны», чтобы «подозрения… не взяли б»³¹.

Как бы то ни было, слухи о неблагонадежности Елизаветы, о «горячности» к ней гвардейцев создавали цесаревне недобрую славу при дворе, и ее не встречали, там с распростертыми объятиями. Да и самой цесаревне, к слову сказать, мало нравилась жизнь двора. Правда, страшные попойки времен Петра и Екатерины прекратились – Анна не терпела пьяных, двор стал блистать роскошью, но живой и веселой Елизавете было скучно там. Танцы и маскарады вытеснила карточная игра, а вместо комедий зрители – в угоду вкусам императрицы – были вынуждены довольствоваться непристойными кривляньями многочисленных шутов и карлов. Не удивительно, что Елизавета стремилась укрыться в своем дворце у Марсова поля (а летом во дворце У Смольного) в кругу близких ей людей.

Двор цесаревны был невелик и не превышал (вместе со служителями) ста человек. Среди придворных полуопальной цесаревны нужно выделить камер-юнкеров двора П. И. и А. И. Шуваловых и М. И. Воронцова, о которых еще пойдет речь. Фрейлинами двора цесаревны были преимущественно ее ближайшие родственницы: двоюродная сестра Анна Карловна Скавронская и сестры Гендриковы.

Следует сказать несколько слов о родне Елизаветы со стороны матери. Как известно, Екатерина происходила из ливонских крестьян. Став императрицей, она буквально оторвала от сохи и подойника трех своих братьев – Карла, Антона и Федора Скавронских и двух сестер – Христину и Анну. В одно прекрасное утро они проснулись дворянами, богатыми помещиками и влиятельными людьми при дворе жены Петра Великого. У Карла – старшего брата Екатерины – было шестеро детей. Христина вступила в брак с С. Л. Гендриковым и имела двух дочерей, ставших фрейлинами при дворе цесаревны. Другая сестра Екатерины – Анна вышла замуж за M. Е. Ефимовского и родила трех сыновей. Императрица Анна Ивановна всегда крайне уничижительно высказывалась о мужицкой родне цесаревны и держала ее на почтительном расстоянии от двора. Впоследствии, в указе 1743 г. по спорному делу о поместье между Балк и Ефимовскими, Елизавета отмечала, что при первом разборе тяжбы в 1737 г. Анна Ивановна решила дело в пользу Балк неправильно: «…от немилости ея не токмо к оным Ефимовским, но и ко всем сродным фамилиям нашей государыни любезной матери… Екатерины Алексеевны, яко Скавронским и Гендриковым, и ко утеснению их [то] учинено»³².

Поэтому клан Скавронских – Гендриковых – Ефимовских, потеряв «кредит» при дворе, тянулся к Елизавете, видя в ней свою единственную опору и надежду. Цесаревне приходилось устраивать в столице своих подрастающих племянников, хлопотать о повышении их по службе, разбирать споры родственников, ходатайствовать в их тяжбах, ссужать деньгами – одним словом, нести тяжкое бремя высокопоставленного родственника в столице, могущество которого провинциальной родне казалось преувеличенным.

Жизнь двора Елизаветы заметно отличалась от церемонной жизни большого императорского двора. Придворные цесаревны не были отягчены ни титулами, ни орденами, ни государственными обязанностями. Ближайшие люди Елизаветы сплошь были молоды. В 1730 г. Елизавете исполнился 21 год, А. И. и П. И. Шуваловым было по 20 лет, М. Шепелевой – 22, А. Г. Разумовскому – 21, М. И. Воронцову – 16 лет.

Энергичная и неуемная Елизавета была заводилой всех празднеств, маскарадов, поездок за город на прогулки и охоту (в основном в Царское Село).

Особое пристрастие имела Елизавета к пению и театру. В 30-е годы при ее дворе образовался хор, состоявший из украинских казаков, специально отбиравшихся на Украине посланными цесаревной людьми. Обладая слухом и голосом, Елизавета пела с этим хором в церкви. Тогда же появляются сообщения о любительском театре цесаревны, на сцене которого ставились трагедии. До наших дней дошли вирши, сочиненные самой цесаревной:

 
Сия удивленна нынче учинилась,
А что любовь сама во глупость вселилась. Тебя уязвила,
Мыслила тую болей в ум вселити,
А ан! стала тая еще глупее быти.
Ревность пресильна в ней пребывает и себя мертвит³³.
 

Эти далекие от совершенства стихи связывают обычно с сильным увлечением Елизаветы в начале 30-х годов камер-пажом А. Я. Шубиным. Роман был прерван по распоряжению Анны Ивановны, сославшей Шубина в Ревельский гарнизон, а потом приказавшей арестовать его по делу А. Барятинского. По-видимому, Шубин был арестован облыжно. Б. К. Миних, который вел это дело, писал: «…присланные (с арестантом. – Е. А.) письма я рассмотрел, и явились его деревенские партикулярные и полковые, а причинных (т. е. связанных с причиной ареста. – Е. А.) никаких не имеется». Тем не менее в январе 1732 г. Шубин был сослан в Сибирь «за всякие лести». Что имелось в виду под этим – не ясно. Известно лишь, что Шубин провел на каторге десять лет и был освобожден только в 1742 г., причем курьер с большим трудом нашел лишенного имени и фамилии арестанта³⁴.

Так и жил «малый двор» своими большими и малыми заботами, и неизвестно, какая бы судьба ожидала Елизавету и ее людей, если бы со смертью Анны Ивановны в октябре 1740 г. не стал стремительно раскручиваться клубок событий, уже известных читателю.

Сразу отметим, что Елизавета не принимала никакого участия в совершавшихся в то время переворотах. Вместе с Анной Леопольдовной, приходившейся ей племянницей, она сидела у постели умирающей Анны Ивановны и в истории с назначением регентом Бирона, как и позже в свержении его, никак не фигурировала. Но нейтралитет, некоторая отстраненность от придворных интриг – позиция, ставшая привычной для цесаревны еще при жизни Анны, никого не вводила в заблуждение относительно ее возможной роли в придворных делах и ее нереализованных прав на русский престол. Перед смертью Анны кандидатура Елизаветы как преемницы престола при дворе всерьез не обсуждалась, но об ее участии в предполагаемом регентском совете, в различных брачных комбинациях династического характера иностранные дипломаты писали много. Все они заметили, что одним из первых шагов Бирона-регента было увеличение пенсии Елизавете. В этом не без основания усматривали стремление регента наладить с цесаревной добрые отношения и устроить матримониальные дела семейства Бирона, давно мечтавшего породниться с царствующей династией. Есть сведения о встречах и длительных беседах Бирона с Елизаветой. Возможно, цесаревна, как и все при дворе, боялась временщика и была вынуждена мириться с его обществом. Однако весьма характерно, что в царствование Елизаветы Бирон провел ссылку не в Березове или Пелыме, а в Ярославле, где условия жизни были несравнимо лучше, чем в Сибири. Не менее галантно обращался с Елизаветой и сменивший Бирона Миних, тоже многократно посещавший цесаревну, что вызывало большое беспокойство у Брауншвейгской фамилии.

Внимание временщиков к Елизавете было не случайным, а вынужденным, ибо они не могли не считаться с теми силами, которые, как предполагалось, стояли за дочерью Петра. Все знали о ее популярности в гвардейской среде. О симпатиях гвардии к цесаревне свидетельствовали многочисленные дела в Тайной канцелярии, начатые при Анне Ивановне и Иване VI Антоновиче. Правителей не могли не настораживать признания, подобные тем, которые делали прапорщик Преображенского полка А. Барятинский и Ю. Долгорукий и за которые они в 1737 г. поплатились головой: «…так они [гвардейцы] цесаревну любят и ей верны, что умереть готовы, если она наследницей желает быть»; «есть у них человек с триста друзей, которые для услуг цесаревне будут готовы»³⁵. Да и в ходе следствия по делам солдат к офицеров, арестованных в период кратковременного регентства Бирона, стало известно, что в гвардейской среде Елизавету считали несправедливо обойденной в завещании покойной царицы.

Весьма показателен следующий эпизод, связанный со свержением Бирона. На следствии 1742 г. по делу Миниха выяснилось, что он, воодушевляя гвардейцев на переворот 7 ноября 1740 г., сказал им: «Хотите ль вы государю служить? Ведаете, что регент есть, от которого государыне цесаревне (здесь и далее курсив мой. – Е. А.), племяннику ея принцу Иоанну и родителям его есть утеснение, и надобно его (Бирона. – Е. А.) взять…» На очной ставке с гвардейцами Миних признался, что сказал им так, дабы «их, гренадеров, во исполнение воли принцессы Анны анкуражировать». Иначе говоря, Миних в своем обращении к солдатам искусно увязал судьбы Брауншвейгского семейства и Елизаветы в надежде, что упоминание дочери Петра гарантирует успех предприятия в пользу брауншвейгцев. Несмотря на то что все эти сведения были получены позже, при Елизавете, и – что немаловажно – в застенке, им можно доверять: еще 13 июня 1741 г., т. е. задолго до допроса 1742 г., Э. Финч писал в Лондон, что когда солдаты шли свергать Бирона, то полагали, что «они идут постоять за матушку Елизавету Петровну, т. е. за добрую мать Елизавету, дочь Петра»³⁶.

Симпатии гвардейцев делали Елизавету опасным политическим конкурентом. Бирон, опасаясь гвардии, вызвал в Петербург несколько армейских полков, рассчитывая на их полное послушание правительству. На следствии 1741 г. он признал, что и при жизни Анны, и во время своего регентства не раз говорил о том, что «лучше в тех (гвардейских. – Е. А.) полках солдатам быть не из дворян, а дворян производить в офицеры, понеже оные чрез многие годы в солдатстве продолжаются без произвожения». Смысл «заботы» Бирона о гвардейцах очевиден. Думается, если учесть все эти обстоятельства, не покажется особенно преувеличенным следующее сообщение французского посланника И.-Ж. Шетарди, переданное им со слов Елизаветы: «…Миних, придя к ней с пожеланиями счастья в Новый год, был чрезвычайно встревожен, когда увидел, что сени, лестница и передняя наполнены сплошь гвардейскими солдатами, фамильярно величавшими эту принцессу своей кумой (Елизавета часто приглашалась подобно Петру в крестные детей гвардейцев. – Е. А.); более четверти часа он не в силах был прийти в себя в присутствии принцессы Елизаветы, ничего не видя и не слыша»³⁷. Тревогу Миниха понять можно. Описанная Шетарди сцена происходила на новый 1741 год и по времени совпала с началом заговора, закончившегося переворотом в пользу Елизаветы.

Именные списки лейб-кампании Елизаветы – т. е. списки тех, кто совершил переворот 25 ноября 1741 г., – позволяют уточнить вопрос о социальной опоре Елизаветы. Казалось бы, что тут уточнять? Все и так известно. Гвардейцы были той силой, на которую опиралась Елизавета, начав заговор против правительства Анны Леопольдовны. Гвардия – это дворянство, служившее в привилегированных полках. Именно дворяне, одетые в гвардейские мундиры, и пошли за дочерью Петра. Однако не будем спешить.