Текст книги "Черный театр лилипутов"

Автор книги: Евгений Коротких

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Веня, у тебя еще есть шанс, я соберу тебе передачку, но только сделай за меня левый концерт по своим билетам, не уноси их в могилу!

Веня, щупленький администратор сборного коллектива (солянки), пугливо осматривается по сторонам, но видя, что незнакомых лиц нет, делает страшное лицо и, обращаясь к Гудку, важному, шикарно и безвкусно одетому администратору танцевального коллектива «Этот мотылек», пищит, хватаясь за голову:

– Гудок! Что говорит этот человек! Что он кочумает? Он построил Вене при жизни памятник и хочет его посадить при жизни в тюрьму! Он собирается кормить мою семью в столовой из консервной банки, а мне десять лет носить передачку из вареных картофельных глазков!

Гудок взмахивает огромным кулаком, на котором нанизан рубин в золотой оправе, и рычит:

– Мы его убьем, Веня! Ему не придется выковыривать картофельные глазки для передачки, но неужели ты действительно хочешь унести концертные билеты с собой в могилу? Твоя семья не будет черпать гороховый суп из консервной банки и закусывать его килькой, если ты поделишься половиной со мной! Веня, зачем страдать от искусства – пусть оно страдает от нас!

Концертные билеты – это излюбленная тема администраторов. Двадцать лет назад кто-то прогнал лажу, что Веня тиснул у государства на сто тысяч концертных билетов. КРУшники пять лет крутили Веню, но ничего от него не добились. Толком же никто и ничего не знал, даже друзья. По правде сказать, их дружба постороннему человеку покажется несколько странной. Втирали друг другу импортные тряпки, портили «кусты» (село или город, где предстояло работать коллективу) и гнали за глаза друг про друга, что только в голову взбредет. Вне конкуренции, конечно, был Яков Давыдович.

Осмыслить содеянное Школьником до конца было невозможно. Наверно, и он сам не оставался исключением. Яков Давыдович завозил неоднократно артистов не в те города, приезжал не с теми договорами, путал часы и дни, но как-то получалось, что в самый последний момент, когда разъяренные артисты заносили над ним инструменты, все кончалось благополучно, коллектив выполнял норму – и жизнь продолжалась, на удивление самого Якова Давыдовича.

Бенечка – сын Школьника. Это рыжее убожество было совсем лишено слуха, в очках и… непонятно в кого?… длинное!… лабало у Вени в «солянке».

– Бенечке это подойдет, – умиленным голосом протягивает Яков Давыдович, когда покупает у филармонических модников очередную «вещь».

Как правило, это такая лажа, что Бенечка испускает длинный вопль и убегает от папы в завтрашний день, вцепившись в кларнет зубами.

Школьник, как ни в чем не бывало, тут же удваивает цену «вещи», и начинается коммерция (про эту хохму вся филармония знала прекрасно). Он полдня ходит с загадочным видом и, отозвав кого-нибудь в сторонку, говорит:

– Только для вас, Сережа, имею вещь… вещь! – прибавляет он со значением.

Сережа или Коля критически осматривают вещь, не понимают, почему так «дешево», – отвечают:

– Яков Давыдович, вы знаете, я не могу смотреть, как дурачат людей. Если бы мне эта вещь подошла, я бы вырвал ее у вас с руками. Не грабьте себя. Веня хотел купить точно такую же вещь… вещь!… – добавляет он таинственно, – на двадцать рублей дороже. Думайте и не говорите, что не слышали.

– Сережа, вы меня знаете, такое не забывается! – убегает взволнованный Школьник.

Через полчаса он взволнован еще больше, и, пробегав остальные полдня с «вещью», Яков Давыдович начинает понимать, что в филармонии такими башлями, чтобы сделать себе шикарную покупку, никто не располагает.

Горох Анатолий Юрьевич. Вечный «хвост», тридцати трех лет, основная специальность – грузчик-философ из разочаровавшихся физиков-ядерщиков. Среднего роста, с величественной, вечно потной залысиной и окладистой бородой, Горох переработал почти во всех коллективах филармонии, временно с ними расставался за неумеренное питие, снова возвращался и снова увольнялся. Никто не мог точно сказать, работает Горох в данный момент или нет.

Последней пристанью для сбыта вещи был Горох.

– Толя, вы знаете, как я вас люблю, – морщится Яков Давидович, – но надо меньше пить.

– Яша, – задумчиво произносит Горох. – За все время нашей дружбы вы мне ни разу не налили. Почему вы не мой папа, а я не ваш Бенечка? Почему, когда вы меня учите жить, я вас не бью линейкой по ушам, а слушаю, открыв рот? Все потому, что вы знаете, как я вас уважаю… займи треху!

– Треху?! – дурным голосом кричит Школьник. – Еще вчера я мог занять вам все пять рублей, сейчас мне хочется берлять, но рыбья котлета для меня непростительная роскошь! Толя, посмотрите на мое лицо… я восемь раз видел северное сиянье, но никогда не был так голоден, как сейчас. Откуда в вас такой цинизм?

– Яша, – чешет лоб Анатолий Юрьевич. – Что вам из-под меня нужно? Ваша вещь стоит ровно в пять раз дешевле, чем вы хотите за нее получить. Минусуйте из этой суммы моих десять процентов чаевых и не говорите после этого, что вы стали меня меньше любить.

– У меня был друг! – хватается за сердце Школьник. – Я защитник природы!

– Яша, фильтруйте текст, вы меня продолжаете любить или нет?

В конце концов Горох умудрялся продать эту вещь за непонятную им обоим цену.

В этом кругу руководителей, лабухов и администраторов всегда пахнет деньгами, вином и весельем. Кто-то уезжает, кто-то приезжает, кто-то не выполнил норму, кому-то недоплатили за концерт.

Эти лабухи не носят шикарных бабочек, но их руководители носят огромные животы и кожаные лапсердаки, поигрывая каратами на пальцах-сардельках. Они знают, как делать деньги, знают, что такое бессонница с молочным поросенком в животе.

Три кита, на которых держится искусство, – Голод, Талант, Случай.

В этой филармонии талантам не место. Случая не будет. А умереть с голода не дадут.

– Брось ты этот «Мойдодыр», – буркнул Горох, которого я знал еще с незапамятных времен. – Иди к нам в «Чертог дьявола» грузчиком, а хочешь, будешь Яше помогать. Яша, – повернулся он к Школьнику, – возьмем к себе моего друга?

Так я познакомился с Яковом Давыдовичем, который гут же чуть не втер мне какой-то допотопный метроном.

– Толя! – воскликнул Школьник. – Вы знаете, как я отношусь к вашим друзьям, но у меня нет с собой трех рублей, вот если б вчера, вчера для вас был открыт счет в моем сердце.

Узнав, что я не претендую на его место и не собираюсь у них работать, он одолжил Гороху двадцать шесть копеек.

– Имею вас спросить, – слегка дернул Яков Давидович меня за ухо, когда мы познакомились с ним поближе. – Зачем вам это нужно? Разве вам хочется вздрагивать по ночам и просить стакан воды у прокурора? Сходите посмотрите на городскую тюрьму, посидите на кладбищенской скамейке и подумайте над этим вопросом. Ответ для вас давно готов, готов ли ваш вопрос? Но хочу заметить, что даже я не могу сформулировать правильно вопрос на готовый ответ. Администратор – это что-то жалкое и величественное, божественное убожество для получения оплеух от зрителей, а иногда… – добавил он после паузы, – и от артистов…

Горох, который незаметно подошел к нам, весело рассмеялся.

– Толя, – отчаянно воскликнул Школьник, хватая его за руку. – Сколько меня били… Толя… вы меня знаете, кроме приглашения к прокурору на кофе, я ничего не боюсь, но и мне становится страшно, когда на одно место бывает продано восемьдесят билетов. Где мне найти такого человека, – скатилась слеза по розовой щеке Школьника, – который сумеет объяснить зрителям, что вы с этого ничего не имеете и что они не должны верить своим глазам! А после оплеух пожелать им приятного вечера. Не лезьте в эти дела, Евгеша, – грустно проговорил Яков Давыдович, – а впрочем, – тут же улыбнулся он своей озорной улыбкой, – вы же у Закулисного, тогда вам бояться нечего, он и администратор, и руководитель, он билеты сам получит, вам остается их только разбросать – и все. Но на этом бутерброде не будет масла, башли не разорвут в клочья ваши карманы, они прошелестят мимо.

– Как мимо? – поинтересовался я.

– Мимо – это когда отрезаешь кусок хлеба, открываешь холодильник, а он пуст, и масла не на что купить. Это простые вещи, их надо знать. Голодный желудок и здоровые нервы, хуже, когда наоборот. Толя, вы не знаете, но это между нами… Веня спит ночью только по два часа.

– Воровать надо меньше, – хмыкнул Горох. – Нашли чем удивить.

– Толя, – поморщился Яков Давыдович. – Вы интеллигентный грузчик, мне с вами приятно иметь дело, но зачем так про Веню? Он святой человек, он ни разу не ездил на гастроли в Сибирь! Все, что он сделал, – это похоронил концертные билеты в своем семейном склепе.

Когда Школьник начинал рассказывать об оплеухах, полученных от зрителей, его глаза сияли от восторга, но когда ему напоминали, что приходилось получать и от артистов, он делал скорбное лицо и восклицал:

– Мой Бенечка никогда бы не посмел поднять руку на старших.

О последней затрещине, которую он схлопотал от артистов «Чертога дьявола», мне поведал Горох. Им предстояло отлабать пять концертов в Россошанском районе. Школьник организовал зрелище и повез артистов на концерт.

– Что такое Куралесинская область? – простирает руки к небу Яков Давидович. – Это пять Швейцарии, а между ними можно рассовать все острова Океании. Это край, где жители ориентируются на местности, словно дикие утки, по инстинкту! Они не знают своих дорог, но вопреки всякой логике попадают туда, куда им нужно. Легче разобраться в извилинах мозга, чем в непроходимых дорогах Куралесинской области.

От райцентра Россошь до колхоза «Нива», где готовилось последнее выступление, было тридцать километров. Школьник с видом заботливого хозяина поглядывал на колхозные поля, которые бросались в окна автобуса спелой рожью, и радовался жизни.

– Куда? – спросил Иван, водила филармонии. – Прямо! – важно отозвался Школьник.

Дороги пересекались, расходились в стороны, но штурман держал нос по ветру. Прошел час. Колхоза нет…

– Куда? – спросил равнодушно Иван.

– Прямо!

Водила знал Школьника лет двадцать пять. Замкнутый, крепкий мужик, он прекрасно знал, что от судьбы все равно никуда не уйдешь, и поэтому на его лице не дрогнул ни один мускул, когда и еще через час колхоза «Нива» не оказалось на месте.

– Яков Давыдович, вы знаете, как мы вас уважаем,

– нервно зачесался ударник Вася. – Так постройте нам колхоз за тем бугром. Горох, – обратился он к Анатолию Юрьевичу, – это твой друг, мы ехали по прямой два часа, мы уже в другой области, почему ты не посоветовал ему свернуть вправо?

– Или влево? – отозвался басист Лева.

– До конца моей дружбы у Яши остался еще целый час, ровно столько, чтобы доехать до колхоза, – вздохнул Горох. – Где колхоз, Яша? Выньте его из-за пазухи! Куда вы его дели?

– Не мешайте мне думать! – схватился за голову Школьник, разбираясь в записях. – Ну, конечно! -^ подпрыгнул он с загоревшимися глазами. – Я же сказал, чтобы вы свернули у той березы! – крикнул он Ивану.

– Ничего ты мне не говорил, – безразличным голосом буркнул Иван.

– Полный назад! – замахал руками Яков Давыдович.

– Вася, Толя! Вы слышали, что говорит этот человек? У меня память лучше фотоаппарата!

Но его никто не слушал. Все боялись за свое будущее и угрюмо погрузились в молчание. Школьник уткнулся головой в лобовое стекло и пожирал глазами дорогу. Ни одной встречной машины, ни одного человека или повозки. Район вымер. Солистка «Чертога дьявола» всхлипнула…

– Я так и знала! – простонала Майка. – В этой проклятой филармонии по-другому просто быть не может! Вы плохой человек, Яков Давыдович! Я только второй месяц замужем, а вы… Почему вы не на пенсии?

– Майя, солнце мое! – воскликнул трагично Школьник, протягивая к ней руки. – Я старый больной человек, не надо слез!

– Куда? – оборвал его Иван. – Еще один час прошел.

– Стой! – закричал Яков Давидович. Он выбежал из автобуса, обежал его несколько раз, поставил портфель на перекресток двух дорог и устремил горящий взгляд за горизонт. – Сворачивай налево! – после недолгих раздумий махнул он рукой Ивану.

Автобус доехал до Школьника, свернул налево, несколько раз сморкнулся, дернулся и затих.

– Приехали, – зевнул Иван. – Бензин кончился.

– Что вы такое говорите! – схватился за баранку Яков Давидович, отчаянно дергая ее в разные стороны.

– У нас концерт!

– Меня муж будет ждать! – закричала Майка.

– Вы что, не понимаете? – толкал Школьник Ивана.

– У нас концерт, а ее муж будет ждать! Майя может потерять голос!

– Я могу потерять мужа! – заплакала Майка. – Плевать я хотела на голос! Я мужа люблю…

– Яков Давидович, – пропищал соло на гитаре Качалов. – За что вы нас мучаете? В прошлый раз вы нас привезли в клуб, где никогда не слышали про электричество. Яков Давыдович, электрогитары питаются от тока! Посмотрите на меня, разве я похож на оперного певца? Почему я должен петь без микрофона? В клубе не было даже крыши, слова песни улетали в бездонное небо, не долетев до первого ряда!

– За какие грехи вы заставили нас разучивать с колхозниками народные песни и водить хоровод? – мрачно прогудел ударник Вася. – Мы рок-группа, а не русский хор. Горох, ты его друг, и ты с нами не водил хоровод, спроси Яшу: мы здесь погибнем?

– Вы не знаете, что такое зритель! – ужаснулся Школьник.

– Яша, – поднялся Горох, – народ хочет отлабать последний концерт, поберлять на шару в колхозе и подрушлять на кроватях у себя дома. Скажите, профессор, они могут надеяться?

Иван вдруг скорбно произнес:

– Машина. Может, бензином поможет.

– Что говорит этот человек? – пожал плечами Школьник. – Иван, вы бредите? Мы в России, а не в пустыне, у меня есть отличные таблетки от миражей.

Иван печально вздохнул… а в клубах пыли приближалось что-то железное, громыхающее и уж наверняка заправленное бензином.

– Стой! – заорал Школьник, кидаясь под колеса. – Стой!

Пыль осела, и все увидели ассенизаторскую машину. Могучий шланг, словно хвост дворняжки, был небрежно, эдак форсисто, зачесан за ухо кабины.

– Уйди с дороги! – показался перепуганный вихрастый мужичок с ожесточенным лицом. Христом Богом прошу! – давил он на газ.

– Стой! – повиснув на рогах машины, кричал Яков Давыдович. – Сегодня я башляю!

Словно два самца в брачный период, начисто забыв о времени, они ревели, оглушая друг друга, но как и ожидалось, трепетная, с неискусанными розовыми коленками Виктория досталась Школьнику.

В кабине что-то булькнуло, дверь открылась, и вихрастый мужичок чуть слышно прохрипел сорванным горлом:

– Уйди… Христом богом прошу… – Это был писк суслика во время бури. Это была окончательная победа, о которой Школьник еще не знал.

– Стой! – повиснув на самой высокой ноте, бил Яков Давыдович портфелем и головой по капоту машины.

Вихрастый водитель вылез из кабины, подошел к нему и прохрипел в самое ухо:

– Ну что тебе от меня надо?

– Отвезите, у нас концерт! – ударил Школьник головой в грудь водителя. – Вы не знаете зрителя!

– Да ты посмотри, что я везу, – в ответ ударил его головой в грудь мужичок, показывая рукой в сторону шланга и цистерны.

– А я что везу? Я что, по-твоему, везу! – отчаянно махнул рукой Яков Давидович в сторону «Чертога дьявола».

Мужичок был сражен наповал. Он с мольбой посмотрел на Школьника и жалобно прошептал:

– Слышь-ка… ну отпусти ты меня… у сына свадьба скоро…

– Вы должны любить искусство!

Шофер чувствовал, что сходит с ума, и если бы не Иван, трудно сказать, чем бы закончился для него этот разговор.

– Земляк, – сказал Иван. – Выручи бензином.

– Бензином? – радостно прохрипел водитель. – А у меня всего два литра осталось, только до гаража добраться… ну, я поехал.

– Держи жлоба! – схватился Яков Давыдович одной рукой за ускользающую добычу, другой – за сердце.

– Яша, – сказал подошедший Горох. – Я знаю, что до революции вы занимались французской борьбой, что вы хотите сделать с этим несчастным? Отпустите его, он не тренировочная кукла… Вам повезло, что я подоспел вовремя, – повернулся Горох к шоферу. – Скажите, в какой части географии мы находимся? И далеко ли отсюда колхоз «Нива»?

– Если напрямки, то километров десять, а потом вправо за леском и будет, – махнул мужичок рукой в ту сторону, откуда они недавно приехали.

– Добросьте нас до колхоза, – попросил Горох, – я же вам жизнь спас. Мы вас там заправим бензином.

Шофера заломали, но ни у него, ни у Ивана не оказалось троса, а веревки, которые имелись у Гороха в инструменте, буксировки не выдерживали. Школьник подошел к машине и начал ее внимательно осматривать.

– Яша, – приблизился к нему Горох. – Вы это серьезно? Уж не хотите ли вы нас… прокатить в цистерне, а сами прокочумать в кабине?

– В кабину никого не пущу! – прохрипел мужичок, пятясь к двери машины. – Там негде!

И действительно, место рядом с водителем доверху было чем-то заставлено и покрыто грязной рогожей.

– Милейший! – принюхался Горох. – У вас что здесь, спиртзавод на колесах? Сейчас за самогон сажают!

– У сына свадьба через три дня, – обмяк водитель, – а на водку где же денег наберешься?

– Значит, довезете до «Нивы»? – закричал всполошившийся Школьник. – Ваш самогон – наш зритель! Вы должны любить искусство!

Появление бродячих музыкантов средневековья с мартышками и шарманками, наверно, меньше удивило бы колхозников, чем появление рок-группы «Чертог дьявола». Триумф был полнейший…

На подножке, возле водителя, стоял насквозь пропыленный Школьник, с другой стороны прицепился чумазый Горох, на кабине громоздились барабаны с ударником Васей, стереоколонки с гитарами свисали по обе стороны цистерны вместе с Качаловым и Левой, которые каким-то чудом удерживались за веревки, паря в воздухе, как воздушные акробаты… Майка, закрыв лицо платком и руками, усевшись сзади цистерны на шланг, завершала шикарное зрелище.

– Это сейчас так модно, – вот и все, что сказал какой-то современный дед, сняв с головы картуз.

Сельская молодежь даже не пыталась дать объяснение этому зрелищу. Она молча и безропотно принимала веянье моды.

– Ретро, – добавил еще дед, видимо, вспомнив полюбившееся словечко.

Какая– то женщина в белом платочке, не выдержав напряжения, заголосила:

– Родненькие, да что же это такое!

К ней вдогонку сразу же присоединилось еще несколько женских голосов, в одном из которых без труда узнавалось сопрано Майки. Мужики стояли, сняв картузы, бабы жалостливо голосили, парни и девки, одетые по случаю во все модное, испуганно переваривали увиденное. Майка, сорвав платок с лица, подбежала к Школьнику и закатила ему пощечину. Артисты солидарно промолчали.

– Яша, – почесал залысину Горох. – Вы знаете, как я вас уважаю, но вы это заслужили.

– За что?! – ужасным голосом вскричал Школьник. – Я сорок лет в искусстве! Майя, сердце мое, я подам на вас в суд!

– Подавайте! – удовлетворенная местью, прошипела Майка. – Я беременная, меня любой суд оправдает. Меня муж бросит, если узнает, что я на говночистках езжу на концерты!

– Концерт прошел на ура! – любил вспоминать Горох. – Отлабали так, что не хотели отпускать. Майка пожаловалась со сцены на Яшу и его зверства – и колхозники лишили его фуршета. Я никогда не слышал, чтобы так пела Майка. Я не помню, чтобы нас так где-нибудь угощали. Колхозники устроили на берегу реки пир, и мы до утра пели песни, читали стихи и квасили. Яша сидел в кустах и клянчил у меня куриную ножку, чтобы не умереть с голоду. Председатель признался Майке в любви и поклялся вызвать Яшу на дуэль. «Вы не знаете зрителя!» – жаловался мне из кустов Школьник… Как нас провожали! – продолжал Горох. – И никто не хочет понять, что, если бы не Яша, ничего бы и не было… Бедный Яша, он и сам этого не понимает.

* * *

Артисты «Мойдодыра» после летнего перерыва готовились к очередным гастролям.

Я видел, как Закулисный обмеривал Пухарчука и как остальные с удивлением его рассматривали.

Маленький носик на широком бледном лице Женька был чуть вздернут, волосы, словно пучок соломы, всегда растрепаны, и, как ни старался Пухарчук их зачесывать, на его большой, непропорциональной туловищу голове все равно пялился плешивый пятачок. У него появилось заметное брюшко, которое он напрасно пытался скрыть.

Закулисный Владимир Федорович – руководитель и администратор. Его маман – Елена Дмитриевна. Ирка – бывшая продавщица овощного магазина, в данный момент прима в «черном», будущая жена Закулисного. Она была выше Владимира Федоровича на две головы, худая, гибкая, с длиннющими ногами, черные густые волосы доходили ей до пояса. Глаза на узком лице (в которых никогда не поймешь, что творилось) были большие, зеленые, с малахитовыми прожилками. Это, так сказать, семейное трио – костяк.

Единственным артистом с высшим театральным был Коля Видов. Он раза три или четыре поступал в институт искусств, пока приемная комиссия не сдалась на милость победителя.

– Может быть, мы ничего не понимаем? – покачали они головами. – Черт с ним, пусть учится.

Видову было двадцать семь лет, высокий, с квадратным широким лицом, на котором временами появлялась русая борода. Он был женат на женщине много старше его, имевшей двух взрослых детей, которых Коля усыновил.

– Была нужна прописка, – как мне потом объяснил Левшин.

Видов считал себя великим, пока еще не признанным артистом, впрочем, как и все, кто работает на этой ниве. После окончания института его пригласили в ТЮЗ, где он получал оклад лабухов симфонического оркестра, но, не выдержав упреков жены и замечаний режиссера, переметнулся к Закулисному. Здесь было тепло и сытно, хотя и однообразно. Он играл на сцене под фонограмму Мойдодыра и крокодила Гену. Говорил всегда баском, с апломбом, при этом жестикулируя, словно на выпускном экзамене в институте.

Видов с Пухарчуком получали по девять пятьдесят с концерта как артисты разговорного жанра. Остальные артисты вспомогательного состава, игравшие в «черном», получали по четыре пятьдесят, зверски им завидовали и ни в чем себе не отказывали.

Больше всего на этот счет волновался Петякантроп, так называл Женек Петю Горе, за что тот собирался когда-нибудь его расплющить.

С фигурой кулачного бойца, под два метра росту, Горе на грудные мышцы ставил стакан с водой и мог пройтись с ним, не расплескав. Натруженные могучие руки доходили до колен, и, глядя на его страшные кулачищи, хотелось тут же подойти и за что-нибудь извиниться.

Но что касается рожи… Под узким лбом с выпирающими надбровными дугами были посажены маленькие черные глазки, кожа на лице – серого цвета, губы чуть вывернуты, и из-за редких зубов у него получалась накладочка в тексте. Горе любил решать кроссворды, считал себя любимцем женщин, презирал Витюшку, ибо завидовал ему, и всем доказывал, что он работает больше других и должен получать за это компенсацию. Ставка Видова – бездельника сводила его с ума. С Колей они могли спорить до бесконечности, доказывая друг другу, кто из них больше вкалывает.

Пока я своих обязанностей толком не знал, но как говорил Витюшка:

– Парень, больше пыли! Главное, что ты теперь артист!

– Артист… – ухмылялся я.

Но когда до отъезда оставалось несколько дней… Нам нужно было уложить реквизит в автобус, затем отвезти его на вокзал и отправить в Чертоозерск, где намечались гастроли. Мы почти загрузились, как вдруг меня кто-то окликнул. В это время я тащил ширму, на которой краской было написано: «Черный театр лилипутов». Ко мне подошел мой бывший одноклассник Слава Пивоваров, которого я уже не видел тыщу лет.

– Привет, Евгеша! – заорал он, тиская за плечи. – Куда пропал? Хоть бы зашел как-нибудь!

Рядом с ним стояло надменное шикарное создание с загогуленкой в ногах и надутыми презрительными губками.

– Как жизнь? – кричал он мне в ухо. – Я машину взял! Не женился? У меня сыну скоро пять будет! Где живешь? Мне квартиру дали! Диссертацию защитил, повысить скоро должны…

Он выложил мне в течение пяти минут все свои радости и печали тоном преуспевающего человека, наверняка знающего, что у меня все как раз наоборот.

Я уже хотел треснуть его по голове ширмой, как он неожиданно хлопнул меня по плечу и эдак по-отечески, по-школьному, проникновенно спросил:

– Ну… а ты как?

«Ну, держись», – подумал я и повернул ширму с надписью в его сторону.

– Да вот, – сказал я как можно небрежней, показывая рукой на надпись. – На гастроли через два дня уезжаю. В Чертоозерске отлабаем норму, – тиснул я филармоническое словечко для солидности, – а потом в Москве пройдем тарификацию и – за кордон. Сначала гастроли в Европе, а потом уже как себя покажем… Конечно, устал от гастролей, по восемь месяцев в разных городах, сам понимаешь, жизнь артиста – это не только вечный праздник, не только цветы и шампанское, это, брат, еще и каторжный труд. Внешне только кажется, что это легко, а на репетициях так выложишься, что со сцены выносят…

Пивоваров готов был поверить во что угодно, но чтобы Евгеша, при виде которого у учителя пения начинало дергаться веко и пропадала речь, у которого никогда не было слуха, не говоря уже о каком-то голосе… стал артистом? которого от непосильного служения искусству уносят со сцены…

Как после пятого инфаркта, он медленно, но уверенно приходил в себя. Пивоваров смотрел то на меня, то на ширму и вдруг, треснув меня по спине, от души расхохотался:

– Ха-ха-ха! Ну ты отмочил! Ха-ха! Артист! – угорал он теперь уже на пару со своей достойной половиной. – Ой, не могу! Держите меня… Евгеша… кордон… тарификация, цветы…

«Вот сука, – думал я, – не верит».

– Ты что, здесь грузчиком пристроился? – наконец выдавил он, немного успокоившись. – Давно так не смеялся… ширмы, что ли, таскаешь? Лучше б к нам в институт шел, могу помочь, – высокомерно посмотрел на меня Пивоваров.

Общение с гастрольными лабухами не прошло для меня бесследно. Откуда вдруг взялась артистичность в движениях, когда я доставал удостоверение из кармана? Но мне стало искренне жаль своего бывшего одноклассника, отличника и любимца родителей, радость которого, испытанная при встрече со мной, сменялась дикой тоской, когда он читал по слогам вслух, отказываясь верить своим глазам и ушам:

– Ку-ра-ле-синс-кая фи-лар-мо-ния… артист… – и после небольшой паузы добавил, не поднимая глаз: – В… с…

– Высшей стажировки, – снисходительно бросил я. Это мы недавно проходили в Ленинграде стажировку на конкурсе детских коллективов. Кстати, Слава? – участливо спросил я его и хлопнул по плечу по-отечески, по-школьному, я бы даже сказал, по-товарищески. – Я что-то не понял, у вас в институте всем зарплату повысили?

Я убил своего бывшего одноклассника наповал, расстрелял его картечью в упор, из груди дымился свинец, а в глазах застыл навечно безмолвный вопрос: «Да что же это делается на белом свете? Если уж этот кенарь подъездный стал артистом высшей стажировки, то почему я до сих пор не Эйнштейн? Где мои симпозиумы, где мои открытия? Где цветы и шампанское? Почему меня не выносят от истощения нервной системы на руках мои ученики из лаборатории, когда я отдаю последние силы на благо науки?»

Они со мной даже не попрощались. Слава уходил, втянув голову в плечи, шаркая ногами по асфальту, жена – растерянно оглядываясь, а я смотрел вслед и думал: «Может, догнать, может, сказать, что я по-прежнему такой, каким он меня знал и не знал, может быть, ему станет от этого легче? За что же я его так стеклом в печень? Пусть продолжает радоваться достигнутому, пусть он останется отличником и дальше, мне-то не впервой стоять навытяжку и выслушивать нравоучения… и учиться жить у тех, кто не знает жизни, кто никогда ни в чем не нуждался и не рвал сочное мясо жизни прозрачными от голода зубами». – Слава! – закричал я ему вдогонку. – Постой!

Но он ухолил из моей жизни навсегда, молча, не оглядываясь, любимец учителей, своих и чужих родителей… жалкий завистник.

С ним уходила моя юность, мое небезгрешное прошлое. Юность, постой, не уходи!

* * *

Как ни странно, (с получением корочки) жизнь действительно изменилась. Теперь я стоял, как равный, на служебном крыльце филармонии и гундосил со всеми подряд про заезжих лабухов и их любовниц, про бемоли и мажоры, про третьи патетические и четвертные и еще черт знает про что, о чем не имел ни малейшего понятия. Теперь я снисходительно кивал с крыльца знакомым и на их вопрос, что я здесь делаю, небрежно отвечал: «Да так, лабаю на сцене в „черном“.

* * *

– Куда? – перед самым нашим отъездом в неописуемом изумлении взмахнул руками Яков Давыдович. – В Чертоозерск? Евгеша! – сделал он страшное лицо, обращаясь ко мне. – Почему же вы раньше не сказали?

– Думал, вы знаете, – пожал я плечами, залезая в автобус под возбужденные писки Елены Дмитриевны: «Какой ужас! Мы опоздаем на самолет! Быстрее, ну я вас умоляю, быстрее!»

– Володя! – заволновался Школьник, кидаясь к Закулисному. – Нам же там лабать пять палок! Передайте привет Сусику.

– Какому Сусику? – уже отъезжая, закричал Закулисный.

– Как! Что? – ужаснулся Школьник, чуть не падая в обморок. – Вы не знаете Сусика из Чертоозерска? Веня, Гудок… вы слышали? – закатил глаза Яков Давыдович. – У меня там норма, Сусик сидит на «кустах», если Закулисный завалится, к нам не придет зритель! Горох, догоните его, скажите ему…

– Яков Давыдович, – поморщился Горох, провожая нас долгим мудрым взглядом. – Уже за то, что я узнал от вас про какого-то там Сусика, который пасется на «кустах», берет в лапу и без него не делается ни один спектакль, уже только за эту информацию я должен отсидеть не меньше года, а вы мне, по дружбе, хотите накинуть еще лет девять… Вы уж, Яша, что-нибудь одно…

– Веня, Гудок! – воскликнул ужасным голосом Школьник. – Толя, за что вы меня так не любите? Вы же не знаете Сусика! Это такой души человек, все, что ему нужно, – это обвешаться блестящей мишурой и немножко внимания!

– Сусик – шикарный администратор! – любуясь своим перстнем, важно произнес Гудок. – В Питере, восемь лет назад, на смотре, стол комиссии в «Европе» на девять «кать» накрыл! Такую лажу даже вы, мой друг, не сумели бы протащить. Правда, Веня?

– Ну… – неопределенно протянул Веня, боясь обидеть своего друга.

– Не протащил бы! – уверенно пробасил Гудок. А Сусик протащил.

– Я бы не протащил? – заволновался Школьник. – Имею всем вам сказать, что Сусик еще из-под стола ябедничал, когда у меня комиссия в «Астории» на столах танго два дня танцевала при свечах.

– Яша, Сусик – шикарный администратор, повторил торжественно Гудок. – Он старше вас на год.

– Веня! Клянусь твоими билетами! – не выдерживает Яков Давыдович. – Я сейчас не знаю, что сделаю с нашим другом, я не спорю, Сусик – хороший администратор, но то, что он выглядит старше меня лет на пять, – это знают все!

Школьник внезапно успокоился и, глядя на Гороха, печально вздохнул:

– Какого Сусика? Ужас… И это говорит руководитель филармонического коллектива, который имеет свое дело и не первый год ездит на гастроли! Скоро и про меня скажут: «Какого Школьника?…» Раньше все киты были наперечет, как гремели, а? Неужели вымираем? Неужели всех повыбивают, кто же останется?