Текст книги "Черный театр лилипутов"

Автор книги: Евгений Коротких

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Надкушенный бутерброд напоминал огромную усталую черепаху. Теперь уже совершенно исключалась всякая возможность надкусить его так, чтобы все составные части сразу оказались во рту. Это был воистину сложный, нет, наисложнейший бутерброд.

Этот бутерброд, – сказал я, поднося его двумя руками ко рту, – наверно, потянет рублей на пятьдесят. Мне кажется, ему надо дать имя. Ты, Женек, нащупал новую струю в кулинарном искусстве. Я предлагаю назвать его твоим именем.

Пухарчук даже обалдел от такой залипухи.

– Моим именем? – перестал он жевать.

– Да, твоим! – важно сказал я. – Бутерброд «а ля Пухарчук»! Мне кажется, это звучит.

– По-моему, тоже звучит, – нерешительно протянул Женек.

– Еще как! – развеселился я. – Ведь есть же торт «Наполеон», а теперь будет бутерброд «а ля Пухарчук»! Самый дорогой и сложный бутерброд во всем мире! Вот если туда еще добавить черной икорочки вперемежку с красной и нарезать севрюжку…

– Откуда я тебе ее возьму! – обиженно перебил меня Пухарчук.

– Она и не нужна! – отрезал я. – Кому нужна икра из нефти и севрюга, плавающая среди химотходов… Это уже будет не бутерброд «а ля Пухарчук», а совсем другое.

Женек довольно рассмеялся.

– А вкусно, правда? – залез он головой в бутерброд.

– Еще бы! – подчавкнул я.

Мы с Женьком ели этот наисложнейший два дня, а в тот знаменательный день нашей дружбы только к нему подступились. Я упал на кровать Женька, он рухнул рядом, мы посмотрели друг на друга и весело рассмеялись.

– Я еще никогда так не ел! – прозвенел он.

– Ты имеешь в виду последние два часа? Теперь я понимаю, как тебе было плохо!

Мы сложили руки на животах и блаженствовали.

– Слушай, – заговорщически прошептал Женек. – Начнутся концерты, займем у Закулисного деньги и пойдем громить книжные магазины. Хочешь? Ты мне теперь друг, я могу тебя взять с собой.

– Договорились, – понизил я голос. – А как мы их будем громить?

– Со мной не пропадешь! – вскричал Женек. – Я знаешь как заведующих кручу! Они передо мной все книги выкладывают, которые блатным оставляют. Захожу, даю пригласительные на наше представление и говорю: «Вы знаете, мы по десять месяцев на гастролях, может, у вас есть для наших маленьких что-нибудь почитать?» А она смотрит на меня… ну, сам понимаешь, – запнулся он, – тащит все, что у нее есть. Некоторые даже дарят.

– Да ты что?!

– А что! У нее этих книжек целый магазин. А лучше пойдем, – оживился он, – в «Детский мир»! Ты знаешь, какие штуковины бывают, может, водяной пистолет попадется… у меня был один, сломался. Слушай, а зоопарк здесь есть? – загорелись глаза у Женька. – Зоопарк люблю, там такие здоровенные слоны! Видел одного слона год назад, я ему почти весь булочный магазин скормил, так жрет… Но мне его почему-то жалко было…

– Я думаю, что бутерброд «а ля Пухарчук» даже слону будет не по плечу, – засомневался я. Женек схватился за живот от смеха.

– Ой, – повернулся он на бок. – Смеяться больно, я думаю, что тоже сожрет не сразу… Кажется, у меня температура повышается.

– Мне кажется, что она у тебя никогда не снижается.

– Уж конечно, – распирало Женька от счастья. – Кстати, хочешь загадку? Сначала спорим, что ты ее не отгадаешь?

– Давай.

– На что?

– Ну… я не знаю, денег у меня все равно нет.

– Я на деньги не спорю. Хочешь на щелчки? Думать десять минут. Каждые десять секунд щелчок, если отгадаешь – ты мне щелчок.

– На щелчки? – обрадовался я, снисходительно посмотрев на его ручонку. – Давай!

– Слушай! – весело рассмеялся Женек, видимо, вспомнив загадку. – Маленький-маленький, глупый-глупый ослик попал в глубокую-глубокую яму. Как ему оттуда выбраться?

– Вот это загадка, – опешил я. – Ты что, ее сам придумал?

– Думай, думай! – закричал Пухарчук. – Ага! Десять секунд прошло! Подставляй лоб!

Я подставил – и тут же пожалел. Даже трудно было представить, что Женек может врезать так больно.

– Ты, парень, сильно бьешь, – почесал я лоб.

– Каждый день тренируюсь! – гордо заявил он мне, довольный похвалой. – С утра встаю и начинаю бить по подушке.

Мне от этой информации легче не стало. За десять минут он мне все мозги повыбивает.

– Думай, думай! – закричал вновь Пухарчук. – Время пошло! Раз, два…

Ровно через десять секунд я заполучил очередную затрещину. Женек бил с какой-то дьявольской оттяжкой, с какой-то припрыжкой.

– Ты меня не кулаком бьешь? – несколько помрачнел я от этой игры.

– Не-е! – зашелся от радости Пухарчук. – Средним пальцем по-морскому!

– Это как по-морскому? – спросил я, выигрывая время на обдумывание, надеясь сразу найти верное решение.

– По-морскому – это берешь два пальца… Эй, паренек! – вдруг оборвал сам себя Пухарчук. – Время!

Бац!

– Ему помогли выбраться! – мрачно, без остановки затараторил я. – Он сам выпрыгнул, он прорыл ход…

Бац!!

– …яма обвалилась, он улетел…

Пухарчук отрицательно махал в разные стороны своей большой плешивой головой и с диким воплем через каждые десять секунд отвешивал мне, по лбу плюхи.

– …ему помогли улететь, он сдох! Наводнение, он сгорел, землетрясение! – вопил я. Бац!!!

– Это был не ослик! – заорал я последнее, что мог придумать.

– А кто ж? – занес удивленно Пухарчук над моим лбом кулачок.

– Это был осел вроде тебя! – не выдержал я, и до меня вдруг дошла вся гнилость этой загадки. – Ты что за условия поставил, тиран?

– Какие условия? – начинала сходить потихоньку радость с его личика.

– Если через несколько… через десять секунд не отгадаю – щелчок. Правильно?

– Правильно.

– Если отгадаю – я тебе один, а если не отгадаю, ты мне сколько их влепишь? А? Ну-ка, посчитай? Шестьдесят – вот сколько! По-твоему, это честно?

– Ну ты же мне тоже задашь загадку, – оправдывался Пухарчук и после небольшой паузы добавил: – если, конечно, отгадаешь эту.

– А если я не знаю никаких загадок?! – свирепел я, почесывая лоб. – А если никогда не отгадаю этой загадки, тогда что? Знаешь, кто ты после этого?

Пухарчук потупил глаза и начал морщить носик. У меня вдруг появилось огромное желание как дать ему по лбу и сказать эдак смачно: «Лилипутище, вот ты кто!» Но я тут же вспомнил, что он признал меня своим другом, почесал лоб, вспомнил, с каким удовольствием он отвешивал мне затрещины, и весело подмигнул ему:

– Нехороший ты, а еще друг называешься.

– Ну… ну хочешь, я скажу тебе ответ, – тихо и миролюбиво произнес Женек.

– Посмотри, что ты со мной сделал, что мне твой ответ – шишку назад вдавит?

Я хотел его посуровей побранить, но носик был уже весь в морщинах, потом я вспомнил Закулисного и посмотрел на надкушенную черепаху.

– Ладно, говори, – вздохнул я. – Черт с тобой. Пухарчук тут же повеселел и прищурился:

– Теперь давай без щелчков, просто отгадай?

– Ты смеешься надо мной? – не выдержал я. – Мне думать нечем, ты мне все мозги повыбивал.

– Ну ладно, скажи, что хоть сдаешься.

– Сдаюсь, – вздохнул я с облегчением. – Только говори быстрее, за что страдал.

– Нет, не так! Скажи, что не знаешь, как выбраться маленькому глупому ослику из глубокой-глубокой ямы!

– Ну, не знаю! Не знаю! – заорал я.

Отгадка была потрясной. Я мог думать над ней до конца своих дней. Если уж я не знаю, как выбраться маленькому глупому ослику из глубокой ямы, то откуда может знать это сам бедолага-ослик. Подумать только!

– Ты это сам придумал? – спросил я удивленно. – Хорошая загадка.

– Это мне дежурная рассказала, только ты ее никому не рассказывай…

– За кого ты меня принимаешь! – ответил я, живо представив, что будет, когда он начнет отвешивать по лбу щелчки тому же Витюшке. Уж тот не постесняется в выражениях, а может, и сам даст по лбу Женьку.

– Завтра на бутерброд забегай, – сказал Пухарчук. Мы расстались.

«Ну что? – думал я. – Вроде бы все нормально. От всех успел получить взбучку, даже от Пухарчука. Работа интересная, вот только бы еще завтра концерт организовать и можно смело сказать, что живу не зря».

Придя в номер, я намочил полотенце, обвязал им голову и уткнулся в телевизор. Не прошло и пяти минут, как ворвался разъяренный Закулисный. Он задыхался от гнева и подпрыгивал на своих кривых коротких ножках.

– Ты что себе позволяешь? – заорал он. – Что, больным прикинулся?

Видимо, он уже понял, что я окончательно созрел как член дружного коллектива и теперь ничем не отличаюсь от других.

– Что себе позволяю? – переспросил я.

– Ты почему лилипута обозвал? И почему лежишь на кровати, когда к тебе директор представления зашел?

– Владимир Федорович, – поднялся я. – Ко мне уже приходили Ирка и Елена Дмитриевна.

– Какая Ирка?! – брызнула пена с его губ. – Подругу себе нашел?! Ты как про мою будущую жену говоришь!

– Ну… извините…

– Что это за «ну»? – подскочил Закулисный, распаляясь все больше и больше, видя, как я все больше и больше ломаюсь. – Так! Запомни! – прорычал он, едва переводя дыхание. – Еще раз повторится, выгоню тут же!

Он грохнул дверью, но шагов по коридору я почему-то не услышал. Через некоторое время дверь резко распахнулась и раздался его рык:

– Посмотрим, как ты завтра спектакли заделаешь! Минуты две я сидел молча, потом выглянул в коридор.

Никого. И лишь после этого разразился таким матом, что с двух сторон моей комнаты тут же забарабанили соседя и прибежала дежурная по этажу.

– Чуть не разбился, – вздохнул я, показывая на свой лоб.

Потом пошел в ванную, включил воду, долго сосредотачивался и минут десять матерился, как революционный боцман, на глазах у которого сломали его любимую свистульку.

Находиться в номере было невозможно. Я сделал себе на голову тонкую марлевую повязку, вышел в коридор и спустился в фойе. Из ресторана несся сумасшедший рок с его продажным ритмом.

Люди входили и выходили, куда-то спешили, опаздывали, суетились. Лишь одному мне некуда было опаздывать и спешить. Я прошел мимо швейцара, администратора и вдруг почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Я резко обернулся и оцепенел.

Он был все тот же и не тот. Я еле узнал его. С ним была связана чуть ли не вся моя жизнь. Все его насмешливо! звали – Писатель.

В литературных кругах в него верили, но никто не хотел ему помочь. В журналах, куда он приносил свои рассказы, редакторы кивали головами и солидно тянули одно и то же: «Неплохо… но нам не подойдет. Это на наше лицо. Попробуйте в другом месте… В другом „месте“ опять все сочувствовали, советовали, и все также это было не их лицо.

Писатель был среднего роста, в небольших карих глазах на круглом добродушном лице всегда веселились чертики, на верхней губе так и остался шрам от ножа, которым его полоснули в кабаке за то, чтобы не болтал лишнего. Родители смотрели на него, как на великое недоразумение. Они хотели видеть сына таким, как все… по разве мог он отказаться от Дороги, которая была единственной отдушиной в его жизни.

Я подошел к Писателю. Он смотрел на меня грустными глазами. Мы никогда не считали себя друзьями, всегда относились друг к другу иронично, но нас с ним связывало одно чувство – неудовлетворение жизнью.

– Привет, – кивнул я ему.

– Привет.

– Писатель? – спросил я насмешливо. – Где-где, а здесь я не ожидал тебя увидеть. Как твой роман?

Я не стал спрашивать, как его дела, я спросил самое главное: как он собирается жить дальше? Три года Писатель летал над своим прошлым, настоящим и будущим. В двадцать четыре года он перестал летать.

– Ничтожество, – слышал он от родителей. – Посмотри на себя. Ни работы, ни друзей, одни алкаши да шлюхи возле тебя.

Он устал доказывать, спорить. Писатель спустился на землю и просто ушел в себя.

Я задал вопрос и посмотрел на Писателя. Он усмехнулся, глаза сощурились от набежавших веселых чертиков, но вдруг я увидел, что чертики плачут сквозь смех.

«Что с ним?» – подумал я, но все проходили мимо, и никто не видел того, что видел я, хотя для этого совсем не надо быть ясновидцем.

Его крылья были в крови. Засохшие ярко-красные пятна на белых перьях. Мне стало страшно. Он понял меня и ничего не ответил. Просто отвернулся и ушел.

* * *

«В ресторан заглянуть, что ли?» – подумалось тоскливо.

Я стоял в центре зала с белой повязкой на голове, на меня кто-то падал, кто-то звал разбираться, кто-то хохотал и плевал в лицо, а кто-то с силой потянул за руку. Я уселся за столик, за которым уже сидело трое мужиков.

– Ты че-е, фраером на воле заделался? – пошевелил пальцами рук пожилой паренек.

Вся компания была на «взлете», смотрела и не видела меня.

– Ша! Не гони! – заметив мое недоуменное лицо, выставил он два пальца вперед. – Валя! – закричал пожилой паренек пробегавшей мимо официантке. – Водки! Кореша встретил!

Волшебница Валя взмахнула палочкой, и на столе появился запыхавшийся от бега пузатый графинчик.

– За козла-хозяина! – сказал он мне, наливая целый стакан. – Чтоб ему с насеста не слезать!

Мне эти тосики-босики, выражаясь нашим культурным – филармоническим – языком были, как говорится, не в жилу.

«Надо выпить и быстрее винтить отсюда», – мелькнула мысль.

Мы с пожилым пареньком грохнули за козла-хозяина.

– Что это? – прохрипел, показывая презрительным взглядом на меня, дохлый и противный тип.

– Баклан! – небрежно ухмыльнулся мой кореш. – Вместе пятилетку тащили. Ты что ж, Цыпа, Ваську Крета узнать не хочешь, а должок за тобой висит… – угрожающим голосом сказал он мне. Рожи уставились на меня. «Ни-и черта себе!» – опустилось все внутри.

– Валя! – заорал Васька Крет. – Водки! Праздник сегодня.

Теперь он налил всем, и мне опять пришлось выпить еще за каких-то козлов и баранов.

– Ну?… – прохрипел мой кореш потусторонним голосом в повисшей над нашим столиком тишине.

(Одно меня всегда удивляло: почему меня ни разу не приняли, скажем, за художника, писателя… а вот за Цыпу, который тащил с кем-то пятилетку и не хочет вернуть должок, – это как здрасьте.)

– Не каждому фраеру пяточка, – оборвал тишину мой сосед справа, искусственный мальчик с издерганным прозрачным личиком. – На, баклан, чтоб должок не заржавел.

Он положил на чистую тарелку почти искуренную папиросу, конец которой был чуть скручен. Я машинально взял и нервно докурил до конца.

– Ну? – повторил вопрос мой кореш. – Подогрелся?

– Спасибо, – нервно кивнул я, – подогрелся.

– Ну? – опять затянул он свою лебединую песню.

Я что– то пытался сказать, но совершенно забыл родной язык, лишь жаргон лабухов мелькал в уме: кочумать, лабать, берлять.

Внезапно на моё плечо легла чья-то тяжелющая рука. Я вздрогнул.

«Ну вот и все, – мелькнуло в извилинах, – как мало я пожил…»

Я медленно поднял голову, думая увидеть очередного кореша.

– Евгеша, – с иронией прогундосил Петя. – Откатываешься?

– Еще как! – завопил я, тут же вспомнив все русские слова.

– Ты что такое? – процедил Васька Крет на Горе. – Пс-сс… отсюда, – сделал он жест, будто сбил в воздухе пылинку.

Горе удивленно посмотрел на него, потом на меня.

– Твои друзья?

– Я их в упор никогда не видел! – закричал я, выскакивая из-за стола.

В голове от резкого движения зашумело, и в глазах появилась синяя пелена. И все-таки я отчетливо увидел и запомнил на всю жизнь, как Горе сверху вниз, ударом по голове, своим огромным кулачищем усадил пытавшегося было дернуться Креста назад в кресло. Мой сосед справа с прозрачным личиком, старенький искусственный мальчик, протянулся было за вилкой, как от удара левого Петиного кулака его кожа порозовела и веки устало сомкнулись. Наверно, это был очень усталый мальчик, он всю жизнь недосыпал. Остальным уже объяснять было нечего.

Помню еще, когда баскетболистка пыталась снять с меня носок, она сказала Пете:

– Надо было все-таки занять ему двадцать пять рублей, лучше б с нами посидел, а то связался с какими-то алкашами, совсем вы, артисты, цену деньгам не знаете.

– Подумаешь, – хмыкнул Горе, – что такое для артиста двадцать пять рублей… так, раз плюнуть!

* * *

– Паренек! – звенел кто-то над ухом. – Ты чего? Времени-то уже!

Я с трудом открыл глаза. Пухарчук, довольный донельзя, стоял надо мной с будильником и показывал на часы.

– Уже шесть утра! – кричал он, прыгая от радости.

– Чего тебе? – прошептал я, делая попытку подняться с кровати.

Голова звенела, как бубен шамана, исполняющей свою свистопляску.

– Вы что, с ума сошли?! – заорал вдруг проснувшийся Левшин. – Шесть утра только, хамье, рабочему человеку поспать не дадут. Лилипутище, пошел отсюда!

– А я чего? – даже не обиделся Пухарчук на Витюшку. – Евгеша сам просил передать, чтобы я разбудил его в шесть утра. Он хотел сходить в какой-то детский садик извиниться за трех поросят.

– Уроды! – закричал Левшин. – Каких еще трех поросят!

– Вот и я тоже подумал, – играл под дурачка Женек. – Как бы не опоздал, я все равно в шесть встаю, мне нетрудно.

Левшин со стоном зарылся в подушку.

– Я тебя сейчас убью, проклятый лилипут! – зарычал он. – Как же ты мне надоел, целый день тебя рекламируешь, а ты еще и в шесть утра меня достаешь! С какими дураками приходится работать!

– Заткнись, понял! – взъерошился Пухарчук.

– Пшел отсюда!

– Евгеша, зайдешь ко мне. А ты, – повернулся он к Левшину, – чтоб рублик занес, а то сам знаешь…

– За то, что ты меня в шесть утра разбудил, рубль не получишь!

– Посмотрим, – угрожающе прошипел Женек и вышел.

– Ну, как у вас вчера? – прошептал я. – А?

Витюшка долго молчал, потом горько вздохнул:

– Господи, да за что ж мне такое наказание? С какими дураками приходится работать! Этот Коля, кретин… если б я только мог знать, – приподнялся Витюшка и посмотрел на меня. – Ты это нарочно? – спросил он, показывая на мою голову. – Думаешь, клоуном прикинулся, билеты сами разлетятся?

– У вас-то как? – опять спросил я.

Левшин замолчал, тяжело вздохнул и накрыл голову подушкой. До семи еще целый час. Я поднялся и пошел к Женьку.

Пухарчук сидел за столом и внимательно следил за тем, как закипает в двухлитровой банке вода. Один за другим пузырьки отделялись от кипятильника, и это зрелище приводило его в восторг.

– Сколько насчитал? – спросил я.

– А, паренек! – рассмеялся Пухарчук. – Считал, считал, а потом со счету сбился. Бутерброд будешь?

– Не знаю, – пожал я плечами. – Откусить сил не хватит.

Пухарчук смотрел на меня и решался на что-то большое.

– Ладно, – махнул он рукой и достал из тумбочки плоскую бутылочку коньяка.

Я опешил. Женек, оказывается, ото всех… Вот это да!

– Паренек! – рассмеялся он звонко. – Это я в кофе добавляю по две капли, знаешь вкус какой?! А ты мне друг, сейчас я тебе полтинничек налажу. «Вот это я себе друга нашел!» Полтинничек провалился как сквозь землю, в животе разлилось зарево, и сразу же зашевелились челюсти в предвкушении бутерброда «а ля Пухарчук».

– Налетай, – положил он передо мной надкушенную усталую черепаху.

Тесто за ночь хуже не стало – что значит домашнее.

– Я с собой на работу кусочек возьму? – спросил я.

– Какие разговоры, твой бутерброд, делай, что хочешь… можешь после гастролей рассчитаться.

– Как рассчитаться? – не понял я.

– Ну ты же сам сказал, что он рублей на пятьдесят потянет…

– Ха-ха-ха! – развеселился я. – А может и больше.

– Не-е! – подпрыгнул радостно Пухарчук. – Меньше, я уже подсчитал. Ты мне должен двенадцать рублей пятьдесят копеек.

Бутерброд «а ля Пухарчук» застрял в горле. Я понял, что он не шутит.

– Ты это серьезно? – спросил я.

– Сам посчитай… – протянул он мне счет.

– Булка домашняя, – читал я вслух, – один рубль. Масло деревенское натуральное – два рубля. Варенье клубничное – два рубля. Сыр Российский с сырзавода – два пятьдесят. Колбаса сушеная – пять рублей. Итого: двенадцать рублей пятьдесят копеек.

– У тебя цены ресторанные или кооперативные? – мрачно посмотрел я на друга.

– Я по-честному, – опустил глаза Пухарчук.

– Да… кажется, твоя дружба мне слишком дорого обходится…

– Еще… за коньяк, – чуть слышно проговорил Пухарчук. – Два рубля.

– А коньяк с наценкой?

– Без наценки! – завертел головой Пухарчук. – По госцене!

– Ты мне одно скажи, – решил я вывести его на чистую воду. – Ты прикидываешься или меня за дурака принимаешь?

– А что я сделал? – отвернулся к окну Пухарчук. – И Закулисный тоже записывает, кому чего дает, я ведь мог тебе и не давать…

– А что ж ты сразу не сказал? – разъярился я. – Как паучище, заманил в ловушку и кровь из меня сосешь, тоже мне, друг называется. Если хочешь знать, я бы тебе последнее отдал…

– А у тебя и нет ничего, – буркнул Пухарчук.

– Ах так! – подпрыгнул я от таких слов. – А ну давай считать по новой, – гаркнул я, окончательно поняв, что мост доверия и дружбы между нами рухнул бесповоротно.

Мы уселись на развалинах моста и принялись считать.

– Почему так дорого стоит булка? – задал я первый вопрос своему оппоненту. – Пускай она домашняя, в булочной обыкновенная стоит шесть копеек. Сколько в твоем дурацком бутерброде уместится булок?

Мы прикинули на глазок размер домашней булки, которую продают в магазине, и начали считать.

– Шесть булок, – подвел я итог.

– Где ты видишь шесть! – закричал Пухарчук. – А надкушенное место почему не считаешь? Здесь две булки умещаются!

– А может, там и не было ничего? – нахальным голосом заявил я. – Мне столько съесть не под силу, может, ты ночью специально отгрызал от моего противного бутерброда, чтобы мне меньше досталось.

Пухарчук захлопал глазами от такого нахальства.

– Ладно, – сказал я, видя, что он сейчас очнется. – Согласен на полбулки.

– На две! – завопил Пухарчук.

– Булка! – твердо сказал я. – И ни крошки больше!

– Ладненько! – угрожающе пропищал Пухарчук. – Ладненько, пусть будет булка.

И тут до меня дошло, какой я дурак. Отвоевал булку, которая стоит шесть копеек, а то, что впереди варенье, на которое, как я подозревал, он взвинтит цену, масло деревенское, черт знает сколько оно стоит, сыр, колбаса…

– Итого: семь булок по шесть копеек, – подсчитывал зловеще Пухарчук, всем своим видом показывая, какую он делает мне огромную уступку. Будет сорок две копейки. А ручной труд? Это же не хлебозавод! – подскочил с загоревшимися глазками он. – А тесто какое?! Туда кладут и яйца, и масло, и…

– И скармливают таким дуракам, как я, – продолжил я его мысль. – В общем, ты можешь перечислять что хочешь, но на это безвкусное тесто и труд Софьи Михайловны… кидаю семь, ну ладно, восемь копеек… Итого: за булку я тебе должен пятьдесят копеек.

– Одно яйцо стоит десять копеек! – взвыл от такой несправедливости Женек.

– А сколько ты хочешь?

– Восемьдесят!

– А вот этого ты не видел? – показал я ему кое-что.

– Твоя Софья Михайловна случайно не шеф-поваром в «Метрополе» работает? Такую дрянь слепила…

– Ладненько, – мстительно оборвал меня Пухарчук. – Твоя цена?

– Могу набросить еще две копейки! И не больше.

– Хорошо… А вчера: «Какая булочка! Какая булочка!» – пытался вывести меня из терпения Пухарчук. – Я тебе это припомню. Пусть будет пятьдесят две копейки, – записал он в блокнотик. – А масло деревенское во сколько ты тогда оценишь, ведь оно же не из магазина?

– А в деревне сейчас тоже натурального масла нет, – огрызнулся я. – Коров неизвестно чем кормят, лугов не осталось, коровы сена никогда не видели, так что никакой разницы не вижу.

– Как лугов не осталось?! – закричал Пухарчук. – Сам же говорил, что такого масла не ел?

– Говорил. Лучше ел, а хуже нет. Ты посмотри, какое оно желтое, твоя дежурная думала его выбросить, а потом решила скормить тебе.

– Что ты врешь! Желтое самое вкусное!

– Желтое самое противное!

– А что же ты ел тогда, если оно противное?

– Назло тебе!

– Ладненько, – сморщился Пухарчук. – Пусть будет как в магазине. Согласен?

От этого факта я уйти никуда не мог, ясное дело хуже просто не бывает.

– Мы с тобой съели килограмм, – считал Пухарчук.

– Килограмм пополам… рубль семьдесят и пять копеек. Согласен?

– Килограмма не было! – заявил я. – Грамм триста.

– Что?!

После бурных прений сошлись, что масло обошлось мне в девяносто пять копеек, а варенье – в один рубль пятьдесят.

– А теперь – сыр! – сделал ударение Пухарчук на слове «сыр» и повторил его со значением: – Сыр!

– Да – сыр! – собезьянничал я. – Сыр! Сыр! Сыр! и к тому же ворованный с сырзавода! А если я кому-нибудь сообщу, что ты скупаешь ворованное, можешь распрощаться с филармонией, здесь такие воришки не нужны…

Я был зол. Пухарчук не ожидал от меня такой подлянки.

– Я не скупаю ворованного, мне его подарили, – пробормотал он растерянно.

– Это еще хуже, ты знал и молчал, за это знаешь, что бывает?

И тут передо мной отчетливо всплыла мерзкая рожа, которая ухмылялась сквозь прогнившие зубы и цедила:

– За козла-хозяина! Чтоб ему с насеста не слезать!

Меня всего передернуло, надо же такому привидеться.

– Про сыр мы потом поговорим, – ответил дребезжащим голосом Пухарчук. – А колбаса? – закричал он со слезами на глазах. – Сейчас скажешь, что пересохла?

Про колбасу я что-то ничего не мог придумать. Женек бегал по комнате, торжествуя победу. Сейчас он отыграется, колбаса была самой дорогой составной частью этого жуткого бутерброда «а ля Пухарчук».

– Ну? – то и дело поглядывал на меня Пухарчук. – Ну? Это я еще по-дружески, по магазинной цене уступил, а у частника знаешь, сколько стоит?

– Частники сухую колбасу на огородах не выращивают, – старался я сохранить спокойствие и как-нибудь выкрутиться из этого положения.

И, главное, улика была налицо. Пухарчук оторвал от глянцевой поверхности сыра шпалу и положил ее передо мной. Она весила даже больше, чем полкилограмма.

– Черт с тобой, – сдался я. – Давай счет.

Пухарчук с радостным визгом выложил мне информацию:

– Булка – пятьдесят две копейки, масло – девяносто нить, варенье – один рубль пятьдесят копеек, сыр… – тут он запнулся и посмотрел на меня.

– Ворованный, – презрительно сказал я. – За это у нас сам знаешь…

И опять, словно наваждение, появилась перед глазами гнусная рожа.

– Ша! Не гони, баклан! – увидел я на уровне глаз два растопыренных пальца.

– Итого… – донесся до меня голос моего бывшего друга. – С тебя девять рублей девяносто семь копеек. Я сейчас еще три копеечки займу, и ты мне будешь должен ровно десять рублей. И вот здесь распишись.

Он ткнул мне в нос блокнотик, где я с удивлением увидел расчерченные графы, в которых стояли имена Пети, Коли, Левшина, и теперь рядом с ними появилось мое.

– Петя, – читал я вслух. – Два рубля пять копеек, Коля – пятнадцать копеек, Левшин…

Напротив Левшина сначала стояло пятьдесят копеек, потом это было вычеркнуто и исправлено на один рубль. Напротив моей фамилии тоже были вычеркнуты пятьдесят копеек и сейчас громоздилась жирная цифра – десять.

– Это что же? – грозно спросил я его. – Ты тоже долговую яму открыл? Под Закулисного работаешь?

– При чем здесь Закулисный? – покраснел он. – В долг даешь, а попробуй все запомни.

– В общем, так, – поднялся я. – Во сколько мне обошелся твой бутерброд?

– Семь рублей девяносто семь копеек, – тут же выстрелил Пухарчук. – Три копеечки я тебе занимаю, будет восемь рублей, два рубля коньяк – итого: за тобой должок десять рублей.

– Короче! – командирским голосом произнес я. – Плачу тебе только за коньяк и за то, что съел. Мы насчитали всего семь булок. Я съел одну, вот за это тебе и плачу, то есть один рубль и… тринадцать копеек, – подсчитал я на бумажке. – Плюс коньяк два рубля. Твоя дружба мне будет стоить всего три рубля тринадцать копеек. А оставшийся бутерброд «а ля Пухарчук» можешь засунуть себе… Теперь иди и жалуйся Закулисному.

– Мы так не договаривались! – Женек задергал головой, сморщил носик… – Ты его уже надкусил!

– Вот за это тебе и плачу!

– Так нечестно! – показались слезы на его глазах. Куда я его теперь дену? Ну хочешь, без колбасы за пятерочку?

– Я на тебя буду жаловаться, – сказал я. – За то, что ты позоришь Куралесинскую филармонию, вымогаешь продукты и спекулируешь ими. Ты позоришь высокое звание артиста! Сейчас пойду и расскажу все Закулисному.

Я пустил пробный шар и увидел, как перепугался Пухарчук.

– Уже и шуток не понимаешь! – закричал он очень грустно и слишком звонко. – За кого ты меня принимаешь?

– Если честно… то теперь я даже не знаю, за кого тебя принимать. Скорее всего за морозоустойчивого жлоба.

Когда я зашел с завернутым бутербродом к себе в номер, Левшин брился в ванной. Увидев меня, он чуть не порезался.

– Ты это, правда, не нарочно? – спросил он меня, показывая на лоб.

Я посмотрел в зеркало и увидел там ярко-оранжевый рог.

– Можешь считать, – ехидно улыбнулся Витюшка, – что билеты ты сегодня все раскидал. С таким набалдашником можно сделать заделку, не выходя из номера. Рогоносец, – хмыкнул он.

Витюшка приводил себя в хорошее настроение. Я несколько раз спросил у него, что произошло у них вчера, но Левшин, словно не замечая моего вопроса, пытался уйти от реальности в свой привычный мир иллюзий и веселья.

– Ну давай, что у тебя? – развернул он мой обед. – Вот это да! – покачал Витюшка головой. – Вкусно!

– Еще бы, – улыбнулся я и рассказал, во сколько мне чуть не обошелся этот бутерброд.

– Лилипута пупок испортил, – помрачнел Левшин. – И ты таким станешь, особенно не волнуйся… Знаешь, каким классным парнем Пухарчук был, мне всегда деньги занимал, а теперь во всем подражает Закулисному и боится его, боится, чтобы замену не нашли. Это хорошо, Закулисный такой болван, ему до фени, главное, башли идут, а другой давно бы разогнал такого лилипутика, который уже больше самого руководителя. Вот ты мне скажи, где ты такого лилипута видел, как у нас? – Я их вообще не видел.

– Еще увидишь, – махнул рукой Левшин. – Я почти все коллективы маленьких знаю, всех перевидел, но такого, как наш… Разве это лилипут? Он скоро вместо Закулисного с Иркой будет спать!

– Ты знаешь, – сказал я, – а с Иркой неплохо было б… Хоть она и сука, но что-то в ней есть.

Я поскромничал, сказав «что-то». Опять вспомнилось ее гибкое сильное тело и длиннющие ноги в черно-синих чулках. Левшин мерзко выругался.

– Она не сука, она тварь! – подпрыгнули злобно у него усы. – Когда Ирка в овощном работала, ее последний грузчик обходил, ее в карты разыгрывали: кому с ней в подвал за проигрыш идти. Если б не Закулисный, болван, она так бы в подвале и сгнила!

– Круто ты про нее, – засомневался я, хотя по опыту знал, что, как бы ни врал Витюшка, в его словах всегда была доля правды.

– Я… круто? – воскликнул Левшин, облизывая спелые губы. – Да любая моя крошка лучше и честнее этой твари! – смачно давил он на последнее слово. – Ну кто она была? Ну… я даже ее по-другому назвать не могу, а сейчас нас за людей не считает! Витя! – передразнил он Ирку. – Во сколько вы вышли из гостиницы? Чтоб это было в последний раз! – разбушевался Левшин. – Да кто она такая, чтобы мне это выговаривать?! Ей какое дело! А пупок ублажает… Она же его, дурака, сожрет и сама будет «Мойдодыром» заправлять!

– Не понял?…

– Да ну их всех к черту! – схватил он папку, давая понять, что разговор на эту тему исчерпан.