Текст книги "Пароль «Dum spiro…»"

Автор книги: Евгений Березняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

СКОМСКИЙ

С Юзефом Скомским меня познакомила Ольга. Ее рекомендация была краткой:

– Молод. Образование среднее. Ни в какой партии не состоит. Сын местного помещика. Ненавидит оккупантов. Работает в немецкой адвокатуре. Уже не раз давал нам ценные сведения.

– Но ведь помещик, классовый враг, – возразил я. – Можно ли доверять?

Ольга улыбнулась:

– Во-первых, не помещик, а сын помещика. Хозяин поместья – старый Скомский. Во-вторых, дворяне тоже разные бывают. Мы еще в школе проходили. Одного Муравьева, декабриста, царь казнил, а другой Муравьев – генерал, палач, хвастал: «Мы не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, кто сам вешает».

– Это, Ольга, не аргумент.

– Есть и аргументы.

Оказалось, с тех пор, как Ольга у Врублей, молодой Скомский добровольно и добросовестно исполняет обязанности интенданта радиоквартиры. Приносит продукты, снабжает деньгами.

Ольгу поддержал Татусь. На старого Скомского всю жизнь батрачил, а молодого похвалил: «Панского семени, а чловек». (Чловек – человек – в устах Врубля звучало высшей похвалой.)

Я решил встретиться с молодым Скомским лично. Договорились через Врубля о месте встречи. В сумерках забрался в густой ельник, принадлежавший Скомским. Вскоре услышал шаги. Ко мне приближался парень в охотничьей куртке, в офицерских бриджах. Его походка, одежда – все говорило об умении держаться непринужденно и естественно. Губы припухшие, как у мальчика. Глаза дерзкие, насмешливые и какая-то особая – я бы сказал – вольтеровская улыбка, свидетельствующая об ироническом складе ума. Я свистнул, как было условлено.

– Пан капитан, приветствую вас на польской земле.

– Эту землю еще надо освободить.

– Будем освобождать ее вместе.

Я не спешил с ответом. Стал расспрашивать о старом Скомском, о планах на будущее, исподволь выяснял потенциальные возможности Юзефа. Оказалось, в доме Скомских часто останавливаются офицеры вермахта. Не обходили они и соседние имения. В помещичьих домах, в фольварках размещались штабы полков, дивизий. И почти в каждом в радиусе тридцати – сорока километров были у Юзефа друзья-приятели.

Еще один приятный сюрприз: в Кракове, на улице Голембя, у Скомских собственный дом. Там постоянно живут их родственники, по словам Юзефа, патриоты.

Сам Юзеф на будущее смотрел трезво:

– Прежней Польше не бывать. Землей Скомских владеть Врублям. Оно и справедливо. Хочу учиться, пан капитан. Хочу стать юристом, как ваш Ульянов-Ленин. Мне говорили, что он когда-то жил в наших краях.

Юзеф беспокоился, будет ли у него возможность учиться в Краковском университете после освобождения Польши.

Приглашал к себе.

– Старику скажу: офицер, бежал из плена. Отец у меня – человек старых взглядов, но швабов ненавидит. Гитлера презирает. Не выдаст.

Вскоре я действительно побывал у Скомских при весьма, однако, драматических обстоятельствах. Но об этом позже.

Говорили мы на русско-польском суржике. И тут открылся еще один секрет: второй год молодой Скомский упорно изучает русский язык, в библиотеке отца читает в оригинале (старый Скомский до революции учился одно время в Одессе) Пушкина, Тютчева. Краснея, запинаясь, прочитал четыре тютчевские строчки (к моему стыду, я слышал их тогда впервые):

 
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить!
У ней особенная стать —
В Россию можно только верить.
 

Перед тем, как разойтись, договорились с Юзефом связь держать через Врубля. «Почта» – дупло в старой сосне.

Утром мы послали в Центр радиограмму:

«Юзеф Скомский – Волк – 23 года. Сын местного помещика. Пожелал помогать нам по патриотическим мотивам».

Мы не ошиблись в Скомском.

По-прежнему наезжая к приятелям, Юзеф завел знакомство с одним гитлеровским асом. Благодаря этому знакомству, отличному знанию немецкого, умению быстро сходиться с людьми Юзеф стал своим человеком даже в ресторанах с объявлениями: «Только для немцев». Он научился глубоко, в самых сокровенных тайниках сердца, прятать свою ненависть, свои чувства. Обхаживал своего аса, поил его отборнейшим коньяком, пока в дупле старой сосны не оказалась схема – расшифровка аэродрома и одной летной части. Расшифровку мы отправили в Центр. А несколько дней спустя в Кракове со всеми подобающими воинскими почестями хоронили обгоревшие останки гитлеровского аса. Он погиб во время массированного налета советских бомбардировщиков, не успев оторвать от взлетной полосы свой «хейнкель».

Всю ночь пылали машины на отлично замаскированном аэродроме. Огромными хлопушками рвались бочки с бензином. Выли сирены пожарных машин.

О налете Юзеф узнал от приятелей аса и несколько дней ходил именинником.

16 СЕНТЯБРЯ

В ночь на 16 сентября я работал допоздна, готовя донесение Центру. Накануне мы получили новое задание:

«Примите все меры разведки танков, частей на окраине Кракова, установите нумерацию частей, места штабов».

И вскоре начали поступать соответствующие информации от Грозы, Груши, сообщения польских друзей с кодовым знаком «D. S.». В одном говорилось об усиленном продвижении железнодорожных грузов к станции Кобежин, в других – об отличительных знаках, номерах на танках и машинах. Предстояло просеять, сверить, сравнить, проанализировать десятки фактов, чтобы отжать несколько скупых строчек для радиограмм.

Для шифровки передал текст Ольге:

«На восточную окраину Кракова (Кобежин) прибывают войска СС.

Из Словакии прибыла танковая дивизия. 160 танков, преимущественно «тигров», 20 бронемашин расквартированы в предместьях Кракова. Танки были в боях».

Не спится. В «схроне» тепло, пахнет чебрецом, мятой, но… как ни хорошо у Врублей, надо уходить. В эфире находимся полтора-два часа ежедневно, работая по одним и тем же позывным, в одно и то же время. Это просто чудо, что нас до сих пор не засекли. Но эти сверхсрочные радиограммы придется передавать отсюда: радиопитание «Северка» на исходе, слышимость – 1—2 балла. Выйдешь не в свое время – забьют. А завтра – в Бескиды, к Тадеку.

Только под утро задремал. Сквозь сон услышал голоса, топот ног, тревожный крик Стефы. Глянул в щель. В пяти метрах стоял немецкий солдат с автоматом наготове. Схватился за пистолет. Куда там… Полон двор гитлеровцев. Почти рядом со скамейкой, врытой у стенки моего «схрона», лежал лицом вниз старый Врубель, обхватив руками окровавленную голову. Над ним автоматчик. А вот и Стефа. Тоже лицом вниз, и руки широко раскинуты.

Где Ольга? Может, успела уйти? Но тут появился ефрейтор с нашим «Северком». Следом – Ольга в наушниках. Видно, взяли за работой. Заметила Татуся, Стефу, рванулась.

– Пустите, гады!

Ее ударили в спину. Пошатнулась, но не упала. Только шагнула в мою сторону. Села на скамейку. Ольга отвечала на вопросы отчетливо, громко. Я понял: не с немцами – со мной разговаривает [16]16
  О том, что произошло в то утро, Ольга рассказывала так: «Поднялась на чердак, чтобы связаться с Центром. Начала передавать радиограмму. Поглощенная делом, не слышала, как немцы окружили дом. Опомнилась, когда меня схватили за волосы, потащили вниз. Во дворе увидела Стефу и нашего хозяина на земле. Дула автоматов упираются им в затылки. Всюду солдаты с автоматами. Ходят, громко разговаривают, гогочут. По углам двора устанавливают пулеметы. Мне приказали встать у стены амбара. За стенкой – капитан. Я решила вести себя так, чтобы немцы скорее ушли: хотелось спасти жизнь командиру. Села на лавочку. Прислонилась к амбару. Теперь от капитана меня отделяла всего-навсего стенка из досок и я очень боялась, чтобы он чем-нибудь не выдал себя. На допросе, как ни удивительно, мои ответы и ответы хозяина совпадали. Вскоре обыск и допрос кончились. Нас повели. Все это время меня мучил вопрос: кто мог выдать? Желая дать знать капитану, что опасность миновала, я запела. Когда мы вышли на дорогу, я увидела пеленгаторы. Сразу стало легче: поняла, что никто из моих друзей не совершил предательства. Нас бросили в машину. Старый Врубель – молодцом, даже улыбался, а у девочек вид был растерянный. Я снова запела. Хотелось подбодрить Стефу и Рузю. Мол, держитесь, девочки. Они поняли меня».


[Закрыть].

Допрашивал капитан в черном мундире. Переводил пожилой офицер с глубокой залысиной. Я видел ее каждый раз, когда он нагибался.

– Кто такая?

– Разве не видно?

– С кем работала?

– Одна.

– Агентура?

– Нет агентуры. Все сама. И не кричите. Я и так хорошо слышу. Это у меня профессиональное.

– Фрейлейн весело. Фрейлейн шутит. Скоро тебе, стерва, будет не до шуток. Ложись! Лицом к земле!

– Не лягу, можете стрелять в лицо.

– Это для тебя слишком легкая смерть. Прежде, чем я выстрелю в твои васильковые глаза, ты у меня потанцуешь. И заговоришь. И подпишешь, что нам надо. И не думай, что погибнешь героиней, что твои большевики вспомнят тебя добрым словом. Ты сдохнешь, а твоих родителей – об этом уж мы позаботимся – сошлют в Сибирь за дочь-предательницу.

…Что делать? Стрелять? Убьют Ольгу, Татуся, Стефу. Сам погибнешь и провалишь дело. А если предательство? Если все знают?

Глухие удары. Пронзительный крик. Стоны. Голос старого Врубля.

– Ниц, ниц, ниц не вем! Не видел, не знаю!

Проклятье! Ефрейтор несет мой темно-синий костюм.

Снова удары.

– Чей костюм?

– Мой.

– Доннер веттер! Чей костюм?

– Мой. Купил у беженцев. Больно материал хорош.

Топот сапог. Шуршание сена. Кажется, начали сбрасывать. Вот-вот доберутся. Лежу затаившись. Малейший кашель, движение, вздох – и конец.

Из дома тащат продукты, одежду. Гоняются за курами. Голос Ольги:

– Вам только с курами и воевать.

Сколько это длится? Час? Полтора?

Слышу: «Фойер, фойер!» Поджогом угрожают. Дом, амбар – все вспыхнет мгновенно.

«Капитан, капитан, улыбнитесь», – это Ольга – ее голос.

Удаляющиеся шаги. Тишина. Чуть приподнял доску: никого! А может, засада? Но и оставаться больше нельзя. Могут возвратиться, поджечь дом, как грозились. Главное, добраться к лесу, предупредить Грозу, Грушу, польских товарищей…

И снова позволю себе небольшое отступление.

На одной из встреч с молодежью я получил записку такого содержания:

«Почему вы не помогли Ольге, Врублям? Как бы Вы поступили теперь в аналогичной ситуации?»

Трудные, мучительно трудные вопросы. Тот, кто задавал их, вряд ли предполагал, как больно они отзовутся во мне.

Но хорошо понимаю нетерпение спрашивающего, ибо живет в нас и вечно будет жить святой закон побратимства: «Сам погибай, а товарища выругай».

А если нельзя? Если не имеешь на это права?!

И кажется мне, мой незнакомый друг, что представление твое о работе разведчика весьма поверхностное. Мол, все просто: смокинги, фраки, белоснежные манишки, приемы. Полковники, которые за коктейлем или картами выдают сверхсекретные тайны. Явки в роскошных коттеджах. Генералы, будто созданные для того, чтобы их выкрадывали вместе с портфелями, где хранятся тайные планы самого фюрера. Роскошные женщины. Бешеная погоня. Перестрелки.

Я знаю, иногда и такое можно увидеть на приключенческом экране, прочитать в некоторых «шпионских» книжках. В жизни, однако, все сложнее и трагичнее.

Судьба разведчика…

Представьте себе чекиста (мне не так давно поведали эту историю), которому удалось три года прослужить в войсках СС. Десятки, сотни раз смотрел он в лицо смерти. И погиб в самый канун Победы. Не от вражеской – от партизанской пули: подвел мундир.

Жизнь разведчика… А если ты мать, и твой сын, комсомолец-подпольщик, знает, что ты на службе у самого шефа гестапо – секретарем-переводчицей, и в его взгляде ты постоянно читаешь презрение, омерзение. На твоих глазах его, раненного в стычке с гестаповцами, допрашивают, пытают. Ты не имеешь права выдать себя жестом, взглядом – ни перед врагом, ни перед ним: и твой сын, твоя кровинка, твоя гордость идет на смерть, так и не узнав, что каждый твой шаг и этот последний, на лезвии ножа, приближает Победу, что тобой, верной дочерью партии, майором Комитета государственной безопасности, Героем Советского Союза будет гордиться Родина. И единственное горькое счастье выпадет вам: быть похороненными рядом, даже в один день – в только что освобожденном от гитлеровцев городе.

Скромная могила на старом кладбище в одном из прибалтийских городов. На белом мраморе слова:

«Герой Советского Союза, майор Государственной безопасности Лидия Калнинь и красноармеец, подпольщик Янош Калнинь – 12 мая 1944 г.».

Судьба разведчика… Бывает, только от одного твоего слова зависит твоя жизнь, и ты молчишь, хотя знаешь наперед, что будут терзать твое тело. И будет камера смертника, и в последний раз – небо, звезды, чахлая зеленая трава на тесном тюремном квадрате, и стена, выложенная красным кирпичом, чтобы не оставалось пятен.

И перед твоими глазами, пока не погаснет в них солнце, будет мастерски изготовленная «специалистами» из гестапо фальшивка, адресованная твоим товарищам, «документ», клеймящий тебя как предателя.

Что тогда? Что может быть ужасней этого, страшнее? А еще страшнее, втиснувшись в сено, лежать и слушать, как бьют по щекам девушку, почти подростка, затаив дыхание, сжавшись в клубок ненависти, видеть, слышать, как пытают твоих товарищей, – больших мук мне не довелось и, надеюсь, никогда не придется узнать. Броситься на помощь, услышав крик Стефы, – таким, именно таким было мое желание. Стрелял я неплохо и, наверняка, убил бы несколько гитлеровцев. Что меня удержало? Задание. Неравный бой (солдат было не меньше тридцати) кончился бы гибелью всех нас, провалом дела. А что по сравнению с заданием, от выполнения которого зависела судьба многих людей, судьба города, значила гибель двух-трех гитлеровцев, моя жизнь?..

В лесу тихо. Только осины гудят. Млеет под сентябрьским солнцем папоротник. Лежу в густых зарослях, подвожу невеселые итоги дня.

Схвачены Врубли, Ольга. Рация в руках у гитлеровцев. Но… обыскивали небрежно. Значит, охотились только за рацией? Запеленговали? Возможно. Почему не сожгли дом Врублей? Оставили как западню?

Спокойно… Спокойно. Главное, восстановить связь с группой, с польскими товарищами, всех предупредить. И тут я вспомнил… Скомский. На сегодня у меня назначена с ним встреча. А может, он и выдал? Сын помещика. Кого привлек? Где твое классовое чутье, капитан Михайлов?

Спокойно… Спокойно. Ведь он давал информацию. Ценную информацию. Дорого обошлась она вермахту. И Михал любил повторять: «Хоть и панского семени, а чло́век». Нет, не похож Скомский на предателя. А может?..

Шаги… Он. В той же охотничьей куртке. Чем-то встревожен. Я тихонько, как было условлено, крякнул уткой.

– Капитан! Живы?

Скомский уже знал о нашей беде. Видел крытую немецкую машину с антеннами: два кольца, вдетые крест-накрест одно в другое. За ней в сторону Кракова промчались еще две машины, набитые солдатами. Из одной – не привиделось ли? – слышал голос Ольги Совецкой. Думал, что и меня схватили… Уже не надеялся.

Постой… Постой… Машина с антеннами. Значит, не предательство – запеленговали. Случилось то, чего я больше всего боялся. Впрочем, окончательные выводы делать рано.

– Вам нельзя здесь оставаться, пан капитан. Немцы могут возвратиться с собаками.

Юзеф изложил свой план. На опушке леса ждет наш связной Генрик Малик. Он и принесет мне одежду от Скомского. Сам Юзеф будет ждать меня в своем саду: дом Скомских пока вне подозрений.

Вскоре примчался Генрик. Притащил брюки, куртку, шляпу. И все пришлось впору. Мы с Юзефом почти одного роста.

Генрика отправил в Краков. Пусть немедленно поставит в известность товарища Михала. А тот уже найдет способ предупредить Грозу, Грушу, своих людей.

Эту ночь я провел у Скомских. Как сквозь сон запомнились старый Скомский, сад, большой помещичий дом с застекленной верандой.

НА «ПОЖАРНОЙ» КВАРТИРЕ

«Господин Тегель!

В субботу 16 сентября в селе Санка на квартире крестьянина Врубля гестапо из г. Кшешовице арестовало русскую радистку Ольгу. Мне известно, что вы, как здравомыслящий человек, давно потеряли надежду на успех Германии в этой войне. Вы неоднократно высказывали свое неудовлетворение властью Гитлера.

Мне также известно, что Нойман из гестапо является вашим приятелем и другом. Вместе с ним вы часто проводите время. Вот поэтому я решил обратиться к вам с деловым предложением: договоритесь с господином Нойманом и организуйте побег Ольги. Если это невозможно, найдите иной способ ее освобождения. Посодействуйте также освобождению батрака Врубля из Санки и его дочерей. Если вы сделаете это, я гарантирую вам и вашей семье жизнь, обещаю, что вы займете должное место в новой Германии. Если в этом окажет вам помощь Нойман, с ним поступим так же.

Если же вы не сделаете этого и попытаетесь задержать подателя настоящего письма, я обещаю вам и Нойману немедленную смерть.

В вашем районе имею достаточно сил для вооруженной расправы с кшешовицким гестапо, а также и с вами. Срок исполнения моей просьбы устанавливаю 24 сентября сего года.

Командир партизанского отряда

подполковник Красной Армии

Васильев».

Это письмо я написал в местечке Чернихув под самым носом гестапо.

Было так. От Скомских я ушел на рассвете. В лесу на условленном месте меня уже ждал предупрежденный Владеком Метек – бывший телохранитель и адъютант Ольги.

Метек сообщил: арестов больше не было, товарищ Михал уже знает, о провале, принял меры. В Чернихуве, на конспиративной квартире меня ждут.

Ночь застала нас в пути. Лес казался бесконечным. Метек по одним только ему ведомым ориентирам шел и шел вперед. В полночь вышли на окраину местечка. Я знал: где-то здесь жандармский пост, комендатура. Куда же ведет меня Метек? Вошли во двор какой-то усадьбы. Смотрю: обыкновенный колодец – сруб с барабаном.

– Проше пана в студню…

Заглянул. На глубине двух-трех метров темное зеркало воды. Раз приглашают – значит надо.

Нащупал носком ботинка лесенку, спустился примерно на метр. Слева замерцал огонек. Я нырнул в боковой люк и оказался… в комнате. На столе – пишущая машинка, радиоприемник, по углам – автоматы, нары. Мне навстречу поднялась Янка – партизанская связная. Рядом с ней какой-то незнакомый мужчина.

– Вильк, – представился он, – окружной комендант пляцувки [17]17
  Пляцувка – пост, наименьшая организационная ячейка Армии Людовой. Место встречи подпольщиков и партизан.


[Закрыть]ППР. – И добавил: – Это наша «пожарная» квартира. В случае опасности работники партии могут пробыть здесь не один день.

Обсудили обстановку, всевозможные причины провала.

Сомнений не было: Ольгу запеленговали. Случись предательство – аресты и обыски прокатились бы по многим местам.

Что удалось узнать об Ольге, Врублях? Пока немногое. Их привезли прямо в Монтелюпиху. А ведь не прошло и трех недель, как я сам чудом вырвался оттуда. Как спасти Ольгу? Чем помочь Врублям?

Тут и выплыло имя Тегеля, шефа каменоломни.

– Гестаповец Нойман – давний его приятель, – делился вслух своими соображениями Вильк, – Тегель, нам это достоверно известно, уже не верит в победу рейха и готов любой ценой спасать свою шкуру.

Серьезно продумали все детали. Я тут же написал письмо. Польские друзья перевели его на немецкий язык. Договорились, что 19 сентября вечером Метек сам заявится с этим письмом к Тегелю. Забегая несколько вперед, расскажу, чем кончилась эта история.

Шефа каменоломни визит подпольщика удивил и напугал. Но Метек был невозмутим:

– Это в ваших интересах, господин Тегель. В интересах вашей фрау и ваших киндер.

– Никто еще не бежал из Монтелюпихи! – простонал Тегель. – Да и господин Нойман не из тех, кто выпускает птичек из клетки.

Под конец Тегель все же пообещал навести справки и сделать то, что в его силах, для спасения радистки.

На следующий день, как было условлено, снова встретились. На этот раз, по настоянию Метека, на лесной поляне.

– Вашей радистки нет в Монтелюпихе, – выпалил Тегель, как только увидел нашего связного. – Сегодня утром ее вывезли в неизвестном направлении.

БЕСКИДЫ

В это время я был далеко от «пожарной» квартиры. Накануне в Чернихуве состоялось еще одно, очень важное знакомство. В ночь на 19 сентября мы было уже собрались в дорогу, когда в схрон спустился Вильк.

Он принес хорошую новость: Тадеуш Грегорчик (Тадек) – командир партизанского отряда – предупрежден, ждет. А в лесу – бойцы из диверсионной группы Калиновского. Возвращаются с задания. Курс тоже держат на Бескиды. Так у нас появились попутчики. Да еще какие!

Калиновский, судя по молве, появился в Бескидах сравнительно недавно. Но имя его уже стало почти легендарным. На счету группы Калиновского были крупные диверсии, взорванные мосты. Впрочем, как всегда в таких случаях, благодарная народная молва приписывала «отряду полковника Калиновского» и действительное и желаемое.

За голову Калиновского оккупанты официально обещали 50 тысяч рейхсмарок и 20 гектаров земли.

О «советском Калиновском» я много слышал от старого Врубля, Малика, Скомского. Смел. Вездесущ. Осторожен. Появляется с хлопаками всегда неожиданно, там, где его меньше всего ожидают.

С его-то разведчиками мы и отправились в горы. Впереди с компасом – старший группы Николай. К трем часам ночи подошли к месту, где, как мы считали, располагался отряд Тадека. На наш сигнал никто не ответил. В горах, в лесу – гробовая тишина. Решили дождаться утра. Здесь, в партизанском краю, мы чувствовали себя как дома.

Утром пришел к нам командир партизанского отряда Армии Людовой имени Варыньского [18]18
  Людвик Варыньский(1856—1889) – основатель первой польской революционной партии «Пролетариат».


[Закрыть]Тадеуш Грегорчик. Молодой человек, лет двадцати трех – двадцати четырех, с воинской выправкой. Лицо мужественное, волевое. Познакомились. Тадек пригласил нас в лагерь. Это было 21 сентября 1944 года.

За завтраком я ближе присмотрелся к Тадеку.

Худощавый, подтянутый, в кожаной куртке. Офицерская планшетка. На груди бинокль. Спокойные, серые, прощупывающие глаза. До чего же похож на нашего Щорса! Я сказал ему об этом.

– А кто такой, – спрашивает, – Щорс?

– Украинский Чапаев.

– Чапаев, Петька – знаю…

В партизанском лагере образцовый порядок. Отряд расположился на горной поляне, у ручья. Тут же кухня. У дневальных работа кипит: кто чистит земняки (картошку), кто рубит мясо, кто моет собранные травы и крапиву. Подальше от кухни, под елями спят после «ночной смены» бойцы из диверсионной группы. Лошади, коровы – все живое хозяйство отряда – в лесу, в надежном укрытии.

Я уже знал из донесения Грозы, что на базе отряда работает радист Мак – наш разведчик.

Мы познакомились с ним в первое же утро. Мак – Иван Рудницкий – забрался со своей рацией на самую вершину горы. Его охраняли автоматчики Тадека. Застал я его за работой. Он развернул рацию и упорно выстукивал позывные. Я представился, сказав о себе то, что считал возможным, и попросил передать Центру от моего имени срочную радиограмму:

«16 сентября во время работы немцами арестована Комар. Комар, рация, хозяева квартиры находятся в гестапо. Причина ареста – пеленгация. Голос находится в партизанском отряде. Гроза, Груша – в Кракове. Сеть сохранилась. Приняты меры предосторожности. Прошу выслать оружие, взрывчатку, рацию. Жду указаний».

23 сентября в отряд пришел Алексей. Он принес информацию о воинских перевозках через Краковский узел, некоторые данные о гарнизоне, передал привет от Михала.

Надо было восстановить регулярную связь с Центром, поэтому я дал Алексею полторы тысячи злотых на приобретение радиобатарей, рассчитывая, что можно будет временно пользоваться рацией Мака. Просил немедленно прислать Грушу в отряд.

Двадцать четвертого Алексей отправился в Краков. В этот же день я получил через связного записку от Калиновского:

«Тов. капитан!

Мои бойцы кое-что сообщили о вашем положении. Если вы нуждаетесь в помощи, прошу зайти ко мне. Постарайтесь это сделать не позже 25.IX. 26-го передислоцируюсь.

С приветом Калиновский».

С наступлением сумерек отправился к Калиновскому. Ночь была темной. В горах, в лесу стоял густой туман. Шли буквально наощупь, только безукоризненное знание местности проводниками выручило нас. В полночь подошли к железной дороге, надо было пройти мост через реку Скаву. Мы не знали, охраняют ли его гитлеровцы. Пятьдесят – семьдесят метров проползли по-пластунски. Охраны не было. Поднявшись во весь рост, быстро перешли мост. И вдруг резкий гортанный крик: «Хальт! Хальт!» Автоматная очередь. Пришлось залечь. Трассирующие пули огненными пунктирами прошили небо. Лежали молча. Не хотелось подымать шум на основной партизанской магистрали.

Снова тишина. Мы углубились в лес. С рассветом подошли к месту дислокации отряда Калиновского. Это был временный лагерь. Мы не заметили здесь ни привычных партизанских землянок, ни бункеров. Бойцы Калиновского жили в палатках, сделанных из парашютов. Их «цыганские» шатры походили на грибы-великаны.

Как старых знакомых встретили нас Николай и другие бойцы, сопровождавшие меня к Тадеку.

Познакомился с Калиновским. Примерно моих лет, а может, на два-три года старше. Лицо волевое, энергичное. Взгляд цепкий, внимательный, всепримечающий.

– О беде вашей наслышан. Времени у нас в обрез, так что выкладывайте прямо, в чем нуждаетесь. Подбросим. Чем богаты, тем и рады.

Калиновский оказался не так богат, как щедр. Передал нам два десятка гранат, два ящика с патронами, ящик с тушенкой, не то двадцать, не то тридцать пачек папирос. Выделил комплект радиобатарей. Мне на прощание подарил пистолет.

Пока шли деловые разговоры двух командиров, Николай – минер и парикмахер – блеснул еще и кулинарным искусством.

В командирской палатке аппетитно запахло дымящейся бульбой, грибным супом.

– Надо бы за нашу встречу, – улыбнулся Калиновский, – выпить, да уж извини, капитан, у нас сухой закон. Встретимся после войны. Вот тогда наверстаем…

Вокруг имени Калиновского вились самые противоречивые слухи. Помню профашистские газетки, где подробно описывался «полный разгром банды Калиновского». Не раз и не два с торжеством сообщалось из «достоверных» источников об очередной его гибели.

Мы знали цену и этим сообщениям, и «достоверным» источникам, но кто был в те годы застрахован от вражеской пули? И как мы радовались, когда после очередных «достоверных» сообщений о «гибели Калиновского» летели в воздух мосты, эшелоны, и снова угадывался в смелом, неожиданном налете почерк его отряда.

В последний раз Калиновский таким образом подал свой голос в канун нового, 1945 года. Взлетел 135-метровый мост через горную, стремительную Скаву, по которому в сутки проходили десятки вражеских эшелонов. Диверсионные группы – и наши и польские – давно зарились на этот объект. Да орешек оказался крепким. Мост усиленно охранялся. Эхо дерзкой, удивительно удачной операции докатилось до нас, обрадовало. А потом снова появились слухи о гибели Калиновского.

В шестьдесят четвертом, когда мы (Ольга, Гроза и автор этих строк) впервые после войны оказались в Кракове, нас часто спрашивали, известно ли нам что-нибудь о знаменитом Калиновском. О нем в Польше писали, рассказывали как о национальном герое, но считали погибшим.

Мы, увы, тоже ничем не могли помочь польским друзьям.

Много лет и я ничего не знал о судьбе этого человека. Однажды раскрываю «Известия» от 31 октября 1970 года. Внимание привлекло заглавие статьи «Мосты Николая Казина». Читаю:

«Семеро приземлились в районе Кракова, в местных предгорьях Малых Бескид…» Это было 27 июля 1944 года.

В опаснейших диверсионных операциях отличился бывший балтийский моряк Николай Ильичев, узник Освенцима. Руководителем одной из групп был назначен русоволосый бородач младший лейтенант Николай, тоже бежавший из Освенцима».

Может, один из двух Николаев и был моим проводником в Бескиды?

И дальше:

«Кто вы, Калиновский?»

Так двадцать шесть лет спустя мы снова встретились.

Калиновским оказался… Николай Алексеевич Казин, сын рабочего, бывший шахтер, затем юрист.

В Польше его имя, подвиги обрастали новыми легендами, а он все эти годы жил в родном городе Кадиевке на Украине, строил, реконструировал угольные шахты.

О том, что его ищут (нашу группу после войны тоже долго разыскивали польские друзья), он сам узнал совершенно случайно из польской газеты «Жолнеж вольносьци» («Солдат свободы»).

Я написал Николаю Алексеевичу, напомнил ему о нашей встрече. Вскоре из Кадиевки пришел ответ.

«Радуюсь, – писал Николай Алексеевич, – что мы живы-здоровы и можем трудиться на благо Советской Родины… Вы говорите, что публикации о нашем отряде скромные. Я в этом не вижу обиды. Скромность – черта коммуниста. Многое из того, что было сделано отрядом в годы войны в тылу врага, ныне считается подвигом. Я же вижу во всем этом – скромный вклад патриотов моей Отчизны в дело разгрома фашизма».

И была еще одна встреча. На этот раз в Киеве, в Генеральном консульстве Польской Народной Республики, где группе советских разведчиков были вручены польские ордена и наградные знаки.

Вдруг слышу:

– Николай Казин – полковник Калиновский.

Нужно ли говорить, что через несколько минут мы уже сидели рядом. Вспомнили Бескиды, общих знакомых. Проговорили весь вечер, и мне открылась удивительная, героическая жизнь, точнее – не одна, а будто три жизни Николая Алексеевича Казина.

Родом он из-под Тулы. Начинал трудовую жизнь на шахтах Донбасса: ламповщиком, слесарем, откатчиком вагонеток. По комсомольской путевке поехал в Харьков на шестимесячные курсы юристов. Некоторое время был помощником следователя в Кадиевке. Шахтер стал чекистом. Накануне войны Николай Алексеевич работал в управлении НКВД Черновицкой области.

– Чего только не бывает, Евгений Степанович. В пятидесятом – я снова тогда трудился на шахте в Кадиевке – вызывают меня в городской военкомат. Явился, как требовала повестка, со всеми документами. Принял меня военком, подержал в руках военный билет, перечитал страницу за страницей.

– Так. Выходит, рядовой. Стрелок-автоматчик. А по моим данным – подполковник, заместитель командира корпуса. Как-то не вяжется. Что вы на это скажете, уважаемый Николай Алексеевич?

– Долгая, – говорю, – история, товарищ полковник.

– Ничего. Для этого и вызвал. Рассказывайте…

Казин действительно начинал войну в звании подполковника, заместителя командира корпуса по тылу. Однако война началась для него задолго до 22 июня. За какие-то шесть-семь лет бывший ламповщик стал ответственным работником – опытным чекистом.

– Я, – говорил он мне, – вышел на житейскую дорогу из страшной нужды, но с большим багажом отцовской мудрости. Умный был человек – на расстоянии лет это хорошо видно. Отправляя в Горловку (было это в двадцать шестом году), дал мне отец не золото, не серебро, а несколько советов: «Никакой работы не чурайся. Честное дело делай смело – заработанная копейка лучше краденого рубля. Власть у нас теперь народная: умного заметит, научит и поднимет. Ты же, сын, на любой должности помни: не место красит, а хорошие дела. И еще – всю жизнь учись: человек неученый, что топор неточеный. Врагов у нас немало. Стой за нашу власть твердо. Что бы ни случилось – знай: и один солдат в поле воин, если воюет с умом».

Пришло время – вспомнилась, крепко пригодилась отцовская наука. Научила быть рассудительным при любых обстоятельствах.

Я не сразу догадался, что Николай Алексеевич хотел этим сказать. Только позже, когда передо мной открылась вся его, полная драматизма, жизнь, понял: он умел работать самоотверженно. И каждое новое назначение, каждый крутой поворот, иногда и вниз, принимал не как насмешку, удар судьбы, а как суровый экзамен, из которого во что бы то ни стало надо выйти победителем.

Так было в Черновицкой области, где в канун вероломного нападения гитлеровской Германии на Советский Союз чекист Николай Казин вел свою тайную, а от этого еще более опасную (не тот враг, что впереди, а тот, что сзади) войну против резидентуры немецкой и румынской разведок, и в августе 41-го в районе Пирятина, где корпус, в котором подполковник Казин служил заместителем комкора по тылу, вел, отступая, тяжелые оборонительные бои. Рядом разорвалась мина… Николай Алексеевич очнулся в Лохвице, в немецком госпитале для военнопленных. Ему повезло. Среди медицинского персонала (тоже из военнопленных) нашлась знакомая. Вы́ходила. Вместе бежали. Пробились в Каменец-Подольский. Раны еще долго беспокоили. Только в 43-м удалось перейти линию фронта. Явился к своему бывшему начальству. Рассказал все, как было. И еще раз повезло. Поверили. Не только поверили, но сразу (как обрадовался он этому!) послали в самое пекло: снова оказался во вражеском тылу, но теперь уже командиром разведгруппы.