Текст книги "Впередсмотрящий. Повесть о великом мечтателе (Жюль Верн)"

Автор книги: Евгений Брандис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Евгений Брандис
ВПЕРЕДСМОТРЯЩИЙ
Повесть о великом мечтателе
(Жюль Верн)

О тех, кто первым ступил на неизведанные земли.

О мужественных людях – революционерах,

Кто в мир пришел, чтоб сделать его лучше.

О тех, кто проторил пути в науке и искусстве,

Кто с детства был настойчивым в стремленьях

И беззаветно к цели шел своей.

Памяти Миши Геселева, одаренного математика, посвящает свою работу автор

ИСТОКИ

Это повесть о человеке, который видел дальше других. Повесть о писателе, который был и остался неумирающим спутником юности. Повесть о великом фантасте, чьи книги зажигают в сердцах неугасимый огонь мечты.

Его полное имя – Жюль Габриэль Верн.

Он родился 8 февраля 1828 года в бретонском городе Нанте.

Бретань – полуостров на западе Франции, омываемый Ла-Маншем и Атлантическим океаном. В древности это была Арморика, страна кельтов. В V–VII веках ее захватили бритты (бретонцы). Позже она становится графством, затем самостоятельным герцогством и в XVI веке провинцией французского королевства.

Бретонцы всегда отличались упорством, своенравием, смелостью, были искусными мореходами, почитали старинные обычаи и сумели сохранить на протяжении веков свои характерные черты.

По натуре и даже по внешности – коренастый голубоглазый блондин – Жюль Верн был настоящим бретонцем.

Своеобразная среда, обстановка, условия, в которых формировалась личность писателя, усвоенные с малолетства привычки, пристрастия, вкусы – все это наложило определенный отпечаток на его дальнейшую жизнь и, конечно, сказалось в творчестве.

Итак, город Нант.

Удобное местоположение на правом берегу Луары, в пятидесяти километрах от выхода в Бискайский залив, способствовало превращению Нанта в торговый и промышленный центр северо-западной Франции. Город славился благоустроенным портом, к которому в те годы был приписан флот в две с половиной тысячи судов.

Нантские корабли бороздили океанские воды во всех частях света, у причалов швартовались суда под флагами разных стран.

Благополучие и бедных и богатых кварталов зависело от заморской торговли. Занятия и промыслы горожан определялись близостью моря. Оно давало средства к существованию канатным и парусным мастерам, плотникам, рыбакам, матросам, обогащало купцов и арматоров[1]1
  Арматор – владелец торгового судна.


[Закрыть], а иногда отправляло на дно вместе с кораблями и грузами миллионные состояния предпринимателей.

Приходилось верить в удачу: бог даст, бог и отнимет. На старинном гербе города Нанта изображена трехмачтовая шхуна, над ней корона, украшенная золотыми экю, от которой по обе стороны спущен витой шнур – развязанный пояс Анны Бретонской, супруги Людовика XII, принесшей Бретань в приданое французскому королю. А ниже, под гербовым щитом, – алая лента с девизом: «Взоры всех обращены к тебе с надеждой, господь».

Вдоль набережных тянулись торговые склады, конторы судовладельцев, меняльные лавки, оптовые магазины колониальных товаров. Негоцианты заключали крупные сделки на куплю-продажу сахара, риса, кофе, какао, ценных пород дерева, красильных и дубильных веществ, тропических фруктов, пряностей, хлопка, кожи. Нант был перевалочным пунктом. Лишь ничтожная часть заморских грузов оседала в городе. В новой упаковке, с пестрыми этикетками нантских торговых фирм колониальные товары распространялись по всей Франции. Некоторые из них перерабатывались на местных фабриках, а в основном шли транзитом в другие европейские страны.

Луара в своем плавном течении делится здесь на несколько рукавов. Вместе с речками Эрдр и Севр она образует протоки, огибающие песчаные отмели, соединенные многочисленными мостами со всеми частями города. В этом месте от берега до берега не менее двух километров. Разросшийся Нант выдвинул на прибрежные острова форпосты портовых сооружений и лучшие из жилых кварталов, заселенных именитыми горожанами.

На одной из таких отмелей, названной островом Фейдо – по имени префекта, предоставившего ее для застройки, – родился и провел детские годы Жюль Верн.

Сохранился любопытный снимок, сделанный с воздушного шара перед тем, как был засыпан проток, отделявший остров от суши. Он походит на огромный корабль, повернутый носом к морю.

Архитекторы воспользовались игрой природы. Сходство с кораблем дополняют гранитные набережные по левому и правому «борту», округлая «корма», издавна отведенная для рыбного рынка, искусственно удлиненная «носовая часть» с миниатюрным ботаническим садом, где заботливо выхаживались тропические растения. Главная улица Рю Кервеган, прорезающая остров по большой оси, сверху выглядит палубой, загроможденной ящиками, между которыми оставлен узкий проход. «Ящики» – прижатые друг к другу дома. При желании их можно также принять за причудливые палубные надстройки. Впечатление довершают сброшенные на твердую землю «сходни» – по паре мостиков на «корме» и «носу». Так и кажется: «Фейдо» скоро кончит погрузку, мостки будут убраны, якоря подняты, и ничто не помешает громадному кораблю пуститься вниз по Луаре.

Из слухового окошка родительского дома мальчику открывалось чудесное зрелище: просторная гавань, усеянная густым лесом мачт с привязанными к реям парусами, среди которых кое-где мелькали длинные трубы пироскафов[2]2
  Пироскаф – одна из первых конструкций парохода.


[Закрыть], извергавшие в небо черные султаны дыма. Моряки парусного флота еще не подозревали, что в недалеком будущем парусники будут вытеснены пароходами, и относились с пренебрежением к этим невзрачным «небокоптителям».

В сознании ребенка прошлое не отделялось от настоящего. Улицы острова Фейдо, названные именами прославленных навигаторов и знаменитых нантских корсаров, напоминали о кругосветных плаваниях и жарких абордажных боях, о людях, топивших во славу Франции английские и испанские фрегаты, о тех, кто устраивал облавы на негров, скупал за бесценок африканских рабов и сбывал их с баснословной прибылью где-нибудь на Антильских островах.

Торговля живым товаром в те далекие годы вовсе не считалась зазорной. Вест-индским плантаторам нужна была рабочая сила, а нантским негоциантам и судовладельцам – продукция вест-индских плантаций. Торговцы невольниками в этой замкнутой цепи были необходимым звеном.

Кто знает, сколько почтенных семейств, составлявших аристократию города, жили в роскошных особняках, построенных при последних Людовиках именно на такие доходы?

Заниматься работорговлей французам запретил Наполеон, но доживали еще свой век старики, разбогатевшие от этого промысла, и благоденствовали их наследники в Нанте.

СЕМЬЯ

огда я обращаюсь мыслью к моим предкам, – заметил как-то раз Жюль Верн, – то нахожу среди них военных^, муниципальных советников, адвокатов и моряков.

Отец писателя Пьер Верн был потомственным адвокатом. Это звание вместе с адвокатской конторой передавалось из поколения в поколение старшему сыну в семье. Но так как Пьер не был старшим, пробиваться пришлось самостоятельно. В 1826 году он поселился в Нанте и быстро завоевал репутацию как умный, энергичный юрист, умеющий защищать интересы клиентов, не нарушая буквы закона, как человек безукоризненной честности и усердный католик, что также располагало в его пользу. К тому же он был меломаном и не чуждался поэзии. Короче, уже через год метр[3]3
  Метр – титул адвоката (франц.).


[Закрыть] Верн упрочил свое положение удачной женитьбой, позволившей купить небольшую контору на набережной Жан Бар.

Брак оказался счастливым. Контора приносила доход.

Софи Верн, до замужества Аллот де ля Фюйи, принадлежала к дворянскому роду, ведущему начало, по семейным преданиям, от шотландского стрелка Аллота, служившего в гвардии Людовика XI. Король пожаловал ему за заслуги дворянство вместе с королевской привилегией держать голубятню. Гвардеец Аллот построил себе замок и стал сеньором Аллот де ля Фюйи[4]4
  Фюйи – разновидность голубятни (франц.).


[Закрыть].

К тому времени, когда метр Верн породнился с именитой семьей нантских моряков и арматоров, его тесть был директором счетной конторы, иначе говоря, главным бухгалтером. От былого величия сохранилось лишь дворянское звание, ничего не прибавлявшее к скромным доходам деда будущего писателя. Тем не менее шотландский пращур Аллот стоял перед глазами Жюля в образе средневекового лучника – в шлеме, кольчуге, с щитом и колчаном, в ореоле храброго воина, сопровождавшего во всех походах короля – объединителя французских земель.

Отчасти может быть и по этой причине Жюль Верн так живо интересовался Шотландией, с увлечением перечитывал Вальтера Скотта и пользовался любой возможностью лишний раз побывать в милой его сердцу стране.

Дом № 4 по улице Оливье де Клиссон внешне ничем не отличался от других помпезных домов, возведенных на острове Фейдо в первой половине XVIII века преуспевающими судовладельцами и купцами.

Бронзовый молоток у входной двери без малого целое столетие все теми же гулкими ударами возвещал о приходе посетителя. Женевские часы в вестибюле каждые полчаса напоминали мелодичным звоном о движении времени, которое здесь казалось застывшим. Мраморные арапчата в чалмах все так же бдительно охраняли парадную лестницу, устланную блеклым ковром, который, по уверению деда Жана, был когда-то малиновым. Мебель красного дерева в стиле Людовика XV, картины в золоченых рамах – портреты предков и морские пейзажи, выцветшие штофные обои, портьеры, серые гобелены в комнате матери с изображением Нептуна и Нереид, даже книги в одинаковых переплетах, расставленные по ранжиру в кабинете отца, – все вещи и любой предмет, вплоть до медных кастрюль на кухонных полках, были утверждены навечно на одних и тех же местах. И все здесь казалось неизменным, устойчивым, нерушимым от сотворения мира.

Правда, некоторое разнообразие в эти законы постоянства вносил зеленый какаду, привезенный когда– то из Бразилии дядей Прюданом Аллотом: облысевший от старости попугай еще задолго до рождения Жюля стал путать утро и вечер и нередко вместо «бон жур» выкрикивал «бон нюи».

Но если прежние владельцы дома занимали все три этажа, то Жан Аллот разделил просторные анфилады на несколько небольших квартир, которые сдавались внаем, как и весь нижний этаж, раздробленный под торговые помещения. Старики Аллоты и семья адвоката Верна пока что жили совместно. В квартире на случай приезда гостей всегда была наготове свободная комната, хотя, кроме парижан Шатобуров, некому было и приезжать.

Аристократ по рождению и художник по призванию, Франсиск де ля Сель де Шатобур оставил портретную галерею нантских родственников жены.

Вот его свояченица Софи Верн, сидящая у открытого фортепьяно, в черном платье с белым воротником и черной бархоткой на шее, оттеняющей удлиненное бледное лицо. Взгляд ее отрешенно-задумчив. На пюпитре развернута нотная тетрадь. Любительница музыки и пения, она была душой домашних концертов и привила свою страсть детям.

А вот и метр Верн, подтянутый, чопорный, строгий, окруженный аксессуарами, напоминающими о его профессии: книги в застекленном шкафу, чернильница с гусиным пером, папки, конверты, деловые бумаги. Запечатлен он в домашней обстановке, рядом со своим бюро, но вид у него официальный, как будто за рамками портрета находится невидимый собеседник, явившийся к адвокату за консультацией.

И наконец, третья картина – самая примечательная. На фоне пригородного парка – пышные кроны деревьев, зеленые лужайки, убегающие вдаль дорожки – два нарядно одетых мальчика. Обеими руками, за плечо и запястье, старший удерживает младшего, готового сорваться с места и снова покатить по дорожкам свой деревянный обруч. Старшему тогда было десять, младшему восемь лет, но в коротком фраке и цветном жилете, модных брюках со штрипками, в накрахмаленной сорочке с отложным воротником и тщательно повязанном галстуке, оба брата на портрете Шатобура выглядят значительно старше. Непоседливым Жюлю и Полю, должно быть, стоило немалых усилий напряженно позировать художнику, который, так и оставшись любителем, гордился не столько своим искусством в живописи, сколько родством с Шатобрианом, первым писателем-романтиком, чью славу не мог затмить даже Виктор Гюго.

Со слов знаменитого «бофрера»[5]5
  Бофрер – муж сестры (франц.).


[Закрыть], а вернее – из его книг, дядя Шатобур рассказывал мальчикам о путешествии Шатобриана в Америку, его скитаниях по девственным лесам и жизни среди индейцев-начезов. Парижский дядюшка не скупился на выдумку и чем больше допускал преувеличений, тем интересней было его слушать. Впрочем, юные Верны и не пытались отделять правду от выдумки.

Пока судьба не развела их в разные стороны, братья жили общими интересами. Что касается трех сестер – Матильды, Анны, Мари, то разделять интересы братьев они могли только в раннем детстве. В жизни Жюля Верна сколько-нибудь заметной роли сестры никогда не играли и упоминаются в его переписке лишь по случаю семейных событий.

Первенцу Жюлю предназначалось традицией стать сначала помощником, потом компаньоном, а впоследствии – преемником адвокатской конторы отца на набережной Жан Бар. Конторы, обеспеченной постоянной клиентурой, существовавшей на одном месте, в доме № 2, более ста лет. Конторы, доставшейся Пьеру Верну только потому, что ее прежний владелец метр Пакето достиг преклонного возраста и не имел наследника.

Поль, моложе Жюля на шестнадцать месяцев, неизменный участник его детских игр и в дальнейшем – первый друг и советчик, по желанию Софи, ее родителей и Прюдана Аллота, должен был избрать морскую карьеру. И недаром дядя Прюдан, неунывающий весельчак, балагур, острослов, проделавший не одно кругосветное плавание, души не чаял в своем младшем племяннике. Впрочем, не делая различий между тем и другим, он, со свойственным ему юмором, часами излагал всякие истории из житейского опыта моряка, которому довелось бывать на Антильских островах и в Гвинее, в Австралии и в Новом Свете.

Жюль охотно бы поменялся с Полем, уступил бы ему с радостью свое первородство, несмотря на то, что оно сулило прочное положение и ясный жизненный путь. А Поль, с его практическим складом ума, уравновешенный и не столь подвижный, подумав, быть может, и согласился бы предпочесть профессию адвоката беспокойной морской службе. Но нельзя было об этом и заикаться. Воспитанные в ортодоксальной католической вере, в безусловной приверженности семейным устоям, дети знали и помнили: после господа бога единственный властелин – отец. Воля отца священна, и слово его закон.

ПОСТИЖЕНИЕ МИРА

ервой воспитательницей Жюля и Поля была мадам Санбен, жена без вести пропавшего лет двадцать назад капитана дальнего плавания, в чью гибель она не хотела верить и все ждала, что он вернется из Индии. Биографы писателя связывают эту грустную историю с замыслом одного из его поздних романов – «Миссис Брэникен», героиня которого на протяжении многих лет с необычайным упорством и самоотверженностью разыскивает почти по невидимым следам пропавшего без вести мужа и в конце концов находит его среди австралийских аборигенов. Трудно сказать, действительно ли миссис Брэникен совершила подвиг любви благодаря детским воспоминаниям автора, но безутешную мадам Санбен нам еще придется упомянуть в другом биографическом эпизоде.

А пока что с помощью самодельного лото, составленного из картинок на фирменных ярлыках, этикетках, товарных знаках, она старается привить питомцам некоторые грамматические навыки и начатки географических представлений. Рассматривая эти наглядные пособия и давая волю воображению, Жюль как бы воочию видел черных носильщиков, цепочкой выходящих из банановой рощи, и бедуинов в белых бурнусах, с медлительным караваном верблюдов, и важно выступающего индийского слона с узорчатой башенкой на спине, откуда равнодушно выглядывает чернобородый раджа. А иногда, некстати, ему представлялись отважные флибустьеры, идущие наперерез галиоту, захватившему сокровища инков, или смелые полярные путешественники, зимующие в ледяной пустыне.

Гувернантка бранила его за рассеянность, но Жюль, если ему было скучно, ничего не мог поделать с собой. Поль усердно переписывал с этикеток названия экзотических стран, мысленному же взору Жюля рисовались кокосовые пальмы на фоне багряных закатов и лагуны коралловых островов с бирюзовой, как небо, водой. А близость моря напоминала о себе манящими запахами – рыбного рынка, просмоленных канатов, приторно-сладких пряностей. Приходившие в нантский порт корабли приносили в развернутых парусам неуемные ветры странствий.

При первой возможности метр Верн снял подходящую квартиру на набережной Жан Бар, рядом со своей адвокатской конторой. В 1837 году он поместил сыновей в школу святого Станислава, где они кончили три класса, а затем продолжили обучение в Малой семинарии Сент-Донатьен.

Свободного времени у Жюля было хоть отбавляй: он учился без всякой натуги, получая похвальные листы при переходе в следующий класс то за успехи в географии, то в музыкальной грамоте, то в древнегреческом, изредка за латинские сочинения и неизменно – «за твердую память». Память и выручала его, потому что, не в пример Полю, прилежанием Жюль не отличался. Из всех предметов явное предпочтение он отдавал географии, хотя обнаруживал одинаково хорошие способности и к гуманитарным, и к точным наукам. В то же время он не был образцовым учеником: еще в школе святого Станислава заслужил прозвище «короля перемен», восхищая сверстников искусством ходьбы на ходулях, которые иногда и после звонка помогали перемахивать через высокий забор, за что ему случалось попадать в карцер, а в семинарии Сент-Донатьен нарекания педагогов вызывали его тетради и учебники, разрисованные сценами морских баталий, очертаниями корветов, шхун, бригантин.

Тайком от родителей Жюль и Поль часто пробирались в гавань наблюдать за швартовкой, маневрами, выгрузкой и погрузкой судов. Всезнающие мальчишки легко разбирались по парусному вооружению в типах кораблей и не хуже – в колониальных товарах, прекрасно зная, что привозится в бочках, тюках, ящиках, складывается под брезентом навалом вдоль длинной портовой набережной; по цвету кожи, одежде и говору матросов, слонявшихся по улицам города, безошибочно определяли в пестрой толпе национальность каждого моряка. И как счастливы бывали бедные школяры среди этих обветренных, обожженных солнцем парней, казалось, пропитанных солью волн, тропическим зноем, волнующими запахами далеких, полусказочных стран!

В мальчишеских играх Жюль всегда был заводилой, а после уроков погружался в чтение. Книги воспламеняли его фантазию. Братья перевоплощались в индейцев, в пиратов, в Робинзона и Пятницу, в туземцев, выслеживающих людоеда-тигра, в неустрашимых исследователей, продирающихся сквозь дебри Экваториальной Африки.

Жюль увлекался книгами Купера, Вальтера Скотта, капитана Марриета, Диккенса, любил «Похождения барона Мюнхгаузена» и без конца перечитывал «Робинзона Крузо», которого знал наизусть. К знаменитому «Робинзону» Даниэля Дефо присоединялись «робинзонады» других авторов, в частности «Швейцарский Робинзон» Виса, побудивший Жюля Верна – по прошествии шестидесяти лет! – сочинить «Вторую родину», продолжение романа о трудовой жизни на необитаемом острове не одного человека, а целой семьи, отца и четырех сыновей.

«„Робинзоны“, – отметил он в предисловии, – были книгами моего детства, и я сохранил о них неизгладимое воспоминание. Я много раз перечитывал их, и это способствовало тому, что они запечатлелись в моей памяти. Никогда впоследствии, при чтении других произведений, я не переживал больше впечатлений первых лет. Не подлежит сомнению, что любовь моя к этому роду приключений инстинктивно привела меня на дорогу, по которой я пошел впоследствии. Эта любовь заставила меня написать „Школу Робинзонов“, „Таинственный остров“, „Два года каникул“, герои которых являются близкими родичами героев Дефо и Виса».

Игра в Робинзонов плохо вязалась с педантичным распорядком семинарии Сент-Донатьен. Строгая регламентация школьной жизни, суровая добропорядочность отцовского дома, прозаическое будущее, воплощенное в адвокатской канторе на набережной Жан Бар, будили желание вкусить свободу, вызывали неосознанный, безотчетный протест. И вместе с тем романтика моря казалась ему столь притягательной, что однажды, когда Жюлю было одиннадцать лет, он убежал… в Индию.

Трехмачтовая шхуна «Корали», державшая курс на Калькутту, стояла на рейде за чертой города, недалеко от поселка Шантеней, куда метр Верн из года в год вывозил на лето свою большую семью. Там же, возле рыбацкой гавани, находилась харчевня отставного моряка Жана Мари Кабидулена «Человек, приносящий три несчастья». Несмотря на устрашающее название и всем надоевшие россказни хозяина об ужасном морском змее, едва не затянувшем в пучину китобойное судно, на котором он когда-то плавал, харчевня никогда не пустовала.

Именно здесь Жюлю посчастливилось встретить юнгу с «Корали» и соблазнить его небольшой суммой. Запасшись звонкой монетой из своей и Поля копилок (младший брат обещал держать язык за зубами), он обменялся с юнгой одеждой и с помощью второго заговорщика, который ждал его в шлюпке, попал на борт корабля. Капитан, не заметив подмены юнг, приставил новичка к матросам помогать им травить шкоты.

Хватились беглеца только в полдень, когда «Корали» уже снялась с якоря. В доме поднялась тревога. Расспрашивая каждого встречного, Пьер Верн добежал до харчевни и тут обнаружил свидетелей, подтвердивших его худшие опасения: кто-то видел двух юнг, отплывающих в шлюпке на «Корали», а болтливый хозяин сам подавал завтрак подростку, по приметам, в костюме Жюля, который наспех поел и скрылся.

В критических ситуациях метр Верн действовал хладнокровно и решительно. Он тотчас же отправился дилижансом в Нант и оттуда пироскафом в Пембеф, где шхуна должна была сделать остановку перед тем, как уйти в океан. Он извлек капитана из пакгауза и, взбежав вместе с ним на палубу, застал розовощекого отрока в отличном расположении духа. На нем была промасленная роба, заляпанные дегтем штаны и огромные деревенские сабо. Окруженный гогочущими матросами, Жюль уморительно изображал в лицах перебранку двух бретонских крестьянок, приехавших в Нант продавать рыбу.

Водворение блудного сына под отчий кров сопровождалось ликованием матери и зловещим молчанием отца. Какова была мера взыскания? Одни биографы утверждают, что его посадили на хлеб и воду, другие – что он был высечен. Во всяком случае, Жюль чистосердечно признался, что хотел разузнать в Индии о судьбе злополучного капитана Санбена, чтобы сообщить его безутешной жене, стоит ли ей еще ждать или считаться вдовой.

Сохранилась и семейная легенда о завораживающем звучании слов: Корали, Каролина, кораллы.

Речь идет о Каролине Тронсон, одной из дочерей тети Лизы, сестры Софи Верн. В дачном поселке Шантеней дома Тронсонов и Вернов расположены были по соседству, и дети почти не разлучались. Жюль оказывал хорошенькой кузине знаки внимания, предпочитая ее общество всем остальным. Старше его на год, Каролина была уже кокетлива и относилась к Жюлю подчеркнуто снисходительно, как взрослая барышня к мальчику.

Гуляя с ней однажды вдоль берега, он галантно заметил, что шхуна «Корали», по-видимому, названа так в ее честь, и он пустился бы на «Корали» хоть на край света, чтобы привезти Каролине кораллы.

Каламбур не произвел должного впечатления. Кузина лишь пожала плечами, равнодушно заметив:

– Ты не из тех, кто способен на подобные подвиги!

– А я тебе докажу, что способен!

– В наши дни, – добавила Каролина, – не найдется рыцаря, который умер бы за свою королеву.

– Умирать вовсе не обязательно, – возразил Жюль, – а кораллы я тебе привезу…

Как бы то ни было, эпизод с «Корали» вполне согласуется с поздним признанием Жюля Верна, которое можно найти в его романе «Зеленый луч»:

«Я не могу равнодушно видеть, как отчаливает судно – военное, торговое, даже простой баркас, чтобы всем своим существом не перенестись на его борт. Я, должно быть, родился моряком и теперь каждый день сожалею, что морская карьера не выпала на мою долю с детства…»

Неизгладимо яркие впечатления ранних лет впоследствии дали писателю много тем и образов и даже в старости продолжали служить ему источником вдохновения. Мы находим в его романах пейзажи, навеянные воспоминаниями о поездках на побережье Бискайского залива, о привольной жизни в живописном нантском пригороде Шантеней, о давних школьных друзьях, с которыми он познакомил читателей в романе «Два года каникул», а затем присвоил их имена матросам шхуны «Сент-Инах» в «Историях Жана Мари Кабидулена», причем, как мы знаем, заглавный герой существовал в действительности, а его рассказы о легендарном морском змее и побудили автора написать эту книгу. Да и такой бывалый бретонский моряк, как дядюшка Антифер, вряд ли выдуман автором. В образе этого своевольного упрям– ца уловлены характерные черты старого «морского волка», одного из тех ветеранов парусного флота, с которыми будущий писатель общался в детские годы. А его юные герои, вроде Роберта Гранта или Дика Сэнда! Разве не ожили в них и не заиграли новыми красками светлые ребяческие мечты о приключениях и подвигах в далеких неведомых странах!