Текст книги "Лермонтов в жизни. Систематизированный свод подлинных свидетельств современников."
Автор книги: Евгений Гусляров
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)
Лермонтов – С. А. Раевскому.
Конец ноября – начало декабря 1837 г.
По приезде в Ставрополь он был уволен, перед экспедициею, на несколько времени в Пятигорск.
А. М. Меринский.С. 656
Я теперь на водах, пью и купаюсь, словом, веду жизнь настоящей утки.
Лермонтов – М. А. Лопухиной.
31 мая 1837 г.
С Лермонтовым мы встретились, как старые товарищи... Мы встретились уже молодыми людьми, и, разумеется, школьные неудовольствия были забыты взаимно. Я... был серьезно болен и почти недвижим. Лермонтов напротив – пользовался всем здоровьем и вел светскую рассеянную жизнь. Он был знаком со всем водяным обществом (тогда очень многочисленным), участвовал на всех обедах, пикниках и праздниках.
Н. М. Сатин.С. 249
У меня здесь очень хорошее помещение: каждое утро я вижу из своего окна цепь гор и Эльбрус; вот и теперь, когда я пишу это письмо, я время от времени останавливаюсь, чтобы посмотреть на этих великанов: они прекрасны и величественны. Собираюсь основательно поскучать все время, пока буду оставаться на водах, и хотя очень легко завести знакомства, однако я стараюсь избегать их. Ежедневно брожу по горам и уже от этого одного укрепил себе ноги; я только и делаю, что хожу: ни жара ни дождь меня не останавливают... Вот мой образ жизни...
Лермонтов – М. А. Лопухиной.
31 мая 1837 г.
Ив. Ив. Панаев в своих «Литературных воспоминаниях» говорит, что Белинский и Лермонтов познакомились в Петербурге, у г. Краевского, в то время, когда Белинский принимал деятельное участие в издании «Отечественных записок», то есть в 1837 или 1840 году. Это несправедливо. Они познакомились в 1837 году в Пятигорске у меня. Сошлись и разошлись они тогда вовсе не симпатично. Белинский, впоследствии столь высоко ценивший Лермонтова, не раз подсмеивался сам над собой, говоря, что он тогда не раскусил Лермонтова.
Белинский... иначе не называл Лермонтова, как пошляком, и когда я ему напомнил стихотворение Лермонтова «На смерть Пушкина», он отвечал: «Boт велика важность – написать несколько удачных стихов! От этого еще не сделаешься поэтом и не перестанешь быть пошляком».
Н. М. Сатин.С. 230
Я уже составил план ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остается только проситься в Хиву с Перовским. Ты видишь из этого, что я сделался ужасным бродягой, а, право, я расположен к этому роду жизни.
Здесь, кроме войны, службы нету; я приехал в отряд слишком поздно, ибо государь нынче не велел делать вторую экспедицию, и я слышал только два-три выстрела; зато два раза в моих путешествиях отстреливался: раз ночью мы ехали втроем из Кубы, я, один офицер нашего полка и черкес (мирной, разумеется), – и чуть не попались шайке лезгин.
Лермонтов – С. А. Раевскому.
Конец ноября – начало декабря 1837 г.
Я провел зиму по-прежнему, почти исключительно в обществе Майера и Голицына... У них я познакомился со многими декабристами и особенно сблизился с Сатиным, присланным из Московского университета за какое-то ребяческое политическое преступление... Это был очень хороший молодой человек, с доброй и теплой душою, но с плохим здоровьем; он хорошо учился, много читал и был либералом московского пошиба...
Г. И. Филипсон.С. 255—256
На Кавказе юношеская веселость уступила место у Лермонтова припадкам черной меланхолии, которая глубоко проникла в его мысли и наложила особый отпечаток на его поэтические произведения.
Е. П. Ростопчина – А. Дюма
Начал учиться по-татарски – язык, который здесь, и вообще в Азии, необходим, как французский в Европе, – да жаль, теперь не доучусь, а впоследствии могло бы пригодиться.
Лермонтов – С. А. Раевскому.
Конец ноября – начало декабря 1837 г.
В Кисловодске я жил с двумя товарищами на одной квартире: князем Владимиром Ивановичем Барятинским, бывшим потом генерал-адъютантом, и князем Александром Долгоруким, тоже во цвете лет погибшим на дуэли. К нам по вечерам заходил Лермонтов с общим нашим приятелем, хромым доктором Майером, о котором он в «Герое нашего времени» упоминает. Веселая беседа, споры и шутки долго, бывало, продолжались.
А. М. Миклашевский.С. 591
Такая, по-видимому, пустая жизнь не пропадала, впрочем, для него даром: он писал тогда свою «Княжну Мери» и зорко наблюдал за встречающимися ему личностями... Те, которые были в 1837 году в Пятигорске, вероятно, давно узнали и княжну Мери, и Грушницкого, и в особенности милого, умного и оригинального доктора Майера. Майер был доктором при штабе генерала Вельяминова. Это был замечательно умный и образованный человек; тем не менее он тоже не раскусил Лермонтова.
Лермонтов снял с него портрет поразительно верный; но умный Майер обиделся, и, когда «Княжна Мери» была напечатана, он писал ко мне о Лермонтове: «Ничтожный человек, ничтожный талант!»
Н. М. Сатин.С. 239
В Ставрополе я познакомился с очень ученым, умным и либеральным доктором Николаем Васильевичем Майером, находившимся при штабе Вельяминова... Он был очень дружен с Лермонтовым, и тот целиком описал его в своем «Герое нашего времени» под именем Вернера, и так верно, что кто только знал Майера, тот сейчас и узнавал. Майер был в полном смысле слова умнейший и начитанный человек и, что более еще, хотя медик, истинный христианин. Он знал многих из нашего кружка и помогал некоторым и деньгами, и полезными советами. Он был друг декабристам.
Н. И. Лорер.Записки декабриста. М., 1931. С. 189.
(Далее цит. как: Н. И. Лорер 1)
Из новых знакомых особенно замечателен был Н. В. Майер. Дружбе его я многим обязан и потому очень бы хотел изобразить его таким, как он был, но едва ли сумею: так много сталкивалось разнообразных, а нередко и противоположных качеств в этой личности, далеко выступавшей из толпы.
Отец Майера был уважаемый ученый секретарь одной Академии. Крепкого сложения, бодрый умом и телом, семидесятилетний старик не любил своего младшего сына, который ни в чем на отца не был похож. Ребенок провел детство в болезнях и страданиях: от золотухи у него одна нога сделалась на четверть короче другой. Только любовь доброй матери могла удержать жизнь в этом тщедушном ребенке. Вероятно, ей же он был обязан тем, что на всю жизнь сохранил любовь к Богу и к людям. Первая у него проявлялась со значительным оттенком мистицизма, не имеющего, впрочем, ничего общего с его официальным вероисповеданием. Отец его был крайних либеральных убеждений; он был масон и деятельный член некоторых тайных политических обществ, которых было множество в Европе между 1809 и 1825 годами. Как ученый секретарь Академии, он получал из-за границы книги и журналы без цензуры. Это давало ему возможность следить за политическими событиями и за движением умов в Европе. В начале 20-х годов он получил из-за границы несколько гравированных портретов карбонари, между которыми у него были друзья. Его поразило сходство одного из них, только что расстрелянного австрийцами, с его младшим сыном Николаем. Позвав к себе мальчика, он поворачивал его во все стороны, осматривал и ощупывал его угловатую большую голову и, наконец, шлепнув его ласково по затылку, сказал по-немецки: «Однако ж из этого парня будет прок». С этого времени он полюбил своего Николая, охотно с ним говорил и читал и кончил тем, что привил ему свои политические убеждения. Старик кончил жизнь самоубийством, добрая жена его умерла, старший сын пропал без вести, младший – Николай, остался круглым сиротой.
Он получил очень хорошее домашнее воспитание и поступил в Медико-хирургическую академию, научные знания его были неровны, порывисты; если он делал успехи, то только благодаря своему острому уму и огромной памяти. Он много читал и много думал. В болезненное детство, лишенный возможности разделять игры и забавы своих товарищей, он создал себе особый мир и на всю жизнь остался почти ребенком в делах житейских.
По выписке из Академии Майер поступил на службу врачом в ведение генерала Инзова, управлявшего колониями в южной России, а оттуда переведен в Ставрополь для особых поручений в распоряжение начальника Кавказской области, генерала Вельяминова. Эти поручения были несложны: зимой он жил в Ставрополе, а летом на минеральных водах. Он сделался очень известным практическим врачом; особенно на водах он имел огромную и лучшую практику, что совершенно его обеспечивало. В общественных удовольствиях он не участвовал; но можно было быть уверенным, что всегда встретишь его в кругу людей образованных и порядочных. Вместе с тем он был и человеком светским. Во всяком обществе его нельзя было не заметить. Ум и огромная начитанность вместе с каким-то аристократизмом образа мыслей и манеры невольно привлекали к нему. Он прекрасно владел русским, французским и немецким языками и, когда был в духе, говорил остроумно, с живостью и душевною теплотою. Майер имел много успехов у женщин и этим, конечно, был обязан не физическим своим достоинствам. Небольшого роста, с огромной угловатой головой, на которой волосы стриг под гребенку, с чертами лица неправильными, худощавый и хромой, Майер нисколько не был похож на тип гостиного ловласа, но в его добрых глазах было столько симпатичного, в его разговоре было столько ума и души, что становится понятным сильное и глубокое чувство, которое он внушал к себе некоторым замечательным женщинам. Характер его был неровный и вспыльчивый; нервная раздражительность и какой-то саркастический оттенок его разговора навлекали ему иногда неприятности, но не лишали его ни одного из близких друзей, которые больше всего ценили его искренность и честное его прямодушие. Преданность друзьям однажды едва не погубила его. В третий год бытности на Кавказе он очень сблизился с А. Бестужевым (Марлинским) и с С. Палицыным – декабристами, которые из каторжной работы были присланы на Кавказ служить рядовыми. Оба они были люди легкомысленные и тщеславные и во всех отношениях не стоили Майера. Бестужеву Полевой прислал белую пуховую шляпу, которая тогда в Западной Европе служила признаком карбонари. Донос о таком важном событии обратил на себя особенное внимание усердного ничтожества, занимавшего должность губернского жандармского штаб-офицера. При обыске квартиры, в которой жили Майер, Бестужев, и Палицын, шляпа была найдена в печи. Майер решительно объявил, что она принадлежит ему, основательно соображая, что в противном случае кто-нибудь из его товарищей должен был непременно отправиться обратно в Сибирь. За эту дружескую услугу, по распоряжению высшего начальства, Майер выдержал полгода под арестом в Темнолесской крепости. На его начальника этот случай не имел никакого влияния: генерал Вельяминов отнесся к нему совершенно равнодушно и сохранил к Майеру свое прежнее благорасположение.
Через Майера и у него я познакомился со многими декабристами, которые по разрядам присылались из Сибири рядовыми в войска Кавказского корпуса. Из них князь Валериан Михайлович Голицын жил в одном доме с Майером и был нашим постоянным собеседником. Это был человек замечательного ума и образования. Аристократ до мозга костей, он был бы либеральным вельможей, если бы судьба не забросила его в сибирские рудники. Казалось бы, у него не могло быть резких противоречий с политическими и религиозными убеждениями Майера, но это было напротив. Оба одинаково любили парадоксы и одинаково горячо их отстаивали. Спорам не было конца, и нередко утренняя заря заставала нас за нерешенным вопросом. Эти разговоры и новый для меня взгляд на вещи заставляли меня устыдиться своего невежества. В эту зиму и в следующую я много читал и моим чтением руководил Майер.
Г. И. Филипсон.С. 177—180
По окончании курса вод я приехал в Ставрополь зимовать, чтобы воспользоваться ранним курсом 1838 года. Я поместился с доктором Майером. Это был замечательный человек как в физическом, так и в умственном отношении. В физическом отношении Майер был почти урод: одна нога была короче другой более чем на два вершка; лоб от лицевой линии выдавался вперед на неимоверно замечательное пространство, так что голова имела вид какого-то треугольника; сверх этого он был маленького роста и чрезвычайно худощав. Тем не менее своим умом он возбудил любовь в одной из самых красивейших женщин, г-же Ман(суровой). Я был свидетелем и поверенным этой любви. Майер, непривычный внушать любовь, был в апогее счастья! Когда она должна была ехать, он последовал за нею в Петербург, но, увы, скоро возвратился оттуда, совершенно убитый ее равнодушием.
Над г-жой Мансуровой эта любовь или, правильнее, шутка прошла, вероятно, бесследно, но на Майера это подействовало разрушительно, из веселого, остроумного, деятельного человека он сделался ленивым и раздражительным.
Н. М. Сатин.С. 239—240
Здесь погода ужасная: дожди, ветры, туманы; июль хуже петербургского сентября, так что я остановился брать ванны и пить воды до хороших дней. Впрочем, я думаю, что не возобновлю, потому что здоров как нельзя лучше.
Лермонтов – Е. А. Арсеньевой.
18 июля 1837 г.
...Очень долго обилие материалов, бродящих в его мыслях, не позволяло привести их в порядок и только со временем его вынужденного бездействия на Кавказе начинается полное обладание им самим собою, осознание своих сил и, так сказать, правильное использование своих различных способностей; по мере того как он оканчивал, пересмотрев и исправив, тетрадку своих стихотворений, он отсылал ее к своим друзьям в Петербург; эти отправки – причина того, что мы должны оплакивать утрату нескольких из лучших его произведений. Курьеры, отправляемые из Тифлиса, бывают часто атакуемы чеченцами или кабардинцами, подвергаются опасности попасть в горные потоки или пропасти, через которые они переправляются на досках или же переходят вброд, где иногда, чтобы спасти себя самих, они бросают доверенные им пакеты, и таким образом пропали две-три тетради Лермонтова; это случилось с последней тетрадью, отправленной Лермонтовым к своему издателю, так что от нее у нас остались только первоначальные наброски стихотворений вполне законченных, которые в ней заключались.
Е. П. Ростопчина – А. Дюма
...Для меня горный воздух – бальзам, хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит – ничего не надо в эту минуту, так сидел бы да смотрел целую жизнь.
Лермонтов – С. А. Раевскому.
Конец ноября – начало декабря 1837 г.
Говорили, что будто, рисуя некоторые черты характера Грушницкого (в «Княжне Мери»), Лермонтов имел в виду живое лицо, долго служившее на Кавказе, именно Н. П. К[олюбакина].
М. Н. Лонгинов 1. С. 389
Двадцать лет спустя после кончины Лермонтова мне привелось на Кавказе сблизиться с Н. П. Колюбакиным, когда-то разжалованным за пощечину своему полковнику командиру в солдаты и находившимся в 1837 году в отряде Вельяминова, в то время как туда же был прислан Лермонтов, переведенный из гвардии за стихи на смерть Пушкина. Они вскоре познакомились для того, чтобы раззнакомиться благодаря невыносимому характеру и тону обращения со всеми безвременно погибшего впоследствии поэта. Колюбакин рассказывал, что их собралось однажды четверо, отпросившихся у Вильяминова недели на две в Георгиевск, они наняли немецкую фуру и ехали в ней при оказии, то есть среди небольшой колонны, периодически ходившей из отряда в Георгиевск и обратно. В числе четверых находился и Лермонтов. Он сумел со всеми тремя своими попутчиками до того перессориться в дороге и каждого из них так оскорбить, что все трое ему сделали вызов, он должен был наконец вылезть из фургона и шел пешком до тех пор, пока не приискали ему казаки верховой лошади, которую он купил. В Георгиевске выбранные секунданты не нашли возможным допустить подобной дуэли: троих против одного, считая ее за смертоубийство, и не без труда уладили дело примирением, впрочем, очень холодным. В «Герое нашего времени» Лермонтов в лице Грушницкого вывел Колюбакина, который это знал и, от души смеясь, простил ему злую на себя карикатуру. А с таким несчастным характером Лермонтову надо было всегда ожидать печальной развязки, которая и явилась при дуэли с Мартыновым.
К. А. Бороздин.С. 350
Основание рассказа «Бэла» было истинное происшествие, конечно, опоэтизированное и дополненное вымышленными подробностями, случившееся с родственником поэта Е. Е. Хастатовым...
М. Н. Лонгинов 1. С. 389
...А что здесь истинное наслаждение, так это татарские бани!
Лермонтов – С. А. Раевскому.
Конец ноября – начало декабря 1837 г.
В 1837 году, во время служения своего в Нижегородском полку, он [Лермонтов] находился в Ставрополе, перед приездом туда государя Николая Павловича, ежедневно навещая в это время отца моего, бывшего тогда начальника штаба, он совершенно родственно старался развлекать грусть его по кончине жены, приходившейся Лермонтову двоюродной теткой.
А. Петров.Немного о Лермонтове //
Русский архив. 1867. Кн. 8. Стб. 1175
Вообще Ставрополь имел своеобразный вид. В пестром населении его было много армян, грузин, ногайцев и даже горцев. Первые были исключительно торговцы и за свою бесцеремонную ловкость в мелочной торговле назывались не иначе, как армяшками. Костюм ногайцев, армян и грузин подходил несколько к костюму черкесов, который был в большой моде у всех русских. Большая часть офицеров, особенно приезжих, носили этот костюм если не публично, то, по крайней мере, в своих квартирах. Довольно забавно было встречать иногда какого-нибудь мирного секретаря или столоначальника в черкеске с 16 ружейными патронами на груди.
Г. И. Филипсон.С. 164
Но если областной Ставрополь был по наружности хуже настоящего губернского, зато в нем было более веселого и боевого разгула; даже торговая деятельность была в нем громаднее.
М. Я. Ольшевский.С. 576
21 октября 1837 г. Пребывание в Новочеркасске. Прибытие государя в половине 11. Его коротенькая речь и выразительная речь в круге, окруженном знаменами и регалиями атаманскими... Обед за маршальским столом. Рассказы о опасности государя. Прощение Лермонтова. Почему Бенкендорф упомянул обо мне?
В. А. Жуковский.Дневник.
Цит. по: Щеголев П. Е.Книга о Лермонтове. Вып. 1. С. 156
Еще с весны Вельяминов предупредил всех о предстоящем смотре и просил всех озаботиться тем, чтобы нижние чины и офицеры имели вооружение и одежду по форме. Регулярные войска исполнили это приказание по крайнему разумению, а четыре пеших полка Черноморских казаков были поставлены в прикрытие. Их резервы по безлесным вершинам хребта составляли прекрасную картину и придавали всему лагерю и смотру военный колорит. Войска были построены в одну линию развернутым фронтом. Нижние чины были в боевой аммуниции и в фуражках. Фронт был прямо против ветра. Когда государь подъехал к правому флангу, почти все фуражки были унесены ветром, нижние чины, держа ружье на караул, должны были отставить левую ногу вперед, чтобы удержаться на месте. Весь фронт кричал ура! а ветер в открытые рты нес песок, пыль и мелкие камешки. Картина была своеобразная...
Г. И. Филипсон.С. 252—253
10 октября в Тифлисе, состоялся Высочайший смотр четырем эскадронам Нижегородского драгунского полка. Государь нашел полк в отличном виде, и это косвенным образом повлияло на дальнейшую судьбу Лермонтова. Сопровождавший Государя граф Бенкендорф, давнишний знакомый Е. А. Арсеньевой, воспользовался удобным случаем и начал просить о помиловании Михаила Юрьевича, причем ссылался на Жуковского, который знает и очень высоко ценит литературный талант молодого поэта.
Государь уважил ходатайство Бенкендорфа, и на другой же день после смотра, 11 октября, последовал приказ о переводе Лермонтова в лейб-гвардии гусарский Гродненский полк корнетом.
Д. И. Абрамович. Т. 5. С. XXI
Михаил Юрьевич до отъезда в Россию побывал в местах, которые видел в детстве: так, он гостил в Шелкозаводске, имении, принадлежавшем Акиму Акимовичу Хастатову, сыну родной сестры бабушки Арсеньевой, Екатерины Алексеевны. Хастатов этот был известный всему Кавказу храбрец, похождения его переходили из уст в уста. Это был удалец... Случаи из жизни Акима Акимовича и теперь поражали Михаила Юрьевича, они послужили ему материалом, коим он воспользовался немного позднее. В основании рассказа «Бэла» лежит происшествие, бывшее с Хастатовым, у которого действительно жила татарка этого имени.
П. А. Висковатов. С. 240
НА ПОДСТУПАХ К ЗРЕЛОСТИ: ШКОЛА ЖИЗНИ
(1837 – февраль 841)
Как будто в бурях есть покой…
В роли светскогo льва
Корнет Лейб-Гвардии Гусарского полка Лермонтов, за сочинение предосудительных стихов на смерть Пушкина, в феврале 1837 года переведен был в Нижегородский Драгунский полк. Впоследствии, по моему ходатайству, Государь Император, бывши в закавказском крае, изволил оказать Лермонтову помилование и повелел перевесть его Лейб-Гвардии в Гусарский Гродненский полк.
А. X. Бенкендорф.
Цит. по: Лермонтов и Николай I //
Литературная газета. 1959. № 126. 13 окт.
Старушка бабушка была чрезвычайно поражена этим обстоятельством (первой ссылкой Лермонтова. – Е. Г.), но осталась в Петербурге, с надеждой выхлопотать внуку помилование, в чем через родных, в особенности через Л. В. Дубельта, и успела, менее чем через год Мишеля возвратили и перевели прежде в Гродненский, а вскоре, по просьбе бабушки, же опять в лейб-гусарский полк.
А. П. Шан-Гирей.С. 750
Наконец, меня перевели обратно в гвардию, но только в Гродненский полк, и если бы не бабушка, то, по совести сказать, я бы охотно остался здесь, потому что вряд ли Поселение веселее Грузии.
Лермонтов – С. А. Раевскому.
Конец ноября – начало декабря 1837 г.
В первый день приезда (26 февраля 1838 года в Гродненский гусарский полк. – Е. Г.) Лермонтов, еще как гость, был приглашен обедать братьями Безобразовыми. После обеда Лермонтов обратился к Безобразовым и Арнольди с вопросом: не играют ли в полку в карты вообще и в банк в особенности. Безобразов отозвался утвердительно и заложил банк в сто рублей. Лермонтов нашел сумму слишком малою, на что Безобразов заметил, что, играя постоянно и между товарищами, нет цели закладывать большую сумму. Но Лермонтов настоял на своем и, вытащив из бокового кармана вицмундира тысячу рублей, начал метать. Зашедший через час в квартиру отлучившийся после обеда Арнольди застал стол, исписанный мелом и покрытый загнутыми картами. Безобразовы были уже до двух тысяч в проигрыше. Арнольди посоветовал Безобразову держаться рутерок, и те стали отыгрываться. Тогда Лермонтов, обратясь к Арнольди, заметил: «Как видно, вы очень счастливы в игре – не примете ли и вы в ней участия?» – тот согласился, поставил несколько золотых, и счастье оставило Лермонтова: он давал почти все карты и не только проиграл весь свой выигрыш, но еще и 800 рублей А. Н. Арнольди.
Ю. Елец.История лейб-гвардии Гродненского гусарского полка.
СПб., 1898. Т. I. С. 205—206
Придя однажды к обеденному времени к Безобразовым, я застал у них офицера нашего полка, мне незнакомого, которого Владимир Безобразов назвал мне Михаилом Юрьевичем Лермонтовым. Вскоре мы сели за скромную трапезу нашу, и Лермонтов очень игриво шутил и очень понравился нам своим обхождением. После обеда мы по обыкновению сели играть в банк, но вместо тех 50 или 100 руб., которые закладывались кем-либо из нас, Лермонтов предложил заложить 1000 и выложил их на стол. Я не играл и куда-то выходил. Возвратившись же, застал обоих братьев Безобразовых в большом проигрыше и сильно негодующих на свое несчастье. Пропустив несколько талий, я удачно подсказал Владимиру Безобразову несколько карт и он с моего прихода стал отыгрываться, как вдруг Лермонтов предложил мне самому попытаться счастья; мне показалось, что предложение это было сделано с такою иронией и досадою, что я в тот же миг решил пожертвовать несколькими десятками и даже сотнями рублей для удовлетворения своего самолюбия перед зазнавшимся пришельцем, бывшим лейб-гусаром... Судьбе угодно было в этот раз поддержать меня, и помню, что на одном короле бубен, не отгибаясь и поставя кушем полуимпериал, я дал Безобразовым отыграться, а на свою долю выиграл 800 с чем-то рублей; единственный случай, что я остался в выигрыше во всю мою жизнь, хотя несколько раз в молодости играл противу тысячных банков.
А. И. Арнольди.С. 469—470
За свое пребывание в полку Лермонтов не оставил по себе того неприятного впечатления, каким полны отзывы многих сталкивавшихся с ним лиц. Правда, отзывы гродненских офицеров о Лермонтове устанавливали одно общее мнение о язвительности его характера, но это свойство не мешало Лермонтову быть коноводом всех гусарских затей и пирушек и оправдывалось товарищами как одно из проявлений его исключительной натуры.
Ю. Елец.С. 207
...Мы жили с Лермонтовым в двух смежных больших комнатах, разделенных общею переднею, и с ним коротко сошлись. В свободное от службы время, а его было много, Лермонтов очень хорошо писал масляными красками по воспоминанию разные кавказские виды, и у меня хранится до сих пор вид его работы на долину Кубани, с цепью снеговых гор на горизонте, при заходящем солнце и двумя конными фигурами черкесов, а также голова горца, которую он сделал в один присест… Я часто заставал его за работой и живо помню его грызущим перо с досады, что мысли и стих негладко ложатся на бумагу.
А. И. Арнольди.С. 470
В обществе наших полковых дам Лермонтов был скучен и угрюм и, посещая чаще других баронессу Стааль фон Гольштейн, обыкновенно садился в угол и, молча, прислушивался к пению и шуткам общества.
Ю. Елец.С. 207
Бабушка думает, что меня скоро переведут в царскосельские гусары, Бог знает на каком основании подали ей эту надежду, оттого она не соглашается, чтобы я вышел в отставку, что касается меня, то я ровно ни на что не надеюсь.
Лермонтов – М. А. Лопухиной.
15 февраля 1838 г.
Лермонтов пробыл у нас недолго, кажется, несколько месяцев, и по просьбе бабки своей Арсеньевой вскоре переведен был в свой прежний лейб-гусарский полк.
А. И. Арнольди.С. 470
Переведенный в лейб-гусары, Лермонтов не тотчас отправился к месту нового служения, так как 18 апреля подал рапорт о болезни и некоторое время еще оставался при полку.
Ю. Елец.С. 207
Родная бабка его, вдова Гвардии Поручика Арсеньева, огорченная невозможностью беспрерывно видеть его, ибо по старости своей она уже не в состоянии переехать в Новгород, осмеливается всеподданейше повергнуть к стопам Его Императорского Величества просьбу свою, о Всемилостивейшем переводе внука ее Лейб-Гвардии в Гусарский полк, дабы она могла в глубокой старости (ей уже восемьдесят лет), спокойно наслаждаться небольшим остатком жизни и внушать своему внуку правила чистой нравственности и преданность к Монарху, за оказанное уже ему благодеяние.
Принимая живейшее участие в просьбе этой доброй и почтенной старушки и душевно желая содействовать к доставлению ей в престарелых летах сего великого утешения и счастья видеть при себе единственного внука своего, я имею честь покорнейше просить Ваше Сиятельство в особенное, личное мое одолжение испросить у Государя Императора к празднику Св. Пасхи Всемилостивейшее, совершенное прощение корнету Лермонтову, и перевести его Лейб-Гвардии в Гусарский полк.
А. Х. Бенкендорф – Великому князю Михаилу Павловичу.
Цит. по: Лермонтов и Николай I //
Литературная газета. 1959. № 126. 13 окт.
В бытность Лермонтова в нашем полку им были написаны: «Стансы» Мицкевича, переведенные ему с польского корнетом Краснокутским, и экспромт «Русский немец белокурый», по случаю проводов М. Н. Цейдлера на Кавказ. Кроме того, тогда же Лермонтов, недурной художник, написал две картины масляными красками из кавказской жизни: «Черкес» и «Воспоминание о Кавказе». Обе картины и черкесский пояс с набором из черкесского серебра были им подарены А. И. Арнольди.
Ю. Елец.С. 206
Восемнадцатого февраля 1838 года командирован я был в отдельный Кавказский корпус в числе прочих офицеров Гвардейского корпуса для принятия участия в военных действиях против горцев... По пути заехал я в полк проститься с товарищами и покончить с мелкими долгами, присущими всякому офицеру... Товарищи, однако, непременно вздумали устроить, по обычаю, проводы... Меня усадили, как виновника прощальной пирушки, на почетное место, не теряя времени начался ужин, чрезвычайно оживленный. Веселому расположению духа много способствовало то обстоятельство, что товарищ мой и задушевный приятель Михаил Юрьевич Лермонтов, входя в гостиную, устроенную на станции, скомандовал содержателю ее, почтенному толстенькому немцу, Карлу Ивановичу Грау, немедленно вставить во все свободные подсвечники и пустые бутылки свечи и осветить, таким образом, без исключения все окна. Распоряжение Лермонтова встречено было сочувственно, и все в нем приняли участие, вставлялись и зажигались свечи, смех, суета сразу расположили к веселью... Во время ужина тосты и пожелания сопровождались спичами и экспромтами. Один из них, сказанный нашим незабвенным поэтом Михаилом Юрьевичем, спустя долгое время потом, неизвестно кем записанный, попал даже в печать. Экспромт этот имел для меня и отчасти для наших товарищей особенное значение, заключая в конце некоторую, понятную только нам игру слов. Вот он:
Русский немец белокурый
(И т. д.)
М. И. Цейдлер.На Кавказе в 30-х годах //
Русский вестник. 1888. № 9. С. 122
Как и все мы, грешные, Лермонтов вел жизнь свою, участвуя во всех наших кутежах и шалостях, и я помню, как он в дыму табачном, при хлопаньи пробок, на проводах М. И. Цейдлера, отъезжавшего на Кавказ в экспедицию, написал известное:
Русский немец белокурый
Едет в дальнюю страну,
Где неверные гяуры
Вновь затеяли войну;
Едет он, томим печалью,
На кровавый пир войны,
Но иной, небранной, сталью
Мысли юноши полны —
где в словах «не бранной сталью» шутит над бедным Цейдлером, влюбленным по уши в С. Н. Стааль фон Гольштейн, жену нашего полковника.
А. И. Арнольди.С. 470—471
В 1838 году ему разрешено было вернуться в Петербург, а так как талант, а равно и ссылка уже воздвигли ему пьедестал, то свет поспешил его хорошо принять.
Е. П. Ростопчина – А. Дюма
...Покойный государь долго не соглашался перевести его обратно в гвардию в 1837 году. Император разрешил этот перевод исключительно по неотступной просьбе любимца своего, шефа жандармов графа А. X. Бенкендорфа. Граф представил государю отчаяние старушки «бабушки», просил о снисхождении к Лермонтову, как о личной для себя милости, и обещал, что Лермонтов не подаст более поводов к взысканиям с него, и наконец получил желаемое. Это было, если не ошибаюсь, перед праздником рождества 1837 года. Граф сейчас отправился к «бабушке». Перед ней стоял портрет любимого внука. Граф, обращаясь к нему, сказал, не предупреждая ни о чем: «Ну, поздравляю тебя с царскою милостью». Старушка сейчас догадалась, в чем дело, и от радости заплакала. Лермонтова перевели тогда в лейб-гвардии Гусарский полк, стоявший на поселениях, близ Спасской Полести, в Новгородской губернии. Таково было тогда обыкновение: выписанные в армию переводились в гвардейские полки, расположенные вне Петербурга: так, Хвостов, Лермонтов (бывшие лейб-гусары), Тизенгаузен (бывший кавалергард) переведены были в гродненские гусары; Трубецкой, Новосильцев (бывшие кавалергарды) – в кирасиры его величества, квартировавшие в Царском Селе. Впрочем, уже на святой неделе 1838 года Лермонтов опять поступил в Лейб-гусарский полк, где и служил до второй ссылки в 1840 году.
