Текст книги "Созерцатель скал"

Автор книги: Евгений Кораблев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

IX. Ушканьи острова

Однажды после лютых ветров к вечеру настал полный штиль. Ночью грянул мороз до сорока градусов.

Наутро, проснувшись, обитатели плавучего острова почувствовали, что случилось что-то. Не знали что, но ясно ощущали что-то новое, необыкновенное.

Вошел заиндевевший Тошка.

– Ну, паря, студено! – крикнул он, садясь на скамью.

Все вдруг поняли, в чем состояла эта новость. В ушах не было постоянного шума прибоя. Стояла небывалая тишина. Волны наконец «схватило» морозом.

– Наше плавание кончено, – торжественно сказал профессор. – И знаете, где мы находимся? Я сейчас определял.

– Где?

– 108° восточной долготы и 53° северной широты.

– Около Ушканьих?

– Не может быть!

– Факт!

– Это для нас чрезвычайно удобно. Все коллекции с нами. Можно немедленно нагрузиться, и, если в доме смотрителя все в порядке, нам остается только перевезти вещи.

Все пришли в восторг.

Действительно, к вечеру байкальские робинзоны, окончив скитания, перебрались в дом нового смотрителя маяка.

– Байкал вас обратно привел сюда, – с серьезным видом сказал старик-смотритель. – Значит, вам не следовало уезжать.

Профессор грустно улыбнулся.

На Байкале началась зима.

В первый же вечер грянул такой взрыв, что дрогнул остров и дом тряхнуло, как в землетрясение. Ребята, в чем были, выскочили во двор.

Неподалеку от берега высился гигантский ледяной вал. Глыбы льда взгромоздились одна на другую, стояли торчком. Возле них зияла только что образовавшаяся громадная трещина.

С тех пор с моря ночами часто доносился отдаленный гул, похожий на глухой стон. Потом слышались раскаты грома. Но это был не гром. Образовывались новые провалы и трещины.

Вскоре смотритель маяка позвал ребят к скале недалеко от бухты и пещеры, где летом жил Созерцатель скал, и показал на большой пузырь воздуха подо льдом. Велев держать спички наготове, он с силой ударил в лед топором. Тошка, по его знаку, сунул в отверстие зажженную спичку. И отскочил.

Диво дивное! Огромный столб пламени вырвался из-подо льда.

Смотритель рассмеялся и объяснил, что в море здесь бегут теплые ключи, от них такие пузыри. К весне они проедают лед насквозь и образуются полыньи.

Исследование Байкала продолжалось и зимой и велось еще более усиленным темпом. Прорубали лед и опускали ловушки. Коллекции все росли. Путешественники наши могли не без удовлетворения сказать, что недаром пробыли на Байкале.

Несмотря на это, профессора трудно было узнать. Из жизнерадостного человека он обратился в молчаливого, хмурого ученого.

Чтобы забыться, он работал до изнеможения. Нарочно старался уйти в жизнь своих бурмашей, чтобы ничего не видеть и не слышать. Его несколько раз вызывали в Иркутск сделать доклад. Он отправил часть коллекций и письменный доклад, а сам не поехал, сославшись на невозможность оставить работы, и обещал приехать, как только все закончит, то есть в апреле.

Он, конечно, мог бы отлучиться на несколько дней, но в этом заброшенном месте никто не нарушал его уединения. Им собственно он и дорожил.

Профессору оставалось только, в дополнение к собранным коллекциям, привезти несколько скелетов нерпы, потому было решено при возвращении отправить коллекции в сопровождении вузовцев и Майдера в Посольск, где профессор решил провести время ледохода для производства наблюдений. Он же с охотником-бурятом, приятелем Майдера, старым нерповщиком, должен был поехать другой дорогой и по пути добыть несколько скелетов нерпы.

На полуострове Святой Нос тоже шли сборы в Посольск.

Брат волка пользовал раненого чем умел, но Созерцатель скал, выживший благодаря железному организму, почти не поправлялся.

– Я отвезу тебя к русским, – заявил наконец тунгус. – Я знаю одного, который лечил меня. Мне также на охоте прострелили грудь. И он поставил меня на ноги.

– Где он живет? – тихо спросил Созерцатель скал.

– Далеко, – ответил тунгус. – Около Посольска, но я доставлю тебя туда.

Моряк не выразил ни желания, ни сопротивления. Ему было безразлично.

X. Опаснее место

Осторожно объезжая высокие торосы и широкие щели на льду, крепкая, сильная лошадь сама выбирала себе дорогу. Профессор и охотник-бурят, сидевшие в санях, дремали под равномерное поскрипывание полозьев, совершенно положившись на своего коня. Старик Цырен время от времени тяжело открывал глаза и острым взглядом ощупывал ледяные просторы. Уже вечерело. И хотя стоял апрель, когда дни значительно прибавлялись, но разглядеть что-нибудь впереди было трудно из-за легкого тумана, поднимавшегося с моря.

Больше тридцати лет промышлял Цырен здесь, около Ушканьих островов, и знал эти места, как свои пять пальцев. Но сегодня в тумане никак не мог определить, – проехали ли они то опасное место, где ежегодно около весны появлялись пропарины. В этой мгле ничего не разберешь. «Рыжик учует, – решил он в конце концов. – Да и лед нынче толст. Авось...»

Мысли бурята вернулись к предстоящей охоте. Сначала Цырен припомнил, все ли уложил в сани: сети, остроги, топор, винтовки. Припасов вот маловато, кажись, взяли, ну да как-нибудь обойдутся... По его приметам, выходило, что нынче промыслы должны быть хорошими. Нерпы видели много. Только ушла от островков, сказывают, далече. Но... подальше поставить балаган – только и всего. В это мгновение сани вдруг, точно на что-то натолкнувшись, с размаху остановились. От неожиданного толчка старик едва не слетел.

Лошадь уперлась, как вкопанная. В сумерках трудно было рассмотреть, что с ней. Цырен спросонок стегнул ее. Лошадь рванула... Неожиданно под санями раздался глухой треск... Оба путника быстро спрыгнули с саней. И было время. Конь уже погрузился в полынью.

– Пропарина! – испуганно вскричал Цырен. – Тут она и есть каженная. Толь что думал... Руби гужи! Распрягай!

К числу многих удивительных явлений, совершающихся на море, относятся так называемые «пропарины». Из года в год, на одних и тех же местах – у мыса Кобылья Голова, Голоустинского, Кадильного, в Малом море около Ушканьих островов, Святого Носа, у дельты Селенги – около весны на льду появляются «пропарины» – дыры. Сначала бывает одна, потом целые гнезда. Все увеличиваясь, они сливаются в громадную полынью. На значительное расстояние вокруг них лед подтаивает. Опасность велика тем, что еще до появления пропарины лед в этих местах настолько подтаивает снизу, что делается непрочным.

Опомнившись, старик быстро сообразил, что делать. Рискуя сам свалиться в полынью, он кинулся к лошади и, повиснув над водой, распустил хомут. Булыгин, действовавший по его указаниям, тем временем оттаскивал сани дальше от края полыньи.

Конь с налитыми кровью глазами, чувствуя приближение смерти, с храпением судорожно кидался на лед, бил копытами, обламывая подтаявшую льдину еще больше, и скоро полынья увеличилась в размерах.

Помощь требовалась немедленная и решительная.

Рецепт у старого бурята оказался прост, но жесток. Он торопливо сделал из вожжи петлю-удавку. Накинул Рыжке на шею и затянул. Задавленная лошадь забилась и погрузилась в воду. Но воздух, оставшийся в ней, сейчас же заставил ее всплыть наверх. Она появилась на воде боком, без движения.

Между тем профессор, отступив подальше от полыньи, вырубил по указанию старика во льду две ямки. Привязав к середине саней веревки, прикрепленные другим концом к Рыжке, и действуя санями, как рычагом, нерполовы вытащили неподвижную лошадь на лед. Развязав ее, распустили удавку. Цырен начал с яростью хлестать лошадь кнутом.

Боль вызвала, наконец, Рыжку к жизни. После нескольких жестоких ударов она вдруг задергалась, потом, судорожно пошатываясь, поднялась на ноги.

Напуганные нерполовы долго не могли успокоиться.

– Сроду такой оказии не случалось, – вздыхал Цырен, нерповавший лет тридцать.

Было уже совсем темно, когда добрались до заранее облюбованного бурятом места и наскоро поставили на льду балаган.

Напившись чаю, охотники завалились спать, намереваясь подняться на рассвете. Старик скоро захрапел так, что дрожали тонкие стенки балагана, а Булыгин, взволнованный происшествием, не мог сомкнуть глаз.

XI. Хэп

Утром поставили балаган по-настоящему, хорошенько укрепили его и отправились на разведку нерпы.

Хорошо было морозное свежее утро. Под весенним солнцем море сверкало ослепительной белизной. Снег во многих местах уже сошел, и лед покрылся, по местному выражению, «чиром». Он был так бел, что глазам становилось больно.

Чтобы не выделяться на этом фоне и быть незаметным для подозрительного, пугливого хэпа[45]45
  Хэп – нерпа, по-бурятски.


[Закрыть] оба нерповщика надели поверх тулупов белые коленкоровые балахоны и такие же шапки. Кроме того, захватили войлочные наколенники и маленькие саночки с белым парусом, на случай, если придется «скрадывать» хэпа и ползти по льду. Саночки с поставленным парусом в этом случае служили бы им прикрытием.

Белые костюмы охотников сливались с блеском белой пустыни. Собака с радостным лаем понеслась вперед.

Отойдя с километр, старик услышал в ее лае какие-то новые ноты: тявканье и повизгивание.

– Пропарину нашла, – радостно заметил он и ускорил шаги.

Действительно, через несколько минут ходьбы они увидели на льду большое круглое отверстие. На незначительном расстоянии от него находилось еще пять штук меньших.

Старик наклонился и почмокал губами:

– Ну, и хитер же хэп!

Профессор понял, что бурят хотел сказать. В этом году Байкал был покрыт необыкновенно толстой ледяной крышей, месяц назад доходившей чуть не до полутора метров. Но хэп «продышал» лед насквозь. В такие дыры зверь высовывается, чтобы захватить воздуху, и выбирается полежать на ледяной крыше под лучами весеннего солнца. Он начал «продувать» себе двери, едва Байкал покрылся льдом. А потом он не давал отверстию сильно замерзать: таким образом получилось это круглое окно.

– Большой хэп! – сказал старик. – Такого прометом не возьмешь.

Он поставил около продушины веху, чтобы легче было вечером отыскать ее. И оба отправились за собакой дальше.

Километров пятнадцать исходили они в тот день по льду, не встретив больше ни одной пропарины. Придя вечером к балагану, старик захватил промет и с помощью профессора поставил его около найденной продушины.

Промет представлял из себя сеть из конского волоса, длиной около десяти метров и шириной три метра. На расстоянии метров четырех от пропарины Цырен вбил в лед кол, привязав к нему толстую веревку. К концу веревки, около дыры, была прикреплена самая сеть. Сеть он пропустил под лед в направлении, где больше тороса.

Наутро, торопливо позавтракав, нерполовы пошли смотреть промет. В нем ничего не оказалось.

– Хитрый, старый, не идет! – выругался Цырен.

Потом они снова отправились искать пропарины. И опять их поиски были безрезультатны. Старик стал угрюм и неразговорчив. Ворчал, что напали не на то место. На третий день они уходили уже километров за двадцать, но и на этот раз вернулись с пустыми руками.

– Верно сказывали, что зверь уплыл далече, – вздыхал старик. – Надо и нам перебираться. Тут стоять – только время терять.

Однако они искали здесь нерп еще с неделю.

– Едем, – решил, наконец, и профессор. – А то ни с чем вернемся. Весна нынче дружная. Того гляди, море вскроется.

До вскрытия Байкала, конечно, оставалось еще время, но беда заключалась в том, что у них вышли все припасы, которых взяли немного, в расчете на нерпичье мясо.

Через день они передвинулись еще к востоку.

По каким-то непонятным для профессора признакам старик определил в одном пункте, что здесь есть нерпы. И они расположились на новой стоянке.

В первый же выход поняли, что Цырен на этот раз угадал.

Километрах в пяти от балагана они заметили зверя. Цырен пустил вперед профессора. Тот осмотрел ружье, присел на лед и пополз по направлению к хэпу, толкая перед собой, как учил старик, санки с парусом.

Хэп пуглив и осторожен, при малейшей тревоге скрывается в воду. Промысел за нерпой на Байкале – это скорее охота, чем та массовая бойня тюленей, что происходит, например, на Каспийском море, когда промышленники окружают и убивают целые стада. Начинается промысел в апреле и кончается часто в мае, со вскрытием Байкала. В удачные для промышленников годы добивалось свыше тысячи штук.

Нерпичье мясо едят часто сами промышленники. Жир идет на выделку кожи, изготовление разных мазей и освещение, а шкуры покупаются сибиряками на дохи.

Нерпичный промысел, существующий на Байкале издавна, до сих пор составляет одно из средств жизни прибайкальского населения, как русского, так и бурятского, служа добавлением к охоте за пушным зверем и рыболовству.

Профессору очень хотелось добыть себе для работы несколько целых скелетов нерпы.

Толкая перед собой небольшим шестом саночки и прикрываясь парусом, он тихо подкрадывался к лежащему на льду зверю.

Разглядев нерпу, профессор стал устраиваться, чтобы было удобнее стрелять.

Но едва он повернулся, хэп мгновенно поднял голову. Охотник понял, что сделал оплошность, прижался ко льду, отогнул на себя парус и замер. Прошло несколько минут. Зверь, наконец, успокоился. Белый щит охотничьих санок он, очевидно, принимал издали за стоящий торчком торос.

«А нерпа большая, кило на пятьдесят», – радостно прикинул Булыгин в уме и начал старательно целиться. Он знал, что надо бить наповал. Нерпа так жирна, что при ранении не в голову пуля, едва проходя через толстый слой сала, причиняет мало вреда. Но даже и опасно раненая, нерпа часто бросается под воду, и добыча таким образом уходит от охотника.

Громкий и оглушительный выстрел прогремел над морем.

Зверь судорожно дернулся и недвижно распластался на льду.

Они «натакались» на удачное место. Почти каждый день в прометы попадались нерпы, весом в пятнадцать кило и меньше. Больших добивали винтовкой.

Цырен сиял. Вопрос о продовольствии его более не тревожил. Нерпичьего мяса и жиру было вдоволь. Кроме того, он порядочно подработал и уговорил профессора поохотиться еще с неделю. Обычно с утра они уходили осматривать сети, потом отыскивали новые пропарины и «скрадывали» зверя на льду. Проходив за день километров пятнадцать-двадцать, к вечеру возвращались в балаган, ставили прометы, ели и заваливались спать. Бурятом овладела жадность. Хотелось все больше и больше. Старик целыми вечерами только и делал, что подсчитывал, сколько выйдет жиру.

Наконец, однажды профессор провалился во льду и едва не утонул. Он решительно настоял на отъезде.

В тот же вечер они отправились оба с добычей: Цырен вез шкуры и сало, профессор – скелеты нерп.

XII. Письмо Аполлошки на родину

Попрядухин давно, еще с лета, точил мальчика: напиши да напиши домой. Но Аполлошка волынил, так как боялся, что отец по письму отыщет его, увезет в завод и отдаст в контору. Теперь – другое дело. Он чувствовал себя почти самостоятельным.

Он сильно вырос за этот год, приобрел много знаний, у него были деньги, которыми он решил поделиться с родителями; наконец, заводская контора ему была нестрашна. Он сам соскучился по дому. Словом, все складывалось так, что надо было дать знать о себе.

Он сел за письмо. И тут только почувствовал, как давно тянуло его это сделать. У него проснулись угрызения совести. Как должны были беспокоиться дома!

Он долго слюнил огрызок карандаша. Это было первое письмо в жизни и, естественно, давалось не без труда. Усиленно повторяя языком во рту все движения карандаша, он сначала нацарапал адрес. Затем стал соображать, как начать. Такая мудреная вещь требовала соблюдения известной формальности. Ему удалось припомнить одно такое письмо, когда-то полученное соседом от сына из города.

И он каракулями вывел точно так же:

 
«Лети мое письмо, извивайся,
Никому в руки не давайся,
А дайся лишь тому,
Кто мил сердцу моему».
 

Складно!

После чего следовало, – он твердо помнил, – обращение:

«Дорогие родители!»

Отца Аполлошка обычно звал «папан», а мать – «маманя», но в таком торжественном случае это не годится.

Лучше – «Дорогие родители!»

Гм! Дорогие родители! А дальше? «Дорогие родители!» Что же дальше?

Ему вдруг вспомнилась песенка беспризорных:

 
Дорогие родители,
Перцу в нос не хотите ли?
 

Пожалев, что не приходится пустить в ход такой козырь, он долго потел, муслил огрызок и елозил на стуле.

Наконец, к вечеру письмо было готово.

Все оно для передачи было бы слишком длинно. Одни бесчисленные поклоны занимали целую страницу. Приведем его в выдержках, минуя рассказ о приключениях во время бегства, о погоне за Урбужаном и о празднике Цам.

«...Осенью я поеду в Ленинград, буду учиться ловить в море чудовищ, которых закупоривают в банки. По ним учатся в школах. Ловить их надо умеючи под водой. Там водятся спруты, или осьминоги. Они из человека высасывают кровь. Но я их не боюсь, я знаю, как отрезывать им головы.

Мы с Попрядухой нашли в пещере золото и дощечки с монгольскими надписями. На мою долю пришлось десять тысяч. Деньги привезу домой. Бухгалтеру, которому даве залепил в рожу, скажи, что за костюм, ежели что – заплачу. А мог ведь мне башку, несознательная скотина, оторвать. Это и завком знает».

В заключение был приложен рисунок спрута из книги.

Для шику Аполлошка подписался так: «Любящий вас бывший Аполлошка, а теперь дахтэ-кум Доржи Майдер Цыренжан Банзаров».

Перечитав и удовлетворившись, запечатал и отправил.

XIII. По Байкалу весной

Попрядухин устроился в Иркутске обстоятельно, купил даже лошадь Сивку. Аполлошка где-то добыл собаку Жучка и кота Петьку. Получилось полное хозяйство.

Алла без особого труда управлялась с ним. Она поправилась от потрясения, пережитого ею после того, как Попрядухин, подготовив девушку, сообщил ей о гибели профессора. Чтобы она не волновалась, читая подробности, он не дал ей газеты и, боясь, что какое-нибудь случайное известие попадет ей в руки, совсем не покупал газет. Так что они совершенно не знали, что делается кругом. Старик занялся своим питомником, Аполлошка поступил в школу, и уроки поглотили его внимание. Жизнь Аллы как-то точно утратила для нее интерес; это был результат испытанных страшных потрясений.

В мае в тот год стояла еще холодная погода. Алла однажды шла по базару, – она частенько путешествовала туда за облепихой для старика и Аполлошки. Старик хоть и не был коренным сибиряком, но любил душистую ягоду.

Человек, шедший навстречу Алле, вдруг остановился. Он был поражен чем-то. Рот его раскрылся от удивления и несколько свертков вывалилось из рук.

– Алла! – воскликнул он.

Девушка подняла глаза: перед ней стоял дядя.

– Я не ошибаюсь? – спросил он сам себя. – Так ты жива?

Если бывают на свете ошеломляющие, радостные новости, то едва ли когда-нибудь два человека слышали и сообщали друг другу более неожиданные вещи.

Судите сами! Смотритель маяка сказал, что профессор жив, как и Созерцатель скал. И Созерцатель скал – лейтенант Краузе. Оба они отыскивали Аллу, потому что...

– Я – Эмма Краузе! Я знаю, – вскричала дрожа Алла. – Так он жив? Отец!

Нервы ее не выдержали.

Смотритель доставил Аллу к Попрядухину в полуобморочном состоянии.

Она обезумела от радости и ничего не слушала.

– Ехать!

Ведь они оба считают ее погибшей, она не заставит их мучиться ни одной минуты.

– Ехать! – твердила она.

Надо было выждать самое меньшее две-три недели, пока пройдет лед, но о таком сроке Попрядухин не осмелился даже заикнуться. Это убило бы девушку. При малейшем возражении она заливалась слезами.

Вечером старик подстроил так, что к ним будто бы случайно зашел лечивший Аллу врач. Он поговорил с ней, потом взглянул на Попрядухина с укором и только покачал головой.

– Что вы наделали? – прошептал он, выйдя в другую комнату. – Если можно, лучше поезжайте.

– Поедем, – вздохнул Попрядухин.

Он терял голову. С одной стороны, радость, что профессор и вся экспедиция живы, с другой – волнения Аллы, опасная поездка, и, наконец, у него были в самом разгаре хлопоты о питомнике.

Но он бросил все.

Аполлошку оставляли дома. Весь лишний груз долой, вдобавок у него была школа, и кому-то надо было вести хозяйство в ожидании приезда всей компании.

В этот же вечер Попрядухин и Алла поспешно стали собираться и на другой день выехали на Байкал.

Байкал представлял пустыню, постепенно затопляемую водой. «И не по такой дороге езживали!» – утешал себя Попрядухин.

Лед был во многих местах совсем слабым, рыхлым, потемнел, пропитался водой и слегка колебался под ногами. То и дело попадались провалы и полыньи.

А до Ушканьих было километров полтораста.

Едва выехали, море закрыло сплошным холодным туманом. Во мгле можно было попасть в полынью, зато и лед не таял, и Сивка бодро тащил сани. Алла даже повеселела и заснула крепким сном впервые за последние, полные волнующих событий дни.

В середине дня из мутной завесы вдруг выглянуло и заблистало солнце. В воздухе делалось жарко. Беда! Вода так и зажурчала по льду. Через час-другой ехать стало невозможно. После долгой маяты с вытаскиванием коня Попрядухин плюнул и молча стал распрягать.

– Что это значит? Что теперь делать? – Алла опустила голову.

– А вот смотри! – усмехнулся старик.

Это был байкальский способ на такой трудный случай. Старик вытащил из саней доски, устроил из них мост на льду, на него поставил лошадь. В таком положении надо было ждать вечера, пока не подмерзнет.

Великолепен был майский весенний день. Высоко стояло солнце. В безоблачном небе летели, приветствуя весну, птицы, возвращавшиеся из зимовки в Монголии и Китае. Путники лежали на льду в тоскливом ожидании... Нескончаемо долго тянулся день. Хрупкий ледяной покров, державший их над пучиной Байкала, таял у них на глазах.

Настал тихий вечер. На фоне зари вырезалась узорчатая цепь гор. Золотом, багрянцем, розовыми, фиолетовыми и зелеными тонами – неописуемым великолепием красок – расцветилось небо. Феерическая красота заката обещала и на завтра гибельную для них ясную, ветреную погоду.

Ночью они снова ехали, все время помогая коню. За ночь проехали еще километров тридцать.

Утром опять распрягли Сивку и легли на лед. Только теперь отдал себе Попрядухин отчет, каким безумием было с его стороны согласиться с Аллой. Ей это простительно. А он – опытный человек – знал, на что шел. Теперь, вероятно, погубит ее и себя. Каждый час могла налететь сарма и очистить море. Он потерял сон. Утром первым делом глядел на далекие хребты: не «закиселело» ли где вершины, нет ли на них облаков, что было верным признаком наступления «горной» погоды.

На третий день, когда, по их расчетам, им оставалось до Ушканьих уже километров пять-десять, вдруг – дело было к ночи – неожиданно потянуло ветерком. Старик попробовал носом ветер и нехорошо выругался.

Скоро Алла поняла, в чем дело. Не прошло и часа, как звезды скрылись. И посыпал снег, мокрый и мягкий.

Он падал и таял. Уныние охватило Аллу. Сегодня ночью дороге конец!

С отчаянием последних сил погнали они лошадь. Но Сивка двигался медленно. Прошла уже добрая половина ночи, а они не сделали, вероятно, и пяти километров.

Неожиданно из тьмы впереди донесся жалобный вой собаки. Старик пошел узнать, что случилось.

– Ну, чего ты! – донесся вдруг до Аллы его голос, но такой испуганный, что Алла поняла, что случилось что-то страшное, и кинулась туда.

Жучок и старик стояли неподвижно. Дорогу им пересекла громадная трещина, не менее трех метров шириной. Начало и конец ее терялись во тьме. Такие трещины тянутся иногда на Байкале на многие километры.

Попрядухин знал это.

– Доведется заводить льдины...

Раздумывать было некогда. С лихорадочной торопливостью принялись старик и Алла за работу. Топорами откалывали от края лед и устанавливали в трещину.

Девушка работала с лихорадочной быстротой. И вела себя так мужественно, что Попрядухин глазам не верил.

– В отца! – сказал он, вспомнив Созерцателя скал.

Не скоро и с большим трудом был налажен опасный мост. Лед был мягок и разваливался. Когда начали переходить, сразу поняли, что лошадь и сани не перетащить.

– Вот он, фарт-то! – хриплым криком вырвалось у старика.

Люди и собака перешли. Сивка вдруг заржал – так заржал, что у Попрядухина сердце перевернулось. Он махнул рукой, распряг Сивку и стал перетаскивать. К общей радости, это удалось. Но с последним ее движением мост весь разъехался. С санями остался и топор. Теперь, если попадется еще трещина, переправы не изладишь.

Проваливаясь в рыхлом льду, они двинулись вперед. Едва можно было идти. В этом месте дорога стала еще хуже. Лед превращался под ногами в мокрую кашу. Прошел час, другой. Время казалось вечностью. Лошадь, сильно отставшая, плелась где-то сзади. Каждый думал теперь о себе.

Наконец, начало светать. Новый день принес им страшную неожиданность: перед ними, докуда хватал глаз, лежала новая, такая же широкая трещина.

Где она начиналась и где кончалась, трудно было сказать. Тем не менее, в безумной надежде, пошли в обход. С появлением солнца лед сразу ослабел, – начали глубоко проваливаться. Убедившись, что идти невозможно, поползли.

...Это было на четвертый день. Опять тихо и радостно горел весенний закат. И летели птицы с веселыми криками.

На льду, далеко в стороне от трещины, лежали старик и шагов шесть дальше от него девушка. С полудня они не могли и ползти. Взгляд их был прикован к чуть видному краю льдины...