Текст книги "Бесконечная река (СИ)"
Автор книги: Евгений Филенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
Затем произошло событие удивительное и одновременно малоприятное. Мусорщик устремил одну из своих конечностей, завершавшуюся тончайшим стеклянным когтем, в направлении Панина, дерзко вторгаясь в его личное воздушное пространство.
– Тихо, спокойно… – тревожно сказал Панин, неуклюже уклоняясь.
В невесомости это было ох как непросто. Мусорщик своих попыток не оставил и даже не погнушался плутовством. Покуда Панин изворачивался от когтя в пределах видимости, несколько других лап подстерегли его со спины. Ледяное жало впилось Панину в шею.
– Ай‑й‑й!..
Ощущение было премерзкое. Панин оставался в полном сознании, но при этом не мог шевельнуть и мизинцем. Просто висел, как рыба на крючке, с рыбьим же безволием распахнувши рот и выпучив глаза. Или, что не менее постыдно, как старое пальто на вешалке в пыльном дедушкином чулане. И только гнусные токи, с неприятной периодичностью пробегавшие от затылка и до пят, сохраняли в нем ощущение собственного тела. Управлять которым он все едино не мог.
«Сейчас он меня разделает, – подумалось вдруг. – И скормит Медузе. Или пустит на биомассу. Глупо. Да что ж за невезение такое!.»
Но, за исключением неприличного осознания себя висячей рухлядью, ничего угрожающего более не происходило. Мусорщик торчал напротив, громадный и нелепый, отрешенно шерудя лапами. Не разглядывал, за неимением глаз, но, возможно, все же изучал, сканировал, что‑то там решал для себя, гоняя по обездвиженной панинской плоти слабые разряды. Светлячки в стеклянистом чреве водили свои непонятные хороводы, изредка срываясь в беспорядочный трепак. Сияющие струны вспыхивали и медленно угасали, меняя цвет с яркой синевы до болотистой зелени. Зрелище было невероятным по своей красоте и причудливости. В иных условиях Панин был бы первым, кто пришел от такого представления в восторг.
Но не сейчас.
«Что ты задумал? Что все это значит? Не можешь понять, что за неведома зверушка угодила в твои тенета? Я и сам бы не ведал, как поступить. Оставить в покое… вышвырнуть обратно в воронку, благо до нее рукой подать, не говоря уж о твоем длинном хваталище… или истребить, как вредного паразита, посягающего на вселенскую гармонию. Чтобы не своевольничал, не шарашился от одного экспоната к другому, не портил выдыхаемой углекислотой рафинированную музейную атмосферу. Если у тебя уже готово решение, то давай, приступай, не медли. Я устал от ожидания беды, от холода, от беспрестанных заклинаний „ничего не выйдет“, а эта электрическая дерготня сводит меня с ума. Делай свое дело, и покончим с этим…» Панин очень хотел бы зажмуриться, как он обычно и поступал, когда ситуация выходила из‑под контроля и становилась не в меру опасной. Это помогало: когда он открывал глаза, угроза проходила стороной, либо в мозгу при зашторенных окнах успевало вызреть некое решение. Но на крючке у чужеродной твари он лишен был даже такой малой привилегии.
Все, что ему оставалось, это воспринимать застывшим взором одну и ту же картинку в узком секторе обзора.
Но картинка, похоже, менялась.
Менялся узор, отрисованный пересечениями струн. Менялись очертания звездных россыпей на черных небесах. А когда в поле зрения ненадолго угодил пористый, как темная пемза, обвод звездолетного корпуса, все разъяснилось.
Они двигались.
Мусорщик следовал в пространстве вдоль одной из струн, как самый безобразный Тезей по нити космической Ариадны, избрав конечной точкой маршрута неизвестную и чрезвычайно удаленную цель. Панина он прихватил с собой, не удосужившись сделать это путешествие сколько‑нибудь комфортным.
Ну еще бы… глаза пересохли и почти перестали видеть, все мышцы одеревенели, в носу свербило, а невозможность чихнуть обернулась китайской пыткой… хорошо еще – сердце не остановилось, легкие не прекратили сокращаться.
Удивительным образом эта телесная беспомощность пробудила в сознании, что было предоставлено самому себе, острую жажду сопротивления.
«Вот уж нет, – думал Панин с некоторым даже злорадным упрямством. – Я не умру.
Не сейчас. Я хотел умереть, но переменил решение. Не так просто. Рано или поздно эта дорога чем‑нибудь да закончится. Я дождусь финишной ленточки и увижу последний пейзаж. И неизвестно еще, будет ли этот последний пейзаж и вправду самым что ни на есть распоследним».
Его тело распалось, прекратило существование, ничем более не давая о себе знать. Но разум, чистый, бесплотный, свободный, продолжал странствие. Плыл навстречу неизведанному, словно ореховая скорлупка с бумажным парусом по бесконечной реке.
Пространство, время, личность – ничего этого больше не было.
Только река и парус.
Смотритель
На речных волнах величественно колыхался кит.
Что делать киту в речных водах, как его угораздило? Таким естественным вопросом Панин даже не задавался. А кит был почти как настоящий, только раза в три крупнее самого солидного представителя семейства полосатиковых. Темно‑сизое обтекаемое туловище в глубоких продольных бороздах, широко разнесенные плавники, плоский двухлопастной хвост…
«Галлюцинация, – лениво подумал Панин, не без труда возвращая себе власть над отбившимся от рук сознанием. – Либо я окончательно спятил. Наконец‑то, давно ожидаемое событие».
Он моргнул, затем повторил это простое действие уже осмысленно, обстоятельно. Мутная пленка сползла с глаз, уступая место слезам. Панин с трудом, тщательно контролируя процесс, поднял затекшую руку к лицу и вытер лицо.
В висках стучали горячие ключи. По онемелым членам носились чумовые стаи колючих мурашек.
Кажется, он снова был полновластный хозяин своему телу и разуму. Но чтобы насладиться этим фактом сполна, требовалось время. Да он и не торопился. Что‑то изменилось в нем за то время, пока он был бесчувственной игрушкой в лапах Мусорщика. Словно бы опасно истончилась, почти до разрыва, врожденная связь между неосязаемым пространством мыслей и материальной оболочкой, в которую они были вынужденно заключены. Он даже холода не чувствовал. Вернее, чувствовал, но не страдал от него, как еще совсем недавно. Телесные неудобства не просто отступили на задний план – они вообще остались за сценой. Он весь, целиком, обратился в приемник чистой информации. Восприятие реальности стало главной его функцией. Наверное, он мог бы не дышать вовсе – ничего бы от этого не изменилось, он как был, так и остался бы информационной воронкой, не слишком точной копией другой воронки, гравитационной…
«Что за бред!» – подумал Панин с неудовольствием.
Он мыслил. Он жил. Он не собирался сдаваться. Слетать с нарезки не входило в его планы.
Мусорщик по‑прежнему висел неподалеку, устроив из своих конечностей подобие абажурной бахромы, и никакой избыточной активности не проявлял. Покосившись на него с тихой опаской, Панин перевел проясневший взгляд на китовью громаду, цель их длительного путешествия.
Разумеется, никакой то был не кит. Всего лишь очередной звездолет, жертва воронки. Вот только в очертаниях его корпуса виделось что‑то знакомое и даже родное. Не плавники, а эмиттеры гравигенных секций. Не хвост, а кластер маневровых двигателей. И укрытая противопылевой защитой решетка сигнал‑пульсатора на покатом рыле. И ноздреватые пластины компеллеров рыбами‑прилипалами по всей туше.
Гига‑дрон, научный корабль‑автомат. Наследие старинного проекта, ничем толковым не завершившегося. Один из тех, что когда‑то отправились на исследование гравитационных воронок и никогда не были найдены. Присутствие человека на борту даже не предполагалось. Все свободное место отводилось аппаратуре для исследований и связи.
И все же, и все же…
От китовьего борта медлительно, в три‑четыре приема, отлип просторный серый лоскут, словно отошла отлинявшая шкура… хотя киты, кажется, не линяют… и расцвел, засиял холодными оттенками синевы. Как нефтяная пленка на воде. Колеблясь под неощутимыми токами гравитационных полей, покрываясь мелкой рябью, собираясь в гармошку и вновь расправляясь, лоскут двигался в сторону Мусорщика и зачарованно взиравшего на новый аттракцион Панина. Он казался прозрачным, напрочь лишенным третьего измерения, но вблизи обнаружилось, что звезды сквозь него все же не просвечивают. Пространство по‑прежнему было пронизано натянутыми струнами, чьей музыки Панин не слышал, но она присутствовала и отзывалась в странных порождениях этого мира – в Мусорщике с его чуткими лапами, в синем бесформенном лоскуте с его трепетом. Чем был этот лоскут – праздношатающимся посетителем музея, ценителем технических диковин? Пассажиром, что не успел спрыгнуть с подножки дилижанса, падавшего в пропасть, собратом Панина по несчастью? Или обслугой? Лоскут реял над подобравшимся в мохнатый комок Мусорщиком, закрывая собой изрядный кусок звездного неба, вроде бы ничего не происходило, время утекало в досужести. Но исполненный хладнокровного любопытства Панин каким‑то дополнительным чувством ухватывал происходивший между двумя тварями информационный обмен. И в силу врожденного человеческого эгоцентризма подозревал, что этот обмен касается его скромной по вселенским меркам персоны.
Мусорщик, весьма неглупое и прозорливое создание… или все же механизм, что в сложившихся обстоятельствах совсем непринципиально… идентифицировал Панина как живое существо, как существо разумное, как существо жизнеспособное в условиях азотнокислородной атмосферы. В своих логических построениях, увы – по результатам болезненного сканирования, он пошел еще дальше: связал беспомощное, мягкотелое, органическое существо с громадным металлокерамическим необитаемым объектом, довольно‑таки давно угодившим в экспозицию музея. И проделал все это прежде, чем существо совершенно утратило упомянутую жизнеспособность.
Может быть, в базе знаний Мусорщика даже присутствовало такое понятие – «человек».
А теперь он пытался передать человека с рук на руки более ответственному сотруднику музея, по всей очевидности – Смотрителю. Вместе со всеми сделанными выводами и обоснованиями. Заминка объяснялась тем, что для окончательного решения требовалась серьезная аргументация. Панин, который в событиях никакого действенного участия давно уже не принимал, мог лишь вполголоса сетовать на судьбу, кутаться‑перекутываться в свой дурацкий халат и злобно озираться.
Взгляду его на краткое мгновение явилось фантастическое в своем размахе и неправдоподобии зрелище. Над гига‑дроном, восходя с противоположной стороны этакой рыбьей стаей в крупноячеистой сети, чутко и недвижно парили десятки, если не сотни синих лоскутьев. Был ли то мираж или картина, для стороннего глаза не предназначенная, но стоило Панину моргнуть (что он, вернув себе такую возможность, делал часто и с изрядным удовольствием), как все сгинуло, словно бы и вовсе не было, и вновь в пространстве остались один Смотритель, один Мусорщик и один человек, по причине своей незначительности в сложившемся раскладе терминуемый со строчной буквы.
Что там в реальности происходило между безмолвными и на вид нисколько не живыми Мусорщиком и Смотрителем, можно было только предполагать, но спустя вечность (что для небожителей время?!) диспозиция начала изменяться в темпе адажио. Все еще сохраняя конечности поджатыми, Мусорщик стал удаляться по пологой траектории. По мере того, как он погружался во тьму и там исчезал, его лапы расправлялись, возвращая ему изначальный образ нелепого махрового цветка с тонкими блескучими лепестками. Одновременно с этим сам Панин вместе с личным воздушным пузырем, халатом и окаменевшими от холода пирожками также пришел в движение, но в направлении бортовых люков дрона. Намертво задраенных и, вполне возможно, заваренных снаружи за ненадобностью. Кому могло взбрести на ум, что по ту сторону гравитационной воронки возле дрона вдруг объявится человек и пожелает проникнуть на борт?!
Поравнявшись с люком, Панин остановился. Ему ничего не стоило протянуть руку и упереться ладонью в набранную из броневых шестиугольных чешуй плиту люка. Смысла в таком действии не было вовсе. Он и так видел, что сенсорная панель, ведающая запорными механизмами, была приведена в надлежащую для путешествия в один конец негодность.
– Что теперь? – спросил Панин в пустоту.
В конце концов он нашел то, что искал. Звездолет из своей вселенной, более того – из своего мира. В этом ему неплохо помогли сообразительные чужаки. Они, в свою очередь, сделали все, что было в их возможностях. Вот человек, а вот для него корабль. Как можно требовать большего?
– Да, спасибо, – проронил Панин, не поворачивая головы. Он знал, что Смотритель где‑то здесь, неподалеку, буквально над плечом. – Если вы слышите и что‑то понимаете… я действительно благодарен. Но я не знаю, как туда попасть. Не взыщите, если не оправдал надежд.
Он все же поскреб пальцами бесполезную панель с оплавленными краями. Даже приложил к ней ладонь. Ничего не произошло. А что тут могло произойти?
Синий, тускло мерцающий лоскут обтек его со всех сторон, просочился под рукой, свернувшись трубочкой. Распластался во всю ширь поверх люка этакой живой заплаткой. Полежал спокойно, без движения, только белые искорки разбегались от центра кругами, будто внутри, в двумерном пространстве его тела, кто‑то запускал фейерверки. Затем, подрагивая краями, словно гигантский скат, Смотритель оттянулся в сторону и выжидательно замер.
Панель изменилась. Теперь она выглядела новой и полностью пригодной к употреблению. Никаких оплавок и потеков, ни даже малейших царапинок. Это было чудо.
Панин привычно зажмурился. Мысленно сосчитал до десяти – на дольше не достало выдержки. Приоткрыл вначале правый глаз…
Ну да, чудо, что тут странного? Чудом было то, что он нашел в диком лесу Царицы Савской уцелевшую спасательную капсулу. Что в третий уже раз просквозил по гравитационной воронке и остался невредим. Что блуждает по межзвездному эфиру, как пушинка на сквозняке. Что до сих пор не умер, черт возьми, и даже не пострадал сколько‑нибудь серьезно во всех выпавших на его долю передрягах…
Спору нет, его заслуги в этих чудесах было немного. Где‑то просто повезло, где‑то помогли паниксы… теперь вот Мусорщик со Смотрителем. Что ж, чудеса не нуждаются в особых условиях. Они просто случаются.
Он вторично приложил ладонь к панели. «И хватит жмуриться, как девочка!.»
Гига‑дрон «Полярный Кит»
Панин погружался в китовье чрево.
Он плыл в кромешной темноте вдоль просторных, вымороженных досуха коридоров, отталкиваясь здоровой рукой от стен и ногами от пола, хотя не был до конца уверен, что в процессе этого странствия наугад его не перевернуло книзу головой. Все, на что он мог ориентироваться, заключалось в белых двумерных фейерверках прямо по курсу. Смотритель опережал его на несколько шагов, великодушно сохраняя постоянную дистанцию. Как он со своими космическими габаритами вписывался в довольно‑таки узкое внутреннее пространство корабля, одному богу этой галактики было известно.
Здесь тоже было холодно, хотя и не так болезненно, как снаружи. Временами при особенно ярких вспышках белых искр панинскому взору удавалось выхватить какие‑то фрагменты скрытой картины, отдельные детали, которые умиляли его своей обыденностью. Это был необитаемый корабль‑автомат, но, очевидно, переделанный из грузопассажирского, его исходную природу вытравить до конца так и не удалось. На то и был расчет, в том и заключалась надежда на спасение. Технические ниши и переходы, предназначенные для отсутствующего экипажа. Ручки дверей, по старинке отпиравшихся вовнутрь. Откликнувшаяся отраженным светом трогательная пиктограмма «мальчик‑девочка» на створке гальюна. Часть переборок была удалена, и на месте жилых кают громоздились устрашающего вида тумбы, тускло отблескивавшие мертвыми стеклянистыми глазками. Пол также был наполовину разобран, и вниз, на сумасшедшую глубину, ниспадали гофрированные кабели, толстые, как обожравшиеся анаконды.
Перед нагло запертой дверью главного поста Смотритель остановился и по своему обычаю отполз по стене в сторонку. Словно бы экономил усилия, вначале приглашая человека к действию, как предполагаемого создателя и законного владельца этой конструкции. Панин с готовностью принял правила игры, хотя и по‑прежнему был уверен, что от его усилий здесь ровным счетом ничего не зависело. Он приложил ладонь к сенсорной панели и, не дождавшись результата, удалился на почтительное расстояние. Космический аппарат таких размеров всегда снабжался более солидной «защитой от дурака», чем одноместные посудины вроде оставшегося на Царице Савской блимпа. Простыми пассами тут было не отделаться… Но то, что для постороннего человека становилось непреодолимым препятствием, для галактического обитателя было в лучшем случае детской задачкой на сообразительность. Смотритель привычно прилип всем телом к запорному механизму и спустя самое короткое время точно так же отлип. Казалось, для него блуждания в темноте и запертые двери были обычным времяпрепровождением, этакой нечаянной развлекаловкой среди рутины эфирных буден… Панин не успел еще дотянуться до сенсоров, а дверь главного поста уже тяжело, без особой охоты самопроизвольно уползала в скрытые пазы, освобождая путь к избавлению.
Панин подрулил к креслу навигатора и после ряда неуклюжих маневров поместил себя в нужное положение. Ощущение было таково, будто он уселся голым задом на ледяную скульптуру. Поерзав, подоткнул халат, насколько возможно, и устремил взгляд туда, где в полном сумраке прятался центральный видеал. Провел единственной ладонью над пультом управления. Это был большой корабль, даже очень большой. Но никаких кардинальных отличий в управлении не существовало. Если, конечно, после падения сквозь воронку уцелели дважды, трижды, многократно дублированные бортовые системы. Если все то время, что гига‑дрон болтался здесь, в другой галактике, у черта на рогах, компеллеры собирали по крохам рассеянную энергию от самых удаленных светил. Если гуманитарная система управления вообще предусматривалась соглашениями проекта по исследованию воронок. Если… если… если…
– Ничего не выйдет, – объявил Панин в пространство и поразился задушенному кряканью, вырвавшемуся из его глотки вместо членораздельной речи.
Кажется, он напрочь разучился разговаривать. Может быть, все те речи, что он адресовал своим собеседникам, на самом деле не покидали его сознания, на деле будучи лишь неизреченными мыслями. А может быть, и не все. Как теперь узнать? И зачем?..
Наугад, повинуясь рефлексу опытного драйвера, ввел команду полной активации систем.
Ничего не изменилось. Темнота, тишина, холод.
Долгие шестьдесят ударов сердца.
А затем под ногами взвыли, демонстрируя избыточное стартовое усердие, и тотчас же сбросили мощность до комфортного акустического уровня насосы системы подачи воздуха.
На контрольных панелях затлели, набирая силу, индикаторы, выкатились тревожнокрасные столбцы символов и цифр, в значение каких Панин по выходе из стен пилотного училища особо не вникал. Он просто знал: так и должно быть. Скоро красный сменится желтым, а затем, если очень повезет, и зеленым. А когда с системами корабля все совершенно устаканится, столбцы пропадут, уступив место формальным пиктограммам штатных режимов.
И тогда можно стартовать.
Куда?.. Выбор вариантов невелик.
Панин ждал.
Вначале из коридора за спиной прилетел свежий холодный сквознячок, изгоняя последние остатки затхлости. На смену ему пришли вертикальные токи тепла, приводившие температурный режим помещения к стандарту. Мягкой лапой навалилась и вдавила в кресло искусственная сила тяжести. Неторопливо разгорелся свет. Растаяла серая завеса на центральном видеале, предъявив наблюдателю панорамный обзор нестройных рядов чужих звездолетов. Над видеалом Панин прочел надпись, сделанную от руки, без большого прилежания, прямо на обшивке темно‑зеленой краской: «Baleine Boreale». Он всегда был ценителем старых европейских языков, хотя и дилетантом, что греха таить. Тот исторический факт, что на весьма ограниченном участке земной поверхности мужчины и женщины, ничем внешне не отличавшиеся, однако же разговаривали на сотнях разных языков и не всегда понимали друг дружку, казался Панину восхитительным парадоксом… Его коньком был немецкий, но затруднений с переводом надписи с классического французского у Панина, с его убогим словарным запасом, также не возникло. «Полярный Кит» – такое имя носил приютивший его гига‑дрон в рамках проекта. И оно ему вполне подобало.
«Привет, Полярный Кит», – мысленно поздоровался Панин.
Красных цифр на общем зеленом фоне оставалось всего ничего. С такой цветовой гаммой во все времена разрешался экстренный старт.
Дело было за малым. Разбудить бортовой когитр – в надежде, что он благополучно перенес падение в воронку‑; а не рехнулся, как его собрат на панинском блимпе.
Панин шумно прочистил горло и воззвал:
– Когитр, доложить состояние!
Ответа не последовало.
Похоже, везение заканчивалось, на чудеса рассчитывать не стоило, и пора было употребить профессиональные навыки.
На всякий случай Панин повторил команду, с тем же результатом. Тяжко вздохнув, обернулся в сторону тускло подсвеченного коридора. Судя по белым вспышкам, Смотритель все еще находился где‑то там.
– С когитром ты мне уже не пособишь, не так ли? – спросил Панин. – Ты ведь и без того сделал для меня очень много. Спасибо. Честно, я не ждал такого понимания и такого участия неизвестно от кого… надеюсь, ты не обидишься, но я так и не знаю, кому обязан спасением. Похоже, и не узнаю. – От непривычно длительной речи слегка онемели губы, но он решил не сдаваться и продолжал говорить вслух, старательно артикулируя и выстраивая нарочито сложные периоды: – Это не страшно. Знакомая техника, знакомые команды. Я смогу управлять этим кораблем вруч‑ч…
Он споткнулся на полуслове.
Для управления кораблем нужен либо когитр, либо человеческий экипаж. Хотя бы один навигатор с полным комплектом конечностей.
Царица Савская забрала у Панина кисть правой руки в уплату за свою поруганную честь.
Когда он уже перестал надеяться, избавление вдруг сделалось возможным: есть корабль, есть энергия, срывайся и лети!.. Но он и оказался самым ущербным звеном в цепи событий.
Прошлое настигло его и напоследок огрело дубиной.
Панину хотелось смеяться и плакать одновременно. Все как тогда, в тот стершийся из памяти злосчастный день, когда он стоял, по своему обычаю зажмурившись, над остывающим телом зверя, из беспалой кисти хлестала кровь и ничего нельзя было исправить, просто открыв глаза… Он воздел руки над головой, словно мифический пророк, которому боги не ко времени припомнили грешки молодости.
– Ни хрена я не могу, – сказал он.
Жалкий убогий калека в пустой жестяной банке. Не нужно было все это затевать. Нужно было спокойно досиживать точно в такой же емкости на забытой человечеством зеленой планете, дышать, есть, пить, ничего не делать и ничего не ждать.
Последнее чудо
– Чтоб оно все сгорело, – пробормотал Панин, натягивая на голову капюшон и таким нехитрым способом навсегда отгораживаясь от мира с его дурацкими злыми шутками.
«Вначале высплюсь, – думал он сердито. – Затем сожру последний пирожок и… и надо как‑нибудь пристойно закончить эту историю».
Ему предстояло найти способ оборвать свою жизнь до того, как она превратится в ад. Пока никакие продуктивные идеи на сей счет его не посещали.
«Возможно, я сумею взорвать корабль…»
Холодная волна накатила на него сзади, пронизывая до костей, замораживая кровь, обращая черные мысли в хрупкое стекло. Это было неожиданно, и он не успел подготовиться, а уж тем более сопротивляться. То же отвратительное бессилие, та же тоскливая тряпичная слабость. И те же мерзкие электрические судороги в каждой клеточке. Как тогда, в лапах Мусорщика.
Но сейчас это был Смотритель.
Подкрался сзади и заключил в свои ледяные объятия.
Кажется, он уловил последнее сокровенное желание и приступил к его воплощению.
Если это была смерть, ей стоило бы проявить чуточку уважения к жертве. И… поторопиться.
…Где та река, по которой плыла ореховая скорлупка с парусом?..
Теперь Панин видел себя со стороны. Нелепую куклу, закутанную в розовое тряпье, наполовину укрытую бесформенным лоскутом, лоснящимся, грязно‑синим в белый горошек. Зрелище, лишенное всякого намека на пафос. Несообразная инсталляция бездарного авангардиста. Все чувства, добрые и злые, отступили, должно быть – целиком выпали на долю несчастной материальной оболочки. Как и прочие житейские неприятности. Освободившийся от телесных уз чистый разум мог невозбранно заниматься тем, для чего, собственно, и существовал: созерцать и осмысливать.
Созерцать было нечего. Следовательно, и пищи для осмысления оказалось негусто.
Окончательно разорвать нити, связывавшие с бренными останками в кресле, и унестись в самостоятельное странствие по волнам эфира – это даже не смерть. Это нечувствительный переход между разными состояниями. Странно, как Панин раньше о таком не задумывался. Это избавило бы его от стольких сложностей. Всему виной оковы тела, они диктовали неверные решения и неправильные шаги. Давно следовало бы разбить эти оковы…
Вначале вернулось чувство адского холода. Затем нервная боль в трепещущих мышцах. Перехваченное горло и пересохшие глаза. Ничего нового.
А затем все отступило.
Панин рухнул лицом на пульт, словно из него вдруг выдернули позвоночник. Едва успев в самый последний миг инстинктивно опереться ладонями.
Обеими ладонями. Левой и… правой.
Прошло столько лет, а он до конца не свыкся с увечьем. Часто случалось, что по старой памяти Панин совершал какие‑то действия, в которых требовались две ладони. Толкнуть перегородку. Подхватить что‑нибудь тяжелое. Наконец, подпереть голову в задумчивости. И тогда он попадал впросак. Никто не видел его оплошности. Со временем и он перестал о том заботиться…
Панин поднес правую ладонь к лицу желая удостовериться, что это не мираж. Не без усилия воли пошевелил пальцами. Мозг давно смирился с фантомными ощущениями в отсутствующей конечности. Теперь ему предстояло заново свыкаться с их реальностью.
Пальцы подчинялись, хотя и с некоторой задержкой. Все выглядело немного нереальным: кисть двигалась, шевелилась, но не ощущалась телом. Словно цветная объемная картинка. Точная искусственная копия живого органа.
Впрочем, не такая уж и точная…
– Это даже забавно, – сказал Панин и огляделся, ища глазами Смотрителя.
Того нигде не было.
– Все равно спасибо! – воскликнул Панин и, усмехнувшись, помахал отсутствующему собеседнику своей новой рукой.
Затем опустил ее на пульт. Гладкая поверхность отозвалась в кончиках пальцев отчетливым, хотя и несколько искусственным ощущением. К этому следовало привыкнуть. И вернуть мышечной памяти былую уверенность.
Панин медленно проделал несколько синхронных пассов над пультом. Потом ускорил темп.
Все было хорошо. Слишком хорошо. Никто на такое не рассчитывал. Еще одно чудо в его копилке. Возможно, последнее.
«Я не стану об этом думать сейчас, – мысленно решил Панин. – Я вообще об этом не стану думать».
Он включил прослушивание гравидиапазона. На главный пост потихоньку, крадучись, просочился белый шум, в котором затруднительно было выделить отдельные звуки. Изредка прорывалось едва различимое шуршание, да порой слышалось что‑то сходное с поскрипыванием половиц под тяжелой поступью… Звезды были слишком далеки, чтобы подавать свои голоса. Что же до звездолетов, то их суммарная масса была несравнима ни с каким солидным космическим объектом. И вовсе не слышна была гравитационная воронка, что Панину весьма не нравилось.
Вспоминая типовые процедуры управления, он запустил тест герметичности корпуса и получил предупреждение об открытом грузовом люке. «Надеюсь, ты успел выбраться», – подумал он о Смотрителе и отдал команду на закрытие. В голове вяло роились бессвязные простоватые мысли: ничего не выйдет… подняться над плоскостью архипелага… так и не успел выспаться… голова как из ваты… поджать лишний палец… выполнить рысканье… ничего не выйдет… «Полярный Кит» подчинялся его приказам. Это тоже могло сойти за чудо. Гига‑дрон малым ходом выбирался на свободное пространство, уклоняясь от столкновения с соседними кораблями. Это было непросто, и несколько раз коллизий избежать не удалось. В таких случаях Панин с безотчетностью шептал: «Извини, братишка…» – и невозмутимо продолжал маневрирование.
…Никакой то был не музей. Неохватный галактический ангар, где вся техника была на ходу и годами дожидалась хозяина, который придет и заберет ее домой. Чей‑то чужой и бесконечно могучий разум принял на себя заботу о попавших в беду звездных странниках. Научился видеть и отличать. И обустроил все наилучшим в меру своего понимания образом. Потому‑то всякого, кто попадал в этот участок мироздания, окутывала подходящая для выживания газовая оболочка, спешил на помощь многолапый проводник и сопровождал до корабля. Оставалось нанести последние штрихи, что‑то подлатать на лету – в том числе и самого гостя, коли он в том нуждался…
Едва только гига‑дрон удалился от архипелага на пару десятков миль, как в суконные безликие шорохи нагло и отчетливо ворвался гнусавый мяв гравитационной воронки.
Позабыв согнать с лица улыбку, Панин сориентировал корабль на этот природный сигнал и выдал команду на активное сближение.
«Я хочу домой, – подумал он, – и меня ничто не остановит».
Ему показалось, что совсем недавно он уже мысленно произносил эти слова, но в другой ситуации. Это ничего не значило. Кроме его упрямого сумасбродства и сопутствующего шлейфа чудес. Да, чудеса нужно заслужить. Он – заслужил.
«Я не оглянусь».
Гига‑дрон превратился в ту самую скорлупку с парусом из панинских видений, которую неумолимо всасывало в жерло незримого водоворота.
Когда мяуканье воронки превратилось в дикий рев, Панин вырубил прослушивание гравидиапазона и заглушил двигательную секцию. Все остальное воронка проделает без его участия. Проглотит и выплюнет. Хотелось надеяться, где‑нибудь в пределах Млечного Пути. Или же не выплюнет, а учудит с ним какую‑нибудь до сей поры неизвестную штуку.
– Ну, что еще выдумаешь? – с веселой иронией спросил Панин вселенную и достал из кармана халата последний пирожок.
Правой рукой.
Бесконечная река
На сей раз была музыка.
Без особенной выдумки, без смысловых закидонов. Панин был готов к чему угодно, кроме величественного тысячегласого крещендо с выходом в непреходящее фортиссимо. Спустя самое короткое время все органы его чувств отказали и погрузились в вынужденный коллапс, кроме слуха, который отделился от сознания и трепетал в океане мощных звуков, ни один из которых нельзя было полагать грубым технологическим шумом. Многоэтажные аккорды, срывавшиеся в бесконечные арпеджио и распадавшиеся на бешеные тремоло. Почти живые голоса, парившие над неохватным мелодическим массивом, словно чайки, подхваченные штормовым ветром и унесенные прочь от берега в самое око тайфуна. Вселенская музыка. Не то колоссальный реквием для хора титанов с циклопическим оркестром, славивший несбыточные начинания и рухнувшие надежды, не то пафосно гиперболизированная оратория, возвышавшая безумство храбрых и воспевавшая отвагу сумасбродов… Иногда в музыкальной канве вдруг образовывались прорехи, когда можно было вернуть себе хотя бы слабое представление о реальности, и в эти краткие мгновения Панин сознавал себя целостной личностью, человеком в себе, пытался ухватить расползавшиеся лохмотья идентичности и выстроить сколько‑нибудь связные мысли. Получалось неважно. Верно подмечено: у вселенной не было планов его убивать. У нее вообще не было планов на его счет. Весь его чрезмерно затянувшийся галактический путь, начавшийся много лет тому назад на маленькой орбитальной базе и близкий к завершению неизвестно где и непонятно с каким результатом, с остановкой на Царице Савской, со всеми понемногу уже входившими в привычку нырками в гравитационные воронки, все это – его собственная судьба. Вселенная к ней непричастна. Вселенная не добра и не зла, она просто существует, она течет, и на какой‑то небольшой срок ваши маршруты совпадают. Потом ты сходишь у какого‑нибудь причала на каком‑нибудь берегу, а она течет дальше. И несет другие ореховые скорлупки с бумажными парусами. Вселенная – это и есть та река, что возникала в его видениях. Всего лишь река. Бесконечная река, что течет от начала времен до их скончания, от момента Большого Взрыва к неизвестности, в которой все однажды непознаваемо и удивительно прервется. Если плыть по ее течению, то никогда не вернешься к родному причалу. Но, может быть, все же окажешься там, куда стремился. Наверное, окажешься. Не исключено.
