Текст книги "Бесконечная река (СИ)"

Автор книги: Евгений Филенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Евгений Иванович Филенко Бесконечная река

МИР ГАЛАКТИЧЕСКОГО КОНСУЛА

Евгений ФИЛЕНКО

ДАРЮ ВАМ ЭТОТ МИР

Фантастические повести

БЕСКОНЕЧНАЯ РЕКА

ПРОЛОГ

Музей был невелик: вестибюль и два этажа. Экспонатов, чтобы заполнить даже такое скромное пространство, явно недоставало. Поэтому в темных углах стояли фигуры в настоящих скафандрах, массивные и суровые, как рыцари в доспехах. А в промежутках между витринами с образцами ценных геологических пород дремали биорепликаты самых чудовищных местных тварей, которые в живой природе если где‑то и сохранились, то в самых глухих уголках этого тихого и безопасного мира.

Заслышав шаги, желто‑белый маятникоух вскинулся на дыбки и глухо заворчал. Огромные уши, перед этим расстилавшиеся по мраморному полу на полметра, взметнулись над гребнистой макушкой и сплелись в неправильную восьмерку.

– Спи, Хонг, спи, – промолвила Саванна и успокаивающе простерла перед собой ладошку. – Сегодня посетителей не будет, а меня пугать нет никакого резона.

По правде говоря, посетителей не было и вчера, и не стоило ждать наплыва визитеров ни завтра, ни до конца сезона дождей.

– Я что‑нибудь придумаю, чтобы тебя развлечь, – обещала Саванна, опускаясь перед маятникоухом на корточки и погружая пальцы в жесткий гребень свалявшегося грязнобелого меха. – Например, вызову сервомехаников. Давно пора поставить экспозицию на профилактику. – Она подумала и со вкусом поиграла словами: – Профилактику на экспозицию… Нет, глупо получилось. – Хонг, уже сызнова устроившийся подремать на полу, выжидательно приподнял правое ухо. – Это я не о тебе, дружок. Это я о своих лингвистических вольтижировках. Я непременно вызову сервомехаников, целую бригаду, и ты сможешь их всласть попугать. Какое‑то время, пока они не привыкнут. – Саванна протяжно вздохнула. – Мне жаль тебя разочаровывать, милый, но привыкнуть можно к чему угодно.

Маятникоух не отвечал. Он был биорепликат, ненастоящий зверь. В общем‑то, его создателям ничего не стоило снабдить дело рук своих интеллектом и речью. Но тогда необратимо пострадала бы аутентичность. Подлинные монстры не разговаривают. В детских центрах, что располагались в экваториальной зоне, тоже были биорепликаты, и вот они‑то разговаривали с детишками. Но, конечно же, не такие страховидные, с тщательным, вплоть до биохимии, соответствием оригиналу. Всего лишь большие, безобидные, болтливые куклы.

– Я оставлю тебя, – сказала Саванна, распрямляясь. – Ненадолго, до утра. А сама отправлюсь пить чай с Сельвой. Если, конечно, она уже вернулась из города.

Хонг (полное имя которого было Хонг‑Гиль‑Донг; что это означало, мог разъяснить только автор биорепликата, но он был далеко и слишком занят, чтобы отвлекаться на пустяки) снова заворчал, отклячил мощный зад, а громадной мордой припал к обслюнявленному мрамору.

– Ты что, ревнуешь? – удивилась Саванна.

Сердито сдвинув брови, она обернулась.

В нескольких шагах, неудобно привалившись спиной к высокому парапету, стоял посетитель. Первый за всю декаду.

– Ага, – сказала Саванна себе под нос. – Понятно. Чаепитие отменяется.

– Отчего же, – промолвил посетитель. – С радостью составлю вам компанию.

Саванна недоуменно вздернула острый подбородок.

– Но разве здесь ничто не пробуждает в вас хотя бы тени любопытства? – спросила она.

– Если честно, – признался гость, – я все это уже видел. Правда, несколько лет назад. – Он окинул безмятежным взором Хонга, который старательно, на публику, бесновался и взрыкивал. – Это ведь, кажется, белый вислоух?

– Ошибаетесь, – строго возразила Саванна. – Это маятникоух, причем, заметьте, желто‑белый. Pendulauris ochroleucus Rassert, – произнесла она со значением. – Вот здесь он белый, а здесь – желтый. Назвать этого красавца вислоухом – значит оскорбить до глубины его нежной души. – Выдержав паузу, она добавила: – Белые вислоухи, Auromisus niveus Grass, находятся на втором этаже.

– Разумеется, – легко согласился посетитель. – Рассчитываю на вашу снисходительность. Вашу и… э‑э… маятникоуха. Я не силен в видовых названиях.

Он был не то чтобы немолод, а весьма зрел. Пожалуй, на вкус Саванны стоило бы считать его даже несколько перезрелым. Безыскусные походные одежды: серый свитер, серые просторные брюки, серый легкий плащ из тех, что равно отталкивают и воду, и дождь, и снег. Оптимальное решение для всех климатических поясов этого и прочих обитаемых миров Федерации. Темное, перекаленное под чужими солнцами лицо с выгоревшими бровями. Неухоженные, когда‑то светлые, а теперь точно так же безнадежно выгоревшие до полной утраты естественного цвета волосы. Нездоровые мешки под глазами. Взгляд не просто спокойный: будь Саванна в сомнениях по поводу того, что перед нею вполне живое существо из плоти, такой взгляд она назвала бы потусторонним. Он мог принадлежать лишь тому, кто не единожды побывал за гранью жизни и смерти.

«Должно быть, этому мужчине есть о чем поведать любопытной девушке!» – меркантильно подумала Саванна. В своем глухом и строгом, в пол, черном платье она выглядела девочкой‑подростком, которая старательно изображает из себя викторианскую учительницу. Ее пушистая соломенно‑светлая макушка не доставала незнакомцу до плеча.

– Собственно, это родовые названия, – сказала Саванна. – Хотя все постоянно путают, не вы один. – Она протянула руку. – Меня зовут Саванна, я смотритель федерального музея планеты Царица Савская. Не в том смысле, что хожу и смотрю на экспонаты, распахнувши рот от изумления, а…

– Я так и понял, – засмеялся посетитель и мгновенно сбросил половину тех лет, на какие выглядел. – Я знаю, кто такие смотрители, и встречался с самыми удивительными представителями этой профессиональной касты… Так как насчет большой чашки хорошего чая?

– Не уверена, что чай достаточно хорош на сколько‑нибудь взыскательный вкус, – честно уведомила Саванна. – Это листовой чай местного происхождения, по вкусу он напоминает туарегский мятный. И он зеленый.

– Не знал, что здесь растет хотя бы что‑то пригодное к употреблению.

– Здесь все пригодно к употреблению, в той или иной форме. Но чайные кусты, конечно же, прибыли с Земли. Здешний климат и почва сообщают листьям ни с чем не сравнимый аромат. Хотя земные титестеры приходят в ужас от одного вида и ароматом местный чайный букет называют лишь в ироническом смысле.

– Могу вас уверить, я неприхотлив. Единственный сорт чая, который мне реально осточертел, это грузинский.

– Вот как? Но это не сорт, а всего лишь историческая локация. Впрочем, я сделала все, что в моих силах. – Саванна положила ладонь на его согнутый локоть. Незнакомец нависал над нею как башня, кисть правой руки затянута была в тонкую белую перчатку. – Долг обязывает меня предупредить вас еще об одном обстоятельстве.

– О каком же? – осведомился незнакомец.

– Я не человек. – Саванна смерила его испытующим взором. Никакой ожидаемой в подобных случаях реакции. – Вернее, не совсем человек. Генетически я человек‑4.

– Мне следовало бы отшатнуться в ужасе? – спросил посетитель с веселой предупредительностью.

– Просто некоторые начинают ухаживать, но потом теряются и не знают, как себя вести.

– А как следует себя вести?

– Как обычно. Кроме индекса, во всем остальном я такой же человек, как и вы.

– Как и я… – повторил он, усмехаясь, словно бы пробуя эти слова на вкус.

– И я не расслышала вашего имени.

– Герман, – сказал он. – Герман Львович Панин. Род занятий – странствия.

– Род странствий – занятия, – эхом откликнулась Саванна. И смущенно хихикнула. – Не обращайте внимания, это я сама с собой так играю. Герман – редкое имя, особенно в сочетании с такой фамилией. Я не задену вас предположением, что вы приходитесь родственником некой известной персоне?

– Нет, – спокойно отвечал посетитель. – Не заденете. Не являюсь. Один ответ на два вопроса.

– А может быть, один вопрос на два ответа?.. Чушь какая!

Маятникоух проводил их рассеянным взглядом, затем умостил массивную башку поудобнее на передних лапах, расправил уши и сомкнул морщинистые вежды.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. БЕГСТВО ОТ ЦАРИЦЫ

Отправляясь в путь

«Дарю вам этот мир», – записал Панин в дневнике. Обдумал заключительную фразу еще раз, не отдает ли она дешевым пафосом, и нет ли у нее привкуса нафталиновой пошлости. Счел, что лучшего ему все едино не выдумать, поставил время по бортовому хронометру, а дату не рискнул. Чтобы не сбить с толку того, кто однажды прочтет его записки. Хронометр, конечно, показывал дату как мог, но было такое, что несколько раз он прерывал свой отсчет. В гравитационной воронке. С тех пор его свидетельствам доверять не стоило.

По правде сказать, Панин и сам давно уже утратил чувство времени – чувство земного времени, разумеется. А к местному времени приноравливаться нужды особой не было. В тех краях, где его угораздило высадиться и, как результат, оказаться в бессрочном вынужденном заточении, с сезонами дела обстояли весьма незатейливо. Лето, настоящее жаркое лето, когда синевато‑зеленая листва на деревьях сворачивалась в трубочки, высокая трава жухла и желтела, а местное зверье перебиралось поближе к помутневшим водоемам, длилось два десятка дней, не дольше. Настоящая снежная зима, с холодами и буранами, с непроглядной теменью без перерывов на рассвет, и того короче. А между ними тянулось и тянулось однообразное, прохладное, сухое межсезонье. Не то парижская весна, не то прибалтийская осень. Панин все же с трудом удержался от соблазна приписать: «Никакого числа. День был без числа». Гоголь, «Записки сумасшедшего». Проза на все времена… Но в мире нет ничего вечного. Кто знает, как отнесутся к этой аллюзии потомки, что они там станут почитать за классику. Сам‑то он давно упустил свой шанс сойти с ума.

Если только предприятие, которое он замыслил, само по себе не проходило по разряду умоповреждения.

– Посидим на дорожку, – сказал Панин в пространство, хотя и без того находился в кресле.

Он ожидал, что будет услышан.

Так и случилось. В каюту с деликатной неслышностью ступил Чешир и послушно сел возле порога, улыбаясь во всю клыкастую пасть.

– Можешь мне глазки не строить, – велел ему Панин с напускной строгостью. – Я уйду, а ты останешься стеречь дом. Доступно излагаю?

В немигающих фиолетовых глазах Чешира не отразилось никакого движения мысли. Но Панин точно знал и не раз имел возможность убедиться, что и Чешир, и Алиса, и другие паниксы из окрестностей соображали весьма недурно и понимали намного больше, чем можно было заключить по их звериному облику. В котором своенравной кошачести было ничуть не меньше, чем преданного собачества. Разумеется, с оправданным привходящими обстоятельствами инопланетным флером.

– Долгие проводы, лишние слезы, – промолвил Панин со вздохом.

На этом заготовленный для прощания запас прочувствованных трюизмов у него иссяк.

Панин неторопливо вместился в облегченный до предела скафандр, избавленный от всего лишнего, не исключая гермошлема, более схожий с глухим жестким комбинезоном. Натянул на голову раздерганную вязаную шапочку, подарок девушки, сами воспоминания о которой старательно вымарал из памяти. Аккуратно задраил за собою дверь в каюту, где оставались его немногие личные вещи, а также дневник, который он начал вести после одного из многочисленных психологических кризисов, а бесповоротно завершил только что. Чешир громадной сизой тенью скользнул вперед, лапой открыл перепонку тамбура и через разверстый люк, минуя трап, ссыпался на волю. Отбежал на некоторое расстояние и выжидательно прилег, поглядывая через плечо. Без промедления из кустов возникла Алиса, грациозная, чистенькая, как статуэтка из голубого фарфора, и неспешно устроилась рядом. Два прекрасных лазурных зверя, хозяева этого мира.

На верхней ступеньке Панин задержался. По всем уставам и уложениям надлежало закрыть за собой люк, и не просто закрыть, а «заговорить», обеспечив полную недоступность внутренних помещений блимпа. Борьба со служебным долгом не отняла много времени: Панин решил, что просто замкнет перепонку и тем ограничится. Он не собирался осложнять жизнь тем, кто однажды, рано или поздно, найдет заброшенный корабль.

В том, что сам он сюда больше никогда не вернется, Панин нисколько не сомневался.

«Я устал, – думал он. – Устал от неопределенности, устал засыпать и просыпаться без надежды. Я понимаю, что мой уход ничего не изменит. С какой стати он должен что‑то изменить? Небеса не разверзнутся и не обратят на меня сочувственный взор. Ну и ладно. Я буду идти вперед, только вперед, не оглядываясь, покуда достанет сил, покуда не найдется что‑то такое особенное, что сможет остановить меня. В этом нет никакого смысла. Но в том, чтобы оставаться внутри измозоленной глазами до дыр жестяной коробки, смысла еще меньше. Считайте, что я все же спятил. Однажды вы поймете, что этот мир уже не тот, что был прежде. Из зеленого ада он по какой‑то мне до конца непонятной причине вдруг обернулся скучноватым прохладным раем. Может быть, он все время ждал, чтобы нашелся кто‑нибудь, кто его приручит. А тут очень удачно подвернулся я… Знаю только одно: прежний мир никогда не вернется. Как и я, между прочим».

Он спрыгнул на землю, до сих пор хранившую следы старых ожогов – память об одном из его постыдных безумств. Повел плечами, проверяя, хорошо ли приторочена поклажа, основной объем которой занимал демонтированный пищеблок. Похлопал левой, здоровой рукой по глубокому набедренному карман)‑; где укрывался сточенный почти до обуха мачете. Правым локтем проверил доступ к фогратору с последней, до половины разряженной батареей. Очевидно, этот привычный ритуал должен был сообщить ему уверенность. Не сообщил… «Я не вернусь», – упрямо повторил Панин, тем самым приводя бессвязные мысли в порядок, и быстро зашагал по направлению к лесу, на закат солнца.

Спустя первую, согласно показаниям шагомера, сотню шагов он обнаружил, что строптивая парочка, Чешир и Алиса, все же решила составить ему компанию.

– Кажется, кое‑кто решил по своевольничать, – проворчал он с напускной холодностью. – Кажется, я просил кое‑кого кое о чем…

Его ригоризмом решено было пренебречь, яко не бывшим. Громадные голубые твари всего лишь развлекались как могли. Забегали вперед, иногда отставали, обмениваясь игривыми укусами и проказливым рычанием. Они были заняты друг дружкой. А что в их общество по случаю затесался третий, так то было всего лишь курьезное стечение обстоятельств. Разве нет?

Штрихи к портрету Царицы Савской

За все прошедшие годы Панин никогда не отходил от корабля, ставшего ему домом, дальше чем на несколько миль. Он знал, что во все стороны, от горизонта до горизонта, простирается непролазный лес. Что где‑то есть река и, возможно, даже большие озера. В лесу, на всех его ярусах от земли до верхушек, кипит, бурлит и булькает своя чрезвычайно насыщенная жизнь. Кто‑то рождается, умирает, кого‑то едят. Словом, все как полагается в дикой природе во всех уголках Галактики. И никому нет дела до застрявшего здесь на годы и годы человека в состоянии тихого отчаяния.

Теперь он двигался размеренным нескорым шагом вперед по стрелке компаса, строго на запад, рассчитывая достичь края континента до наступления холодов. Ему предстояло одолеть примерно четыре тысячи миль по ровной, слабо пересеченной местности. Никаких горных хребтов, как на востоке. Никаких разломов, как на юго‑востоке. А там, если повезет, переправиться на острова. Согласно карте, составленной еще экспедицией Грасса, неподалеку от побережья расстилался целый архипелаг. Как это сделать, он пока не ведал. Зачем – не задумывался.

За время вынужденного сосуществования Царица Савская открыла Панину не так много своих секретов. Да, она не жаловала чужаков, и гостеприимство не входило в число ее добродетелей. Но случались и приятные открытия.

Например, что умереть с голоду здесь невозможно.

Из дневника Панина

«Не так часто, как хотелось бы, но в пределах обнадеживающей статистики встречаются низкорослые деревья со стволами, сходными с туго заплетенной девичьей косой, и плетевидными ветвями в редкой сине‑зеленой хвое, внутри которой прячутся мясистые грозди в неаппетитной, болотного цвета оболочке, словно в фабричной упаковке. Оболочка спелого плода снимается легко, как упаковке и положено, а бесцветные полупрозрачные ягоды на вкус, да и по виду напоминают тропический фрукт мангустин. Я такой в первый и последний раз пробовал незадолго до своего полета на Меркаб, и это одно из самых прочных земных воспоминаний. Стоит ли удивляться, что косичным деревьям я радуюсь как добрым знакомым?

При некотором везении можно также набрести на невытоптанную делянку корнеплодов с нежно‑зелеными розетками, напоминающими перья из хвоста небольшого павлина. Ну, или, там, глухаря. Перья эти доводятся деликатесом для панцерфаулей (так я в меру своего владения немецким окрестил гигантских бронированных зверей, рогатых, косматых и глуповатых, о которых ниже). Панцерфаули по своей природной ограниченности не ведают, что самое вкусное укрыто под землей, и наивно объедают вершки, а корешки затаптывают своими корявыми лапами с древесный ствол толщиной и размером каждая, что уж не докопаться. С корнеплодами же надлежит обходиться так: извлечь на свет божий, после того чем‑то острым, да хотя бы даже мачете, срубить ботву, отсечь бородавчатые наросты и счистить кожуру не жалея, все равно еще много останется. Затем крупно нашинковать… да чего там!., держать в руках и грызть, как репу. По вкусу та же репа, только нежнее и мягче.

Но самая удачная находка в лесной чащобе – это грибница. Никакие то, разумеется, не грибы, а какое‑то местное третье царство, что‑то обитающее в плодородном слое и обнаруживающее себя бледными стрелками побегов в травянистых ложбинках, куда только достигает прямой солнечный свет. Стрелки эти, толщиной в палец, можно есть сразу, без дополнительных кулинарных ухищрений, без риска отравиться, просто стряхнув с них мусор и для порядка обтерев ладонью. В отличие от земных грибов, никакой ценности для обмена веществ не представляющих, здешняя грибница богата полезной квазибелковой органикой, хотя бы отчасти восполняя в моем меню дефицит натурального мяса. Мясо из пищеблока я как человек не самых широких взглядов натуральным считать затрудняюсь. Что же до вкуса и запаха… грибы, как выяснилось, во всех уголках Галактики остаются грибами. Какого‑нибудь пассионарного экзобиолога такое открытие сподвигло бы на широкие научные обобщения. Но я как человек… смотри выше… воспринимаю это свое открытие как нечто само собою разумеющееся».

Штрихи к портрету Царицы Савской (продолжение)

Впрочем, все эти гастрономические откровения совершались Паниным с соблюдением мер разумной предосторожности. Проверка на токсичность предполагала пропускание кандидата в меню сквозь фильтры интермолекулярного суффектора, он же «пищеблок»: если индикаторы оставались прохладно‑зелеными, отсюда следовало, что никаких вредоносных присутствий в продукте не отмечено. Дополнительный тест заключался в подсовывании фрукта, он же овощ, он же корнеплод, а чаще всего с позиций традиционной земной ботаники он же черт‑те что и сбоку бантик, под нос случившемуся в пределах досягаемости паниксу. Если зверь, обнюхавши подношение, ограничивался недоуменным взглядом на идиота, пожелавшего такое жрать, все было в порядке. Если же шарахался, как от огня, или пытался тут же, не сходя с места, закопать в землю, вывод напрашивался сам собою.

Еще одно открытие неопределенного свойства: в лесу все живое боялось паниксов. Покуда паниксы сопровождали Панина, ему нечего было опасаться. Хотя такое положение вещей было довольно зыбким.

Во‑первых, Чешир и Алиса воспринимали его как взрослого и самодостаточного хищника, способного, если что, постоять за себя без их участия. Поэтому они не следовали рядом, подобно телохранителям, настороженно зыркая по сторонам, а значительную часть времени шлялись окрест в поисках лакомства и развлечений. Паниксы, надо было заметить, по ближайшем рассмотрении оказались весьма легкомысленными существами.

Во‑вторых же, существовала пара‑тройка исключений из общего правила.

Например, панцерфаули, которые в ту пости своей не боялись ничего на свете. Не то чтобы они проявляли какую‑то чрезмерную агрессию – подобные эмоции были чересчур для них сложны. Но передвигались они обыкновенно по прямой, не огибая препятствий, будь то дерево, будь то выход скальных пород, будь то спящий прямо на земле человек в замызганном комбинезоне. Ежели на пути своем в самой непролазной глуши вдруг обнаружишь свежую или уже подзаросшую колею, не надейся, что где‑то поблизости орудует бригада лесорубов. Благодари судьбу, что не устроил в этом самом месте ночной привал.

Иное дело фледермантель. По каким‑то забытым уже соображениям Панин решил именовать всех недружественных представителей местной фауны немецкими неологизмами, а поскольку произносить вслух все эти словесные уродства нужды не было, то он мог заходить в своих экзерсисах весьма далеко… Итак, фледермантель – непонятного генезиса сумеречная тварь, даже не факт, что и относившаяся к животному миру, по виду сходная с грязно‑серым покрывалом в когтистой оторочке, иных наружных органов лишенная напрочь, за исключением круглого ротового отверстия посередке. Охотилась на все, что уступало ей в размерах. Паниксы исключения не составляли. Если самый отважный панике вдруг начинал вести себя странно, озираться, вздымать шерсть на загривке и припадать на все лапы сразу, ищи поблизости схоронившегося в ветвях фледермантеля. А еще лучше – не ищи, а уноси ноги, и лапы тоже… Впрочем, столкнуться с этим исчадьем местного ада можно было по какому‑то чрезвычайному невезению и лишь вечерней порой; не то фледермантели обитали в каких‑то отдаленных уголках и в лес забредали по случаю, не то попросту были редки, являясь невымершим до конца реликтом, и вдобавок ни днем, ни ночью никак себя не выказывали.

Перечисленные обстоятельства, равно как и несколько причин помельче, исполняли Панина уверенностью в благоприятном исходе затеянной им авантюры.

Но что все же, как ни погляди, то была из авантюр авантюра, он убедился очень скоро.

Три дня и три ночи

Все светлое время суток Панин проводил в движении. Останавливался, лишь устав до изнеможения. Падал под ближайшим деревом – хорошо, если под косичным, тогда привал естественным образом превращался в пикник. Но чаще встречались деревья капустные, с гладкими, будто корабельная мачта, стволами, что на громадной высоте увенчаны были тугими сине‑зелеными кочанами. Ни тени, ни пищи, ни какого иного толку от них не было… Устраивался поудобнее, прилаживал рюкзак с поклажей под голову, закрывал глаза. Ненадолго – паниксам скоро надоедало бездействие, а недвижность человека вызывала тревогу: уж не помер ли?.. – паниксы начинали нервничать, подвывать, разнообразно выкаблучиваться на публику и, совсем уже отчаявшись достичь результата, дерзновенно подтыкивать лежащего плоскими влажными носами. «Ну хорошо, хорошо… – ворчал Панин. – Встаю… уймитесь уже».

Ночь, которая здесь наступала внезапно, когда про самое возможность таковой на протяжении двадцатичасового дня начинали уж и забывать, являла собой серьезное неудобство.

Не сразу, конечно. Самая первая ночь прошла легко и непринужденно. Очень удачно Панин набрел на молодое капустное дерево, чья крона не успела еще налиться растительной силой и отвердеть. Подтянувшись полутора своими руками за нижние ветки, ухитрился втащить наверх и поклажу А затем, повозившись, устроил в листве этакое «гнездо молодой гориллы». И едва только над безбрежным лесом потушили солнце, мгновенно уснул под недовольные завывания мохнатых спутников.

Новое утро посреди девственной природы началось с чашки грузинского чая и пончиков, для чего пришлось впервые расчехлить пищеблок и зарядить его порцией свежей биомассы. Соседство дрыхнувшего Чешира и покойно умостившей тяжелую башку на его холке Алисы сообщало всеобщей идиллии некий самобытный колорит. Дожидаться пробуждения сладкой парочки Панин не стал. Покончив с завтраком, вздел рюкзаки и сумки и тронулся в путь. Он знал, что его непременно найдут и догонят. За прошедший день он одолел примерно двадцать миль и рассчитывал не снижать темп. Хотя мышцы с непривычки отвердели и ныли, поясницу подламывало, а плечи саднило. «Ты еще крепкий старик, Розенбом!»[1] – утешал себя Панин, хотя должен был признать, что его энтузиазм по поводу смены обстановки изрядно угас. «Ерунда, – внушал он себе, – главное – втянуться, и станет легче». В какой‑то момент ему показалось, будто так оно и случится.

Иногда лес прерывался неширокими прогалинами, поросшими густой, почти в человеческий рост травой. Отовсюду явственно слышалось высокое, почти мелодичное гудение, словно невидимый скрипач в задумчивости выпиливал из своего инструмента одну и ту же ноту. Панину еще не доводилось видеть здешних насекомых; откровенно говоря, он по этому поводу и не огорчался. Кто знает, каковы тут шмели или, чего доброго, шершни! Если ему мерещилось какое‑то копошение среди тугих стеблей, а однообразный гул приближался, он благоразумно забирал в сторону. И только в лесу, под сенью дерев, вновь ощущал себя в безопасности.

Тем более что ближе к вечеру внезапно, без шума и знамений, словно бы сконденсировавшись из пустоты, объявлялись паниксы. На шкодливых мордах начертано было, что так и должно быть, все идет по задуманному, и на самом деле они постоянно были рядом, просто не желали никому мозолить глаза. Кто ведает, возможно, именно так и обстояли дела.

Панин не ощущал одиночества. Он привык быть один за эти годы, в точном количестве каких уже не был уверен – не то семь, не то восемь. Он даже отучился разговаривать с собою вслух, отчего‑то опасаясь, что однажды услышит ответную реплику, которая его не устроит, а то и вступит с собою же в спор. По его мнению, это было первым признаком безумия. А он уже стоял на самом краю здравого смысла однажды и не желал снова туда возвращаться. Он просто молчал и шагал, шагал и молчал. И ни о чем особенном не думал. Разве что порой в сознании всплывала непрошеная полузабытая мелодия и долго там болталась в пустоте и одиночестве, как забытая картина на ржавом гвозде посреди эвакуированного музея.

Тем не менее соседство паниксов наполняло его душу добавочным, призовым теплом.

Еще одна ночь встречена была в ложбине между тремя сросшимися древними стволами. По правде говоря, места хватило бы всей честной компании, но звери сочли за благо остаться на земле. Тем более что сном то состояние покоя, в котором они иногда пребывали, назвать было затруднительно. Глаза открыты, хвост живет какой‑то собственной насыщенной жизнью, шерсть на холке подергивается в такт непостижимым хищным мыслям…

Панину редко удавалось удержать в памяти свои сны. Да он особо и не стремился. В снах к нему приходили люди, чьих имен он и не помнил, и вели разговоры о вещах, которые утратили всякое содержание. Иногда в его сны забредали женщины, но подолгу не задерживались. И если во сне происходило какое‑то событие, ничего и никогда не сбывалось. Что из земных снов может сбыться на чужой дикой планете?

Поэтому, ранним утром обнаружив себя на сырой от росы траве… рюкзак под головой, сумка с пищеблоком в ногах, комбинезон сбился удавкой под горлом и завился винтом на ногах… как только он ухитрился вывалиться из своего гнезда, и когда это случилось?.. Панин поухмылялся своему не до конца еще истаявшему сну и значения ему, разумеется, не придал. Сущая бессмыслица: будто бы он в мягкой и удобной одежде, от какой давно отвык, дремлет на просторном диване, украшенном разными необязательными финтифлюшками… в голову отчего‑то вдруг вступило навязчиво и явно не к месту темное слово «ампир»… укрытый клетчатым пледом, а под боком у него пристроился совсем еще молодой панике: дыхание ровное, хвост не елозит туда‑сюда, шерсть пахнет чистым здоровым зверьем, а глаза – глаза, что удивительно и в естественной среде небывало, прикрыты. Сон есть сон. Как говорил кто‑то из друзей… кто же это говорил?., да какая разница… «Сон есть тормозное состояние», – и ссылался при этом на мнение кого‑то из классиков. Сны если и сбываются, то с четверга на пятницу. А какой в этом мире может быть четверг, не говоря уж о том, что все без исключений дни здесь сплошные понедельники? И как, при каких обстоятельствах, какой волей судеб мог сбыться этот бестолковый сон с ампиром и пледом?!

Продолжая ухмыляться и колдуя над пищеблоком в рассуждении получить традиционную чашку грузинского чая, Панин не сразу заметил отсутствие паниксов. А когда все же заметил, то не стал беспокоиться. Он знал, что его догонят в тот момент, когда он меньше всего к тому будет готов.

Еще один день пути. Еще без малого двадцать миль по лесистой поверхности планеты Царица Савская.

Панин все же пытался вспомнить, кто был тот друг, что однажды в прежней жизни выдал столь несуразное определение сна. В памяти водили хоровод плоские черно‑белые лица, за которыми не возникало никаких биографий и имен. Панин отдавал себе отчет, как сильно он деградировал в своем отшельничестве. Время приливными волнами подмывало его накопленное прошлое, обрушивая и унося прочь целые пласты символов и событий. Ничего с этим не поделать. Такова была цена одиночества. Вряд ли утраченные воспоминания имели шанс пригодиться ему еще когда‑нибудь. Давно, в самом начале нового бытия, случалось, что мелкий фрагмент распадавшейся мозаики внезапно оборачивался болезненной занозой в мозгу, требовал к себе внимания, лишал покоя, зудел и нарывал. Как звали этого человека?.. Что там была за улица?.. В каком городе?.. В каком мире?.. Когда?.. До того или после?.. По первости Панин страдал и мучился, пока утраченное воспоминание не возвращалось, избавляя от терзаний. Потом научился не обращать внимания, отвлекаться на что‑то более существенное. Какой‑то человек на какой‑то улице в каком‑то городе. Информации более чем достаточно.

А еще позднее занозы перестали его беспокоить. Должно быть, мозаика распалась вовсе.

Панин шел и размышлял в такт шагам о том, что память еще не делает человека человеком. Возможно, она сообщает ему уникальность. В мире, где одновременно обитают миллиарды людей, это качество имеет значение. На Царице Савской он был уникален по определению. Здесь у него не было конкурентов, не с кем его было спутать. В конце концов, он не сошел с ума, как сильно и обоснованно опасался. Не разучился читать, не утратил дар речи. Хотя, вероятно, почти лишился голоса. Наверное, для тренировки голосовых связок следовало бы петь, коль скоро разговаривать вслух казалось опасным для рассудка. Но момент был упущен: нужно было делать это на корабле, а не посреди первозданного чужого леса.