Текст книги "Бесконечная река (СИ)"

Автор книги: Евгений Филенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Затем его мысли переключились на грядущий ночлег. По самым скромным подсчетам ему предстояло около сотни таких ночлегов, и нужно было выработать какое‑то универсальное решение для безопасности. Этим тоже надо было озаботиться на корабле, а не импровизировать на ходу.

Чем больше Панин склонялся к выводу, что затеянный им поход есть чистой воды авантюра, то есть предприятие совершенно чуждое его уравновешенной натуре, тем существеннее требовались усилия, дабы разогнать обуревавшие его призраки сомнений.

Ночь застала его посреди очередной прогалины, на сей раз особенно пространной. Почти бегом Панин достиг леса, бесформенной лохматой массой упиравшегося в темно‑синие высокие небеса. Удалился от опушки насколько достало терпения.

И только тогда сообразил, что паниксы так и не вернулись.

«Это будет долгая ночь», – подумал он безрадостно.

Мелкий враг

Судя по всему, Панин оказался излишне оптимистичен. То есть ночь никуда не делась и была действительно очень долгой и непроглядно темной, и лес зловеще притих на какое‑то время, а затем вдруг наполнился странными, никогда прежде не слыханными, совершенно чужими звуками, которым не было места днем. Высоко над головой что‑то деловито копошилось в листве и никак не желало угомониться. Со стороны опушки прилетал резкий истерический хохот, прерываемый стуком твердого о мягкое, как если бы невидимые атлеты вдруг затеяли посреди ночи состязания в борьбе, и сильный борец раз за разом швырял слабого оземь, сопровождая свои успехи взрывами неконтролируемого злорадства. Совсем рядом трава вдруг расступалась с треском рвущейся бумаги, чтобы тут же и с тем же треском сомкнуться, в ней творилось что‑то нехорошее и нехорошим заканчивалось. Большая тяжелая тень, темнее самой ночи, проплыла над деревьями, распространяя вокруг себя акустическое трепетание где‑то на самой границе инфразвука. Жесткое крыло смазало по лицу. Что‑то легкое и быстрое взбежало по ноге, спрыгнуло на дерево и ускакало кверху Панин сидел в развилке крепких ветвей, поджав конечности, увечной рукой прижимая к себе свой нехитрый скарб, а здоровой стиснув мачете. Он понимал, что толку от такой защиты будет немного, и потому почти не дышал, совсем не шевелился и умирал от ужаса с каждым новым шорохом, стуком и вскриком.

И когда всякая надежда окончательно оставила его, ни на единый миг не сомкнувшего глаз, верхушки крон обрисовались светлым на темном, бездонный колодец тьмы над головой наполнился голубизной и обернулся погожим утренним небом.

Паниксы не могли уйти просто так и бросить его на произвол судьбы. Что‑то их спугнуло. Например, затаившийся в листве фледермантель. Который по природной своей разборчивости расценил человека как блюдо сомнительных гастрономических достоинств. Или еще какая‑нибудь незнакомая тварь, более высокое звено пищевой цепи.

Хотя какого черта… Беззаботные и легкие на подъем звери могли счесть свои обязательства перед попутчиком исполненными и умотать по своим шалопутным звериным делам. Глупо измерять их поступки человечьими шаблонами.

И сохранялась слабая надежда, что они вернутся.

Чувствуя себя сущей развалиной, Панин сполз на землю. Он не находил в себе сил на очередной бросок к далекой призрачной цели. Предстояло крепко поразмыслить над тем, что и как делать дальше.

Впервые за много дней Панин изменил привычке и начал утро с черного кофе без сахара.

Он пил горячую горькую жидкость мелкими глотками, и вместе с ними проникала в него горечь разочарования.

Как бы ни хотелось надеяться, этот мир не изменился настолько, чтобы стать совершенно безопасным для человека. Он оставался чужим, в лучшем случае равнодушным, но под равнодушием этим наверняка скрывалась агрессия. Не отчаянная, открытая, как было поначалу Обычная прагматическая агрессия дикой природы к потенциальной еде. У еды не бывает друзей. И то обстоятельство, что Панину удалось пережить прошлую ночь, свидетельствовало лишь об одном: ни у кого не дошли еще руки, точнее – лапы, включить его в свой рацион.

Этого не происходило по той лишь причине, что рядом были паниксы. Паниксы сами кого хочешь сожрут. Кроме человека. Внезапно и к его, Панина, удовольствию он оказался для свирепых и сильных голубых зверей тотемом.

Но теперь паниксы ушли. И он ощущал себя голым и беззащитным.

Как долго он сможет отмахиваться стареньким мачете от наседавших охотников до импортного деликатеса? Какой из него боец с одной рукой, как далеко он убежит на двух гудящих от усталости ногах? Какую оборонительную тактику успеет изобрести своей сильно поглупевшей за годы полурастительного бытия головой?

Какие у него шансы дожить до следующего утра?

Архипелаг загадочных островов стремительно таял в дымке недостижимости.

Не стоило ему высовывать носа с корабля. Какое‑никакое, а убежище. Осточертевший, истоптанный и заляпанный, большая консервная банка с гулкими стенами, но дом, все‑таки дом! Крепость с хорошим потенциалом неприступности. И, между прочим, с непреодолимым кольцом обороны в виде расквартировавшихся в округе паниксов.

Решение двинуться в путь было принято в умопомрачении. Это следовало признать. Никакой логики в том не было, никаких перспектив не просматривалось. Он фатально переоценил свои силы, переоценил толерантность местного биоценоза. Но ведь это по‑прежнему была та же самая Царица Савская, она не стала за эти годы второй Землей или каким‑то иным миром, приязненно встречавшим случайных визитеров. С какой стати ей вдруг меняться к лучшему? Соседство Чешира и Алисы внушило ему ложные иллюзии. А ведь поначалу он не хотел их брать с собой!.. Странно, что ему, человеку в высшей степени рассудительному и трезвомыслящему, удалось поддерживать в себе состояние невменяемости целых три дня.

Размышляя в подобном декадентском ключе, Панин не сразу почувствовал слабое жжение между лопаток. И только когда жжение скоро распространилось по всем уголкам тела и перешло в настырный и невыносимый зуд, он вскочил на ноги. В неловкой суете сдирая с себя комбинезон, краем сознания он понял: злокозненная Царица перешла в атаку.

По всем участкам кожи, доступным обозрению, в изобилии ползали мелкие полупрозрачные твари, что‑то вроде червячков с лапками. На участках вне указанных пределов ситуация была еще более драматическая. Жжение возникало в тех местах, где они цеплялись колючими, как иглы битого стекла, конечностями, а причиной зуда были укусы. Поскольку означенные твари еще не до конца распробовали новое блюдо, укусов и образовавшихся на их месте волдырей было немного. Но ведь это было только начало…

Бормоча плачущим голосом изрядно подзабытые ругательства, сильно отвлекаясь на то, чтобы почесаться, Панин вытащил пищеблок, напихал в него биомассы и запустил режим фармакогенеза. Первую же дозу жидкого, благоухающего несуществующими в реальности цветами геля‑антисептика он употребил на покалеченную руку. С тем лишь, чтобы убедиться в неэффективности земной гигиены. Мелкая сволочь если и была озадачена, то ненадолго, и вскорости вернулась на липкую от геля кожу. Панин взвыл. В его арсенале не было других способов борьбы с ползучей инопланетной заразой. Он стоял босыми ногами на траве, полуголый, облепленный мусором и землей, жалобно поскуливал и пытался стереть с себя кусачую дрянь скомканной листвой. Попытка слиться с природой с треском провалилась. Он проиграл и эту битву. Стоило подумать о беспочетной ретираде.

Наконец он догадался подхватить свои вещи и убраться подальше с дьявольского места. Пищеблок снабдил его некоторым количеством теплой воды, и это средство неожиданно оказалось намного действеннее антисептика. Стеклянистые черви не лезли своими жгучими лапами на омытые части тела. Чем обусловлено было их необъяснимое предубеждение к воде и чистой коже, можно было лишь гадать. Панин воспрял духом и запустил синтез обычной аш‑два‑о на полную мощь.

Это даровало ему небольшую передышку и новую порцию иллюзий. «Надо, надо умываться, – мурлыкал он, довершая санитарную обработку, – по утрам и вечерам…» Вернулись и забрезжили вдалеке очертания заветных островов.

Стоило ему облачиться в комбинезон и застегнуться на все пряжки и залипы, как между лопаток снова зачесалось.

Маленькие монстры были повсюду. Здешний лес кишел ими.

Меланхолично елозя спиной по ближайшему стволу капустного дерева, Панин вспоминал, в какой стороне мог находиться ближайший водоем. Он точно знал: в лесу полно мелких озер. Возле оставленного корабля была целая россыпь темно‑зеленых линз чистейшей влаги, куда сходились на водопой окрестные обитатели, от панцеров до запуганных серых вродекотов, которые порскали врассыпную при самом запахе величавых лазурных паниксов. Вроде бы он даже миновал одно такое озеро минувшим днем…

Эта идея показалась ему невыносимо заманчивой.

Назад. К озеру. С головой в воду. Острова подождут. Если уж на то пошло, то черт с ними, с островами.

Хотя отказ от такой роскошной затеи из‑за мелких кусачих засранцев выглядел непро стительным малодушием.

Если бы на Колумба с его командой посреди океана вдруг напали какие‑нибудь корабельные блохи, если бы сэра Эдмунда Хиллари еще до того, как он был пожалован в сэры, закусали гималайские клопы, если бы Нил Армстронг вместо сочинения самой известной своей фразы о маленьком и большом шагах озабочен был зудом в труднодоступных из‑за тяжелого лунного скафандра местах, история человечества сильно потускнела бы.

Очень удачно сложилось, что у Панина напрочь отсутствовали эпохальные амбиции.

Поэтому он не стал увлекаться душевными терзаниями, в чем его энергично стимулировали болезненные покалывания в самых неожиданных участках, а «поставил на путь стопы свои». То есть, подпрыгивая и богохульствуя, устремился в обратном направлении. Пересек знакомую уже обширную прогалин); над которой при свете дня в нехорошем молчании парили на манер воздушных змеев невиданные до сей поры создания, имевшие облик равносторонних треугольников черного цвета. Возможно, высматривали добычу, хотя Панин их внимания не снискал. Снова вторгся в лес, держа на восток с той же строгостью, с какой недавно держал на запад, и не переставая сверяться с компасом. Ему даже мерещилось, что он узнает эти места…

Озеро и вправду обнаружилось часа через полтора. Ну как озеро… затянутая грязноватой тиной бурая лужа, со дна которой с чудным постоянством вздымались большие радужные пузыри. Но у изнемогшего от китайской пытки иголками Панина выбор был невелик. Бормоча под нос «а гори оно все…», он скинул поклажу, вторично и с не меньшей энергией избавился от комбинезона. Зажмурился и плюхнулся в густую теплую жижу.

Зуд моментально прекратился, как если бы испытывавшие человеческую волю высшие силы повернули невидимый рубильник.

Панин сидел по горло в жидкой дряни, блаженно смежив веки, и сам себе улыбался. Дно под ногами скользило и проседало, как студень. Это ничего не меняло. Он выжил, он победил. И не беда, что его противник был едва различим простым глазом. Виктория есть виктория, и никакого нет резона умалять ее ценность соразмерно врагу…

Мир содрогнулся.

Дно ушло из‑под ног Панина.

Он открыл глаза и вмиг изошел мурашками в теплой водице.

Новый противник был явно избран по контрасту с предыдущим.

В направлении озера тупо и прицельно ломил необозримых размеров панцерфауль.

Из дневника Панина

«Итак, панцерфауль. Нечто живое, подвижное и дьявольски огромное. Хотя нелегко понять, зачем ему все это. Зачем этой груде мяса, шерсти и броневых пластин куда‑то двигаться, да еще с немалой скоростью? Какой смысл вкладывала природа в такое ни с чем не сообразное существо? На какой эволюционный вызов дала столь асимметричный ответ? Да еще словно бы в насмешку сделала его лесным обитателем… Хорошо, что панцеров в лесу ничтожно мало. Возможно, один панцер на полсотни квадратных миль (моя субъективная, то есть от балды, оценка!), да и тот основную часть времени стоит понурясь на месте. Уж как там они размножаются, ума не приложу… Возможно, в существовании панцерфаулей заключался далеко идущий план природы по естественному преобразованию лесных массивов в лесостепи, затем, если все пойдет как надо, в саванны, а там и, чем черт не шутит, в пустыни. Но для чего природе вдруг могло понадобиться превращать озорной зеленый мир в скучные песчаные пространства, нам знать не дано».

Очень большой враг

Это был самый крупный экземпляр из когда‑либо виденных. Впрочем, Панин мог пересчитать встречи с местным уникумом по пальцам здоровой руки. Должно быть, старый, матерый и совершенно выживший из ума. Несложно выжить из того, что изначально в дефиците… Шерсти на нем почти не оставалось, так, жалкие клочки серого меха между броневых пластин, более сходных с выщербленными плитами какой‑нибудь античной развалины. Рога стерлись от частого употребления едва ли не под корень, относительно целым выглядел лишь правый передний бивень, сообщавший облику монстра неуместно комичную асимметрию. Броня на лапах давно и безнадежно отслоилась и теперь торчала во все стороны, как болезненное архитектурное излишество. Башка, точнее – бесформенный морщинистый купол, попущением творца прилаженный спереди, склонялась под собственной тяжестью почти до земли, и при всяком неудачном шаге приотверстая нижняя челюсть оставляла в траве неровные борозды. Не упуская при этом прихватить пучок‑другой. Где‑то там среди бородавок и складок толстенной, будто про свинцованной, кожи предполагались глаза… если они вообще там были.

Панцеры не бегали. Они были достаточно громадны, чтобы с каждым шагом преодолевать то расстояние, на какое иному обычных размеров существу понадобилось бы пуститься вскачь.

Окрестный лес исчезал, вместе с ним пропадал и весь горизонт, потому что все видимое пространство занимала собою, активно распространяясь во всех измерениях, уродливая серая туша.

К тому моменту, когда Панин вышел из оцепенения, вызванного апокалиптическим зрелищем, панцер без натуги одолел расстояние от опушки до озера и тормозить явно не намеревался. Вряд ли он принимал в расчет или хотя бы замечал невольную помеху в образе сидевшего по горло в воде высшего мыслящего существа, венца мироздания.

Нужно было просто уйти с дороги.

Панин со всем проворством, на какое был способен, запрыгал в сторону, отталкиваясь от ослизлого дна обеими ногами сразу.

Когда он с ужасом понял, что не поспевает, то попытался плыть. Полуторарукий пловец – всегда легкая добыча.

Панцер с разгону вступил в озеро передними лапами. Водная гладь расселась, как море перед пророком. Волна липкой грязи накрыла Панина с головой, перевернула, накормила всякой мерзостью и обратным ходом вышвырнула на поверхность.

Беспорядочно молотя конечностями, шумно отплевываясь и пытаясь проморгаться, он не сразу понял, что очутился вовсе не там, где желал бы себя обнаружить в такой момент. Провисшие свинцовые своды в каких‑то жалких дюймах над головой были утробой панцера, из глубин которой доносились жуткие, почти технологические звуки, словно там внутри тяжко проворачивались колоссальные шатуны, кривошипы и что там еще бывает в древних механизмах. А шершавая колонна дорического ордера, с мутулами и дентикулами одновременно, за выступы которой Панин прямо сейчас инстинктивно цеплялся, чтобы не захлебнуться окончательно, являла собой одну из конечностей чудовища.

Панцерфауль пил.

Это выглядело так, будто он перемещал содержимое водоема внутрь себя. Сопровождая сие действо оглушительным чмоканьем, отфыркиваясь и вздыхая порой с печалью достаточной, чтобы объять все горести и скорби этого мира.

Озеро мелело на глазах.

Дивиться было нечему: какое там озеро… застоявшаяся с прошлого дождика вонючая заросшая лужа.

Панин зажмурился и перестал дышать. Так было даже легче, не нужно было впускать в легкие сложносочиненный смрад взбаламученной жижи и нависавших панцеровых телес. Едва только пятки уперлись в скользкую твердь, он отпустился от избавительного столпа и мелкими шажками, стараясь не производить никаких возмущений в окружавшей среде, двинулся на сушу. Вряд ли панцер при столь внушительных габаритах был излишне чуток к внешним раздражителям… К хвосту заскорузлые своды ощутимо понизились, и Панину пришлось пригнуться, чтобы не расцарапать затылок о шероховатую костяную броню.

В чреве монстра бурлило и грохотало. «Только бы не вздумал прилечь…» – подумал Панин, огибая заднюю конечность и с разумным ускорением выбираясь на простор.

Его опасения не оправдались. Но лишь отчасти, причем обнаружили неоправданный оптимизм.

Насосавшись вволю, панцерфауль счел, что неплохо было бы и облегчиться. И без промедлений осуществил свое намерение.

С безудержным криком Панин в последний миг как‑то ухитрился избегнуть злой участи. Сломя голову, едва ли не четвереньках, отбежав на безопасное расстояние, он мог лишь беспомощно наблюдать, как центнеры инопланетного дерьма рушатся на то место, где, затоптанные и раздавленные, но еще сохранявшие иллюзорный шанс на хотя бы частичную невредимость, пребывали комбинезон, пищеблок и прочая поклажа. То есть все, что даровало Панину пусть слабую, но надежду на выживание.

– Да ты же сволочь!.. – остервенело заорал Панин.

Панцерфауль тяжко вознес страховидную башку над лужей и с трудом развернул в сторону звуков, оскорблявших его слух:

– М‑мм?

Панин присел. Притворился кочкой. Учитывая его состояние, это было нетрудно.

Решив, что пригрезилось, панцер завершил свои дела, все без исключений, а затем со всей резвостью, какую только дозволяли его стати, не сворачивая, удалился в сторону леса. Совершенно ошалев, утратив связность мыслей, Панин наблюдал, как вековые стволы неохотно расступались перед этим ходячим суперкрейсером. И тотчас же, демонстрируя недюжинную готовность к компромиссу, пластично возвращались к прежней величавости и устремленности в небеса.

Там, где возможно, живая природа Царицы Савской не ввязывалась в междоусобицы. Это было еще одно открытие. Бесполезное, как и все предыдущие.

Безнадега

В жизни каждого человека однажды случается катастрофа. Выстроенное с любовью и тщанием, казавшееся нерушимым мироустройство вдруг проседает и рассыпается подобно карточному домику. Все, на что возлагались надежды, оборачивается миражом в пустыне. Помощь, на которую строился расчет, не приходит. И ты, сам тому не веря, обнаруживаешь себя на дымящихся обломках собственной жизни.

Цельные натуры обычно находят в себе силы восстать из пепла и даже укрепиться. «Что не убивает меня, то делает меня сильнее» и тому подобная пафосная чушь эпохи военизированного суемудрия. Слабые могут сломаться навсегда. Так или иначе, житейские катастрофы словно бы специально существуют для того, чтобы испытывать на прочность тот сплав, из которого отлито человеческое существо.

Панину ли не ведать о катастрофах? Выживший в гравитационной воронке, провалившийся в другую галактику и ухитрившийся вернуться в свою, заброшенный на дикую и злую планету, населенную лютым кровожадным зверьем, терявший смысл бытия и сходивший с ума, он справедливо полагал, что в этой жизни ничем его уже не сокрушить.

Не гиперболизированное ли чувство неуязвимости подвигло его на внезапную для него самого авантюру с походом на край света?

Одного Панин точно не мог предвидеть.

Что, кроме катастрофы, случается еще и безнадега.

Безнадега – самое гадкое испытание, какое только может подбросить тебе судьба. Не испытание даже, а мерзкая, выматывающая душу аллегория абсолютного тупика. Без выходов и без вариантов. Впереди стена, позади пропасть. И никаких перспектив духовного возрождения. Набор альтернатив невелик: смерть скорая и смерть медленная.

Что не убивает тебя, просто растягивает удовольствие.

Панин стоял перед горой навоза, над которой курился зловонный пар и уже вились с гурманским жужжанием какие‑то самого подлого вида крылатые существа. Он был беззащитен и гол, если не считать подсыхавшей корки озерного ила. Хуже того: он утрачивал последние надежды.

Это было глупо и позорно. Дважды пройти сквозь гравитационную воронку на разваливающемся корабле и утопить все шансы в зверином дерьме.

В его мозгу вспыхивали еще какие‑то бредовые мысли и выстраивались планы. Задержать дыхание и попытаться разгрести смрадные завалы, докопаться до поклажи или по крайней мере до комбинезона. Или до мачете… какое‑никакое, а оружие.

Дождаться, пока придут какие‑нибудь детритофаги, санитары леса, и сожрут этот натуральный продукт.

Но безнадега потому и безнадега.

Его уже сейчас, за десяток шагов, выворачивало от вида и запаха. Он задохнется еще до того, как углубится в известную субстанцию хотя бы до половины объема. Более унизительной погибели для звездохода и выдумать было невозможно.

А еще непонятно было, сколько ждать, пока местный биоценоз утилизует дармовое удобрение. И не факт, что санитары примутся вначале за навоз, а не за самого Панина.

Оставалось одно: возвращаться на корабль.

Три дня пути, три ночи страха.

У него не было ни малейших шансов выжить. Вот теперь, спустя столько лет, никаких вовсе.

Безнадега.

Наглый враг

Понурясь, как старик, Панин брел сквозь лес. Брел вот уже несколько часов, вперясь под ноги, не поднимая глаз, вообще ни на что не обращая внимания. Предполагалось, что возвращался к исходной точке своего нескладного анабасиса. На самом деле он не знал обратной дороги, потому что компас погиб вместе со всеми вещами.

А за ним по пятам неотступно тащился нагелькопф.

Странное, нелепое существо, словно бы зародившееся на свалке из деталей выброшенной за ненадобностью и износом бытовой техники. Туловище его напоминало ненормальной длины серый гофрированный шланг, а голова сходна была не то с душевой лейкой, не то со шляпкой громадного гвоздя. По‑немецки, стало быть, «нагелькопф».

Панин знал о незваном попутчике и не особенно его опасался. Он уже имел дело с нагелькопфами в прежней, безопасной жизни. Те вели себя так же странно, как и выглядели. Без особой спешки подбирались вплотную, разевали пасть – шляпка гвоздя разваливалась надвое точно посередине – и пытались сжевать короткими, на вид весьма острыми зубами. Поскольку описываемое действо разворачивалось очень медленно, а на Панине был скафандр, атака нагелькопфа проходила по разряду комических реприз с отчетливым привкусом абсурда.

Но сейчас все изменилось. Скафандра, чтобы защитить от укуса – не исключено, что и ядовитого, – не было. И нагелькопф уже не выглядел немного чокнутым зоологическим курьезом, а реальной, хотя и не до конца осознаваемой угрозой. К тому же он был довольно крупным и упорным в своих намерениях. Панин уже не раз имел возможность убедиться, что в лесной глухомани самые безобидные на вид обитатели из числа тех, что наведывались к защитному периметру корабля совершенно из любопытства, спонтанно приобретали устрашающий вид и опасное поведение.

Несколько раз он останавливался с тем, чтобы подобрать увесистый сук или просто камень и швырнуть в преследователя. Это помогало… на время. Нагелькопф шарахался и пропадал в траве. А затем возникал, влачась параллельным курсом или чуть поотстав. Если он решил взять измором, следовало признать, на то у него были все шансы.

Едва только Панин задерживался, чтобы передохнуть, как расстояние между ним и ползучим гадом опасно сокращалось. Вот когда пригодился бы старый добрый мачете!.. От непрерывной ходьбы онемели икры, пятки поначалу горели, а затем утратили всякую чувствительность. Растративший за годы отшельничества последние остатки физической формы, Панин был весь в поту и задыхался. Он чувствовал себя загнанной лошадью, которой злые силы не дают пасть окончательно.

Если он все еще питал надежду добраться до корабля, то разобраться с нагелькопфом следовало незамедлительно.

– Хорошо, – просипел Панин пересохшим горлом. – Твоя взяла.

С трудом согнувшись, поднял заранее присмотренный корявый обломок ветки. Повернулся лицом к опасности, сжимая орудие здоровой рукой…

Чертов сук влажно хрупнул и обломился под собственной тяжестью, оставив Панину на память жалкий огрызок в полторы ладони длиной.

«Твою же мать», – опустошенно подумал Панин.

Нагелькопф поднялся на хвосте и вознесся над ним во всей своей мерзости, словно несуразная и жалкая пародия на мифическую гидру. Распахнулась пасть и оказалась неожиданно просторной, то есть вполне способной натянуться чулком на солидных статей мужчину, если тот не станет чересчур активно сопротивляться.

Еще один вариант постыдной смерти.

– Подавишься, – обещал Панин, отступая.

Возможно, это заявление было несколько самонадеянным.

Споткнувшись о торчавший из земли корень, он упал на спин); не сводя глаз с влажной, темно‑бурой с красными пятнами, многозубой пасти и выставив перед собой искалеченную руку.

И все кончилось…

Из дневника Панина

«Понятия не имею, откуда они явились в этот психопатический мир, чтобы внести в него толику смысла. Может быть, они существовали всегда и просто были заняты своими делами в других местах. Они иные, совсем иные. Нужно спокойно и вдумчиво всматриваться в них, чтобы понять наконец, что, вообще‑то, они тоже квазифелисы, Quasifelis pachypodus Grass. Как и обычные серые вродекоты, только другой подвид. И по каким‑то соображениям внутриродового каннибализма воспринимающие сородичей как объект охоты. Откуда в них эта ненависть к более мелким, слабым и неумным собратьям? В первую нашу встречу мне померещилось, что стаю привел один из моих котят. Я хотел верить в это. Черт, я верю до сих пор. Этот вожак вел себя не просто дружелюбно. Он видел во мне сородича, в тот момент я подумал – отца. Который, будем честны, убил его мать… Если допустить, что так оно и было, принять эту совершенно фантастическую гипотезу, тогда мне придется, между прочим, взять на себя ответственность за перемену участи целого мира. Я не понимаю и никогда не пойму, какие эволюционные механизмы сработали в трех пушистых котятах. Или революционные? Может быть, природа Царицы Савской изменяется не по Дарвину, а по Панину? Не в том смысле, что с меня все и началось, а всегда так и было. Возникает новый природный фактор, и наутро… ну, хорошо, во временном интервале одного поколения… живой мир его учитывает и формирует адекватный ответ. А я лишь подметил эту необычную особенность здешней природы и, кстати, проверил экспериментально. Все равно слишком много чести. Ну какой из меня демиург – или как это следует назвать применительно к диким тварям? Я не слишком умен, чтобы все объяснить, но тогда все хотя бы встает на свои места. Где‑то на просторах Царицы возникло новое племя вродекотов. Слишком умные, слишком сильные, слишком чистенькие, голубая шерсть вместо грязно‑серой. И слишком добрые к людям. К одному человеку. Я почти час оттирал с себя слюни этого вожака… и слезы тоже. Никогда не видел, чтобы звери плакали. И никогда не думал, что сам на такое способен. Этот зверь, все эти звери – они великолепны. Только бы они остались такими же добрыми ко всем людям, что рано или поздно вернутся в этот мир!

Вначале я подумывал назвать их „синезвери“. Но не так уж много звериного в их шкодливых кошачьих масках, надетых на голубые машины для убийств. Я решил дать им какое‑нибудь нейтральное имя. Паниксы. В этом имени читается та паника, которую они наводят на весь прочий животный мир. Моя фамилия тоже читается. Да, я тщеславен, извините. Но ведь это я их открыл… или создал… разве нет?»

Они всегда были рядом

… Но не так, как подумал Панин и рассчитывал нагелькопф.

Когда его серое бесконечное тулово с разверстым хлебалом уже рушилось на жертву с неотвратимостью и предвкушением поживы, откуда‑то сбоку налетел голубой лохматый снаряд и взорвал ко всем чертям почти уже оформившуюся финальную сцену.

Молодой и веселый панике ухватил нагелькопфа возле самой башки и швырнул в траву. Теперь он стоял неподалеку, поглядывая на ошеломленного Панина лукавыми глазенками, а ползучая тварь свисала из его зубов, как безобразная игрушка. Где‑то в удалении взметнулся, свиваясь в конвульсиях, чудовищный хвост… На морде паникса возникло досадливое выражение: «Ах да…», стальные челюсти сжались, разделяя нагелькопфа на две неравных половинки… хвост грянулся оземь, словно там, внутри, повернули выключатель, ответственный за жизнь. Панике же с явным отвращением выплюнул ошметки и принялся потешно оттирать пасть передней лапой.

– Ты… кто ты? – пробормотал Панин.

И с болью в сердце вспомнил, что когда‑то очень давно уже задавал этот вопрос другому паниксу при других обстоятельствах.

…Они приходят и уходят, как им вздумается. Они живут по своим правилам, которые человеку не понять. Можно назвать их легкомысленными и необязательными. Если только не странно адресовать подобные упреки зверям. Сообразительным, эмоциональным, да что там – просто умным, но все‑таки зверям. Поэтому не стоит требовать от них большей человечности, чем могут себе позволить мощные и, когда необходимо, безжалостные хищники.

«Паршивцы, – думал Панин. – Они всегда были рядом. Верно, потешались над моей беспомощностью. Если бы умели, то делали бы на меня ставки… А сами все это время шлялись вокруг да около, отвлекаясь на непонятные свои дела, и выжидали момент, когда мне действительно понадобится помощь… Господи, что за чушь я сочиняю? Это их лес, здесь нет ни единого уголка, где бы их не было. Так удачно сложилось, что они оказались неподалеку и решили вмешаться».

Он не испытывал никаких чувств. Ни радости, ни облегчения. Словно бы заново родился на свет и еще не до конца понимал, как отнестись к этому событию. Новорожденные обычно плачут. Если честно, плакать ему тоже не хотелось.

Все случилось просто и обыденно. Как будто наверху, в тех высотах, где решаются судьбы мира, вдруг захлопнули крышку сундука с невзгодами и сказали: ну, хватит. Сколько можно издеваться над человеком? Он уже получил свое, сполна был наказан за самомнение и безрассудство. Что там у него – нагелькопф? Убрать. Дадим передышку. И вообще оставим его в покое.

Слишком хорошо, слишком успокоительно, чтобы быть правдой.

Панин огляделся. Еще один панике, тоже молодой, помельче, лежал под дальним деревом, меланхолично выкусывая между когтей. А за спиной, размеренно дыша ему в затылок, сидел громадный самец, лохматый, от возраста повытершийся с боков, и во взгляде его читалась тяжелая настороженность.

Чешир с Алисой были почти ручными. Панин знал их привычки и не ожидал от них никаких подвохов. Но они ушли, а эта троица явилась из леса, дикая, незнакомая, и невесть что было у них на уме.

На всякий случай Панин отодвинулся. И тогда старый самец, подавшись вперед, делово и требовательно ткнулся мордой ему в плечо. Ничего другого не оставалось, как опустить руку на подставленный загривок и погрузить пальцы в жесткую сбившуюся шерсть.