Текст книги "Бесконечная река (СИ)"

Автор книги: Евгений Филенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Панике заурчал, как большой голубой кот, добившийся желаемого и наслаждавшийся триумфом.

– Вы проводите меня домой? – спросил Панин с робкой надеждой, что его поймут.

Дорога домой. Начало

Только теперь, избавившись от скорлупы космического корабля, от оградительной ткани комбинезона, от поклажи и оружия, а заодно и от всех страхов оптом, Панин видел Царицу Савскую, что называется, лицом к лицу.

Видел тончайшие занавеси солнечного света, ниспадавшие сквозь разрывы крон. Видел все глубокие тени, все оттенки и полутона. Зеленые с синим кружева резной листвы на лианах, приникших к тысячелетним, прямым, как потомственные аристократы, стволам. Цветы, не похожие на цветы, и плоды, что и в голову не пришло бы считать плодами. Затаившихся среди ветвей разнообразных тварей, тихих, скрытных, которые ничего специально не затевали, коварных планов не вынашивали, а всегда так существовали и своим обычаям изменять не намеревались. Дремлющего, обмотавшись вокруг толстой ветви на манер неряшливо связанного шарфа, фледермантеля; даже странно, как можно было бы такое диво не увидеть! Гнездо летучих подковок, распространявшее вокруг себя ненатуральный, почти электронный шум и вполне естественный запах цветочного меда; был ли то на самом деле мед или такой самобытный приворот для особо доверчивых, проверять не стоило. Застарелые лужи, подернутые островками плавучего мха, где неторопливо, как варево на медленном огне, булькала какая‑то собственная и довольно насыщенная жизнь.

Видел то, чего прежде не замечал.

В его душе наконец‑то воцарился мир.

Панин не бежал, как преследуемый: в том не было нужды. Время утратило для него всякое значение. Давние ценности подверглись переоценке. Он и не вышагивал, а передвигался с места на место. Будто плыл по течению широкой бесконечной реки, не зная ни истоков ее, ни русла и уж тем более не строя никаких прогнозов насчет дельты. Не то в лодке, не то и вовсе на плоту, цепляя праздным оком преходящие ландшафты. Не заботясь о сторонах света, не задумываясь о будущем. Просто жил в движении.

Паниксы вели его за собой.

Не то чтобы и вели – постоянно и на сей раз неотлучно находились рядом. Всегда чуть впереди, и если он отставал, поглядывали в его сторону с отчетливым недоумением.

Того, что разделался с нагелькопфом, молодого, сильного и веселого, с застывшей улыбкой на клыкастой пасти и жуликоватыми аметистовыми глазами, Панин мысленно прозвал Охотником. Имя это было ему к лицу, точнее – к морде: в дороге Охотник частенько исчезал, а воротившись, аппетитно облизывался, что было сигналом для остальных. Это значило, что в пределах досягаемости и в указанном направлении имеет место свежая, парная, готовая к употреблению добыча.

Первым на перекус отправлялся Сторож, тот, что был помельче и особым дружелюбием не отличался. Всему причиной могла быть отведенная ему в зверином сообществе роль: зорко наблюдать за возможной угрозой, охранять покой и сон остальных. Груз ответственности не позволял ему расслабляться ни на миг, даже если очень хотелось получить свою долю человеческой ласки.

Таким образом, Вожак пользовался всеми привилегиями своего положения, подсовывая на привалах Панину загривок и подбородок, да еще и урывал лишку за счет других. Он был очень немолод, хотя и в полной силе – наверное, так могли бы выглядеть котята, которых Панин выпестовал на корабле. Уж как там паниксы коммуницировали, оставалось только гадать, но все здесь происходило по его воле. Коль скоро Панин оказался допущенным в ближний круг, то и он в меру понимания пытался следовать указаниям Вожака. Который, к его чести, никогда не требовал невыполнимого, а лишь уместного.

Когда Панин набредал на грибницу, не представлявшую для паниксов никакой гурманской ценности, молодые звери нервничали и открыто демонстрировали неудовольствие задержкой. Тогда Вожак с показным равнодушием укладывался на ближайшем солнечном пятачке и, артистично зевнув, погружался в дрему: дескать, привал, у всех свои заморочки, будем снисходительны… В ту же секунду молодняк успокаивался, и каждый находил себе занятие по душе. Охотник в прыжке пытался добыть залетную подковку, а добывши без особых трудов и невесть зачем, энергично отплевывался. Сторож, как ему и положено было, сторожил: отходил на небольшое расстояние и застывал голубым лохматым сфинксом. Панин подозревал, что как раз эти‑то минуты Сторож и употреблял для сна, потому что спящим по‑настоящему, лежа, как поступают прочие добрые паниксы, никто его не видал.

В таком же медитативном умиротворении проходили и ночи. Панин спал на земле, уткнувшись носом в теплую, пахучую, как ручной выделки овчина, спокойную спину Вожака, убаюканный его утробным урчанием, а с другой стороны его согревал Охотник, который вздрагивал, ворочался, взмявкивал и даже во сне пытался что‑нибудь добыть. А бдительный Сторож осенял эту межвидовую идиллию своей недреманной заботой.

Никто им не угрожал. Лесу напомнили, кто здесь хозяин, и он предался своему обычному досугу, то есть шумел, произрастал и прикидывался добродушным. На одном из обеденных привалов Панин попытался счесть, сколько дней минуло с памятного приключения с панцерфаулем, каковое за давностью утратило уже былой драматизм и выглядело проходным эпизодом комичного свойства, как долго он уже в пути. Запутался, сбился и махнул рукой. В буквальном смысле забывшись, чем слегка напугал Охотника.

Как‑то под вечер из чащобы вышла еще одна компания. Четыре паникса – трое молодых и один вполне зрелый, хотя и не такой грузный, как Вожак. Расположились напротив, прилегли, сыграли в затяжные гляделки. Без грозных перформансов, без недоброго зубоскальства на публику, вообще без единого звука. Если не считать нескольких коротких взглядов, украдкой брошенных пришельцами в сторону Панина. Тот готов был поклясться, что в лиловых звериных глазах начертана была зависть… Потом его спутники в полном составе поднялись и величаво удалились в сумрак, за ними радостной вприпрыжкой унеслась пришлая молодежь. Оставшийся в одиночестве взрослый паникс‑чужак медлительно, боком, смущенно отводя башку, придвинулся поближе и снова прилег. «Тебя оставили присмотреть за мной? – участливо спросил Панин. – Сами ушли развлекаться? Но ведь и мы найдем, чем себя занять, не правда ли?» Он дерзко запустил пальцы в голубую шерсть. Могучее тело дрогнуло под его рукой… обмякло и завибрировало внутри. «Что же все это значит? – думал Панин, а сам старательно оглаживал паникса со лба через загривок до самой холки, теребил лопухи‑уши, скреб под горлом. – Нет, не то… Как мне удалось?!» Да, да, он помнил, тщеславие есть порок. Но другие объяснения случившихся метаморфоз не шли в голову.

Эту ночь провели ввосьмером, а ранним утром, покуда Панин еще спал, чужаки с бесшумной деликатностью сгинули по своим делам.

…Минула вечность. Панин начисто утратил всякое представление о целях неспешного странствия. Словно в тумане возникали в его мыслях несбыточные мечты о давно утраченных удовольствиях: выпить чашечку грузинского чая… вымыть свалявшиеся волосы… смахнуть с лица дикую шерсть… полежать на чем‑нибудь мягком и ровном… В подобных сладостных грезах он вдруг обнаружил, что впервые за все эти дни опередил паниксов, и даже Сторож отчего‑то не стал его обгонять. К счастью, новизна впечатлений заставила его сбавить ход.

Троица лежала на траве в некотором отдалении и взирала на него с выжидательным любопытством.

– Эй, что случилось?

Ответа, разумеется, не последовало.

С замиранием сердца Панин оглянулся.

В кругу поваленных мертвых деревьев, но почти целиком укрытый от стороннего взгляда молодой порослью, стоял космический транспорт. И стоял, как видно, немалый уже срок. В просветах между стволов его броня отливала инородной морозной синевой.

– Но это… не мой корабль! – выдохнул Панин и осел на подкосившихся ногах.

Лохматая морда легла ему на колени.

«Разве не этого ты хотел?» – читалось во взоре Сторожа. Панину показалось: еще мгновение, и голубой зверь недоуменно пожмет плечами: мол, извини, если что не так.

Другой корабль

То был не корабль в полном смысле слова, а спасательная капсула. То есть космическое транспортное средство с ограниченными возможностями. Что она здесь делала, можно было только догадываться. Или выяснить, проникнув внутрь.

– И что прикажете мне делать с этим? – горестно вопросил Панин.

Спустя минуту он осознал, что адресуется в пространство. Или к самому себе. В любом случае на конструктивный совет рассчитывать не приходилось.

Пока он вздыхал, переживал и мысленно сетовал на горькую судьбин); паниксы сочли свою миссию исполненной и, не дождавшись изъявлений признательности, потихоньку исчезли.

Теперь он вновь был предоставлен лишь собственной участи.

Капсула – не его корабль. Вообще не корабль. С этим следовало смириться. Но за убежище сойти она вполне могла. Хотя бы на время, пока он отойдет от переживаний, соберется с разбредавшимися мыслями и решит, как поступать дальше.

Пройти сквозь «заговоренный» люк он должен был без проблем. Это был всего лишь биологический фильтр, готовый впустить в шлюзовую камеру человека, собак); кошку… На панинском блимпе люк являл чудеса толерантности даже к паниксам, хотя для этого пришлось повозиться с настройками.

Было бы здорово найти там все, о чем Панин мог лишь мечтать. Душ, пищеблок… мягкое ложе.

А еще капсула могла подняться на орбиту.

Нет, нет… это было бы слишком прекрасно, рассчитывать на такие подарки он был уже отучен.

Обдираясь о сцепившиеся в дикий плетень ветки, неловко перебираясь через прогнившие стволы, Панин добрался до люка. Ни о чем особо не думал, не бормотал под нос благоприятствующих мантр и не соблюдал примет. Даже на сей раз не зажмурился. Протянул руку и просто толкнул перепонку.

– Добро пожаловать на борт, доктор Зельдович… – с воодушевлением продекламировал прекрасно поставленный женский голос. И сразу же поперхнулся. – Гм… прошу прощения… Являетесь ли вы членом экипажа миссии «Реконкиста»? Если нет, назовите свое имя, чтобы я знала, как к вам обращаться.

Панин сидел на идеально чистом, прохладном полу тамбура, привалившись к ребристой стене, и бестолково размазывал неуправляемые слезы грязной рукой по грязному лицу.

Он тысячу лет не слышал ни одного человеческого голоса, кроме своего. И уже забыл, насколько прекрасен женский голос. Хотя бы даже и синтезированный.

– Excusez‑moi?[2] – с удивлением спроста бортовой когитр. – Вы в порядке? Могу ли я чем‑то помочь?

– Меня зовут Панин, – наконец выдавил тот с громадным трудом. И сам поразился, насколько невнятна стала его речь. Продолжил, старательно и тягостно составляя забытые слова в связные фразы: – Герман… Львович… Панин… Да, вы можете мне помочь. Верните меня домой.

Когитр по имени Рашель

– Ничего не выйдет.

Панин повторял эту фразу снова и снова. После сотого раза он с удивлением заметил, что она совершенно стерлась, утратила всякий смысл, превратилась в пустой набор звуков и перестала пугать.

– Состояние капсулы?

– Удовлетворительное. Системы жизнеобеспечения были законсервированы на протяжении пятнадцати лет, но сейчас приведены в полную готовность. Энергетические ресурсы своевременно возобновлялись, нет никаких оснований беспокоиться о статусе двигательной секции.

– Ничего не выйдет… Кто такой доктор Зельдович?

– Антон Павлович Зельдович, доктор экзобиологии, научный специалист миссии «Реконкиста». Я была введена в заблуждение внешним сходством. Он также носит бороду и длинные волосы. Чтобы быть точным, носил. Надеюсь, моя ошибка не задела ваших чувств.

– Что такое миссия «Реконкиста»?

– Хронологически третья исследовательская миссия на планету Царица Савская. В задачи миссии входит составление географического атласа материков, изучение флоры и фауны в районе высадки, а также формирование научной базы для заключения о пригодности планеты для колонизации.

– Как спасательная капсула оказалась в лесу?

– Экстренный непилотируемый отстрел с малой высоты. Стандартная процедура избавления от избыточной массы, вызывающей затруднения в маневрировании и входе в казуальный экзометральный портал в условиях опасной близости гравитационной воронки Инфундибулум Корви 215.

– Ах вот как она называется…

– Excusez‑moi?

– Так, пустяки. Я верно понял, что от этой капсулы попросту избавились?

– Ваше понимание ситуации практически идеально. Impeccablement.

– Откуда французский?

– Инженер Филип Лефевр, отвечавший за техническое состояние спасательных средств миссии, родом из Мюлуза. Я разговариваю голосом его актуальной на момент последнего обслуживания подруги. Он обращался ко мне по имени Рашель. Я не стану возражать, если и вы окажете мне ту же честь.

– Хорошо, Рашель. В каком состоянии система аварийной сигнализации?

– В штатном. Должна, однако, вас уведомить, что в силу прагматических соображений возможности бортовой системы сильно ограничены.

– Но ты сможешь после выхода на орбиту подать сигнал «Найди меня»?

– Certainement. Разумеется. Это спасательная капсула.

– Ничего не выйдет…

– Почему вы это повторяете, доктор Панин?

– Я не доктор. Я обычный драйвер. Только очень невезучий.

– Надеюсь, я не оскорбила вас подобным обращением.

– Конечно, нет. Считай, что я так молюсь.

Ни на минуту не переставая болтать с когитром, Панин совершал множество целенаправленных действий.

Разыскал портативный пищеблок, работавший на пакетах сублимированной органики, и тот с готовностью снабдил его чашкой кофе. О существовании грузинского чая в силу упомянутых уже копиром прагматических соображений пищеблок не подозревал.

Впрочем, его скромного меню было достаточно, чтобы вернуть Панину чувство причастности к цивилизации.

Залез в душевую кабинку, где мужчине атлетических статей, хотя бы даже и сильно исхудавшему, поместиться можно было лишь на корточках. Это ничего не меняло: вода была горячей, пена – белой и душистой, а депиляционная паста «Фигаро» – пастой «Фигаро». В стенном шкафу обнаружились махровое полотенце и льняной кислотнорозового цвета халат с капюшоном. Внутри капсулы было тесно, до всего можно было дотянуться рукой, не вставая из пилотского кресла. Или… с дивана в боковой нише, с теплым желтоватым светильником в изголовье.

Борясь с искушениями, Панин соорудил себе несколько горячих бутербродов, новую порцию кофе, а еще истребовал простецкое бисквитное пирожное на десерт. С белым заварным кремом и абрикосовой ягодой. Чем кулинарный потенциал пищеблока совершенно исчерпывался. Но и этого было достаточно, чтобы Панин стонал от счастья.

Сытый, чистый, вернувший себе человеческий облик, он вылез из кресла и, словно сомнамбула, побрел в направлении дивана.

– Я только прилягу… ненадолго.

Последним, что он слышал, были наполненные неподдельной заботой слова когитра:

– Bonne nuit, monsieur.

Дорога домой. Взлет

– Ничего не выйдет.

– Если не возражаете, monsieur. Я знаю несколько хороших молитв. К сожалению, они на французском. Но ведь Всевышнему важен сам факт обращения, а не язык, не так ли?

– Не знаю. Никогда не молился. Если полагаешь, будто в этом есть смысл, начинай читать.

Голос когитра сделался заунывным: «Quand je marche dans la vallèe de l'ombre de la mort, Je ne crains aucun mal…»[3]

– Рашель, прекрати!

– Надеюсь, я не задела по своей несдержанности ваших атеистических убеждений.

Панин, все в том же диком розовом халате, зачем‑то натянув на голову капюшон, сидел в пилотском кресле и пытался вспомнить стандартные стартовые процедуры. Пульт капсулы был устроен иначе, нежели тот, к какому он привык на своем блимпе. И неизвестно было, смог бы он совладать с полноценным управлением без правой руки. Если уж на то пошло, он не до конца проснулся.

Примерно то же внутреннее нетерпение, что погнало его через лесные пространства к никогда не виданным прежде островам, и сейчас не давало ему покоя. Он не желал более ждать ни единого мига. Ничто не удерживало его на этой планете. Что будет, то и будет. Даже если и вправду ничего не выйдет.

– У нас все получится, – словно бы уловив его сомнения, убедительно проворковал когитр.

– Рашель… передаю тебе управление.

– С готовностью, monsieur.

Впервые за то время, что он провел внутри капсулы, нарушая данный самому себе обет не оглядываться, Панин направил прощальный взгляд на Царицу Савскую.

По ту сторону экрана была ночь. В непроницаемой тьме сновали, ползали и летали диковинные создания. Дремали, намотавшись на ветви, загадочные фледермантели. Размышляли о вечности, переминаясь с ноги на ногу, невообразимые панцерфаули. И, не разбирая времени суток, жили своей так до конца и не понятой жизнью, не то слишком простой, не то чересчур сложной для человеческого понимания, лазоревые ангелы и демоны в одном теле, голубые трикстеры этого мира – паниксы…

Не так уж все было плохо.

Он мог бы здесь остаться.

Дотянуть свой век, не покидая обжитой отшельничьей лачуги, в какую превратился за долгие годы старина блимп. В бессмыслии, в безопасности. Обрывая последние связующие нити с собственным прошлым, не имея никаких надежд на будущее. Дотлеть до конца и погаснуть без следа.

Так и случилось бы, не пробудись в нем безо всяких видимых причин жажда перемен. Не лишись он рассудка на каких‑то несколько дней.

Теперь все изменилось.

Он вдруг получил еще один шанс. Незаслуженно, ни за что, даром. Он не прилагал к тому усилий. Всю работу за него проделали паниксы. И, возможно, Сторож справедливо требовал благодарности за свои труды.

– Ничего не выйдет, – вздохнул Панин. – Рашель, взлет разрешаю.

Капсула дрогнула. В кабине решительно ничего не изменилось. Лишь на экране заплясали, закружили размытые тени… Расставание состоялось. Ни слез, ни сожалений, ни праздничных салютов. Скромно и с достоинством. Еще раз вздохнув, Панин дотянулся до пищеблока и сотворил себе очередную чашку кофе.

«Даже если ничего не выйдет, я не поверну назад. Просто не смогу. Как вдруг обнаружилось, и не хочу. Я хочу домой, и ничто меня не остановит».

Безнадега (продолжение)

Капсула всплывала над планетой, как пузырек воздуха со дна водоема, круто забирая на солнечную сторону. Царица Савская раскрывалась во всем своем нескромном великолепии. Словно бы напоследок, с некоторой даже укоризной, желая напомнить покидавшему ее загостившемуся постояльцу, какую роскошь он теряет.

Панин прилип к экрану.

Под ним в просторных разрывах облачного покрова проплывало оконечье лесистого материка, оправленное чистой бирюзой прибрежных океанических вод, по мере удаления от суши становившихся более мрачными, темными, с недобрыми оттенками бурого. И острова… на какие он так и не попал и не попадет уже в этой жизни никогда. Белый песок, зеленые заросли. Словно бы кто‑то пустил щедрой рукой по водам неаккуратно нарезанные ломти пшеничного каравая, предварительно накидавши сверху горки густого крыжовникового варенья.

Еще одно забытое впечатление: вид планеты с высоты.

По мере того, как капсула удалялась от Царицы Савской по направлению к звездам, детали ландшафта делались все менее различимыми и бередящими душу. Острова обернулись пятнышками, а потом и вовсе истаяли на темном полотне океана, разгладившемся подобно скатерти на круглом столе под ладонями придирчивой хозяйки. Не поднимаясь из кресла, Панин сменил сектор обзора. Галактику во всех ее измерениях он тоже не видел очень давно. Над атмосферной вуалью звезды лежали толстыми слоями бриллиантовой пыли, нечего было и пытаться разогнать их по сколько‑нибудь внятным созвездиям. А вверху экрана рукавом раскаленного газа ненавязчиво обозначало свое присутствие солнце этого мира, желтое в белой короне.

– Рашель, – позвал Панин. – Пора подавать сигнал.

– Да, monsieur. Я как раз пытаюсь связаться с орбитальным галактическим маяком.

– С каким еще маяком? – благодушно осведомился Панин.

– Одной из задач миссии «Реконкиста» является установка на орбите планеты Царица Савская постоянно действующего галактического маяка, в задачи которого входит предупреждение о недопустимости несанкционированной высадки на поверхности планеты, а также и усиление и ретрансляция маломощных сигналов класса «Найди меня» от космических аппаратов, оказавшихся в запретной зоне в результате… – монотонно забубнил когитр.

– Достаточно, – прервал его Панин. – Здесь нет маяка.

– Здесь должен быть маяк, monsieur, – упрямо возразил когитр. – По собственным информационным каналам я была уведомлена о полной реализации программы миссии…

– Я уничтожил ваш маяк, – проворчал Панин, кусая губы. Он уже знал, чем закончится этот диалог. – Много лет назад, когда падал на планету после аварийного выхода из воронки.

После долгой паузы когитр осторожно произнес:

– Могу я полюбопытствовать, зачем вы совершили этот чрезвычайно необдуманный акт?

– Это не я, – ответил Панин, криво усмехаясь. – Это мой бортовой когитр таким образом защищался от внешней агрессии при помощи бортовых фограторов.

– И est fou, – сказал когитр. – Да он спятил.

– Точно, – согласился Панин.

– Весьма сожалею, – сказал когитр. – Но сигнал капсулы недостаточно силен, чтобы привлечь внимание Звездного Патруля.

– Неужели? – с громадной иронией осведомился Панин.

– При прочих равных условиях, – продолжал когитр, – сохранялись некоторые шансы на случайный успех. Но близость к гравитационной воронке Инфундибулум Корви 215 сводит упомянутые шансы к бескомпромиссному минимуму. Наш сигнал не в состоянии пробиться сквозь создаваемые воронкой помехи.

– Кажется, я уже говорил, что ничего не выйдет, – напомнил Панин.

– Формальная логика требует, чтобы на сей раз я с вами согласилась, – сказал когитр, сообщив своему голосу несколько больше печали, нежели требовалось.

Панин не отвечал. Он сжимал между ладоней чашку с остывшим кофе и мысленно повторял все ту же проклятую фразу, которая понемногу возвращала себе утраченный смысл.

– Хотела бы напомнить, – тактично заметил когитр, – что мы все еще набираем высоту. Возможно, вы желаете изменить свои намерения и вернуться на поверхность планеты?

– Нет, – сказал Панин тусклым голосом. – Ни за что.

– Но дальнейшее развитие событий может угрожать вашему благополучию…

– Ерунда. Что может быть хуже того, что уже случилось?

– Excusez‑moi?

– Рашель, я не вернусь на планету. Никогда. Понятно?

– Да, monsieur.

– Поэтому мы идем в жерло воронки. Как бишь ее… Инфундибулум Корви.

– Excusez‑moi?

– Да что ты заладила…

– Мне непонятен ваш приказ. У вас есть какой‑то план?

– Нет, Рашель.

– C’est le suicide! Это самоубийство!

– Да, Рашель.

– Но самоубийство – всегда самая плохая идея…

– Знаю, Рашель.

– На вашем месте я все же…

– Заткнись, Рашель.

Инфундибулум Корви 215

Он должен был признать, что все его поступки последних дней выглядели как неловкие попытки самоубийства.

Да, он устал. Однообразное существование без надежды на перемены кого угодно может вывести из душевного равновесия. В подобном состоянии ничего так не хочется, как творить какие‑нибудь ужасные глупости. В наивном расчете любым способом сменить картинку за окном. На что угодно, хотя бы даже на сияющую точку в конце туннеля.

Панин сидел в пилотском кресле, вцепившись пальцами здоровой руки в подлокотник, и пытался удержать вместе лоскутки расползавшегося сознания. Он уже дважды падал в гравитационную воронку, но довольно давно, и потому нетвердо припоминал, чем это обернулось для него самого. Зато он прекрасно помнил, чем закончилось фантастическое путешествие для корабля. Рашель об этом, разумеется, знать не могла, ее сетования до самого последнего мгновения сводились к попыткам вернуть своего нечаянного пассажира в лоно благоразумия. Как только воронка, невидимая на экранах, но ясно обозначенная на лоции зловещим завихрением изогравов, всосала капсулу, звенящий от обиды женский голос оборвался на полуслове и умолк навсегда.

На сей раз все случилось иначе.

Время остановилось. Но пришли в движение те сущности, от которых меньше всего ожидалась какая‑либо подвижность.

Свет отделился от всех поверхностей, куда он падал, и завис в некотором от них отдалении плотными хлопьями не то чрезмерно слежавшейся пыли, не то слишком грязного снега. При желании можно было потыкать в него пальцем. Панин немедленно обнаружил в себе таковое желание, но не смог пошевелить ни единым членом. Движение само отклеилось от его несуществующей правой кисти и вихрем желто‑красно‑лиловых силовых линий двинулось по очерченному в мыслях направлению. Предметы, переборки и панели – решительно все внутри капсулы сделалось безжизненно‑серым и двумерным. Ядовито‑розовый цвет его халата красивыми фракталами блуждал от стены к стене, рассыпая снопы искр при столкновении с препятствиями. Аромат кофе материализовался в виде муарового облачка благородных светло‑шоколадных тонов с белым инеистым подбоем, что, очевидно, должно было обозначать общую охлажденность напитка. Сакраментальное «excusez‑moi» желтым потрепанным мячиком для лаун‑тенниса прыгало от пола к потолку и обратно, с каждым отскоком становясь все жалобнее и обреченнее. Иногда его траектория пересекалась с безразличным, неумолимо сползавшим в субконтроктаву «ничего не выйдет», и в точках контакта возникали причудливые семантические химеры, вникать в которые было себе дороже. В темных углах кабинки затаились ночными призраками вытесненные и в то же время самые стойкие иероглифы подсознания: безнадега… острова в океане… home, sweet home…

Другая воронка, чье имя никому не было известно, как неизвестно было и то, имела ли она хотя бы какое‑то обозначение вообще, по правилу сообщающихся состояний соединенная с Инфундибулум Корви 215, но разверстая на другом конце вселенной, исторгла из себя неживое инородное тело, в какое обратилась по итогам этого безумного путешествия спасательная капсула.

Панин опустил беспалую правую руку, которую все это время зачем‑то держал простертой. Он ощущал себя пробудившимся от короткого, но насыщенного кошмарами сна и теперь пытался удержать в памяти бредовые видения, стремительно вымывавшиеся оттуда потоками впечатлений возвращенной реальности. Чашка, все еще зажатая в левой руке, была пуста. Остатки кофе обнаружились на полах халата и частично на полу.

– Рашель, – позвал Панин.

Если честно, он не рассчитывал на ответ.

Становилось заметно прохладнее.

Капсула превратилась в мертвую металлическую скорлупу, без управления, без систем жизнеобеспечения, без энергии… без ничего. Холод и пустота деловито прибирали ее к рукам.

Экраны тоже умерли, приняв вид гладких серых плоскостей, толку от которых не было никакого.

Вздохнув, Панин наугад ткнул чашкой в сторону пищеблока. И получил свою порцию черного кофе. «Ну хоть что‑то», – подумал он безучастно.

Не до конца растаявший иллюзорный лоскут безнадеги, завершая свой последний полет в возобладавшей реальности, смазал его по лицу.

Впрочем, вернее всего то был кофейный выплеск в невесомости.

Дрейф

Время, что пресеклось во время падения сквозь гравитационную воронку, так и не возобновило свой ход.

Воздух, которым дышал Панин, с каждым новым выдохом становился все более ядовитым. Регенерация, судя по всему, сдохла первой. По остывавшим стенам сползали потеки конденсата и, срываясь, трассировали мутными бусинами по своим бестолковым орбитам. Какая‑то энергия все же поступала извне на компеллеры, благодаря чему жили и как могли сопротивлялись наступлению небытия светильники и сохранялся кое‑какой температурный комфорт.

Панин скорчился в кресле, глубоко натянув капюшон и уткнувшись носом в горячую чашку. Он сознавал, что это ненадолго, что капсула его переживет и будет некоторое время обогревать и освещать самое себя даже после того, как он уснет, надышавшись углекислого газа. Он был словно шахтерская канарейка: ничего не изменить, некуда деться из клетки, просто ждать и надеяться, что мозг отключится прежде, чем начнется настоящее удушье.

В голове, что сделалась неожиданно просторной и звонкой, будто церковный колокол, лениво проворачивались тысячу раз уже обдуманные мысли, и никаких новых открытий не ожидалось.

Да, глупо все сложилось. Хотя любая жизнь состоит из глупостей едва ли не наполовину.

Да, никто не надеялся, что из этой затеи выйдет что‑нибудь путное. Стало быть, и разочарование невелико.

Да, нужно было сидеть внутри блимпа, в тепле и уюте, и не казать оттуда носу. И паниксы водили бы вокруг него свои непонятные хороводы. И шел бы дождь, и ложился бы снег, и ничего бы не менялось в этом раз и навсегда установленном порядке.

Да, ужасно вдруг захотелось попасть домой. Ни с того ни с сего… Должно быть, накопилась критическая масса повседневности. Вот и рвануло так, что осколков не собрать.

Да, обидно. Но не очень. Смерть – всегда ожидаемое событие…

Панин с болезненной резкостью вырвался из дремоты. Ему почудился странный, неуместный здесь скребущий звук, что возник прямо над головой. Как будто по металлической обшивке капсулы водили громадным напильником. Вполне возможно, что и ржавым. Спустя мгновение он понял, что звук ему не приснился. Хуже того: он нарастал и становился невыносимой пыткой для зубов и нервов.

Утлое пространство капсулы наполнилось раздирающим все органы чувств скрежетом.

Панин отшвырнул пустую чашку из‑под кофе – она не упала, а отскочила от ближней стены и вышла на собственную орбиту, – обхватил голову руками и закричал от боли в ушах.

Адский звук прервался так же неожиданно, как и возник, сменившись свистом выходившего воздуха.

Перед тем как лишиться сознания, Панин обратил лицо вверх и увидел над собой черное небо с триллионами звезд, закрученными в ослепительную спираль.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. АРХИПЕЛАГ ПОГИБШИХ ЗВЕЗДОЛЕТОВ

Из воронки

«Я умер. Мне все это мерещится. Отсюда следует одно из двух. Либо тот свет существует. Либо я еще жив».

Панин лежал на холодной ребристой поверхности, а перед пересохшими глазами все так же расстилался фантастический вид на бесконечность. Невесомости не было, иначе бы он порхал сейчас над полом и уж во всяком случае никак не ощущал бы веса собственного тела. В особенности головы, которая гудела как пустой котел. Это было отвратительное, незнакомое ощущение, и он желал бы поскорее от него избавиться, хотя и представления не имел, каким образом.

Проморгавшись, он сел и попытался согласовать свою картину мира с информацией, что старательно предоставляла ему первая сигнальная система.

Холод. Боль под черепом. Звезды над головой. Недовольное урчание в желудке, который не сохранил никаких светлых воспоминаний о родной Галактике, кроме пары бутербродов и нескольких чашек кофе.

Панин определенно был жив. Мертвецы не мерзнут, и чувство голода им чуждо. Он никогда еще не был мертвецом и не особо стремился, но других сведений на сей счет у него не имелось.