Текст книги "Сон после полуночи"

Автор книги: Евгений Санин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

И он не ошибся.

Клавдий, поцеловав равного себе по высшему сословию посетителя, вновь опустился в кресло. Пизон стоял перед ним склонив седую голову, наконец дрожащим голосом сказал:

– Цезарь! Прикажи вернуть мне сына...

– Что? – нахмурился Клавдий, не любивший, когда к нему обращались с просьбами, превышавшими его законные полномочия. В такие минуты он особенно ясно осознавал всю пропасть между собой и предшественниками – волевыми, решительными цезарями, которые одним движением пальца умели решать дела, подвластные только сенату.

Харон – перевозчик душ умерших в подземное царство, для которого платой служила мелкая монета – обол, (древние греки, согласно обычаю, клали его за щеку покойному).

Атропа – одна из трех богинь человеческой судьбы, перерезающая ножницами нить человеческой жизни.

– Моего Гнея!.. – умоляюще повторил сенатор, бросая полный ненависти и презрения взгляд на Афера, беседующего с Силаном. – Которого, по гнусному навету одного из твоих теперешних друзей отправил в вечную ссылку Калигула.

– Вот видишь – ссылку, да еще и вечную! – покачал головой Клавдий, от которого не укрылся ни взгляд старика, ни замешательство Афера, и задумался.

– Гляди, как заговорил этот Пизон! – воспользовавшись паузой, шепнул Палланту Каллист. – Давно ли он целый час лежал в зверином навозе, уговаривая Калигулу, чтобы его сына не бросили в клетку ко львам? А теперь стал каким смелым!

– Чего ему бояться на пороге могилы? – заступился за сенатора Паллант. – Страшнее смерти – только смерть!

– Не скажи! – возразил Каллист. – Калигулу боялись как молодые и здоровые, так и доживающие свой век. И неизвестно, кто больше! Ведь одно дело, чтобы тебя мертвого занесли на погребальный костер, и совсем другое – живого, по приказу цезаря!

Это Клавдий разбаловал отцов-сенаторов. Обнимает, целует всех без разбора. То ли было раньше!.. – сожалея о минувших временах, вздохнул он. – Помнишь, Калигула целовал только избранных, а всем остальным – трибуны то были или даже консулы – протягивал руку, а то и ногу. .

– И ведь целовали, и были счастливы! – подхватил Паллант. – А как благодарили потом цезаря за оказанную милость...

– Тихо, вы! – шикнул на друзей Нарцисс. – Дайте послушать ответ Клавдия, чтобы знать, как нам поступать дальше.

– А как поступать – по закону! – усмехнулся Каллист.

– Охота нам было заступаться за какого-то сенатора! – подтвердил Гарпократ и кивнул на императора. – К тому же цезарь, кажется, еще долго не будет отвечать.

– Молчит – но говорит! – бросив беглый взгляд на Клавдия, многозначительно добавил на латыни Паллант.

Эллины невольно заулыбались.

Действительно, весь вид императора выражал одолевшие его сомнения. Он мучительно размышлял, не зная, как ему поступить с сыном Пизона. С одной стороны, было жаль старика. Но с другой, не в силах лицемерить, как Август, быть непроницаемо-жестоким на манер Тиберия или откровенно циничным, как Калигула, он ничем не мог помочь ему. Дело, о котором просил Пизон, находилось в ведении сената, а Клавдий с первого дня своего правления поддерживал с ним такие отношения, чтобы никто не посмел упрекнуть его в превышении власти.

Эдикты, которые поставил ему в заслугу за завтраком Вителлий, были лишь малой 47 частью того, что позволило новому цезарю сразу завоевать любовь народа. Везде и всюду он следовал строгой букве старинных законов, святых для истинного римлянина. И это было настоящим праздником после кровавых времен двух его предшественников. Когда ему нужно было ввести в курию префекта претория или войсковых трибунов, он просил на это разрешение сената. Спрашивал дозволения консулов на открытие рынка в собственных имениях. Сидел на судах в присутствии должностных лиц простым советником. А однажды, когда народные трибуны подошли к нему в суде, даже просил у них прощения за то, что из-за тесноты вынужден выслушать их стоя. Да и помолвку дочери, а также рождение внука отпраздновал в семейном кругу, без лишнего шума.

Все это в считанные часы становилось известно всему Риму. А однажды, когда, во время его поездки в Остию, распространился слух, будто он попал в засаду и убит, народ был готов забросать камнями храмы, совсем как после смерти Германика.

Успокоились римляне лишь тогда, когда на форум вывели вестника, и тот сообщил, что цезарь жив, невредим и уже подъезжает к Риму. Столько счастливых слез, приветствий и ласковых слов, как при их встрече Клавдия, не видели, пожалуй, даже Тиберий с Августом во время своих пышных триумфов...

Так ничего и не решив, император обвел вопросительным взглядом своих друзей.

Римляне стояли справа от него. Эллины – слева. Между ними, словно бесшумная белая тень – Вителлий Старший.

– Ну, а что скажете вы? – спросил Клавдий, надеясь в душе, что друзья подскажут ему выход, либо, начав спорить, дадут хотя бы повод для того, чтобы обойти закон. Но эллины и римляне в этот раз оказались на редкость единодушными.

– Цезарь, возвращение ссыльного без согласия сената будет незаконным! – напомнил, подступая к креслу, Гарпократ.

– Поэтому пусть и рассматривает это дело сенат! – поддакнул Силан.

– Вот видишь! – обращаясь к посетителю, с сожалением развел руками Клавдий.

Пизон покачнулся. Император кивнул на него Ксенофонту и как можно мягче сказал:

– Обратись со своим прошением в сенат. Уверен, что отцы-сенаторы не оставят без внимания твою просьбу и помогут тебе.

– Но они и так «помогают» мне вот уже девять месяцев! – в отчаянии прокричал Пизон и, оттолкнув склянку, протянутую ему лекарем, с горечью усмехнулся: – За это время женщина успевает выносить и произвести на свет ребенка, а могущественный сенат не в состоянии родить указ, который сделал бы меня счастливей всех новоиспеченных отцов Рима вместе взятых! И что мне до того, 48 что наше государство увеличилось на несколько тысяч чьих-то, безусловно, достойных и прекрасных сыновей, если среди них нет одного единственного, который мне дороже всех богатств мира!

Слова сенатора растрогали Клавдия. Он снова заколебался. Пизон заметил это и, молитвенно сложив на груди руки, забормотал:

– Поверь, цезарь, будь я на десяток лет, да что там десяток – на год моложе, и я терпеливо ожидал бы возвращения моего мальчика. Ведь мне нужно не так уж и много – успеть попрощаться с ним, да чтобы мой последний выдох принял самый дорогой человек. Но я не могу больше ждать. Взгляни на меня, ты видишь, я вряд ли дотяну даже до следующих календ*. И только потому я здесь, и прошу, умоляю тебя, заклинаю небом и землей – прикажи вернуть мне сына. Моего Гнея...

Вконец утомленный столь длинной речью, сенатор упал на колени и всем телом потянулся вперед, простираясь ниц перед отшатнувшимся императором.

Последовал знак привратника. Подбежавшие к помосту слуги подхватили старца и поставили на ноги, несмотря на его возражения и клятвы не вставать с пола до тех пор, пока цезарь не удовлетворит его просьбу.

– Остановись, ты не на приеме у Калигулы! – укоризненно заметил Пизону Силан.

– Наш цезарь отменил проскинезу на вечные времена! – добавил Каллист, в душе которого при виде распростертого на полу человека в сенаторской тоге ожила давняя страсть мстить римлянам за все унижения, доставшиеся ему от них, пока он был рабом.

Нарцисс же увидев, как сдвигаются к переносице брови Клавдия, примирительно шепнул императору:

– Право, не стоит наказывать несчастного отца за эту проскинезу – старик просто потерял разум от горя.

– И это все, что могут посоветовать мне эллины? – разочарованно спросил Клавдий и повернулся к сенаторам: – А что скажете вы?

Римляне сразу поняли, чего добивается от них цезарь, Но даже в своих личных целях ни один из них не мог переступить через интересы сената, состоявшего из их многочисленных родственников, друзей и кредиторов. К тому же каждый отлично понимал, что если позволить цезарю хоть раз нарушить законы, которые, словно плотина должны были сдерживать его своеволие, то даже из Клавдия через год-другой мог получиться новый царь Рима или второй Калигула.

Календы – первое число месяца в календаре древних римлян.

Так как остальные сенаторы молчали, переступая с ноги на ногу, ответить императору решил Сенека.

– Увы, цезарь! – вздохнул он, придавая голосу как можно больше печали. – Как ни тронуты мы словами Кальпурния Пизона, как ни озабочены скорейшим возвращением его сына и как ни жаждем, чтобы они успели встретиться перед вечной разлукой, мы можем сказать одно.

Философ встряхнул массивной головой,, словно отгоняя от себя жалость, и его голос стал твердым, а движения рук – уверенными:

– Для того, чтобы цезарь мог, не опасаясь упреков, строго спрашивать за нарушение закона с других, он сам должен быть образцом в исполнении всех законов!

– Суров закон – но закон! – не преминул щегольнуть своим знанием римских пословиц Паллант.

– Ах, Паллант, Паллант! – покачал головой Клавдий и, умышленно переходя на греческий язык, чтобы побольней уязвить вольноотпущенника, процитировал нечасто используемый им стих «Илиады»:

«Для меня неприятны подобные речи.

Мог ты совет и другой нам, больше полезный примыслить!»

– Иными словами... – прошептал поддерживаемый слугами старец.

– Сенат! – коротко бросил Гальба.

– Сенат! – подтвердил Каллист.

– Конечно, сенат! – воскликнул Вителлий Старший, радуясь, что ему не нужно, как это бывало часто, при споре эллинов с римлянами мучительно соображать, какое из двух зол для него наименьшее.

– Сенат! – в один голос заявили сразу несколько друзей императора.

– В котором ты, цезарь, являешься принцепсом! – многозначительно добавил Нарцисс, внимательно следивший за Клавдием.

– Конечно же! – благодарно взглянул на вольноотпущенника император, и тот спрятал улыбку, услышав, как Паллант с завистью шепнул Каллисту:

– Далеко пойдет наш Нарцисс! Надо же – в одном лесу поймать двух вепрей...

Паллант оборвал себя на полуслове, потому что Клавдий собравшись с мыслями, сообщил свое решение посетителю:

– На ближайшем заседании сената я воспользуюсь правом первого голоса и лично – слышишь, лично буду просить отцов-сенаторов за твоего сына!

Римская пословица сродни русской: «Одним выстрелом двух зайцев убить».

– Цезарь! – собравшись с последними силами, вскинул голову Пизон. – Реши это дело сейчас. Если ты оттянешь его до сената, то я не успею увидеть сына. Ведь путь до границ римского мира с варварами так далек, а нить моей жизни столь коротка...

– Ну, хорошо! – перебил его Клавдий. – Я завтра же соберу отцов-сенаторов на заседание.

– Но завтра начинаются Сатурналии!1 – напомнил Каллист, улыбнувшись приятным воспоминаниям этого единственного праздника рабов.

– Ах, да! – спохватился Клавдий. – Тогда ровно через пять дней, клянусь Августом!

Поняв, что все его дальнейшие мольбы будут напрасны, старик оттолкнул от себя слуг и, не скрывая слез, вышел из зала.

Привратник, в интересах которого было пропустить как можно больше посетителей, чтобы за солидное вознаграждение сообщать каждому из них о настроении цезаря, с облегчением взмахнул тростью.

– Метилий Модест! – с необычайной торжественностью выкрикнул номенклатор, также имевший немалые выгоды от своей должности.

Взметнулась дверная занавесь. Эллины, вспомнив об опасности, которая с самого начала приема висела над ними словно дамоклов меч, с тревогой взглянули на вошедшего сенатора.

Метилий Модест оказался чрезвычайно бойким молодым человеком с очень подвижным лицом. Не успев приблизиться к помосту, он принялся изливать слова восторга и любви к Цезарю, чья доброта и сострадание к чужим бедам, по его признанию, не имеют границ. Когда же Клавдий поднялся, чтобы поприветствовать знатного посетителя, тот порывисто обнял императора и, отогнав слуг, взошел на помост и собственноручно усадил его в кресло. И все это с такой почтительностью, таким благоговением, что даже у привратника, не допускавшего  Сантуралии – пятидневный ежегодный праздник в Древнем Риме, во время которого в память о золотом веке Сатурна, когда не было классов и частной собственности, как бы снималась разница между рабом и господином. Рабы в это время наслаждались мнимой свободой, а господа, согласно обычаю, пировали с ними за одним столом или даже прислуживали им, выслушивая весьма вольные шутки и замечания в свой адрес.

Дамокл – один из приближенных тирана Сиракуз Дионисия, завидовавший власти и счастью своего правителя. Узнав об этом, Дионисий дал ему власть на один день, и, посадив на трон, велел повесить над головой Дамокла меч на конском волосе. Увидев над своей головой обнаженный меч, Дамокл понял истинную цену высшей власти. куда менее серьезных нарушений этикета, не поднялась рука, чтобы протестующе взмахнуть тростью.

Лишь начальник германцев-телохранителей, молчаливо стоявших за спиной Клавдия, сделал шаг вперед и недвусмысленно положил ладонь на рукоять длинного меча. Метилий Модест примирительно посмотрел на него, но, увидев перед собой холодные глаза светловолосого варвара, с видимой неохотой попятился с помоста.

– Он? – шепнул Нарциссу Паллант, едва уловимым движением головы показывая на посетителя, сделавшего последний шаг под тяжелым взглядом германца.

Нарцисс кивнул:

– Наверно, да. От такого можно ожидать все, что угодно. Смотри, как издалека начинает, – нахмурился он, слушая, как сенатор, не давая Клавдию опомниться, стал забрасывать его жалобами на трудности, связанными с исполнением магистратских обязанностей. – Из сетей, накинутых столь умелой рукой, не так-то просто бывает выбраться!

– Значит, конец? – побледнел Каллист. – И нас не спасет даже мой должник?!

– Которого все нет и, кажется, уже не будет! – простонал Гарпократ.

– Нет! Он придет!.. Не может не прийти, ведь это единственный шанс для его семьи, которую он так любит! – словно в угаре забормотал Каллист и вдруг закусил губу, вспомнив о высказанных им же самим опасениях: – Проклятье! Лучше бы я сам отправился к нему!

– Поздно становятся умными фригийцы! – с презрением изрек очередную латинскую поговорку Паллант и выжидательно посмотрел на Нарцисса. – Ну, а что скажешь ты? Лично я еще ни разу не подходил так близко к лодке Харона!

– Я тоже, – нехотя согласился Нарцисс и, подумав, добавил: – Но пока мы еще не в его лодке, надо надеяться.

– На что?

– Если мне не изменяет память, в нерассмотренных бумагах цезаря есть серьезные жалобы на сенатора с таким именем, – припоминая, наморщил лоб Нарцисс. – И если это он, а это, судя по всему, именно он, у нас есть все основания выставить его перед Клавдием в самом невыгодном свете и постоять за себя, хотя тягаться с двумя такими опытными игроками, как Aфеp и этот Модест, не имея в запасе фальшивых костей – безнадежное занятие!

Он снова замолчал, весь обращаясь в слух. Метилий Модест теперь говорил о неисчислимых издержках которые неизбежны при добросовестном выполнении долга, сетовал, что не в состоянии продолжать свою карьеру дальше эдила из-за обрушившейся на него нищеты.

– Даже императорские рабы, не говоря уж об этих вольноотпущенниках, имеют во много раз больше денег, чем некоторые достойные сенаторы! – с горечью воскликнул он, бросая гневный взгляд в сторону эллинов.

– Вот оно! – изо всех сил стиснул локоть Нарцисса Каллист. – Началось...

Однако посетитель, вопреки его опасениям, стал расписывать куда и сколько денег он истратил лишь за последние полгода. Да все в цифрах, в подробностях, о которых все знали, но предпочитали молчать. 250 тысяч сестерциев – на организацию пиров. Сто тысяч – на подарки и угощения избирателям. Еще четверть миллиона лицам, которые заведовали выборами. Наконец, еще 200 тысяч – клиентам...

– Чтобы прибыть ко дворцу как всегда в лучших носилках, в окружении сытых и довольных клиентов, мне пришлось заложить драгоценности своей матери! – заявил он и с вызовом добавил: – Но теперь ни один человек не сможет упрекнуть нашего цезаря в том, что сенаторы являются к нему на прием голыми!

– Ну, хорошо, хорошо! – устало поднял руку Клавдий, явно тяготясь назойливостью посетителя. – Чего ты добиваешься от меня, скажи толком!

– Всё! – выдохнул Каллист. – Сейчас Модест донесет на нас и получит по закону четверть того, что мы успели накопить, а Афер – наши головы. Поверьте, я присутствовал при многих допросах и хорошо знаю толк в этих делах!

– Действительно, цезарь готов выполнить любую просьбу хитреца, лишь бы его только оставили в покое! – согласился Паллант. – Не прошло и пяти минут, а он уже утомлен, словно после всего приема. Вот уж поистине, капля долбит камень не силой, а частым падением!

– Капля? – рассеянно переспросил Нарцисс и вдруг просветлел лицом, услышав, как сенатор, выразив восхищение неслыханной щедростью цезаря, попросил оказать ему денежную помощь. – А знаешь, Паллант, эта капля, вернее, Модест для нас ничуть не опасней Пизона! Ты думаешь?

– А разве ты сам не слышал, что попросил он у цезаря? Денег!

– Тоже мне аргумент! Как говорят римляне, прежде всего следует искать деньги, а уж потом – добродетель!

Эдил – одна из первых сенаторских должностей, в обязанности которой входил надзор за строительством, состоянием улиц, храмов и рынков, а также раздача хлеба, проведение общественных игр и охрана государственной казны.

– Ах, Паллант, Паллант! – явно подражая недавнему тону Клавдия, покачал головой Нарцисс. – Твоя голова так нашпигована чужими мыслями, что в ней, наверное, уже не осталось места для собственных. Да будь этот сенатор подкуплен Афером, ему незачем было бы лишний раз обращаться за помощью к цезарю!

– Скупой всегда нуждается! – огрызнулся Паллант, задетый словами своего главного соперника.

– Лишний раз, лишний! – теряя терпение, процедил сквозь зубы Нарцисс. – Имея деньги, Модест непременно ограничился бы славословием и приберег редкую возможность просить их у самого Цезаря на более подходящий случай!

– Ну что ж, – остывая, задумался Паллант. – Пожалуй, я готов поверить тебе хотя бы уже потому, что... сомнительное лекарство лучше, чем никакое! Выходит, теперь мы можем спокойно дожидаться следующего посетителя?

– Ни в коем случае! Наоборот, – возразил Нарцисс и горячо зашептал: – Я верю в молодые ноги Полибия и его быстрый ум. Он во что бы то ни стало приведет сюда нашего спасителя. Но и мы не должны безропотно ожидать своей участи, точно жертвенные быки перед закланием. Так как новый посетитель может оказаться для нас последним, то надо держать этого здесь как можно дольше! Нужно тянуть время!

– заключил он и, покинув земляков, с почтением подошел к императору:

– Цезарь, а не будет ли величайшей ошибкой и несправедливостью удовлетворить просьбу этого, без сомнения, достойного сенатора?

– Как это ошибкой? – опешил Гальба.

– Почему несправедливостью?! – возмутился Силан, и все римляне, как один, принялись уговаривать Клавдия:

– Цезарь, ты обязательно должен помочь Модесту!

– Или ты хочешь, чтобы восторжествовала справедливость бывшего раба, которая заключается в том, чтобы лучшие граждане Рима бедствовали и жили в нищете?

– Дай денег Модесту!

– Чтобы он пропил их в первом же кабаке или промотал с продажными женщинами в грязном притоне? – усмехнулся Нарцисс. Клавдий недружелюбно взглянул на побледневшего посетителя.

– Так вот ты, каков, Метилий Модест? – медленно с неприязнью выговаривая каждое слово, спросил он.

– Но, цезарь, кто из нас без недостатков? – вступился за молодого сенатора Силан и, зная, что Клавдий преклонялся перед авторитетом Августа, многозначительно добавил: – Сам божественный Август всегда помогал нуждающимся сенаторам, какими бы они ни были, и постоянно заботился о сохранении древних родов!

– Только в один год он увеличил состояние сразу восьмидесяти сенаторам! – подтвердил Вителлий Старший, стараясь не смотреть в сторону эллинов.

– Да-да, я помню это... – заколебался император. – Это было за десять лет до его кончины!

– А Тиберий? – воодушевившись неожиданной переменой в настроении Клавдия, подхватил Сенека. – Даже лишившись всех своих добродетелей, он продолжал быть щедрым по отношению к сенаторам!

– Но его щедрость распространялась только на тех, кто мог объяснить причину своего обеднения! – резонно заметил Паллант. – А Ацилию Буту, промотавшему все состояние и превратившему день в ночь из-за постоянных попоек, на просьбу о помощи он ответил: «Ты проснулся слишком поздно!». И вообще уж если говорить о Тиберий, то обедневших, вследствие своей расточительности, он исключал из сената или позволял им добровольно выходить из него. Как говорится, наказывал не потому, что ненавидел, а потому, что любил!

– Браво, Паллант! – шепнул Нарцисс и, видя замешательство в стане сенаторов, снова обратился к императору: – И правда, стоит ли, чтобы с таким трудом накопленные тобою в казне деньги перетекали в кошельки содержателей кабаков и притонов?

Не успел он договорить, как сенаторы принялись осыпать его проклятьями, умоляя цезаря, чтобы тот немедленно удовлетворил просьбу Модеста.

Эллины тоже не остались в долгу и, в свою очередь, стараясь перекричать римлян, стали доказывать правоту слов Нарцисса.

Напрасно привратник пытался закончить аудиенцию отчаянными взмахами тростью. Что мог сделать он, если сам император не в состоянии был урезонить своих, не на шутку разошедшихся, друзей.

Утомившись их спором, он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Через мгновение тихая улыбка, уже блуждала на его губах так не соответствовавшая тому, что творилось вокруг него на императорском помосте...

...Умер Ромул, и римляне стали искать среди своих сограждан человека, достойного стать новым царем. Но не нашлось среди них такого, и отцы сенаторы сделали правителем сабинянина Нуму Помпилия, славившегося справедливостью и редким по тем временам благочестием.

Получив царскую власть, Нума решил переделать город, основанный на силе оружия. Понимая, что божественная власть – самая высшая для человеческих сердец, он привел в порядок храмовые дела, избрал верховного понтифика, поручив ему наблюдать за всеми жертвоприношениями и, чтобы в этом деле не было путаницы, разделил год на двенадцать месяцев.

Видя, что к мирной жизни нельзя привыкнуть среди войн, ибо ратная служба ожесточала сердца римлян, Нума Помпилий решил смягчить нрав своего народа, отучив его от оружия. Для этого он повелел воздвигнуть храм Януса – как показатель мира и войны. Открытые ворота этого храма означали, что государство воюет, закрытые – что со всеми соседями заключен мир. Едва храм освятили, Нума запер его, связав до этого союзными договорами все близлежащие города.

Сорок три года царствовал Нума Помпилий, и все это время ворота храма были закрыты. Но, открывшись однажды при новом царе Тулле Гостилии, превзошедшего воинственностью даже Ромула, они не закрывались более пятисот лет.

Убежденный, что государство дряхлеет в покое, Гостилий всюду искал повод к войне. Найдя подходящий предлог, он разрушил Алъба Лонгу, затеял войну с Фиденами и Вейями, и после этого в течение пяти столетий шумели над италийской землей дожди из бронзовых стрел, лилась кровь и, проникая все дальше по всему миру, разносились отчаянные вопли побежденных народов и торжествующие крики достойных потомков Ромула и Тулла Гостилия...

Клавдий вцепился пальцами в подлокотники и подался вперед, силясь понять, где он.

Его друзья давно уже перешли на шепот при виде «уснувшего» императора.

– Это клевета, что Модест купил себе наложницу за сто тысяч сестерциев! – шипел на вольноотпущенников Гальба. – Ни одна, даже самая искусная танцовщица, не стоит таких денег!

– И, тем не менее, это подтверждено и клятвенно заверено в жалобе на имя цезаря! – спокойно ответил Нарцисс. – И у него нет оснований подвергать ее сомнению!

– Стало быть, ты считаешь, что эта жалоба, равно, как и любая другая, адресованная Цезарю, заведомо правдива? – вкрадчивым голосом осведомился Афер.

– Конечно!

– Ты в этом абсолютно уверен?

– А разве есть на свете человек, у которого хватило бы духа лгать перед самим цезарем? – вопросом на вопрос ответил заметно обеспокоенный настойчивостью сенатора Нарцисс и, видя, что Клавдий открыл глаза и прислушивается к разговору, громко добавил: – Ведь это все равно, что обмануть бога!

Богатые и могущественные этрусские города.

– Прекрасно, Нарцисс! – проследив за взглядом эллина, одними губами улыбнулся Афер. – Это самые мудрые слова, которые я когда-либо слышал от тебя. Уверен, что цезарь так же оценил их и не забудет вспомнить при случае. Не так ли, величайший? – поклонился он императору.

Клавдий рассеянно кивнул, пожалев, что его друзья не были столь же энергичны, когда речь шла о возвращении из ссылки сына Пизона.

«Эллины – ладно! В конце концов, что для них сенатор? – подумал он. – Они лишь честно выполняли свой долг, охраняя меня от нарушения закона. Но сенаторы!.. Не захотели помочь достойнейшему и благороднейшему из римлян, на месте которого, кстати, мог оказаться при Гае любой из них. А теперь стараются изо всех сил, чтобы выручить, какого-то мота и пропойцу. Ну, нет!..».

Улыбнувшись неожиданному решению, император жестом приказал Модесту удалиться:

– Прощай, – не терпящим возражений тоном сказал он и, подумав, добавил: – Нарцисс прав, ты, действительно проснулся слишком поздно!

С сознанием выполненного долга он снова прислонился к спинке кресла и закрыл глаза...

....Прошло еще несколько десятков лет. Все это время римляне продолжали вести бесконечные войны, заселяя побежденными племенами пустующие холмы своего города. Во много раз увеличилось население Рима. Языки и обычаи дру гих народов уступали обязательной латыни и римским порядкам. Но, даже состоятельные пришельцы не обладали правами граждан Рима. Патриции с презрением называли их плебеями, так как в отличие от полноправных римских граждан, они не играли никакой роли в судьбе государства, не имели права участвовать в народном собрании и занимать общественных должностей. Плебеи же, в свою очередь, жаждали изменить существующий порядок и все более открыто высказывали свое недовольство. Это огромное число свободных, но бесправных людей стало представлять серьезную опасность для государства.

И сказал тогда, собрав весь свой народ, шестой царь Рима Сервий Туллий:

– Пора нам, римляне, наведя порядок вокруг нашего дома, взяться за уборку и в самом доме! Надо найти наиболее справедливое и достойное место для каждого из вас и раз и навсегда определить, кто есть кто в римском государстве. А так как вы больше привыкли к выполнению военных команд и общению друг с другом в сражениях, то решил я, посоветовавшись с отцами От греческого слова «масса», «народ».

-сенаторами, разделить вас на пять классов, чтобы вы и в мирной жизни как бы стояли в строю легиона. К первому классу отныне станут относиться самые богатые люди нашего государства, которые служат сейчас в коннице. Они будут называться «всадниками» и будут пользоваться наивысшим почетом и наибольшими правами...

Радостными возгласами встретили такие слова те римляне, что имели богатые дома, набитые сокровищами. Недовольными – те, у кого было богатств поменьше. И уж совсем негодующими – кто вообще ничего не имел, кроме пары собственных рук.

– Но не только наивысшими правами будут обладать всадники, но и большими, по сравнению с другими классами, обязанностями! – с трудом дождавшись тишины, продолжил Сервий Туллий. – Все они должны иметь самое дорогое вооружение и исполнять государственные должности за свой счет!

Теперь голоса наиболее богатых римлян стали менее радостными, зато возгласы остальных – более согласными с царем. Когда же таким образом речь дошла до последнего класса, который должен был вооружаться только пращами и вместе с тем обладать хоть и небольшими, но все же правами, судя по крикам, все были довольны мудрым решением Сервия Туллия.

Молчали только неимущие жители, не имевшие вообще права служить в войске, которых и патриции, и плебеи прозвали за это пролетариями. Что толку было возмущаться, если они все равно ничего уже не могли изменить.

Произведя оценку имущества, распределив по ее итогам жителей на классы и назвав это цензом, Сервий Туллий собрал всех горожан – всадников и пехотинцев – на Марсовом поле. Здесь он принес за войско очистительную жертву: барана, борова и быка и объявил, что пора переносить стену города, так как население Рима достигло, судя по переписи, невиданных доселе размеров – восьмидесяти тысяч человек...

Пролетарии – от латинского слова «пролес» (потомство). Так прозвали римлян, все имущество и богатство которых заключалось лишь в их потомстве.

Глава VI

СУД «ПАРИСА»

Мимо Клавдия нескончаемым потоком шли и шли сенаторы. Одни восторженно приветствовали его. Другие представляли своих детей, которые во все глаза таращились на статного, седого, углубленного, как им казалось, в государственные заботы, императора.

Клавдий уже не поднимался с кресла и не целовал высокопоставленных посетителей, а лишь невпопад покачивал головой и согласно кивал, когда Ксенофонт объяснял разочарованным сенаторам, что цезарь болен и ведет прием из последних сил.

Сенаторов сменяли гонцы из провинций, гонцов – всадники, многие из которых, пользуясь случаем, подавали жалобы и прошения Клавдию. Некоторые из них обменивались многозначительными взглядами с Афером, что еще больше усиливало тревогу в стане вольноотпущенников.

Трижды просвистела клепсидра, а поток посетителей все не иссякал. Вокруг императора все тем же яростным шепотом спорили, перебивая друг друга, его друзья.

Иногда их голоса становились особенно громкими, а просьбы настойчивыми. Тогда Клавдий неохотно приоткрывал глаза и старался понять, чего от него хотят.

– Ну, что еще? – проворчал он после того, как Паллант попросил обратить внимание на очередного посетителя – коренастого, бородатого эллина. – Кто это?

– Посол из Боспорского царства!

– Зачем? Что ему от меня надо?..

– Признания права на боспорский престол за своим царем Митридатом!

– И что же я должен делать? – с трудом отрываясь от своих мыслей, спросил Клавдий.

– Как что? – удивился Гальба. – Конечно же, отказать!

– Почему отказать – ответить положительно! – возразил Паллант.

Спор сенаторов с вольноотпущенниками разгорелся с новой силой.

Клавдий и сам понимал, что вслед за престолом этот Митридат, чего доброго, потребует и полной независимости для своего Боспора. Но ему не хотелось ввязываться в долгий разговор.

Парис – троянский царевич, выступивший судьей в споре Геры, Афины и Афродиты (по римской мифологии – Юноной, Минервой и Венерой), во время которого каждая из богинь пыталась склонить его на свою сторону.