Текст книги "Сон после полуночи"

Автор книги: Евгений Санин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

«Отказать – значит объяснять послу причину отказа, – прикинул он. – А соглашусь – и не надо никаких объяснений!»

– Митридат, так Митридат... – прошептал он, подумав, что далеко ему до Калигулы, который так умел разговаривать с послами, что потом тряслись в ужасе пославшие их цари и целые народы.

«А вообще, какая разница, кто будет сдерживать наши северные границы от набегов варваров? – успокоил он себя. – Митридат, Полемон или другой какой царь?..

Главное, чтобы сдерживали!..»

И снова входили в залу посетители...

– Тит Флавий Веспасиан! – вдруг крикнул в самое ухо Клавдию Нарцисс. – Взгляни на него, побеседуй с ним, и ты сразу поймешь, что он как никто другой достоин должности легата, освободившейся в германском легионе! Энергичен, осмотрителен, обладает трезвым умом!

– С каких это пор бывшие рабы стали распоряжаться римской армией и ее командным составом?! – задохнулся от возмущения Гальба. – Не слушай его, цезарь! У нас есть более подходящий кандидат в легаты!

– Да? – рассеянно переспросил Клавдий и, открыв глаза, неожиданно заинтересовался улыбкой на лице посетителя: – А почему это ты такой веселый, гм-м...

– Веспасиан! – торопливо подсказал Нацисс. – Уверен, в благодарность за его будущие победы, римляне еще не раз будут с восхищением произносить это имя!

– Или ты не слышал, что некоторые мои друзья против твоего выдвижения? – не обращая внимания на слова вольноотпущенника, спросил Клавдий.

– Так ведь сын у меня родился! – с заметным сабинским акцентом, ответил высокий, крепко сложенный полководец.

– Сын – это хорошо! – одобрительно кивнул Клавдий. – Год назад взамен умершего в отрочестве Друза боги тоже послали мне сына, и я назвал его Германиком. А какое имя дал своему ты?

– Очень простое, цезарь, я назвал его Титом! – охотно ответил Веспасиан.

– В честь великого Тита Ливия! – подсказал императору Нарцисс и, заметив, что Веспасиан пытается возразить, сделал ему знак замолчать.

В 69 году во время гражданских войн, когда власть над Римом поочередно брали в свои руки Гальба, Отон и Вителлий Младший, Веспасиан, разгромив войска последнего, сам стал императором и заслужил любовь народа своей простотой и презрением к роскоши.

Друз – сын Клавдия от первого брака умер, когда играл, подбрасывая грушу. Он задохнулся, поймав ее ртом.

– В честь Ливия – как это прекрасно! – растроганно покачал головой Клавдий и, прежде чем снова отрешиться от всего, что окружало его, пробормотал: – И потом, друзья мои, ведь Тит – это от нашего глагола – «заботиться», «защищать». Что ж, Нарцисс, пожалуй, ты опять прав. Пускай этот Тит поскорей вырастает, чтобы заботиться о своем отце – нашем новом легате, и защищать меня – своего цезаря...

...Упорядочив внутренние дела и расширив город, Сервий Туллий не сумел оградить от бесправия самого знатного и богатого римлянина – себя. Прошло совсем немного времени с разделения народа на классы, и по Риму стали распространяться слухи о незаконности его власти и рабском происхождении. Полагая, что это патриции, недовольные его покровительством людям низшего сословия в ущерб богатым и достойным, позорят его, он приказал разыскать зачинщика этих слухов, и был неприятно поражен, когда ликторы привели к нему его собственную дочь Туллию и ее мужа – сына прежнего царя Тарквиния Приска-Луция Тарквиния.

Сервий Туллий не пожелал разговаривать с дочерью. Зато несколько раз пытался объяснить своему зятю, что власть его законна, и то, что от стал царем после гибели Приска, не заручившись поддержкой народного собрания, а лишь с согласия сената, было продиктовано страшной сумятицей, творившейся в Риме после убийства царя. Но каждый раз их беседа заканчивалась одним и тем же.

– Может быть, ты еще скажешь, что твоя мать не была взята в плен при захвате твоего родного города? И не была продана моему отцу, который, сделав ее наложницей, превратил потом в своего любимчика и тебя? – усмехался Луций Тарквиний и с еще большим упорством распространял по городу слухи, порочащие царя и поддерживаемые патрициями.

И сказал тогда Сервий Туллий, обращаясь к своему народу:

– Желаете ли вы, граждане Рима, продолжения моего царствования?

– Да! – взревела толпа, и Сервий Туллий тут же был провозглашен царем с небывалым единодушием.

28 лет спустя, как сын императора, Тит сам удостоится титула «цезарь», а после смерти Веспасиана станет императором, прославившись, по горькой иронии судьбы, не столько своей мягкостью, сколько тремя страшными бедствиями, случившимися всего за двухлетний срок его правления: моровой язвой, пожаром Рима и извержением Везувия, в результате которого погибли Помпеи, Стабии и Геркуланум.

Но и это не остановило Луция Тарквиния. Стремясь к власти сам и подогреваемый в этой жажде Туллией, больше всего на свете возжелавшей быть царицей, он с отрядом вооруженных людей ворвался на форум и в отсутствии законного царя уселся в его кресло перед курией. Затем он повелел глашатаям созвать отцов-сенаторов. Те явились тотчас же, потрясенные чудовищной новостью и решив, что с Сервием Туллием уже покончено. Как только сенат собрался в полном составе, Тарквиний теперь уже во весь голос стал порочить своего тестя, обвиняя его во всех земных грехах.

В разгар этой речи на форум явился сам Сервий, вызван ный тревожной вестью.

– Что это значит, Тарквиний? – гневно вскричал он. – Как смеешь ты при моей жизни созывать отцов и сидеть в моем кресле?!

Тарквиний грубо ответил ему:

– Я занял кресло своего отца, я – царский сын, а не раб! Достаточно с римского народа и того времени, когда ты, раб, властвовал над своими господами!

– Ликторы! – вне себя от ярости закричал Серви Туллий, указывая на самозванца. – Взять его!

Но царские стражи растерянно мяли в руках грозные фасции и не решались сдвинуться с места, со страхом поглядывая на многочисленный отряд Тарквиния. Одно дело когда перед тобой безоружный народ, и совсем другое – воины с длинными копьями и тяжелыми мечами...

– Отцы-сенаторы, друзья... – взмолился тогда потрясенный царь, обводя взглядом еще вчера боготворивших его подданных. – Неужели никто из вас так и не поможет мне?

Но патриции, старые боевые товарищи Сервия Туллия, опускали глаза, а некоторые из них глядели на его мучения с нескрываемыми усмешками, как бы говоря: вот каково предавать наши интересы в угоду черни!

– Так значит, я остался один? – воскликнул царь, и, не услышав возражений своим словам, поднялся наверх и сам попытался столкнуть самозванца со своего кресла.

Но Тарквиний был намного сильнее и моложе. Он легко подхватил старого царя на руки, вынес из курии и сбросил с каменных ступеней.

Курия – во времена царей Рима – место собраний и жертвоприношений; позднее – здание, в котором проходили заседания сената.

Окровавленный, один без провожатых, Сервий Туллий поплелся домой. Но не успел он далеко отойти от форума, как Тарквиний послал вслед за ним преследователей, приказав убить царя. А через час, по трупу отца, не остановив лоша дей, промчалась в колеснице Туллия, спешившая поздравить своего мужа с царской властью...

Так началось царствование Тарквиния Гордого или Неумолимого, как с ненавистью, ужасом и презрением стали звать его римляне.

Не рассчитывая на любовь сограждан, Тарквиний оградил свою власть самым надежным, как казалось ему, частоколом – страхом. А чтобы устрашить подданных, он разбирал уголовные дела единолично, ни с кем не советуясь, и по тому получил возможность умерщвлять, высылать и лишать имущества всех подозрительных ему людей.

Поредел и сенат. Расправившись даже со своими недавними сторонниками, Тарквиний приказал никого больше не записывать в отцы-сенаторы, чтобы самою малочисленностью стало ничтожным их сословие. Он распоряжался государством, как собственным домом: с кем хотел воевал и мирился, заключал и расторгал союзы и договоры.

Так продолжалось до того времени, пока не подрос воспитывавшийся вместе с царскими сыновьями юноша по имени Луций. Будучи сыном одного из знатнейших патрициев Рима Марка Юния, он спасся благодаря тому, что притворялся слабоумным, из-за чего и получил свое прозвище – «Брут»*. Узнав о судьбе убитых царем отца и старшего брата, Марк Юний Брут долго ждал подходящего случая, чтобы отомстить. Он ненавидел Тарквиния Гордого, но, пожалуй, еще больше, повзрослев, стал ненавидеть и саму царскую власть, из-за которой рождались бесчисленные беззакония против римского народа.

Наконец, случай представился. Когда сын Тарквиния обесчестил знатнейшую матрону Рима Лукрецию, и та, не перенеся позора, пронзила себя кинжалом, терпение римлян истощилось. Брут понял, что наступил его час. Подняв над собой окровавленный кинжал, к изумлению толпы, видевшей до этого в нем умалишенного, он вскричал:

– Этою чистейшею прежде, до царского преступления, кровью клянусь, что отныне огнем и мечом буду преследовать Луция Тарквиния с его преступной супругой – Туллией и все их потомство! И будет отныне для каждого, кто посягнет на царскую власть в Риме одна только кара смерть!

*Т. е. – «Тупица».

Повторив за Брутом слова клятвы, народ двинулся к форуму, проклиная на ходу Тарквиния за то, что он из славных воинов превратил их в чернорабочих и каменотесов.

Находившийся в это время вне города царь с войском двинулся на Рим, подавлять восстание. Но ворота перед ним не отворились, ему было объявлено об изгнании.

Свергнутый Тарквиний в ярости удалился в Этрурию, с помощью которой несколько раз пытался потом вернуть себе трон. Но стойкость римлян, подвиги Горация Коклеса и Муция Сцеволы, тысяч других безвестных горациев и сцевол помешали ему в осуществлении этого плана.

В самом же Риме, плачущие от счастья и небывалой свободы граждане избрали консулами Луция Юния Брута и мужа благородной Лукреции – Колатина, установив тем самым на вечные времена власть народа – республику3...

«О, боги! Как же все повторяется в истории: Эней и Юлий Цезарь, Ромул и Август, Вейи и Боспор!.. – с трудом возвращаясь в залу, где полным ходом шел прием, невольно подумал Клавдий. – Разве этот Тарквиний не похож на Гая, а я – на Брута, естественно, в том смысле, что притворялся при нем глупцом, чтобы выжить, а придя к власти, тоже вызвал радостные слезы народа своим милосердием и справедливостью. И, тем не менее, пожалуй, мне не стоит писать о тех временах, когда Римом правили цари и когда, после них, процветала республика! Это даже хорошо, что я не имел возможности диктовать скрибе эти периоды истории, навеянные прекрасными трудами моего великого учителя. То, что мог с чистой совестью делать Тит Ливии, негоже последователю божественного Августа, который вслед за ним, Тиберием и Гаем должен делать вид, что республика продолжает здравствовать в то время, как курульное кресло под Цезарем давно уже превратилось в царский трон! Уж лучше выбрать другой период – тот день, когда Цезарю унаследовал Август, или еще лучше, когда он прекратил гражданские войны – самые страшные времена последнего столетия республики...»

Клавдий задумался, как ему лучше разработать эту тему, и вдруг к своему неудовольствию, как сквозь сон, услышал далекое: «Цезарь!..»

Гораций Коклес, прикрывая отход войск, сражался до тех пор, пока его товарищи не разрушили мост у него за спиной, чтобы враги не смогли взять Рим приступом.

Муций Сцевола после неудачного покушения на царя этрусков положил руку в огонь, чтобы доказать свое мужество, поразившись которому, враги сняли осаду Рима.

В переводе с латинского – «общее дело».

– Цезарь! – громко обратился к императору Афер. – Яви нам еще раз свою милость – помоги разобрать жалобу этого достойного квирита!

– Какую жалобу? – поморщился Клавдий и, открыв глаза, невольно поразился тому, как изменились вдруг лица его друзей.

Если сенаторы улыбались в предвкушении чего-то очень приятного для себя, то эллины, напротив, были бледны и явно растеряны.

– Вот! – протянул свиток папируса Афер, кивая на склонившегося перед императором посетителя во всаднической тоге. – Его жалоба на своего бывшего раба, нынешнего вольноотпущенника, владельца мясной лавки, некоего м-мм.. Алкмена, неблагодарность которого к своему бывшему господину заключается в том, что он...

– Достаточно, Афер, хватит! – остановил многословного сенатора Клавдий. – Дело слишком очевидное, чтобы тратить на него много времени. Неблагодарного вольноотпущенника следует немедленно возвратить в рабство, а его хозяина, – он строго взглянул на поклонившегося еще ниже всадника, – предупредить, что если он еще раз даст ему свободу, то пусть больше не досаждает меня подобными жалобами.

– О, великий, это поистине Соломоново решение! – восхитился Афер и, не глядя на кусавших губы эллинов, протянул императору лист пергамента со старательно выведенными на нем строчками.

– Что это? – не понял Клавдий.

– Твоя мысль, облаченная в словесную форму – эдикт! – пояснил сенатор. – Зная твою мудрость в решении самых сложных и запутанных дел, я позволил себе заранее составить письменное решение по этой жалобе.

– Зачем?

– Чтобы опираться на него впредь, как на статью закона. Подписав и с крепив его своей печатью, ты сможешь без лишних слов и усилий наказывать и всех других провинившихся вольноотпущенников!

– А что, их так много? – удивился Клавдий и, встретив утвердительный кивок Афера, согласился: – Тогда, пожалуй, я подпишу его. И – всё?

– Почти! – не скрывая радости, поклонился Афер. – Осталась самая малость.

Вернуть в рабство еще несколько вольноотпущенников, на которых также поступили сегодня жалобы от их бывших господ.

– Но ведь ты только пообещал, что для этого мне не нужно будет прикладывать усилий! – возмутился Клавдий, успевший вновь удобно разместиться в кресле.

– Я и сейчас готов повторить тебе это! – улыбнулся сенатор.

Он знаком приказал слуге подать ему блюдо со скопившимися на нем за время приема прошениями и принялся перебирать их, с трудом разбирая имена;

– Всех этих Махаров, Каллимахов, Даков и Сиров их бывшие хозяева получат и без твоего вмешательства. Но этих...

Он отобрал, наконец, в ворохе папирусов нужные свитки и высоко поднял над головой, словно призывая в свидетели богов:

– Судьбу этих неблагодарных вольноотпущенников мы никак не можем решить, минуя тебя. Ведь здесь речь идет не о каких-то владельцах лавок и ремесленных мастерских, а о хорошо известных тебе людях!

– Да? И кто же они?.. – поинтересовался император, не понимая, куда клонит Афер, и желая лишь одного: чтобы его поскорей оставили в покое.

А вот! – торжествуя, воскликнул сенатор, протягивая руку в сторону отшатнувшихся эллинов. – Нарцисс, Паллант, Каллист, Гарпократ, ну... и еще добрый десяток столь же звучных и красивых имен, а точней, кличек, которых я не стану перечислять, чтобы окончательно не утомлять тебя!

Но ведь это – мои чиновники, советники, друзья, наконец! – слабо возразил император.

На каждого из которых в моей руке находится по жалобе! – напомнил Афер.

Ах, да, – поморщился Клавдий. – Но...

– Жалобе, написанной лично на твое имя с обстоятель ным перечислением всех тех неблагодарностей, что совершили они против своих бывших господ или членов их семей, как, например, Паллант. Зачитать?

– Не надо! – замотал головой Клавдий, видя, что сенатор уже разворачивает один из свитков. – Я... верю им.

– И совершенно справедливо! – пряча улыбку, поклонился Афер. – Ведь никто из жалобщиков не солгал тебе ни слова, так как это все равно, что обмануть самого бога, не правда ли, Нарцисс?

– Как? – недоуменно повел головой Клавдий. – Превращать в рабов моих верных друзей? Афер, неужели нельзя сделать для них исключение?

– Увы, Цезарь! – отрицательно покачал головой сенатор. – Это невозможно. Как говорит Паллант, суров закон – но закон! Я ничего не перепутал? – с нарочитой озабоченностью спросил он побледневшего эллина и, насладившись растерянностью на его лице, снова обратился к императору: – Уж, коль ты не стал нарушать наших законов для почтеннейшего Пизона и Метилия Модеста, то поймут ли тебя отцы-сенаторы и весь римский народ, если ты нарушишь их из-за каких-то бывших рабов, будь они хоть трижды твоими чиновниками, советниками и друзьями?!

Клавдий промолчал, не зная, что и возразить на это Аферу.

Сенаторы, предвкушая долгожданную победу, дружно подались к императорскому креслу. Вителлий Старший – и тот последовал за ними без своей обычной опаски.

В зале воцарилась напряженная тишина. Было слышно даже испуганное дыхание раба-новичка у занавеси, да чьи-то торопливые шаги за дверью.

Нарцисс взглянул на клепсидру. Перевел глаза на императора. В Клавдии шла мучительная борьба. Но усталость и желание закрыть глаза, судя по всему, брали верх.

Проклятый Афер рассчитал все до мелочей. Он использовал оружие самих эллинов, утомивших Клавдия своими бесконечными спорами с сенаторами, и, выбрав подходящий момент, вырвал его, словно меч из руки зазевавшегося неприятеля.

Нарцисс с ненавистью покосился на улыбавшегося Афера. Да, они сами, не подозревая того, помогли ему в осуществлении своего замысла. И теперь никто уже не мог помочь им.

Оставалось только ждать, когда Клавдий окончательно смирится с потерей и уступит настойчивым просьбам окруживших его сенаторов. И тут Нарцисс услышал рядом с собой прерывистый шепот:

– Ну что, я не слишком поздно?

– Поздно! Все теперь поздно!.. – машинально пробормотал Нарцисс и, повернувшись на знакомый голос, увидел незаметно подошедшего к друзьям Полибия. – Ты?

Вольноотпущенник кивнул. Он с трудом переводил дыхание и едва не падал от усталости.

– А где...

– Должник Каллиста? – договорил за умолкшего от волнения эллина Полибий и показал глазами на дверь: – Там! Все только и ждут твоего приказания!..

Нарцисс проследил за взглядом Полибия и только теперь увидел привратника, который подавал ему отчаянные знаки.

– Так он здесь! – просиял Нарцисс.

– Ну да! Разве бы я вернулся без него? – с легкой обидой ответил Полибий. – Правда, для этого мне пришлось побегать по всему Риму. .

– После об этом, после! – перебил его Нарцисс и, превращаясь на глазах в прежнего

– волевого, быстрого в решениях человека, деловито спросил: – Кинжал?

– Как договорились – спрятан под тогой, на груди, – шепнул Полибий. – Но он поклялся, что сам не будет доставать его оттуда, даже если ему пообещают все сокровища мира!

– Просьба?

– Самая невинная. Мы договорились, что он станет просить помочь ему с рождением ребенка.

– О, боги! Еще один молодой отец... – рассеянно пробормотал Нарцисс, прикидывая, как лучше распорядиться таким счастливым случаем, посланным им в лице должника Каллиста, без сомнения, самими небожителями.

– Что? – не понял Полибий.

– Потом, потом расскажу! – отмахнулся от него Нарцисс и обвел глазами взволнованных эллинов. – Вы уже слышали?

– Да! – ответил за всех Паллант.

– Прекрасно! Тогда так. Как только я произнесу слово «кинжал», ты, Полибий, и ты, Гарпократ, бросаетесь к Клавдию и делаете вид, что закрываете его собой. Мы же начинаем бороться с посетителями. И побольше шума, криков!

Помните, спасая жизнь цезарю, вы, прежде всего, спасаете самих себя!

Отвернувшись от друзей, Нарцисс чуть приметно кивнул привратнику.

Тут же взметнулась вверх позолоченная трость.

– Публий Непот! – по знаку привратника, во всю силу легких гаркнул номенклатор.

Сенаторы удивленно переглянулись.

– Какой Непот? – насторожился Афер. – Вели ему подождать. Цезарь еще не решил предыдущего вопроса!

Но в залу, озираясь по сторонам на драгоценные статуи, роскошь ковров и застывших вдоль стен преторианцев, уже входил высокий худощавый римлянин в поношенной тоге.

«Каллист был прав – такой ради жены, детей и стариков-родителей пойдет на все!» – оценивающе посмотрел на него Нарцисс и закусил губу, заметив, как посетитель втянул голову в плечи при виде рослых германцев-телохранителей, стоявших позади поста.

– Да, чуть не забыл! – шепнул Полибий. – По пути сюда мне пришлось дать слово, что мы сделаем все для того, чтобы спасти и его самого!

– После, потом! – нахмурился Нарцисс, не сводя глаз с римлянина. Каждый шаг всадника напоминал походку ведомого на смертную казнь раба, закованного в тяжелые колодки.

– Ну же, Нарцисс! Скорее... – умоляюще зашептал Паллант, боясь, что сенаторы заметят подозрительное поведение посетителя.

Но сенаторам было не до Непота. Все их помыслы занимал пергамент, который по-прежнему был в руках Афера, и без печати цезаря не имел столь желанной для них силы.

Охрана тоже стояла спокойно, зная, что в залу, где ведет прием император, не то, что кинжал – лишний стиль пронести невозможно.

Напряжение эллинов достигло предела. Напрасно они торопили Нарцисса подавать знак. Тот словно окаменел. Мысленно проведя по полу невидимую черту, он ждал, когда к ней приблизится должник Каллиста. Это было самое удобное место для осуществления задуманного. Оно было достаточно далеко от германцев, чтобы те успели опередить их, и близко к императору, чтобы он мог, как следует напугаться и, разглядев подробности борьбы, по достоинству оценить поступок эллинов.

Оставалось совсем немного. Пять шагов... четыре... три...

Неожиданно римлянин остановился. Всего в двух шагах от намеченной Нарциссом грани.

– Ну, что же ты? – радушно обратился к нему Клавдий, отводя в сторону настойчивую руку Афера. – Проходи.

Посетитель сделал шаг. И еще один...

– Цезарь! – сорвавшись с места, пронзительно закричал Нарцисс. – У него кинжал!!!

Дальнейшее произошло в течение нескольких секунд.

Не успели опешившие сенаторы понять, что к чему, а охранники обнажить оружие, как два эллина заслонили собой императора, а остальные бросились выламывать руки Непоту. Подоспевший к ним Нарцисс выхватил из-под тоги римлянина кинжал и, поворачиваясь к помосту, закричал:

– Радуйся, Рим! Цезарь спасен!..

– Но, цезарь! – падая на колени, взмолился посетитель.

– Молчи, безумный! – шикнул на него Каллист. – Или ты еще не понял, что теперь только мы можем спасти тебя?

Властным жестом руки, которого боялись даже консулы во времена Калигулы, он остановил замахнувшегося на Непота мечом германца.

Только тогда римлянин уверовал в силу его слов и повалился на пол, отдавая себя во власть богов и всесильных вольноотпущенников, которым ничего не стоит простить долг в полмиллиона сестерциев, толкнуть квирита на самое тяжкое преступление и тут же спасти – от неминуемой гибели.

– Ах, мерзавец!.. – процедил сквозь зубы Афер и в ярости закричал на привратника:

– Как оказался здесь этот Непот? Почему его не обыскали, как следует?!

Но привратник, ободренный взглядом Нарцисса, высоко поднял трость и провозгласил:

– Прием окончен! Прием прекращен в связи со злодей ским покушением на цезаря!

– Вот оно, предсказание сна! – вскричал Клавдий, вскакивая с кресла. – Хвала богам, что предназначенный мне удар кинжалом принял на себя мой храбрый Нарцисс... Но что будет со мной, если боги не успокоятся на этом?! На форум! Скорее на форум, на рынок, где дают милостыню! – горячечно забормотал он и с надеждой обвел глазами не успевших еще прийти в себя от случившегося сенаторов: – Кто из вас пойдет со мной? Гальба, ты?..

– Прости, цезарь!.. – пробормотал, обескураженный такой просьбой, сенатор. – Но традиции моего рода, мое положение в обществе...

– Сенека! – умоляюще взглянул на философа император. – Ведь ты сам учишь учеников, что истинный мудрец должен хоть несколько дней в году прожить в нищете, чтобы его душа и тело привыкали к возможным несчастьям...

– Увы, цезарь! – поклонился Сенека. – Все эти дни в нынешнем году для меня уже прошли, а новый год еще не наступил...

С минуту Клавдий, хмурясь, глядел на тучную фигуру философа, его ироничное, сытое лицо, затем, отыскав глазами тестя, позвал:

Силан! Сила-ан!

– Я здесь, цезарь! – выступил вперед перепуганный сенатор. – И я, конечно, пошел бы с тобой! Но что скажут уважаемые квириты, если увидят на форуме отца твоей жены в рубище нищего? Поверь, я забочусь только об авторитете Мессалины!

– Вителлии! – прошептал ошеломленный император. – А вы? Вы же всегда были со мной рядом!

– Величайший, пощади! – рухнул на колени Вителлий Старший, и его сын немедленно последовал примеру отца:

– Пощади, величайший!..

– Хорошо... ступайте!.. – задыхаясь, замахал рукой на попятившихся сенаторов Клавдий, и когда в зале остались только эллины, тихо спросил: – А что скажете вы?

– Мы с тобой до конца! – в один голос вскричали вольноотпущенники.

– Уж если мы не убоялись кинжала заговорщика, то нам ли бояться милостыни и нашей прежней одежды, в которую так упорно хочет снова обрядить нас Афер? – поклонился Нарцисс и удостоился благодарного поцелуя императора, который, тут же клятвенно заверив, что никто из его друзей-эллинов никогда не станет рабом, первым вышел из залы – переодеваться.

Глава VII

СТРАННЫЕ НИЩИЕ (или Рассказ сирийского моряка о невероятном событии, происшедшем на Бычьем рынке)

– Ну и чудной город – этот ваш Рим, клянусь бородой Посейдона, по-вашему, значит Нептуна! За тридцать лет, во время которых я больше качался на волнах, чем топтал землю, каких только чудес не доводилось мне встречать: и двухголовых младенцев, и скелеты драконов, и поющих сирен... Не пережить мне следующего кораблекрушения, если хоть одно мое слово – неправда! Морских чудовищ я видел так же близко, как вижу сейчас вас, слышал их рев так же ясно, как слышу сейчас ваш недоверчивый ропот! Но, чтобы нищие делили между собой весь мир, как делят во всех странах поданную лепешку их собратья, да при этом вместо жалких медяков или огрызков хлеба получали в подаяние золотые монеты, такого чуда я не встречал, даже проходя мимо огнедышащих скал и земель амазонок!

Рослый чужестранец, оборванная одежда которого выдавала в нем моряка, а покрытые едва зажившими ранами лицо и руки говорили о недавнем несчастье, случившимся с его судном, обвел изумленными глазами сгрудившихся вокруг его столика зевак, и кивнул на женщину, танцевавшую посреди таверны при ярком свете факелов:

Сколько, к примеру, может заработать за вечер эта сошедшая на землю Афродита Пандемия?1

Два денария, если, конечно, постарается хорошенько! – ответил хозяин таверны, пожилой еврей по имени Исаак.

Вот! – торжествуя, поднял указательный палец моряк. – А те нищие, не заголяясь и не трудясь в поте лица, зарабатывали такую сумму в одно лишь мгновенье!

Какие еще нищие? – раздались возмущенные голоса.

Ты что нас, за глупцов принимаешь?

Как будто мы не знаем, что два денария для любого римского нищего такое же состояние, как для сенатора – два миллиона!

Но только не для тех нищих! – покачал головой моряк. – Сколько может заработать в день египетский вельможа? – спросил он и тут же ответил: – Два-три золотых со всех своих земельных участков. Ровно столько, сколько получали они за одну минуту!

Афродита Пандемия – Афродита Всенародная или Афродита – для всех – божество грубой, чувственной любви, особенно чтимое в портовых городах.

Да он просто издевается над нами! – гневно воскликнул один из посетителей, и другой, постарше, усмехнулся:

Сам-то ты, хоть раз глаза золотой? Я сорок лет живу на свете, но даже не представляю себе, как он выглядит. Что хоть там изображено, просвети нас!

Эти слова посетители встретили дружным смехом, но моряк и глазом не повел.

– Или сколько получает у нас, в Сирии, ростовщик? – невозмутимо продолжил он свой допрос. – Пять, самое большее – десять золотых монет в месяц. Здесь же нищие зарабатывают их за каких-нибудь полчаса!

Казалось, теперь уже сама таверна вздрогнула от дикого хохота. Посетители, среди которых было немало черни, ремесленников и распродавших свои товары крестьян, утирали выступившие на глазах слезы и тянули моряка за лохмотья, требуя замолчать, чтобы их животы не полопались от смеха.

– Ах, так? – поняв, что его принимают за ударенного волной, возмутился тот и, швырнув на стол горсть денариев, рявкнул: – Ну так слушайте с самого начала, трезубец Посейдона вам в глотки! Эй, Исаак, вели подать кувшин вина! Да не того вонючего пойла, что я пил вчера, а самого наилучшего, которое только есть в твоих кладовых!

Посетители разинули рты при виде такого богатства. Исаак же привычным жестом сгреб монеты в ладонь и почесал залысину. Его глаза беспокойно заерзали с оборванного посетителя на готового броситься в подвалы слугу. Он не знал, как поступить. Хитрый и осторожный торговец, он сумел пережить страшные времена Тиберия и Калигулы потому, что не позволял никому развязывать языки в своем заведении, а императорским сыщикам и доносчикам любезно открывал щедрые и никогда неоплачиваемые кредиты. Он даже название для своей таверны придумал такое, чтоб оно убеждало в его лояльности любого императора – «Слуга Юпитера», ибо какой же римский цезарь не мнит себя земным Юпитером? И именно эта осторожность, по убеждению Исаака, уберегли от доноса и погромов его заведение, в то время, как соседи лишились своих состояний, а их таверны и мастерские – прежних вывесок.

И хоть теперь, по словам посетителей, которым можно было верить, настали дни демократии, когда можно говорить обо всем, не опасаясь, что тебя обвинят в государственной измене или оскорблении императорского величества, Исаак сомневался. С одной стороны, ему не терпелось воспользоваться благословенными временами и наверстать упущенное при прежних цезарях, но с другой – страх удерживал его.

«Мало ли что еще сболтнет этот моряк? – думал он. – Осмеивая Рим, как бы он не дошел и до замечаний в адрес самого... О, боги! – не решаясь даже про себя произнести имя Клавдия, ужаснулся Исаак, но не в силах расстаться с серебром, которое так приятно тяготило ладонь, дал знак слуге выполнять заказ посетителя. – К тому же, какой может быть спрос с сумасшедшего? Да и мне самому невероятно интересно узнать, с каких пор у нас стали осыпать нищих золотым дождем?»

Увидев на столе кувшин с прекрасным фалернским вином и вдохнув его неповторимый аромат, моряк повеселел. Дождавшись, пока слуга торжественно наполнит золотистым напитком его кубок, он отпил глоток и неспешно начал:

– Итак, вчера вечером триера «Аретуза», на которой мы везли товар в Остию, напоролась на подводные рифы и затонула.

– Знаем! Знаем! – зашумели нетерпеливо посетители. – Ты нам про Бычий рынок давай!

– А я что говорю? – сделав еще глоток, вытер губы тыльной стороной ладони моряк.

– Из всего экипажа и купцов спастись удалось только мне да еще рабу-гребцу, непростому, кстати, рабу, а эллину, из древнего царского рода! До сих пор удивляюсь, – задумался он, – как он спасся – ведь все рабы были прикованы к скамьям цепями!

– Что нам твой раб? – заторопили слушатели. – Ты про нищих давай!