Текст книги "Убить Сталина"

Автор книги: Евгений Сухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 17
ДИВЕРСАНТ ТАВРИН

Подполковник Грейфе с интересом рассматривал вошедшего. Высок, крепкого телосложения, лет тридцати пяти, не более. Взгляд открытый, располагающий к себе, держится спокойно. В черных, аккуратно зачесанных назад волосах неброско проступала седина, что добавляло его внешности даже некоторое благородство.

Весьма приличный экземпляр!

Такого человека трудно заподозрить в чем-то противозаконном, и тот, кто выделил его из множества людей, безусловно, угодил в десятку.

Русский не пытался отвести взгляд, смотрел уверенно и прямо, что внушало уважение и производило весьма благоприятное впечатление.

– Садитесь, – указал Грейфе на свободный стул.

Несмотря на внушительные габариты, русский сделал три неслышных шага и легко опустился на стул.

– В какой разведшколе вы проходили обучение?

– В сортировочном лагере я был у майора Хофмайера, где-то под Питером. Затем в шталагере под Зальцбургом.

На столе перед Грейфе лежало личное дело Таврина. В разведшколе он значился как агент под кличкой Полипов, причем преподаватели, у которых он проходил обучение, отмечали его природный ум, инициативность, весьма важное качество для разведчика, и прирожденную хватку провокатора. Грейфе невольно улыбнулся. Глядя на выпуклый, без единой морщины высокий лоб этого человека, трудно было поверить в его иезуитское коварство. Просто превосходный экземпляр для разведки. Единственное отрицательное качество заключалось в том, что он был стопроцентный русак. Не мешало бы, конечно, добавить украинской крови. Как-то понадежнее было бы.

В деле также имелась запись о том, что в шталагере он сумел выявить двух русских разведчиков во время учебного допроса.

Русских шпионов после тщательной проверки вновь отправили в лагерь для военнопленных, а сам Таврин был взят на особый учет.

– Кто был директором разведшколы в Зальцбурге? – спросил Грейфе, продолжая мерить Таврина долгим испытующим взглядом.

Грейфе пытался уловить на его лице что-нибудь похожее на смятение, разглядеть признаки хоть какой-то нервозности, но его взгляд уверенно встречали бледно-голубые глаза, от которых так и веяло сибирским холодом.

– Оберштурмбаннфюрер Ламсдорф, – не повышая голоса, ответил Таврин.

В личном деле Таврина об этом было написано, но Грейфе важно было понять, насколько уверенно тот держится с вышестоящим начальством, и теперь убедился, что русский превзошел его ожидания: он не тушевался, вел себя естественно и весьма достойно. С оберштурмбаннфюрером Ламсдорфом Грейфе был знаком давно, одно время они даже были в приятельских отношениях, и, разумеется, прекрасно был осведомлен обо всех его служебных перемещениях, но, сделав удивленное лицо, протянул:

– Вот как, а разве он не в Пскове? Он ведь там был начальником разведшколы.

– Его перевели в Зальцбург за полгода до того, как я попал туда.

– И сколько времени вы проучились в Зальцбурге?

– Ровно три месяца, господин оберштурмбаннфюрер.

– Какой специальности думаете себя посвятить?

Это была некоторая игра в поддавки, ответ был известен заранее, но важно разговорить собеседника, чтобы составить о нем собственное впечатление.

– Я бы предпочел террор.

Грейфе понимающе кивнул. Ну конечно же, террор, ведь не пропагандой же русский перебежчик должен заставить Сталина сложить оружие.

– Вот как. Неожиданный ответ. Это ваш собственный выбор?

С месяц назад в разведшколу под Зальцбургом приезжал Жиленков, наделавший при этом немало шума, он и рекомендовал Таврину выбрать террор, сообщив под строжайшим секретом, что в настоящее время организуется группа по ликвидации Сталина, и если Таврин будет настойчив, то его непременно включат в нее.

– Не совсем. Мне посоветовал выбрать эту специальность мой друг генерал-лейтенант Жиленков.

Грейфе одобрительно кивнул:

– Вот как… У вас серьезные друзья. Я с ним знаком, это весьма приятный человек. И против кого вы хотели бы, так сказать… направить свои усилия?

– Мне бы хотелось уничтожить Сталина!

Грейфе выглядел задумчивым.

– Не буду от вас скрывать, но мы готовим подобную акцию. Я даже не исключаю того, что вы можете попасть в создаваемую группу. Но вашу кандидатуру должны будут еще утвердить на самом верху, – поднял он глаза к потолку.

– Я готов подождать.

– Похвально. А вы не боитесь погибнуть?

– В отличие от русских немцы не бросают своих агентов, – сдержанно заметил Таврин. – Но если суждено погибнуть… – Всего-то крохотная пауза, после которой уверенно прозвучало: – Смею надеяться, что моя смерть будет не напрасной и принесет плоды.

– Кстати, а как вы планируете ликвидировать Сталина?

– У меня есть идея. Можно сконструировать довольно мощный портативный снаряд и спрятать его в одежде, например в рукаве. Думаю, что технические возможности лабораторий рейха позволяют изготовить нечто подобное в кратчайшие сроки. Как только мне удастся приблизиться, например, к машине Сталина, то просто подниму руку и произведу пуск.

– Идея хорошая, – сдержанно согласился Грейфе. – Мы подумаем, как воплотить ее наилучшим образом. – Неожиданно Грейфе рассмеялся. – Знаете, никогда бы не подумал, что человек с такой внешностью, как у вас, может выбрать террор. Одно дело разведка, контрразведка, ну еще пропаганда, и совсем иное – террор! Кстати, вы не играли в самодеятельном театре? – неожиданно спросил Грейфе.

Таврин не переставал удивляться оберштурмбаннфюреру Грейфе. Каким-то непостижимым образом в нем умещался типичный немец, но с психологией русского: рассуждал и говорил он так, как будто бы только вчера приехал из Советского Союза, хотя большую часть жизни провел в Германии (поговаривают, что в качестве эксперта по России).

Петр пожал плечами:

– Удивительно, как вы догадались? Это было в далекой молодости. Тогда я работал на заводе, а при нем был драмкружок. Вот я и посещал его некоторое время.

– Значит, у вас имелась тяга к искусству?

– Можно сказать и так. Хотя, если быть точнее, я ходил туда из-за одной девушки, которая мне очень нравилась. – Печально улыбнувшись, Таврин добавил: – Правда, у нас с ней так ничего и не получилось. Она повстречала какого-то полярного летчика, влюбилась в него по самые уши, и он увез ее куда-то на Север.

– А в театре вы, наверное, играли героев-любовников?

– Можно и так сказать, – чуть смутившись, ответил Таврин. – Я еще раз удивляюсь вашей проницательности.

– Особой проницательности здесь не требуется, – мягко улыбнулся Грейфе. – Человек с такой внешностью, как ваша, обязательно должен оказаться в театре и на сцене должен играть исключительно любовников. Знаете, ваш сценический опыт нам очень пригодится. Как правило, невозможно сразу подойти к объекту, тем более к такому объекту, нужны какие-то рекомендации. А от кого можно получить самую хорошую рекомендацию? Только от женщины, которая вас любит. Так что вам придется максимально использовать ваши природные данные. Хочу вам заметить, что террор – это не размахивание пистолетом или бомбой, это очень тонкая и опасная игра, замешанная во многом на чувствах. Для того чтобы подобраться к объекту, часто нужно понравиться женщине, которая находится с ним рядом. Возможно, даже соблазнить ее. И мы очень рассчитываем на вашу инициативу в этом направлении. – Грейфе вдруг поднял со стола небольшую коробочку. – Знаете, что здесь находится?

– Никак нет, господин оберштурмбаннфюрер.

– Здесь возбуждающие таблетки. Достаточно подмешать в вино женщине всего лишь несколько миллиграммов этого вещества, как она испытает сильнейшее половое возбуждение. К таким вещам тоже следует обращаться, совсем необязательно полагаться на свои внешние данные, они могут не сработать… Где вы сейчас остановились?

– На Потсдамштрассе, на конспиративной квартире.

– Я знаю этот район. Совсем неподалеку от этого места находится ресторан «Огни Берлина». Знаете, его посещают очень красивые женщины. Возьмите эту коробочку, – слегка подтолкнул Грейфе таблетки к Таврину. – Посмотрите, как они действуют. Считайте, что это ваше первое боевое задание на пути к вашей цели и… – он чуть помедлил, – большой славе.

Таврин сунул коробочку в карман.

– Я вам доложу о результатах, господин оберштурмбаннфюрер.

– Разумеется. Вы должны понять, что с сегодняшнего дня у вас не существует никакой личной жизни. Теперь вы всецело принадлежите рейху. Через неделю вас отправят в форлагерь под Варшаву, где вы пройдете дальнейшую подготовку. С этой минуты у вас кличка Полипов. А то, что касается устранения Сталина… Вот вам листок бумаги, карандаш, распишите, как вы все это себе представляете.

Часть II. АГЕНТ «ПРЕДПРИЯТИЯ „ЦЕППЕЛИН“

Глава 18
ОГНЕВАЯ ПОДГОТОВКА

Сигареты были слабенькие – никакого удовольствия. Даже глотку не дерут. Чего не хватало в разведшколе, так это русских папирос. То немногое, что было завезено в школу, было тотчас раскуплено и выкурено, и теперь приходилось довольствоваться немецким табаком, который не шел ни в какое сравнение с «Беломорканалом». Возможно, что немецкий табак был приготовлен по последней щадящей технологии с минимальным количеством никотина, но удовольствие от него нулевое. А потом, с чего бы немцам жалеть русские легкие?

Такая, казалось бы, пустяковая мелочь раздражала. А может, таким образом они делают им прививку к новому режиму? Если это так, то фрицы совершают большую ошибку, для русской души нет ничего более приятного, чем рвущий глотку самосад.

Разведшкола была устроена по образцу советской военной части, правда, с присущей немцам педантичностью, – ни в одной, даже самой образцовой части не увидишь столь аккуратно стриженных газонов и так тщательно выложенной брусчатки. Трудно даже поверить, что подобный порядок создавался руками русских, столь привыкших к анархизму. Ведь в каждом из них изначально заложен хаос, даже окурки они швыряли мимо урны вне зависимости от ее размеров. А попробуй не попасть в урну в немецкой школе, так тотчас будешь оштрафован. Лишиться пятидесяти марок из-за собственного разгильдяйства – весьма существенный удар по бюджету.

Курсанты разведшколы ходили по территории в советской форме, привычно отдавая друг другу честь, а у самого штаба (немцы пошли и на это) развевалось красное полотнище. Где-то в одном из корпусов, примыкавших к штабу, раздавалась задушевная «Землянка», и, похоже, слова песни никого не смущали. Поют себе русские, ну и ладно! Странно было другое, что при всей нелюбви немцев ко всему русскому русские песни им нравились. Порой некоторые из них, спешащие по двору, приостанавливаясь, не без интереса вслушиваясь в чужую речь.

На первый взгляд – обыкновенная советская часть, но вот стоило приподнять голову, как за высокими заборами просматривались смотровые вышки, на которых, зорко глядя на территорию русских, несли службу солдаты СС. Нечего было и думать о том, чтобы преодолеть четырехметровую стену, крепко опутанную колючей проволокой, – стрелять будут без предупреждения. По существу, жизнь в разведшколе мало чем отличалась от жизни обычной воинской части где-нибудь на территории Советского Союза. А деньги, что ежемесячно выдавались командованием, можно было потратить только в части, куда, кроме продуктов, привозили еще и проституток для поднятия душевного тонуса.

Однако хотелось большего.

Но командование подобную инициативу пресекало в корне. Так, например, месяц назад двое курсантов отстали от строя и, пренебрегая строжайшим запретом не вступать в контакты с местным населением, весьма неплохо провели время в соседней деревушке в обществе двух веселых солдаток.

Из разведшколы их отчислили на следующий день, предварительно прочитав перед строем приказ о нарушении воинской дисциплины. Сорвав погоны, гуляк посадили в грузовик и отправили в штрафной лагерь.

Таврин осмотрелся. У туалета, вооружившись совком и метлой, наводил порядок хохол по кличке Дрын. Учеба у него не пошла, и парня использовали на подсобной работе, но по тому, с каким вдохновением он орудовал своими нехитрыми инструментами, было понятно, что нюхать дерьмо для него куда более предпочтительно, чем сидеть за партой и постигать мудреные шпионские науки.

Следует отдать должное немцам (нация весьма рациональная) – умеешь учиться, так делай карьеру, повышай квалификацию, а если глуп, так убирай дерьмо за другими!

Докурив, Таврин швырнул окурок в мусорный бак и направился в учебный корпус.

Руководителем диверсионно-разведывательной школы был прибалтийский немец Редлих Роман Николаевич. Поговаривали, что ближайшим его другом был Альфред Розенберг, рейхсминистр по делам оккупированных восточных территорий и один из авторов теории, обосновывавшей истребление славян как низшей расы. Немецкий язык был для Редлиха таким же родным, как и русский. К своему делу он относился творчески, постоянно выдумывая какие-то проверки, чем держал в напряжении всех курсантов школы.

Интересно, что он выдумает на этот раз?

К своему удивлению, в учебном классе Таврин увидел только одного курсанта – Тараса Мартынюка, с которым у него с первых же дней пребывания в разведшколе не сложились отношения. То, что эта встреча была не случайной, он понял, когда в комнату вошел Редлих. Смерив долгим взглядом вытянувшихся курсантов, начальник школы великодушно разрешил:

– Садитесь! Кроме диверсионного дела и правильного поведения в тылу русских, вы должны уметь допрашивать. И от того, как вы будете вести свой допрос, зависит многое. И достоверность информации, и, что немаловажно, как быстро допрашиваемый сломается и начнет давать правдивые, исчерпывающие ответы. Вы меня понимаете?

– Так точно, господин оберштурмбаннфюрер!

– Итак, сейчас мы проведем занятие по тактике и стратегии допроса. Мы будем вести запись, после чего сделаем выводы. Вам все понятно?

При всей его немецкой педантичности, Редлиху следовало отдать должное – в нем было немало от русского, а потому он не цедил слова сквозь зубы при разговоре со славянами и относился к курсантам уважительно, насколько позволяла его должность.

– Понятно, господин оберштурмбаннфюрер.

– Сегодня допрос ведет Мартынюк, – посмотрел он на Тараса.

По губам Мартынюка скользнула победная улыбка.

– Рассаживайтесь.

Комната скромная, казенная обстановка. Стол стоял у окна – с тем расчетом, чтобы улавливать малейшее изменение мимики допрашиваемого. С правой стороны была установлена лампа, которую можно использовать во время допросов, – приподнял чуток колпак, и свет бьет в глаза допрашиваемого. Намеренно созданные неудобства арестанту придется преодолевать за счет внутренних ресурсов, что, в свою очередь, позволяет разбалансировать его нервную систему и эффективно вести допрос. И никуда он не денется!

Таврин сел на стул напротив стола и тотчас осознал все неудобства этого положения. Стул был небольшой, с коротенькой спинкой, и стоило только откинуться назад, как острый, обитый железом край неприятно врезался в спину. Да и стоял он немного под углом к столу, чтобы ответить на вопрос, надо было слегка поворачивать голову.

– Можете начинать через пару минут.

Редлих ушел. Его кабинет находился через дверь. Прошло минут пять, но Мартынюк молчал. Наверняка в это время Роман Николаевич, нацепив на голову наушники, с интересом ждал начала допроса, посматривая на вращающиеся бобины магнитофона.

Тарас Мартынюк не спешил начинать допрос, наслаждаясь своей пусть короткой, но весьма реальной властью. Даже принялся перекладывать бумаги, лежавшие на столе, внимательно вчитывался в их содержание. Весьма эффективный способ, чтобы вывести допрашиваемого из равновесия, не выдержав ожидания, тот сам попросит, чтобы ему задавали вопросы.

Не дождешься!

Наконец Тарас поднял недобрые, пристальные глаза. Некоторое время он сверлил Таврина пронзительным взглядом, после чего угрожающе выдавил сквозь зубы:

– Как ты сюда попал, большевистский выкормыш?

Первым желанием Таврина было задушить Мартынюка здесь же, за столом, – вцепиться в горло пальцами и выдавливать из него жизнь по каплям, пока он не издохнет. Петр даже приподнял руки, чтобы осуществить задуманное, но потом, трижды неслышно выдохнув, спокойно опустил руки на колени.

Колпак лампы был приподнят, и свет нещадно бил по глазам. Мартынюк внимательно следил за его лицом, стараясь заметить малейшую перемену в нем.

– Большевичок, чего это ты меня глазами-то сверлишь? Может, тебе не нравится, что я говорю?

Пальцы, стиснутые в кулаки, не без усилия разжались. Разведчик обязан сохранять самообладание даже в самые критические минуты. Возможно, что это всего лишь последняя проверка перед решающим этапом задания.

Намотав нервы на кулак, Таврин, повернувшись вполоборота, сказал как можно спокойнее:

– С чего это ты вдруг решил, что я большевик?

В его голосе прозвучало столь нужное сейчас ехидство, а ведь какую-то минуту назад ему казалось, что он разобьет о хребет Мартынюка стул, на котором сидел.

На какой-то миг Мартынюк смешался. По растерянному лицу украинца было заметно, что он ожидал приступа ярости, готов был услышать в ответ на свои вопросы оскорбления, но вот чего не сумел предвидеть, так это холодно-безразличного тона. Его растерянность продолжалась какое-то мгновение, и уже следующий вопрос был задан с ядовитой любезностью:

– А потому что тебе при Советах хорошо жилось. Кем ты там был, кажется, бухгалтером? Чего же тебе на коммунистов-то обижаться? Имел денег столько, сколько хотел, жрал столько, сколько мог. Не думаю, что ты встретил немцев с распростертыми объятиями.

Вновь пальцы Таврина невольно сжались в кулаки, но его лицо оставалось спокойным. Каким и должно было быть. Хорошо, что в свое время он сумел просчитать этого Мартынюка, иначе непременно бы сорвался от его наглой нахрапистости. Спокойствие прежде всего. Обыкновенный провокатор, каких можно отыскать в любом большом коллективе, возможно, даже один из личных агентов Редлиха, который вообще любит опутывать разведшколу паутиной, заставляя курсантов наушничать друг на друга. После допроса он обязательно вызовет Мартынюка к себе и потребует от него подробнейшего отчета о состоявшемся разговоре. Одно дело беспристрастная пленка, и совсем другое – личное ощущение, а потому следовало быть убедительным.

– Выходит, что мне есть на что обижаться, иначе бы ты меня здесь не встретил.

– Полипов… или как там тебя? Может, это оперативная игра русской контрразведки?

В этом месте следовало возмутиться, и Таврин, сдерживая подступившую к горлу ярость, прошипел:

– Ты что несешь?!

– Я вас, коммунистов, с одного взгляда узнаю. Как твоя настоящая фамилия?! – с ненавистью выкрикнул Мартынюк.

В комнате для допросов Таврин был только однажды – в первый день своего пребывания в разведшколе. Помнится, оберштурмбаннфюрер удивил его тогда своим безупречным русским. Расспросил о его жизни до войны, об обстоятельствах, при которых он сдался в плен. Сказал, что бывал на его родине в Саратове, мимоходом заметив, что город ему понравился. Ничего общего с допросом, просто хотел посмотреть на человека, вокруг которого шныряют акулы из СД, чтобы составить собственное впечатление.

Во время той короткой беседы Петр заприметил в углу небольшой ящичек, спрятанный от случайного взгляда. Подслушивающая аппаратура могла быть вмонтирована именно в него. Таврин даже представил лицо Романа Николаевича Редлиха, застывшее в напряженном ожидании. Работа у него такая, расслабляться никак нельзя.

Что ж, придется вам подождать.

Удар кулака по столу получился сильным. Чашка, стоящая на краю стола, слетев на пол, раскололась на несколько кусков, добавив драматизма в ситуацию.

– Отвечай!

– А ты чего орешь-то? Меня самого гестапо проверяло, но как-то все мимо. Но тебе я скажу все, как есть… Я – сын Сталина! Только ты об этом никому ни словечка.

Глаза Мартынюка округлились, и казалось, что вот-вот должны были выкатиться из орбит.

– Сталина, значит.

– Получается, что так. Проверяй!

– Видно, здорово тебя русская контрразведка залегендировала. Хороший ход… Не ожидал. А я ведь тебя сразу расколол. Другие все Советскую власть ругают, а ты как-то молчишь и в разговорах наших не участвуешь.

– А что мне твои разговоры? Делом нужно доказать, насколько ты Советы не любишь. Вот выбросят тебя куда-нибудь под Самару, и тогда посмотрим, чего стоит твое геройство.

– Хм… Посмотрим. Линию фронта ты перешел под фамилией Комаров и вроде назвался сыном царского генерала.

Распространяться о своем прошлом курсантам было строжайше запрещено под страхом быть отправленным в штрафные лагеря. Никто не знал настоящего имени даже своего соседа по койке: каждому курсанту присваивался псевдоним, с которым он срастался на время обучения. О прежней жизни невозможно было выболтать даже по дружбе, потому что ее просто не существовало. А вот доносительство было! Начальству школы был известен каждый шаг своих питомцев. После обучения они разлетались по всей прифронтовой полосе, зная друг друга только по псевдонимам. А то, что Мартынюк знал некоторые подробности из его биографии, свидетельствовало о том, что он сумел познакомиться с его личным делом. А отсюда следовало, что этот разговор был не просто рядовой беседой, а очередной проверкой. Быть может, самой важной.

– И что с того? Ты бы повнимательнее посмотрел мое дело, там все написано.

– А с того, что ты все врешь! Как это простой бухгалтер способен делать вещи, которые под силу только профессиональному разведчику? В какой разведшколе ты проходил подготовку? Московской? Питерской?

Таврин молчал.

– Как фамилии преподавателей? Какое задание ты получил от русской разведки?

– Меня этот разговор начинает утомлять. Придумал бы что-нибудь посвежее.

– С кем из военных контрразведчиков ты встречался в Советской Армии?

– Ни с кем. У меня с ними не было бесед.

– Тогда как ты оказался в разведроте? Без согласия военной разведки, что ли?

Цепким взглядом Мартынюк впился в его лицо, Таврин даже почувствовал легкий зуд на переносице. На какое-то мгновение Петр испытал самый настоящий страх. Достаточно показать, что ты сконфузился, как тотчас психологический перевес окажется не на твоей стороне. Ему даже показалось, что его невольный страх удушливой волной распространялся по комнате. Мартынюк не мог его не почувствовать, его широкий нос раздулся, и он аппетитно вдохнул в себя распространившийся запах страха, заряжаясь им для новой атаки.

– Это был не контакт, – как можно спокойнее ответил Таврин. – Это был инструктаж.

– Понятно, – многозначительно кивнул Мартынюк. – С кем из военной разведки ты был знаком?

– Ни с кем.

– О чем вы разговаривали?

– Ни о чем.

– А может, тебя инструктировали о том, как проникнуть в немецкую разведшколу и как следует вести коммунистическую пропаганду изнутри! – нахмурился Мартынюк.

– Хм… Крепко за горло держишь, тебя бы в русскую контрразведку.

– Кто, кроме тебя, в школе работает на русских? – продолжал наседать Мартынюк.

– А ты попробуй угадай, – разговор начинал приобретать иронический оттенок.

Дверь неожиданно распахнулась, и в комнату вошел старший преподаватель Старостин, угрюмый малоразговорчивый человек. Ему было не больше сорока, но выглядел он значительно старше из-за глубоких морщин, что разрезали его лицо, будто глубокие шрамы. В школе он преподавал диверсионное дело и был на весьма хорошем счету у начальства, а оно просто так никого не отмечает. Можно было не сомневаться в том, что с его появлением в разведшколе хлопот у русских прибавилось. Говорить о преподавателях было не принято, но однажды заместитель начальника школы рассказал, что на счету Старостина три перехода через линию фронта. А это весьма приличный показатель. У него был легкий прибалтийский акцент, и оставалось только недоумевать, почему этот человек носит русскую фамилию. Хотя, скорее всего, это был псевдоним.

– Все, допрос закончен! В следующий раз поменяетесь местами.

Старостин всего лишь на мгновение задержал взгляд на лице Таврина, но Петр готов был поклясться, что в этот самый момент на его угрюмом лице отразилось нечто похожее на улыбку.

Мартынюк с Тавриным мгновенно поднялись, одернув гимнастерки.

– В пятнадцать ноль-ноль огневая подготовка, потом бег на полосе препятствий. Выходи строиться!

Каждый день в разведшколе был расписан с немецкой педантичностью. И порядок никогда не нарушался. Если было объявлено, что огневая подготовка состоится в три часа, то можно было не сомневаться, что так оно и произойдет, ни минутой раньше, ни минутой позже.

Развернувшись, Старостин вышел из комнаты. Таврин почувствовал, как пространство, сравнительно свободное каких-то несколько минут назад, вдруг изменилось, как-то скукожилось и принялось выдавливать их из помещения. К двери они с Мартынюком шагнули одновременно, едва не столкнувшись плечами. Петр почувствовал, как его словно с головой окатила волна злобы.

Где-то в соседней комнате продолжали бесстрастно вращаться бобины, а человек в наушниках продолжал анализировать каждый их вздох. Здесь шутить не любили.

– Мы с тобой еще поговорим, большевичок, – злобно прошипел Тарас Мартынюк.

Соглашаясь, Таврин прикрыл глаза и первым вышел из кабинета.

После построения Старостин повел группу в тир. Своим объемом и глубиной тир напоминал скорее капитальный бункер. Через железобетонные перекрытия и два десятка метров грунта, нависших над головой, в помещение не проникало ни звука. Даже самый отчаянный вопль казался здесь приглушенным. Прислушавшись, можно было различить только пальбу из автоматов, больше напоминавшую негромкие щелчки, как будто кто-то наступал на просыпанные орехи. Поговаривали, что бункер был вырыт военнопленными, вот только спрашивать об их судьбе ни у кого не было желания.

В бункер вела всего лишь одна небольшая дверца, спрятанная между двумя гранитными валунами. И только перешагнув порог подземелья, можно было оценить грандиозность этой постройки. Ничто не свидетельствовало о том, что находишься на глубине трех десятков метров. Изобретательный инженерный ум сумел предусмотреть вентиляцию, удобные коммуникации и прочие вещи, при которых здесь можно было бы существовать вполне автономно. Но особенно удивляли механизированные мишени, которые по сигналу выводились откуда-то из глубины стен и с большой скоростью преодолевали открытое пространство. За считаные секунды нужно было расстрелять всю обойму, без права на промах. Но если все-таки случалась оплошность, то на груди у мишени вспыхивала лампа, имитирующая ответный выстрел, а из динамиков звучал сопровождающий вспышку грохот. Курсант через провода, что были присоединены к его телу, получал весьма ощутимый электрический разряд. Так что учение после таких «усиленных методов» продвигалось неимоверно быстро, и уже после трех занятий в таком режиме редко кто оставался «убитым».

В этот раз занятия были значительно усложнены. Четыре мишени поочередно должны были появляться на какие-то две-три секунды, – требовалось уничтожить их поочередно, без права на ошибку.

Стены тира были расписаны пейзажами, переднюю стенку украшал смешанный лес, приглядевшись, можно было рассмотреть даже животных, робко выглядывающих из-за стволов. Из динамиков, придавая расписанным стенам некую достоверность, звучала соловьиная трель, из самой глубины леса глуховато, тревожно куковала кукушка.

Совсем не обязательно было подключать воображение, чтобы почувствовать себя в самом настоящем лесу.

В тире сейчас находилась небольшая группа курсантов, человек пятнадцать. Вместе им предстояло учиться еще месяца два. О дружбе не могло быть и речи, завязывались только приятельские отношения, но они не в счет, как бесконечно малая величина в математических уравнениях. Почти наполовину группа состояла из украинцев, которые держались особнячком, травили анекдоты о москалях и без конца вели разговоры о самостийной Украине. Еще четыре литовца, весьма неулыбчивые типы, презиравшие все русское. Редлих как-то обмолвился, что они специально просились в диверсионные подразделения, и совсем не исключено, что после окончания школы их отправят в соединение «Бранденбург-800» на офицерские должности.

Было еще трое русских. Малосимпатичные, надо сказать, субъекты. Уже после первой недели обучения Таврин ощутил полнейшее одиночество. Странным было другое: руководство школы официально объявило о том, что после двух месяцев обучения их должно остаться десять человек, а потому курсанты посматривали друг на друга с откровенным отчуждением. Уж очень не хотелось возвращаться в какой-нибудь сборный лагерь и снова хлебать мерзкую жидкую баланду.

Первым на позицию стрельбы вышел литовец под псевдонимом Вольф. Привычно вогнал четыре патрона в магазин «ТТ», подсоединил электрический провод к поясу и, устремив взгляд в нарисованный лес, стал ждать.

Две мишени появились почти одновременно – одна в центре, а другая далеко справа. Вольфу потребовался лишь миг, чтобы оценить ситуацию и выстрелить, – рука, будто сама по себе, двигалась в нужном направлении. Два выстрела – и мишени, одетые в форму советских солдат, опрокинулись. Две другие цели возникли с противоположных сторон. Всем поначалу показалось, что у литовца не хватит времени, чтобы поразить выглянувшие силуэты, но Вольфу потребовался только легкий поворот кисти, чтобы сразить сначала мишень справа и последним выстрелом – цель слева. Таврину даже показалось, что с четвертым выстрелом он намеренно потянул время, пытаясь отыскать на «красноармейце» наиболее уязвимую точку.

– Молодец, – коротко похвалил его Старостин.

Холодный, неулыбчивый Вольф как будто бы объявил войну всему окружающему миру, и первые, кто были в этом списке, – русские. Наверняка у Вольфа к ним какие-то свои личные счеты. Но ведь не спросишь же!

Отходя от позиции, литовец как бы случайно задержал взгляд на Таврине. Петр уверенно выдержал холод колючих глаз, сделав вид, что ничего не произошло.

Вторым стрелял Тарас Мартынюк. Присоединив электропровод к поясу, он взял «ТТ» и замер в ожидании.

Где-то позади за спиной собравшихся Старостин подал знак, и из-за деревьев импровизированного леса выглянул темный силуэт в офицерском кителе и с автоматом на груди.

Прозвучал выстрел. Толстые стены почти поглотили звук. Пуля угодила точно под каску, расщепив мишень. Следующие два силуэта появились в центре, на расстоянии какого-то шага друг от друга. Раздалось два глуховатых выстрела, и тотчас на уровне груди одной из мишеней ярко вспыхнула лампочка, давая понять, что прозвучал ответный огонь. Звук пистолетного выстрела, усиленный динамиком, мгновенно распространился по стрельбищу, и Мартынюк, вскрикнув, ухватился за грудь. Если бы не знать, что в это самое время он получил сильный электрический разряд, то можно было бы подумать, что он ранен по-настоящему. Неплохой повод, чтобы позлорадствовать, но Таврин вдруг поймал себя на сочувствии.